Глава 5. Фестиваль

(Весна 2022 года)

Две истории, обрушившиеся друг в друга. Поэт пишет прозу – но у него заблаговременно припасена связка отмычек в карманах. Будут ли стоять ангелы с факелами в тех коридорах, где намечены швы? Возможна ли отмена «сначала» и «потом» без затемнения соответствий? По каким линиям ускользания пройдёт раскол? После отключения газа кастрюля какое-то время продолжает шуметь. Ты снова говоришь мне о Гераклите, но называешь его на этот раз не тёмным, а червеобразным. Следовательно, вход в ту же реку разрешён. Можно входить трижды, но не больше. Такое же необъяснимое число, как и семнадцать, если только не догадываешься сбросить предрелизную версию. Страх накатывает каждый вечер, но отступает, когда я провожу время с друзьями. Обзваниваю всех, кто едет на фестиваль, а до него остаётся всего несколько часов. Смешиваются ли карты города, исчезают ли локации? Резиновые нити затягивают слишком явные провалы. Минутная передышка между двумя затенёнными режимами. Три сирены: белокурая, с волнистой линией подбородка; чёрная, с хлыстом и в судейской мантии; рыжая, потряхивающая перед собеседником шустрыми серёжками. Говоришь, проехать на «Запорожце» в самую северную точку Норвегии? Объехать на мотоцикле Чёрное море? Когда ты снимешь свой фильм, Анджей? Отнекиваюсь: лучше издам поэтическую серию. Или сотру ластиком все номера на офисной стоянке. Ты всегда с одним и тем же человеком – тенью английского дерева. Рокировка сумерек; задача, в которой неизвестные пока скрыты. Только один щелчок, вокзальный. Какая неожиданность: рыжая сирена подходит ко мне, приглашает присоединиться к празднику. Белокурая пьёт чёрный кофе. У меня до сих пор лёгкий жар, два дня подряд валяюсь в постели, прибывающих перенаправляю по телефону. Неожиданно один из них устроил скандал: всё на этом фестивале делается не так, как надо. Отвечаю сирене: я в этой компании никого не знаю, буду чувствовать себя некомфортно. Пить утренний кофе, чувствовать, как слова понемногу обретают вес. Как исчезает тот, кому надобно исчезнуть, чтобы всё пришло в движение. Есть и такие люди, любители лыжных курортов. Как медленно ты идёшь к очереди, какие у тебя тонкие, расклеивающиеся черты, – они нарисованы красным карандашом? На потолке готовые всех сожрать хищные керосинки, а также блошиные цепи с наручниками. Вы одна? То есть (запутываюсь) вы одна сегодня завтракаете? На вилку нанизан маслянистый сырник, снизу поблёскивает облачко сметаны. Почему этот салат такого странного фиолетового оттенка? Тексты перелицовывают заново, разводят по сторонам ринга вцепившиеся в обойму руки. После первой строки мерцает упрямое стёклышко. Можно просушить здание, полное трупов ласточек в забетонированных щелях. Читать философа-анархиста у одного из подъездов, пока на нос десантируются первые капли в юбочках. Утро – это всегда пауза. Конвейер прибывающих, но пока я успеваю держать в голове географическое положение каждого. Можно расслабиться, собрать книги, уложить в рюкзак. Сфотографировать шифровку солнца на вытертой крышке конструктора. Сколько с корнями вырванных дверей – время их не щадит. Всегда думаю с нежностью о месяцами пустующей квартире. О гостье – пушистой, чёткой, перекрещенной револьверными ремнями. Дикие заросли вдоль закованной в бетон речки. Песок, вынесенный разливом на плиты. Зубастые лебеди в камышах. Теорема Ферма, кажущая длинный язык кирпичной кладке. Именно в этом месте так хорошо работается, среди книг, среди свисающих с потолка рассыпчатых цветков, среди картин, похожих на небритые мужские щёки. Согнувшись над планшетом, ты бегло набираешь статью для научного журнала. Моя госпожа, их плешивый главарь повсюду сеет хаос. Главное – движение, а не обслуживание всё накапливающегося долга. Истребление моли, но не той пыли, в которой она рождается. Никто не знает, отдан ли уже приказ. Вот причина, по которой телевизоры существуют. Лапа тянется к жирной курочке на экране. Щёлкают имена исполнителей: что умеет играть лучше других? Концерт Хачатуряна? Впервые об этом слышу. Приходится закапать в глаза лекарство, деревья на заднем фоне размываются окончательно. По тонкому льду, по толстому льду, по льду, посыпанному остатками заботы. В комнате с недосягаемыми потолками десять мужчин глядят на мою спутницу, а не на экран. Приглашают приходить в киноклуб почаще. Как долог путь из институтских застенков, как бирюзова надетая наискось шапочка. Героиня показалась тебе слишком правильной. Куда лучше у этого режиссёра выходят фильмы о роковых женщинах. Таких, как ты сама? Дворы скорей замусорены, чем безопасны. Клумбы ограждены зелёными шинами, ямы – сияющими алюминиевыми перегородками. Здесь тоже неподалёку бомбоубежище. Утром хорошо освещена стоящая напротив пятиэтажка – как раз в то время, когда ты разговариваешь по телефону, простуженная, лёжа в постели вместе с большим чёрным котом. Надеваешь ли ты при этом фальшивую бороду? В этот ранний час первые участники фестиваля уже в городе. Каким будет на этот раз мой старый товарищ Игорь – гладко выбритым, уверенно шагающим или опирающимся на трость? Честное слово, я рад этому недолгому провисанию сюжета. Жду звонков, читаю «Тысячу плато» на мобильном телефоне. Когда глотаю горячий кофе, мгновенно покрываются влагой линзы. Здесь незадача с ранними голубями, я слышал сквозь сон курлыканье, но, к счастью, отдалённое, в половинную мощь. Вода из подземных источников, при кипячении образуется обильный белый налёт из гидрокарбонатов. Будет ли применено против нас ядерное оружие? В любом случае, нападение кажется неизбежным; обстрелы и провокации уже начались, в сепаратистских республиках объявлена эвакуация. Якобы наши вооружённые силы собираются их атаковать. Утешает лишь то, что в этот раз наша армия неплохо вооружена, но поможет ли это с превосходящим по силам противником? Горячую воду в квартире дают лишь в определённые часы утром и вечером, а нагревательного бачка в ней нет. Вчера я начал мыться под совсем прохладной водой, понимая, что скоро и такую отключат, – однако за пять минут она потеплела, спускаясь по трубам. Теперь немного саднит горло, приходится его полоскать фурасолом. Вынужденная закалка всегда заканчивается у меня одинаково. Текст, как разбитое стекло, отражает не только ветки, но и любой внутренний беспорядок. Вы собираетесь сегодня на футбол? Нет, идёт дождь, поле совсем грязное. Будем просто стоять у моря и бросать в него камешки. Получим посылку с гречкой, туфлями, книгами – так же торжественно, как складываются заушники у дорогих очков. Обойдём с коричневыми бутылками в руках – неизбежно просачивается сквозь них близкое прошлое – огромный заброшенный дворец, повинуясь психогеографическому инстинкту. Обязательны: костёр, собака, постамент со штырём для пока/уже отсутствующего политического лидера. Привычка выключать свет, даже если ты за него не платишь. Несвоевременное, бередящее психику переключение регистров. Отчим у Игоря – авторитетен, блумовиден; при случае умеет объяснить, как надо синкопировать ритм отношений с женщиной для соблазнения. Игорь с ним подрался из-за его грязных гомофобских шуток. Жёны – первая, изначально с той же фамилией и с теми же закапанными воском диоптриями; вторая – та, что жалуется теперь в соцсетях на плохое качество курортной обслуги. Круглая белая башня в духе де Кирико, с высокими немыми окнами. Сложенный в гармошку вход, выбитые стёкла, растущие сквозь бетон кусты. Пересадочная станция, где обострённое алкоголем зрение обретает второе дно, а спуск женщины по эскалатору – идеальное равновесие, отстраняющийся от формулировок геометрический смысл. На ускользающей из-под ног палубе: как же рада я тебя слышать. Немного подрагиваешь, как бы сдуваемая черновым, нечётким ветром. О, если бы зафиксировать эту рассеянность, если бы зубчатое колесо не тянуло на себя струнный квартет и уснувшие в углу комнаты стеклянные фужеры. Покаянно хлюпающие тюбики с гелем. Рептилии на окрашенных талым снегом мишенях. Странное место без дверей, с порхающими молями, пригодное только для временной ссылки – не станет ли оно постоянным? За каждую складку пространства приходится платить удвоенную цену. Именно третье, хорошо защищённое измерение способствует полному растворению во времени. Как будто мы способны прожечь и полы, и потолки одной лишь рассеянной силой выпрошенного у геодезических отметок желания. Точки отклонения, разноцветные бёдра исключённых из рассмотрения девушек. Возможность исправленного, грузового ума. Надеюсь, что все уже в пути, и связи нет поэтому, а не из-за бомбёжек. У одного из участников начался ковид, лежит пластом, железнодорожные билеты пропали. У другого отменили автобус, слишком стрёмно ехать по простреливаемой ракетами местности. Мрази всё чаще лупят по жилым кварталам. Две поэтессы, живущие возле окружной, прячутся в ваннах. Неподалёку горят вражеские танки. Кабельный интернет прервался, у них осталась связь только через мобильный. Привычка обрывать себя, даже если говоришь об обрываниях. Прекраснейшая из ночей – без сирен и бомбоубежища. Двойная полоса препятствий: молчи там, где не думаешь молчать. Откушенный кусок, роскошная жующая челюсть. Послушать другую сторону: визг, улюлюканье, перемалывающие, хрустящие жвала. Симфонические танцы с неумелым дирижёром. Лучше уйти посередине, посверкав карманным фонариком. Тысяча и одна ледяная поверхность – внутри распухают мясистые, наполненные кровью цветы. Нужен ли дождь для защиты от мокрого снега? Рабочий ноутбук приходится подключать вместе с холодильником на одну розетку. Запасной игрок решил добираться автостопом – отличная идея, но на полпути приходит известие, что жена у него рожает. Повод выпить лишнюю порцию кофе – за здоровье новорожденного поэта. Нет особой надежды на международную поддержку, санкции – как это мелко. Закройте нам небо, друзья, тогда мы вам поверим. Белорусский поэт поёт песню о партизанах. Ему стыдно за своего нелегитимного президента. Ребёнок всё утро рассказывал о ком-то без ухов, без глазов, без коленков и без губов – хватая взрослых за соответствующие части тела. В нашем районе пока всё более или менее нормально, вчера ходили на почту и за водой. Готовили всё утро коктейли Молотова по рецепту из интернета. Видели пойманного территориальной обороной диверсанта. Четыре воздушных тревоги за сутки, устали бегать в бомбоубежище. Сидим в коридоре, держимся ближе к несущим стенам. Во время одной из воздушек пахло гарью, ездили пожарные машины. Люблю всех оставшихся и волнуюсь. Всё-таки слабый дирижёр этот Ваня, лишь бы погромче да попышней. А вот приглашённый виолончелист, совсем юный, и правда прекрасен. Приятно смотреть на кудрявую бородку, на то, как романтически он закатывает глаза. Ты говоришь, что у старшей дирижёрки, Натальи, получается намного интересней. Берёшь меня под руку, чтобы не поскользнуться. Это похоже на тихий электрический ток, но намного нежней и мягче. Обращаю внимание на то, какой у тебя некрасивый, смазанный профиль. На то, как странно ты смотришь, чуть раскосо, есть в тебе что-то от бешеной козы. Кажется, ещё не все предохранители полетели. Фиолетовое тонкое пальто. Остановка, с которой маршрутки уходят в сумбурную неизвестность. Спрашиваешь о чём я думаю. Честно говоря, о сыне, о его состоянии, оно то хуже, то лучше. Из-за этого и я лабилен, меня заносит то в эйфорию, то мгновенно в полное отчаяние. А вот что очень хорошо, и об этом я тебе не скажу, – что с момента нашего знакомства мне больше нет никакого дела до Даши, – эта многолетняя любовь отпустила, больше не держит за горло. Пожалуй, не буду ждать, пока ты сядешь в автобус. Здесь неподалёку живёт мама, зайду к ней, возьму книжку с поэмой о джазовых музыкантах. Благодаря тебе я и сам стал джаз слушать – теперь это что-то вроде вдумчивого разговора, замещающего твоё присутствие. Мышь Джеральд, так тебя зовут в социальных сетях. Голова испускает радугу, а из ладоней вырываются электрические разряды, похожие на длинные полоски резаной бумаги. Встреча с первоприехавшими на вокзальной площади, похожей на центрифугу. Что это ты везёшь, книги? Пограничник уставился так, будто хотел глазами просверлить насквозь. У Игоря ногти выкрашены чёрным, на нём странные, очень просторные штаны на завязках – выглядит он путешественником, вернувшимся из Индии. Вместе с ним художница в гриме, с чёрными каплями слёз, нарисованными на щеках. Она не отрывает глаз от Игоря и ловит каждое его слово. Тот видит её во второй раз в жизни, но ведёт себя непринуждённо, как будто монаршая судьбина приучила его к подобным формам поклонения. Девушка заказывает фирменный коктейль «Смерть мозга». Две порции, пожалуйста. Столик наш стоит над обрывом, ниже – полуразрушенная, разрисованная стаей сперматозоидов станция канатной дороги. Сообщение: «Временами бухает, утром слышали автоматные очереди. В паре кварталов остановили технику. Но конкретно у нас все ещё дом цел и все такое». Очень быстро учишься держать вещи наготове, так, чтобы только брюки надеть и выскакивать. В туалет сходить можно и в бомбике. Обидно, если немного зазеваешься, регистр автоматически переключается на английский, подчёркивает невинные слова. Эта дрянь «Вконтакте» мало того, что блокирует отправление моих сообщений – ещё и делает запросы о геолокации. Снёс к чертям, до конца войны. Вообще выключил любую геолокацию – говорят, через такие запросы можно отслеживать места, где собралось много людей со смартфонами, а после наносить по ним удары. На западе страны недовольны: понаехали дескать быдлобеженцы с деньгами, спрашивают, где здесь наши теннисные столы. Квартиру снять по объявлениям невозможно, остались подвалы за штуку долларов в месяц. «Была б наша, кто бы её останавливал. Взорвали недавно остановку, дом дрожал». Офисное помещение будет доступно раньше, делается всё возможное, чтобы это произошло завтра. Сейчас оборудуются душ и кровати. Из окна – вид на дворец Лянскоронских. Тысячекратно рад тебя видеть: стала такой суровой, совсем под стать временам. Но теперь и любая сентиментальность стала допустима. Разговоры ни о чём, втроём, вчетвером – с курортным возвращенцем и художницей. Возвращенец пытается прочесть наизусть какие-то рифмованные тексты. Игорь авторитетно заявляет: это стихотворение художественно несостоятельно, однако внутренняя сила в нём есть: я понял это, когда у меня из зуба выпала пломба. Помнишь, Андрей, как ты надул меня в карты, – вот в тот день мне этот зуб и запломбировали. Сто раз извинялся за подростковую глупость, равнодушно бормочу извинения и в сто первый. Игорь любит эту тему поднимать, но смутить меня ему не удаётся – ну где тот Андрей, которым я был десятки лет назад? Художница рассказывает о своём хеппенинге: она заходила в монастырь московской церкви, объясняла старухам на свечном ящике, что Бога нет, и что в храмах правит одно лишь бабло. Я спорю с ней и, конечно, не от большого ума. Верующие согласны совершать пожертвования – в том числе на то, чтобы в храме было красиво, и чтобы священник и причт не бедствовали. Купленная мной бутылка французского вина переходит из рук в руки, потом я ставлю её внаклонку на гранитном блоке – лоскутке пейзажа, разъедающем сходящиеся линии. Видимо, остов фестиваля будет расшатанным – как мост, по которому едет эшелон с беженцами. Чтение не запрещается, значит будем чтецами, жнецами, венцами. Как в прежние времена, пересказываем просмотренные фильмы. Говорим об агенте Купере, который приехал расследовать убийство как раз двадцать четвёртого февраля. Обо всех наших бывших любовниках и любовницах – здесь есть что вспомнить – мы специально перекрасимся для этого в жёлтый цвет. Есть ли возможность поддержать бреющиеся фигуры? Перед нами множество затенённых помещений, вложенных друг в друга. В некоторых – обломки бутафорских колонн и лестницы, ведущие никуда. Можно, взявшись за руки, подниматься выше, выше – пока не упрёшься в решётку, преграждающую ход на чердак. Смешная, хлопотливая женщина, продающая билеты, – и дождь, под которым ты ждала меня, пока отвесно поднимался подмигивающий, мирный дрон. Чёрный кирпичик к белому, мычащему. Минус первый элемент равноценен пропущенному звуку. Именно зазор между пожаром и здравым смыслом отвечает за дальнейшее движение. Пешие переходы на границе: можно ли проходить мужчинам? Судьбам, исковерканным Бетховенской радостью? Бреющим подле вязкой почвы нотам? Как же здесь много лишнего, в этом городе. Ты скептичней самого пристального урбаниста. Теперь это патриотично – не выносить к мусорным ящикам использованную стеклотару. Механические зайцы ощетиниваются полуметровыми лезвиями. Всё ли ещё важна точка сборки, спаивающая подвижные кадры? А что, если она будет нестись со скоростью снаряда? Возвращенец идёт к парадной лестнице, а я говорю, что мне нужно сказать тебе пару слов наедине. Разговаривать можно лишь на точном языке, умело лавируя между двумя насупившимися грозовыми тучами. Почему сирены то громкие, то чрезвычайно тихие? Я уже проспал одну – нарочно устроился подальше от окна, чтобы не будили рокочущие птицы. Игорь проникал в Китай, в шлёпанцах на босу ногу, но там был собачий холод. Спать пришлось, за приличные деньги, в настоящей ночлежке. О ситуации с сыном я не могу говорить без слёз. Этот жест утешения, поддержки, когда я разрыдался. Ты протянула руки – я потом видел, так же ты обнимала в другое время свою подругу. Ошибка, обмолвка, путаница со знаками, с начала и до конца. Что-то вдруг совсем иное пролетело, коснулось нас, и мы стали долго, страстно целоваться. Не только твои губы – нос, шея, уши, рыжие волосы. Наконец я сказал: не слишком правильно будет, если мы займёмся любовью здесь, на задней лестнице. Давай остановимся. Всё, выдохнули, и ничего не было. Не было? Не было. На запасной путь, пока бомбят основную колею, прилетает шаровая молния, заманивает: где вы были, когда я разгружала вагоны с зенитным оборудованием? Хочешь быть полезным – состриги слишком длинные ногти. Гляди вверх, на веснушки тополей, окруживших досчатый помост с граффити в стиле «Забриски пойнт». Забросить чепчик за мельницу и остаться в благословенном меньшинстве. Сразу видно, что человек вы не семейный – вон какие у вас длинные штанины. Попытаемся их разрезать длинными клиньями, взять в окружение мирные пуговицы. Бензин есть на заправках, теперь проще ездить в центр, так что пиши о жилье. Табуирование матери, спецоперация по спасению траурных одежд воронами. Неистовый, однако, ****ёж. Спецслужбы за нами приглядывают – маленькие, коренастые. А не сепары ли здесь собрались? Вовсе нет. Если хотите почитать что-либо – начните с Александра Введенского. После каждого сообщения выныривает с десяток разноцветных рожиц – будто звёздочек на генеральском кителе. Умножают, как хлеба, негласные буквы. Заилевшую совесть забрасывают мотивированными пожертвованиями. Рыщущие по городу горшки остаются без слоновой кости. Деймосом станет захватчикам степь. Внутри каждой водной колонки сидит наводчик. Небо закрыто символами. Вспышки, катастрофические миражи в подвешенном регистре безумия. Подтверждение автобусов и карнавальных наценок. Сдерживай снег на короткой дистанции – возможно, это снег на истощение. Наш оппонент умеет цепляться к каждой детали, расспрашивать о любых незначительных мелочах. Упирает на свою правильность; цепляется к накрашенным ногтям и одежде Игоря. Отъебись, негромко гудит тот под нос, отъебись. Потом меняет тактику и предлагает надоеде немедленно, не откладывая в долгий ящик, заняться любовью. Как, вам не стыдно признаваться в своей гетеросексуальности? В том что у вас всего одна-единственная партнёрша? Но ведь это же позор, это ни в какие ворота не лезет. Письменный стол со множеством ящичков, число их колеблется. Некоторые закрыты, некоторые открываются наполовину, если ввести шифр. Есть и такие, что, как в сказке, распахиваются ровно в полночь – поигрывая, проигрывая наждачной бумагой. Я раскладываю на досках упаковочную клеёнку, поверх выкладываю стопками книги из трёх издаваемых мной серий. Всё в подарок, уж чем не хочется заниматься – так это продажей. За спиной гудящая рыжая молния, ей предшествует спуск по обглоданным ступенькам. Брать очередной кубик, очищать от шелухи, макать в угрожающий воздух. Зверь, притаившийся в ране, никому не нужный зверь. Слова понадобятся, в лучшем случае, для отчеств и заклинаний. Несколько человек ушло с отвращением на лице, говорит Игорь, во время моего выступления; считаю его успешным. Чуть больше старинных знакомых, о которых мы забыли, читая сводки. Статуя уже сунула руки в карманы: что нам до разделения на «хочу» и «буду»; угостить тебя сигареткой? Оставляй ноги свободными, по ночам играй в метро на электрогитаре. Ход, пускай и неправильный, уже сделан. Избавляемся от балласта: эвакуируем немощных, сокращаем аплодисменты. Между текстами точно хлопать не нужно, это мешает сосредоточиться. Стихи авангардные, читать их и так нелегко. Дожидаться тебя, глядя на призраки военных грузовиков, соскальзывающих с моста. Поигрывать сверкающей буквицей, надевать и снимать очки для ближнего чтения. Бояться качнуть головой слишком энергично – а вдруг слетят? Счастье: нахлобучивать случайный момент, как лыжную шапочку. Кажется, вопросительные знаки успешно заменяют скобки. Не придумать ли адресата для этих бесконечных вопросов, понимающую всё сообщницу, обитающую в Праге? Остановки, передвижения по ещё не заполненному пространству. Сочетания гласных звуков и носящихся кругами птиц. Над ними что-то приготавливается: слишком часто мелькают вертолёты. У кого есть охотничьи ружья – организуют патрули. Воды в доме нет, а оптоволокно есть, дигитализация в действии. Прогноз: когда яблоки зацветут, всё наладится. По заметённым снегом полям катятся вражеские бензовозы, грузовики с боеприпасами – а наши жгут их во время внезапных рейдов. Брони много, но заправить её нечем; враги начинают отходить. Ракеты запускают уже не по наводке, а по заранее разведанным координатам. Будет и разруха – но отстроимся заново. Идём по Заводской набережной, мимо которой плывут полосатые льдины со вмёрзшими котелками. Припорошённость, отягчённый металлом воздух. Красноглазые собаки, вызывающие у меня опасение, а у тебя нежность. В свободное время ты плетёшь маскировочные сетки, чтобы не чувствовать себя ненужной. Утомляющее отсутствие событий – само по себе ежедневное событие. Тысячи шагов по зачёркнутым буквам складываются в геометрически изящную, но неразрешимую задачу. Помогаю тебе забраться на уступ рядом со станцией. Индустриальные вариации с пылающими на исходах труб газовыми факелами. Тёмная партитура дымов, что оседают на здания только с одной стороны. Изгибающиеся железнодорожные тропы, обугленные пьяные мостики. «Если бы я хотел зачать ещё одного ребёнка, я сделал бы это здесь». Всё главное происходит впервые, вкривь и вкось, не по заученным схемам. Чистовик грязней кропотливо исправленного черновика. Заходим в стоящие друг против друга заброшенные корпуса коксохима, с висящими, вырывающимися из пазов лестницами. Ты ступаешь по скрипучему стеклу, танцующей походкой обходишь оборванную трубу – она источает ядовитый пар. Бетонные столбы, косноугольные тракторы на пьедесталах. Неуместная гладкость и зеркальность. Подвальное помещение, где я молюсь, как заправский прихожанин. Коллекция застывших поз, однообразных паролей. Английский органист, подвижный и шарнирный, раскланивается с таким видом, будто находится на приёме в королевском дворце. Незабвенное колыхание мощного тела ведущей. Мы не умеем разводить костёр, но знаем, где находится органный зал, этого достаточно. Всё, что осталось от тайны – мамкины слёзы, опять она пыталась помыть посуду в холодной воде, и это несмотря на кашель. Скупой платит дважды, но потом и трижды (это обо мне). Рискует собственными нервами, здоровьем близких. Порочная теория порождает порочную практику, и нет этому ни конца, ни края. Дымовой хвост правил, торчащий, как печная труба, давно виляет хозяином. Ты говоришь, что противников тоже надо слушать, у них может быть своя правда. Это меня угнетает. Что ты предлагаешь – сдаться, как чехи полвека назад, переждать, поберечь нацию? Само наше существование сейчас зависит от способности к сопротивлению. На фестивале больше всего умиляют и раздражают свободные микрофоны, это своего рода лотерея. Кто там будет – заранее неизвестно. Игорь советует оставить лишь опытных авторов, но я сопротивляюсь. Есть уже сложившаяся традиция – привлекать к фестивалю всех желающих. Это смешно, это иногда печально, но только так фестиваль может полноценно существовать. Начинает микрофонить манерный молодой человек в артистическом шарфике. Раскланивается, читает нечто одскульное в стиле Вертинского, не менее красиво уходит. Барьеры, препятствия: можно ли сопротивляться тому, что опустошает фестиваль, подрывает его основу – но наполняет его живой кровью, превращает в саму жизнь? Приходит сообщение от издателя, которому я высылал до войны лучшую свою рукопись. «Простите, болел омикроном, ничего не читал с конца января, а сейчас не знаю, когда смогу читать, и останется ли издательство». Мы с Игорем идём по парку, он помогает мне тащить рюкзак, в котором осталась бОльшая часть книг, для следующих мероприятий. Интересуется, нельзя ли в моей серии будет издать и его опус. Если это будут верлибры, особенно фаунд поэтри – то, разумеется, можно. А вот в рифмованных стихах я не уверен, мне рифма сейчас совершенно чужда. Я продолжаю писать и регулярный стих, говорит Игорь, я думаю, что это воссоздаёт мир, добавляет ему недостающую структурность и гармонию. От верхней части парка к храму ведёт бульвар со ступенчатыми террасами, фонтанчиками в виде космических аппаратов и асимметрически расставленными, как на супрематическом рисунке, деревянными сиденьями. Предыдущая ночь была трудной, и я не выспался. Поздно, совсем поздно позвонил перевозчик: освободилось место, и можно эвакуировать маму в Италию. Быстро собрались, по обыкновению, в состоянии лёгкой истерики. У мамы поднялось давление, она вела себя, как сомнамбула; вместо кошелька положила банковскую карточку на тарелку в мойке. Пришлось выезд отменить, попробуем ещё раз через неделю. На этот раз надо тщательно всё спланировать и подготовить, чтобы обошлось без лишней напряжённости. «Хоть тушкой, хоть чучелком, а я до фестиваля доберусь», – говорит по телефону ещё один великий Опозданец. Надеваю очки, чтобы во время небольшого перерыва дочитать пару страниц из билингвальной книги. При воздушных тревогах учу по ней английский. Обрывки выпаданий в дрёму. Улица, заставленная конфетными коробками, внутри которых лежит оружие. Ниточка голоса: «кто я родился?». Мизинец давит на дужку очков, а кажется, что на клавиатуру. Гудит пылесос, хотя бы не сирена. Есть ли смысл проводить вертикальные полосы? Человек – письменный стол, внутри которого трудятся роботы-монтажники, каждый раз пересобирая его по-новому. Я думал, что осталось много, бесконечно много, а был единственный сверхплотный фрагмент. На поверку, под микроскопом, видно лишь небольшое число плохо складывающихся осколков. Давно уже вычеркнул я смерть из числа сообщников – но она возвращается, нахально блокирует дороги – впрочем, с самого начала дезинформирована, встречают её разъярённые женщины с коктейлями Молотова. Осторожней со словом «град». Изменение масштаба контринтуитивно. Что является следующим толчком? Вероятны дождь и незнание, ведь объект поиска находится на расстоянии двух кварталов. В убегающих зеркалах невозможно отличить подлинную старину от фальшивой. То небытие, где мы ещё не были: стопки школьных тетрадей, дырчатые лампы-ловушки. Структура соответствует плавному течению времени, членению его на равномерные единицы. Смартфон, сброшенный внутрь стиральной машины. Притушённые красные глаза – притворство? Можно использовать фотографии с аватарок. Низкие стаи каркающих бомбардировщиков. Бывают и странные улыбки – открытые лишь к одноразовому использованию. У саксофониста удивительная шляпа, на выбивающихся седых кудрях висит чайная ложечка. Процесс идёт снизу вверх, иначе грозил бы нам вечным циклом. Нисходящие спирали лестниц. Лесть, спрятанная в разноцветной шубке, выманивает абсурдных ежей. Вот он, второй переключатель – окститесь, щепки, лунки, больничные пояса. Ты считаешь: что должно было произойти, произошло. Мы всегда скатываемся по заранее предусмотренным желобам. Задержка на эпистрате, в кармане с кнопкой; сипло хлещущая вода. За колонной уже разливают водку в пластиковую посуду. Суровый ведущий окатывает шумную аудиторию взглядом, как из шланга. С площадки под куполом очередь выступающих кажется неотфильтрованным знаком. Давай продолжим начатое. Это настоящее вдохновение: двор с единственной мерцающей лампочкой, открытый подъезд, где летит сверху близорукая, мягкая пыль. В дальнем его колене – вид на трёхстворчатую церковь. Шёпот и ласка длинных, оплавленных временем перил, циркуль проглоченного сияния. Чуть больше, чем новость – одно застывшее мгновение. Ты – обстрелянная всеми паузами, всеми благословенными уходами. Говорить ли о покосившихся крысах, о проблёскивающих овалах с воровскими вывесками? О вгрызающихся в тень прямоугольниках и ветках, расплетающих всеобщее негде-и-некогда? Человеки – терпеливые, как парковочные автоматы. Желтынь преданных светофоров, вываливающие требуху гаражные кооперативы. Волосы, уши – ограда, внутри грохочет сердце уборщика. Хищная, плотоядная фигура равновесия. Триангуляция губ мелкими трещинами. Рыбы, хватающие ртами нотные знаки. Параллельность тел и мыслей, колеблющиеся тростинки в гранитных залах. Госпожа «запрос отправлен», вышедшая из медикаментозной комы. Превратилась ли в бесстрашное насекомое? Была ли изнасилована вражеским метрономом? Игорь встретил первый день войны в зоне отчуждения, где он с друзьями-канатоходцами готовил снаряжение, чтобы потренироваться среди заброшенных зданий. Вдруг над ними стали летать вертолёты, потом самолёты, потом и ракеты. Пришлось медленно идти по дороге к атомной станции – ни в коем случае не прятаться, чтобы не приняли за вражеских диверсантов. Наши бойцы посадили на какое-то время безбашенных туристов под арест, но закончилось всё на удивление благополучно. Теперь Игорь в подвале варит из металла изделия, способные проткнуть шины военных грузовиков – они пользуются спросом во всех районах города. На одном из перекрёстков его автомобиль с разбитым стеклом остановил полицейский, велел открыть багажник и увидел, что тот заставлен бутылками с коктейлем Молотова. Полицейский обнял Игоря с нежностью, как брата, которого не видел десяток лет. Совсем рядом с Игоревым домом расположен завод, где изготовляют наши знаменитые противокорабельные ракеты. Оккупанты послали в главный корпус уже штук восемь изделий, но всё принял на себя недостроенный дом, которого не было на их устаревших картах. По ночам, во время бессонницы и затемнения, Игорь разрисовывает при свечах стены подвала, используя только чёрную и белую краски. Высокие горы плюются чернильными брызгами. Внутри солнца, окружённого волнистыми лучиками, открыта дверца, за ней – прошитая булавками темнота. На геометрически правильных пригорках произрастают не то дома, не то кристаллы соли – над верхушкой у каждого моргает глаз. Из кактусов растут до небес бесклювые птицы. Рыбы возвращаются на свои станции, кроме одной – намагниченной, поясничной. Обретёт ли она новый знак, не столь связанный со счастьем – и если да, то благодаря какой мистической инициации? Достижима ли, вопреки обратному движению волн, та бездна, что оплавляет решётку правил? Может, благодаря дуракам, инвертирующим в динамитный заряд любую озабоченность. Хаос и туман – вот повторяющееся состояние судьбы. Тень осовевшего расписания – огромный тёмный зал, куда мы выбегаем с чтений, чтобы хлебнуть бренди, выслушать правдивый рассказ о жизни беженцев. Колеблющиеся в танце руки, чьё-то плотно прижатое ко мне бедро. Негромкое чтение посреди музыкальных пауз. В некоторые залы впускают лишь по записи, их надо покидать прежде, чем терпение маэстро иссякнет. Надо мной склоняется девушка, заслоняясь оранжевым органическим стеклом. В руках у ней фонарик, она бережно облокачивается на моё плечо. Ведущий говорит медленно, ласково, проглатывая окончания. «Если кому-то из зрителей станет больно, пусть поднимет левую руку». Бросить императора в горн настройки, не обязательно снимать кузнечика у него с головы. Речь идёт не о лакуне как источнике возгорания, но о проекте, зияющем всеми гранями – из-за чрезмерного, не способного к оплотнению роста. Составленная из хворостинок и плёток летняя кухня. Деформированные, отёкшие колонны. Суповые наборы электричек в соседний муниципалитет, фактически же просто отдалённый район мегаполиса – там тоже проходят фестивальные мероприятия. Разбитная заумь стандартных действий, и припрятанная за пазухой пожарная каланча. Тянется, тянется полоса по городу – свернуть, пустить её сквозь кирпичные трубы. Мелькание горизонтальных полос и снобство, уже не способное приглушить школярской свободы. У мальчика жар, обострение протекает, как и обычно. Закончится в течение двух суток, но это всё равно выбивает из колеи. Скольжения, закрытые двери, заполнение формуляра. Третий этаж и четвёртый, гостиница спрессована по горизонтали, зато непривычно объёмна внутри. Других гостей не видно, но присутствие их ощущается – слышно чьё-то дыхание, прощёлкивание ключей, упавшее с губы неласковое слово. Иглокожая душевая кабина с претензией на добавочное измерение. Изучив детально свой идеально квадратный номер, ты заходишь в мой, злоумышленно треугольный, чтобы послушать, как я готовлюсь к выступлению. Тебе я читаю стихи гораздо лучше, чем битком набитому залу. Перекусываем взятыми с собой апельсинами и бежим в культурный центр, где я не только читаю тексты, но и рассуждаю во время круглого стола об особенностях поэзии в моём городе – то есть литературных посидушках за коньяком и пирожными (вылетевшей фразы обратно не вкрутишь). Ты сидишь на одном из задних рядов, склонив голову, так, что рыжие волосы полностью закрывают лицо, только выблёскивают из-под них то и дело узкие зелёные глаза. Посреди марафона, внимательно прослушав моё выступление, ты выходишь покурить, и возвращаешься с улицы вместе с весёлым, смутно знакомым мне пареньком – я вижу, как вы оживлённо разговариваете в фойе перед залом, где проходят чтения. Лишний раз ощущаю, что выгляжу я лысовато, полновато и не слишком-то молодо рядом с такой девушкой. После очень формального мероприятия с не менее формальными зрителями организаторы фестиваля зазывают меня на обед в старинный еврейский ресторанчик. Сижу как на иголках, зная, что в это время ты гуляешь по городу вместе со своим новым знакомцем. Литературные зубры рассказывают о том, на каких других фестивалях они успели побывать в этом году, и о том, как там было хорошо. Местных слушать интересней – например, кто-то из них организовал библиотеку в анархистском сквоте, то и дело атакуемом полицией, и пытался устраивать там кинопоказы. Говорим о чокнутом, но интересном поэте, попавшем в оккупационную зону. Ему помогли оттуда уехать, когда мина разнесла кухню, но в чужом городе он стал драться с любовником, вывешивать стихи об этом на авторитетном ресурсе и впадать в алкоголизм. По его же просьбе я помог ему отправиться домой. Там он и продолжает прозябать вместе с мамой и перепуганным котом, ненавидя всех на свете бездарей, например, меня. Говорим о сайте, созданном одной из присутствующих за столом поэтесс-программисток. Известные и существенно менее известные поэты вывешивают на нём поэтические видеоролики собственного изготовления, записанные в домашних условиях. Получается весело, всякий норовит нарядиться во что горазд и проделать какие-нибудь трюки с камерой. Самый удивительный человек среди нас – сидящая справа от меня знаменитая датская поэтесса (вообще за столом перебор знаменитостей). Совсем простая в общении, с удовольствием смотрит на носящуюся между столиками дочку переводчика. Приходится не раз и не два объяснять ей политическую обстановку. Да, это сложно понять, мы этого безумия сами не понимаем. Пересказываю последнюю принесённую фейсбуком новость: некая импортная интеллектуалка сказала, что после войны мы будем слишком националистически настроены, и европейцам с нами будет некомфортно. Такое отношение, именно в эти адски тяжёлые дни, вызвало у меня огромную брезгливость. Покидаю компанию и наконец-то созваниваюсь с тобой, выскакиваю в рассечённый витринами, грязный воздух. Что-нибудь успокоительней? Парикмахер, вращающий в руках ножницы, как герой спагетти-вестерна бутафорский пистолет. Мир и война тесно теперь переплетают друг друга. Так мало сплю из-за частых ночных тревог – в основном, дремлю на досках в бомбоубежище – что уснул под бором у зубного врача. Он ввёл в десну обезболивающее и проводил манипуляции, вычищал поражённые кариесом ткани в зубе, это почти не ощущалось. Я лежал в мягком кресле, хлоп – и отключился. А сегодня с утра, когда бомбили аэропорт, даже не проснулся от дальних взрывов. И один мой коллега-тестировщик тоже – он живёт на этой же улице, но ближе к центру. Между нами, вот не знал этого раньше, старый танковый завод; так что дома у обоих в опасной зоне. Самое ужасное сообщение за неделю – о тысяче с лишним гражданских, засыпанных в подвале театра, бомба упала прямо в сцену. Завалы никто не разбирает, поскольку они оказались в простреливаемой местности. Да и сделать это невозможно, уничтожены пожарные части с автотранспортом и необходимым оборудованием. Акт создания из пустоты – подойдёт ли для одной из следующих глав, для последней главы? Человек, отказавшийся по политическим мотивам от своего языка и всего прежнего творчества, до сих пор мне дик и странен. Тот случай, когда внешний дискурс, хотя бы искренне принятый, работает против принявшего его автора, выжигает его изнутри. Сможет ли он обрести, пусть не сразу, на другом языке новую литературную жизнь, с полным дыханием? Вероятней всего, да. Контурное изображение, неустойчивая позиция: молодая женщина за ноутбуком, двое мужчин, ведущих неспешный, призрачный разговор. Механические головы веселья. Выбитая шальным смыслом неизвестная сумма. Теперь вся страна превращается в беженку, это состояние становится привычным и обыденным. Жил да был перистый архитектор, не самый приятный человек, жулик, продававший одни и те же проекты разным клиентам. В итоге о воровстве история умалчивает, а построенные им дома до сих пор стоят и радуют глаз. Можно потерять интерес к сексу, потому что он уже не находит литературного обоснования. Какие яства поглощают персонажи? – вот что теперь волнует до самых тёмных телесных глубин. На первый план выходят иные вопросы, чем в мирное время – сна, безопасности, сопротивления враждебной среде. Вышеуказанные мужчины и женщина, не прикасаясь друг к другу (ибо что такое прикосновение?) лежат в продуваемой всеми сквозняками жёлтой палатке, заключённой внутри небольшого помещения, почти чулана, который является, в свою очередь, отгороженной частью помещения большего (импровизированной госпитальной палаты?), одного из многих в затемнённом здании, вероятно, замке – на одном из холмов пылающего после налётов авиации города. Книга стихотворений, подписанная твоим юным спутником, вполне бездарна, однако способна произвести впечатление на юную даму. Поначалу сборник оказывается в моих руках – вижу, что автор не забыл указать свой номер телефона – а потом в твоей сумочке. Проставлена птица (утка на парковом озере?) в реестре дня, и отскользнуты брейгелевские улицы. Гостиница кажется беременной слишком рано наступившей темнотой. Мы выходим на ажурный балкон и стоим под снегом, падающим сквозь блуждающий, чуть освещённый хаос многоугольных крыш. Надень штраф, надень и вратарские перчатки; паузы, заполненные ретушью, очевидные монтажные склейки, ласкающие друг друга руки. Необыкновенно мягкая и упругая кожа. Внутренний ритм холла, опустошаемого лётной погодой. Отступление к краю пропасти по податливым, шатким литерам. Вращающиеся на шарнирах, вечно молодые очки. Сколько угодно не затеняющей времени иронии. Допустимо засилье одного и того же звука: так уходят в раковину волоски из электробритвы. Любовная логистика: как переместиться с плюшевого диванчика в холле в кривоугольный номер, не переставая при этом целоваться? Пишите мне обо всём, и особенно о несуществовании. О вечерних траекториях, сжимающихся и расходящихся, стирающих собственные следы. Идеальная композиция, когда развязка наступает в предшествующей части. Вовсе её опустить, за излишней пятнистостью колорита? О, извечная трусость проектировщика, любителя стиральных порошков. 2011 человек по переписи 3231 года, прямые потомки циклопа. От масштабов искривляемого случаются: оторопь, дробный жар, преждевременная эякуляция. Но только не с нами. Синенькие качели между двух высоких берёз в центре грозной поляны. Те дети, которые у нас могли бы быть – вместо них появилось лишь несколько книжек. Что-то вроде вялой, выскальзывающей из описания бесконечности. Как потом было тебе идти внутри скрипучей гостиницы, ориентируясь по кашлю и медным звонкам? Под кофточкой у тебя ничего не надето, нет необходимости возиться с бюстгальтером. Груди нет, всё совсем как у мальчика – вот и повод для мелких комплексов, при твоей-то прекрасной фигуре. Уровень радиации в пределах нормы, от десяти до четырнадцати микрорентген в час. Не делать лишнего, прижимать паузы, как пружинки. Упокой наши усопшие плюсы. Сегодня высокая волна, набережная сократилась наполовину, из моря нанесло гальку. Младший сын в магазинчике стоит и смотрит на бутылочку с мыльными пузырями. Не нужны тебе пузыри – говорит ему Оля. Нужны тебе пузыри – в последнее время он отвечает впопад, и это нужно поощрять – а значит, мыльные пузыри тут же оказываются у сорванца. Изорвал сегодня бумажный светофор – как сам сказал, веселясь, «сделал мусор». Снова листаю ленту. Неужели жители восточных городов, сидящие теперь под обстрелами, тысячами уничтожаемые наступающей вражеской армией, должны каяться и извиняться за свой «неправильный» язык? Значит, давешняя европейская интеллектуалка, говорившая о национализме, была прозорлива? Найден рынок «Прогресс» в одном из ближних подвалов, теперь без хозяйственного мыла, спичек и туалетной бумаги мы не останемся. Пиротехник приехал, можно слопать все яблоки, выпить ряженку, чтобы не вводила в заблуждение. Паста-контрабандистка, пересекая границу, становится достоянием авангардного искусства. По комнатам летают ночные горшки, будто вишнёвые косточки. Кафе обрастает пышными дымящимися бровями. Ничего не видно, хоть глаз выколи, но слышно, как ты сбрасываешь с себя остатки одежды, как тянешься к сумочке – оказывается, и ты, и я, не сговариваясь, взяли с собой презервативы. Вот что значит опытные, взрослые, ко всему готовые люди. Спутанные волосы неясного во тьме цвета, из-под них – жарко целующиеся губы. Увлажнённый клитор, по которому блуждают мои пальцы. Я отчего-то наивно предполагал, что ты можешь быть девственницей, но этого не случилось. До этого единственной любовницей была моя жена, – но теперь есть ты; туманишься, ускользаешь – в праведную электронную глушь. Сначала в пунктах гуманитарной помощи хозяйничали наши активистки, но они стали воровать, их выгнали, итальянцы отправляют помощь сами. Податливая гортань – следствие мягкого степного гула; наши враги, пришедшие из лесов, не умеют говорить, лишь издают бессмысленный рёв. Одно из мероприятий, предельно неофициальное, проходит в специально оборудованной квартире, настоящем богемном логове. Игорь, позвавший меня сюда, доброжелательно мурлыкнул мне полслова и переключился на общение с самой красивой из поэтесс-беженок. Её экономные движения контрастируют с шумом, заполняющим комнату. На нижнем ярусе импровизированного зрительного зала демонстративно, напоказ целуются две девушки-лесбиянки. Ещё одна девушка, в короткополой шляпе, распевается в коридоре, раз за разом повторяя первый куплет фолк-песни. Я читаю стихи, сидя на табуретке у нижнего яруса – не уверен, что хоть кто-то меня слушает. Каждое слово даётся с трудом, как будто иду, спотыкаясь о корни, раздвигаю колючий кустарник. Источником разного рода литературных злоупотреблений является чёткое планирование. Не примеришь ни одной дымной оперы, не дрогнешь на нити, не пустишь в пляс девяносто телефонных коленцев.  Слишком частый рефрен о невмешательстве – приглашение к продолжению концерта «по обстоятельствам». Снежинки правильной формы заказаны нам ещё до рождения. Вернуться в нужное место (и особенно время) мешает некий нотариально оформленный трепет. Ты уже почти готова кончить, когда раздаётся телефонный звонок. Это мама, и мне надо ответить: она может звонить много раз подряд, а если не дозвонится, начнёт терзать звонками всех пока не причастных родственников. Я спокойным голосом рассказываю о том, как удачно устроился в гостинице, желаю спокойной ночи, отключаю в телефоне звук, – и пусть больше никто нас не беспокоит. Блеск экрана, сообщение от друга-переселенца: если сможешь долгонуть сколько комфортно до зп – было бы круто, а то нас местные риелторы опрокидывают. Прежде, чем вернуться в постель, пересылаю ему три тысячи. Не проходит и дня без переводов и пожертвований – то на тепловизоры, то на бронежилеты, то помощь военным врачам, то волонтёрам, то заблудившимся в этой войне друзьям. Пора браться за деньги, которые я откладывал для покупки квартиры жене и больному ребёнку в Италии – на текущий момент это становится уже неактуально. Неясно, сможет ли мой банк и дальше продолжать работу, не пропадут ли все сбережения. Стрёмно и снимать их – вдруг квартиру обворуют или меня мобилизуют в армию? Лучше рационально их тратить – только на нужные дела. Это попытка восстановить реальность, избежать самораспада. Нечто похожее на творчество. Театральное зрелище: разбегающиеся по сцене тараканы, сидящие на потолке жирные моли.  Запретная манипуляция чужими фантазиями; тройная сшивка материала, даже отсутствующего, даже фейкового. Резонанс – это рыба смерти; легче лёгкого провалиться в подвальный этаж. Легко ли вы меня нашли? Пришлось попетлять, но к счастью, вы совсем близко к выходу. Драное чучело оленя, есть ли у тебя зажигалка? Только кипяток и два суповых набора. Безумные глаза Игоря, когда он захлопывает железный занавес – вероятно, на кухне начнётся групповой секс. «Я противник всех гигиенических правил, но только не предлагайте мне заниматься любовью без презерватива». Нет поэтов определённого характера, к которым не примешивались бы поэты характера неопределённого, протеического. От этого у меня начинается шум в правом ухе. Ни у одного поэта нет чёткой поверхности; ничего не имея общего с силой тяжести, поэты вибрируют по разные стороны от совокупляющихся с ними литературных критиков. Если дело может обойтись без краж – то почему безвестный драматург сосёт грудь у ощипанной воробьихи? Будет ли ждать возвращения протагониста его подруга – или мужлан с чёрной буквой во лбу, ломающий хребет любой истории? К счастью, не надо налаживать короткую схему: две батарейки, ёлочная ветка между ними, минимум опасных погремушек. Так начинается Мордор, и не стоит думать, что он ограничивается всего лишь одной страной; внутрь нас есть. Последняя глава, даже не написанная, утратила смысл – да здравствует усопший автор, да здравствует послушный радиоволнам кибернетический организм. Над городом низко, с ужасным рёвом летают самолёты. Жители перепугались, высыпали из домов, а обычно во время воздушных тревог даже дети продолжают играть на площадках. Смерть – ковыляющий позади с палочкой прохожий. Едва замешкаешься, и она догонит, вгрызётся тебе в рот. Долго ещё, проснувшись, отмываешь язык с мылом, пытаясь уютной домашней магией воспрепятствовать крупнокалиберному колдовству войны. Местные начинают роптать, говорят: «Если вы все здесь, то кто защищает ваши города?» С удовольствием рассуждают о том, как у неких беженцев реквизировали десятки тысяч долларов. А на каком основании отобрали сбережения у этих мифических граждан?  О, эти вечные «понаехали» и неприязнь к богатому иноязычному востоку. Ребёнку хочется покусать паровоз, стоящий возле вокзала, обожает всё, связанное с железной дорогой. Долой клавишу «ё»! Расположена нестандартно, не могу найти её при затемнении. Военный мем: ряд голубей на карнизе, третья говнострелковая рота. Утомительные поиски прозрачности; палец, пройдя сквозь стекло, упирается в лесное пространство. Баржа, обдуваемая речным ветром. Видения: Старшего брата, Младшей сестры, качественного бренди, вкуснейшего фаршмака. Применим любимую тактику отражений. То, за что можно какое-то время подержаться, что долго не тает в воздухе. Вспомните о щипковых инструментах. Тянет быть мелочным. Вот где возникает Призрак – в складке, на слежавшемся сгибе, в траченых молью половиках. Среди пользованных до никотиновой зависимости музыкальных инструментов. Ты, ты, держащая в ладони лужицу вытекшего из меня семени с лёгким недоумением – как с ним теперь быть? Делаем ставки, какая из песен, в чьём исполнении? Интересней прослушать начальные аккорды, то, как бард разыгрывается, иногда ошибается – прежде чем вступит главная тема. Ты уже готова была кончить сама, но мамин звонок перебил настроение, и приходится начинать всё с начала. Совсем другая в любви, избыточная, властная. Запомнил каждую родинку на твоём теле. Мир продолжает непредсказуемо меняться. Дом-город скрывается за ресницами диагонально летящих снежинок. Как это вообще возможно – перестать быть единым целым, разлепиться, разъединиться, хотя бы на время. Попытка связного мерцания, разговоров, окутанных всё тем же бестелесным ведомством. Гнев разрушенных моральных маятников, истирающих признаки любой революции. Гамма холостых пропорций: что, если выколоть глаз сельскохозяйственной ярмарке, сделать её похожей на пирата? Вы взорвёте этот город, чтобы он достался лишь встающим из могил предкам. Политика фантазии, раскраивающая в этот раз и сексуальное, обещающая несбыточное единство. На мой сольник пришли, кроме заросшего бородой Юры Черниченко, который трудился на фестивале волонтёром, ещё несколько похожих на манекены девушек, сумрачно сиявших, пока я читал тексты и болтал ерунду, подначиваемый директоршей издательства. К окончанию мероприятия собралось непредсказуемо много народу: на барже должно было скоро начаться одно из топовых мероприятий, презентация переводной антологии прозы. Случайные зрители приняли меня доброжелательно, попросили подписать книги, пожурили добродушно за то, что я пишу нерифмованные стихи. Выступавший вслед за мной усатый поэт, член многочисленных пропахших ладаном союзов, сообщил, что мои стихи – это не стихи, и стал сыпать собственными ушлыми эпиграммами. Юра шепнул, что представляет его в кожаном костюме и с хлыстом в руке – есть в этих заскорузлых бездарях нечто садистское. Страх возникает не только в меланхолическом зиянии, но от любого следа, проведённого в пустоте, от гула военных самолётов – вероятно, отечественных. Грубая амплитуда, зато своя; наказывают, однако, лишь слабых. Искусственные слёзы падают как и куда угодно, только не в глаза. Киснут в дверном проёме собравшиеся заночевать микстуры. Час времени – нечто камерное, уютное, находящееся в безусловном подчинении, противостоящее захлёстывающей волне паники. Внутри нас нарастали громоздкие, полые фразы, постепенно заваливали горизонт. Бились в гулком стекле комком грязи, ощупывали утеплённую подкладку. Охотились на оттенки, для которых не изобретён ещё ни передатчик, ни метод перевода на язык подтаявшего пространства. Всему находится место, даже абордажным крючьям. Шансам разорвать цветовую полоску после агрессивной молотьбы. Сформировать реальность вне линейных координат. Запас легкомыслия, видимо, возможен лишь на собственном, родном языке. В любом другом нас обступают рекламные стены. Летят слепые убийцы, рушат соседний город. Сегодня два удара подряд, и мой коллега, не желающий идти в убежище во время тревог, стал свидетелем того, как взорвана была расположенная по соседству школа – там училась когда-то его девушка. Утро, узкая речка, выламываясь из-под льда, дробится о скалистые берега. Заброшенная мельница с трухлявыми, местами проваливающимся полами – мы пришли сюда небольшой компанией, чтобы провести слэм. Солнечные штриховки на твоих щеках, падающая с разрушенного чердака пахучая древесная пыль. Знаки природы и архаики, считываемые наобум, в естественном порядке. Страстная внутренняя неподвижность, длительный период самонастройки. Резвящаяся в своё удовольствие кривая линия, со всей сопутствующей мебелью. В этом вытянутом помещении, заваленном почему-то школьными стендами, разгоняется противный нутряной кашель. Слэм я проигрываю одномоментно, потому что не разобрался в его правилах. Позволено читать целых две минуты, а я выпаливаю всего лишь один короткий текст и замолкаю. Мой оппонент, вчерашний смазливый мальчик, и быть может, твой следующий возлюбленный, долго мусолит полный мутных символов текст о войне, где вражеские войска возглавляет сам Дьявол. Разумеется, он побеждает перевесом в пять голосов. Можно расслабиться (как будто я напрягался) и следить за тем, как твоя шубка мерцает в пальцах у света, бьющего сквозь дырочки в крыше, когда ты читаешь абсурдистские любовные фрагменты. После бурной ночи с тобой мне всё время хочется спать, и я вправду начинаю клевать носом, примостившись в углу на бочонке. Ты усаживаешься рядом, берёшь меня за руку. Мы смотрим вместе на промахивающие сквозь мельницу-станцию поезда метрополитена. На серых людей в переполненных аквариумах на колёсах. Полы мельницы шевелятся и потрескивают при каждом прибытии поезда. Полосатый холодильник облеплен магнитами, на которых каждый выступающий может написать своё имя. Пока соведущий, местный могучий панк, завершает дурацкий слэм, пока другой соведущий, приезжий, предлагает всем в подарок шарики с пуэром (о что это за чай!), мы сбегаем по деревянным ступенькам в подвал и обнаруживаем огромное пустое помещение со стоящим посередине внушительным ядовито-жёлтым пылесосом. Страстно, стремительно целуемся, твоя рука расстёгивает на мне брюки, цепко держит крепчающий ***. Предлагаешь заняться оральным сексом – «ты ведь понимаешь, что рано или поздно это произойдёт», но я, дурак, отказываюсь, дескать, негигиенично. Ты пожимаешь плечами, надрываешь острыми, изранившими меня ночью ногтями упаковку, накатываешь презерватив на мою головку, но нас тут же спугивает опускающаяся по лестнице уборщица. Из соседних подвальных помещений слышны фортепианные и вокальные звуки – похоже, что там расположена музыкальная школа. Ты говоришь, что нам пора всё прекратить – я делаю вид, что не слышу. Только не сегодня, пусть будет у нас ещё один день счастья от литературы и жёсткой половой любви во времена всеобщего безумия. Выходим покурить наружу, к гаражному кооперативу, украшенному подтаявшими лужами, словно серёжками. В первый раз мы курим вместе, о моя чудная девочка, попахивающая дымком при поцелуях. Главное уже сказано, ты бросаешь меня сразу после фестиваля. Как мне дать понять, что не секс для меня самое главное (у меня такого никогда ещё не было, говорила ты – и у меня тоже, такого полного совпадения просто не бывает), самое главное – ты сама и дружба с тобой, которую, я надеюсь, теперь мы бережно выстроим заново. Наполнив лёгкие дымом и морозным воздухом, снова сбегаем по крутым ступенькам в подвал, из которого уборщица успела уйти, передвинув пылесос в угол. Вместо того, чтобы строить чёртову дружбу, сразу же сходимся ещё раз –яростно, жадно, перекатываясь по свежевымытому полу. Ты почти сразу кончаешь и обмякаешь в моих объятиях. У меня в этот раз не получается, но ничего, я с запасом наизвергался ночью. Слышны очередные чтения, фестиваль продолжается. Лёжа на тебе, не выходя из тебя, целую трепещущие закрытые веки, скрывающие нечёткое, неопределимое. Только через несколько минут ты готова вернуться со мной в зал, где проходят чтения. На долгой-предолгой, кажется, теперь уже бесконечной лестнице мы продолжаем целоваться и прижиматься друг к другу. Одежда у нас в полном беспорядке, волосы растрёпаны. Как хорошо, что Игорь привёз не только пуэр, но и несколько бутылок джина, крепкая выпивка нам нужна, как воздух. Наверху перерыв после слэма, участники разбрелись по углам и разбились на беседующие кучки. Юра рассказывает нагримированной поэтессе о том, как трудно сейчас у беженцев с жильём. Ему самому приходится задорого снимать комнату, из которой хозяин-медик наотрез отказался убрать стоматологическое кресло. В комнате ещё и сломана дверь, по утрам хозяин заглядывает через дыру, вежливо здоровается. Выдал жильцу разрозненные ключи, тот сходил на барахолку, нашёл торговца с целой грудой брелков и выбрал один из них, с чужими ключами – а теперь использует их, нащупывая в кармане, в качестве стресс-игрушки. Однажды хозяин исчез на всю ночь, вернулся насквозь промокшим, вместе с велосипедом, которого у него до тех пор не было. Игорь подключается к разговору. Если уж они пересекаются с Юрой, разговор через полминуты неизбежно заходит сначала о Тимоти Лири, а потом о психотропных веществах – хотя каждый утверждает, что с темой знаком лишь теоретически. У меня тем временем просыпается смартфон и ловит два сообщения в мессенджере: во-первых, мои стихи военного времени скоро выйдут в польском журнале, а во-вторых, один из авторов требует убрать из соцсетей сделанные мной переводы его стихов «на етот язик». Принято, без лишних слов удаляю их. Если бы все авторы поступили столь патриотично, я бы тут же перестал быть переводчиком, что само по себе и неплохо. Устал, хочется уже отдохнуть от любого писательства, пусть и продолжает бродить внутри литературный жар. Хозяйка бара подсказывает: здесь рядом есть душевая комната, можно пойти туда и привести себя в порядок. Едва мы заходим туда, как тут же начинаем трахаться снова – в этот день мы постоянно готовы к сексу. Теперь уже ты никак не можешь кончить, всё вразнобой, но нам и так хорошо. Говоришь, что чувствуешь вину из-за того, что у меня не выходит, и помогаешь мне, плотно обхватив член маленьким кулаком. Я в очередной раз извергаюсь, глядя на твою прекрасную ****у, на лобок, обритый по последней моде, с тонкой полоской волос, идущей наверх – мне сложно сказать, зачем это тебе, я олдскульный чувак и не привык к такому. Сидим на полу душевой, блаженно улыбаясь друг другу, семя постепенно уносят в сток брызжущие сверху струйками воды. Время не существует, но его не было в нашей истории с самого начала. Помогут ли текущие договорённости остановить войну? Они могут быть реализованы только через референдум, но его можно провести лишь в условиях, когда огонь прекращён и враг ушёл изо всех захваченных регионов. Пойдёт ли он сам на то, чтобы выпустить из челюстей откушенное? Правда ли, что наша авиация разбомбила аэродром в тылу врага? Скорей всего нет, работа диверсионной группы – или же боеприпасы сдетонировали по халатности, как заявляет начальник военной разведки.  Погружение в морок препинаний, препятствий, совершенно иной по структуре материал. Медленное отступление, по всем дорогам, от геометрического центра. Прощальные периоды ясности, перед погружением в тусклую травматическую область. Масочный режим, открытый хищными птицами. Та попытка прорыва, что не касается уже никого. Малые события-катастрофы, сгибающие и разгибающие историю, проецирующие внутреннее на внешнее – руки у ребёнка под футболкой, зубы кусают их – будто в бутылке Клейна. Пищеварительный тракт – это, топологически, внешняя поверхность организма. Может ли не быть заметным существование двух источников, запоздалое подключение ещё одной, резервной линии? Неумеренное раздувание древесных почек, поглощение свежего воздуха. Эпоха одиночного хождения из угла в угол. Текст выгорает изнутри, теряет присутствие, распадается на рваные раны. Жужжит дымный электрик, укушенный пчелой. Партизан переносит вибратор из пункта тестирования в точку отплытия. Если опыт однообразен – подключите пресноводную рыбу, только не делайте ухи до выключения прожектора. Когда выйдете из вокзала, садитесь на первый трамвай. И свежеприбывший поэт действительно садится на первый же приехавший трамвай, а тот увозит его вглубь промышленной зоны. Приходится руководить по телефону его возвращением к Южной улице на маршрутке. Прибывший поэт устраивает перформанс: бегает, как муха, по стенам, катается по полу, эротически кусает микрофон. Поднимается по стремянке к бетонному потолку и читает оттуда стихи, прищёлкивая пальцами. Панк-ведущий-панк светит на него мотоциклетным фонарём. Светящиеся нотные знаки, прозрачные плёнки. Дымовая завеса, разобранная на части. Сначала ты учишься малевать по лекалу, потом превосходишь Хозяина, хотя бы бородой. Лирические отступления, затемнения экрана считаются попытками к бегству. За несвоевременно введённый пароль полагаются наручники. На гвОздиках, один другого острей, должны быть развешаны фотографии Клее. Что там с закарпатским айтишным хабом, нельзя ли к нему присоединиться и ездить на ровере по воскресшим холмам? Начинаем искрить из-за рассогласованности терминологий. Не обязательно представлять себе реальность как поглощающее ничто. Окошко, в которое лень впускать цезуру. Развёртку подвала укрывает собачий мех. Бар заполнен бардами, здесь всё равно, кого держать за руку. К счастью, по радио транслируют Самоубийство, хорошая идея для выкуривания пчёл. Тридцатипятилетний бармен копирует Папу Римского и очаровательно танцует – его яркая ряса развевается над плещущей водой. Я щёлкаю пальцами, словно конферансье на утреннем представлении, потому что давно никому не удавалось меня удивить. Ведущий закрывает глаза и опускается на колени, чтобы перевернуть скрипучую барную стойку. Мгновение спустя в дверях возникает отчим, он даже на острове хочет оставаться самим собой. Экстракт из рогов марала и девять врачей, включая онколога – это, конечно же, поражает воображение. Незачем воровать то, что само падает в руки, только ткань попортишь. Цирк приехал, да здравствуют боевые клоуны. Всё, что может быть высказано, не будет съедено глазами. Думайте в пропорции один к трём, играйте на виолончели один к пяти. Выданы металлические объекты для скорейшей разделки борща. Не прекращаются точечные удары цитатами Бродского. С нами пылесос, диво дивное, с нами вся классическая поэзия с потугами на эпос. Игорь признаётся, что каждый день переводит с латыни по одной строке Горация. Узкое место, как горлышко: ты хочешь залезть на крышу остановки. Пляж с тяжёлыми серыми волнами плотно усыпан бетонными блоками, разломанными челюстями. Полосатые шатры на фоне многоэтажек и схлопнувшаяся, беспомощная скульптура, похожая на анимэ-персонажа в надувной лодке. Суббота – день ясности, время самого насыщенного авангарда. В воскресенье займёмся классической прозой. Будем смаковать каждую страницу под велосипедной осью. Так что же нужно сделать, когда делать ничего не нужно? Довольствоваться пространными объяснениями, босяцкими считалками? Выбраться к соседнему магазину – лишь бы не видеть склонившегося вчерве к твоей душе Призрака. Попросту прикосновение безобидного пьяницы – но ты выскакиваешь на дорогу, ждёшь маршрутку там, где она не ходит, собираешься провести остаток ночи на вокзале, среди людей, ожидающих эвакуационный поезд. С трудом я уговариваю тебя вернуться к нашей компании. Если услышим сигнал «Атом», припомнил инструкцию Игорь, лучше не ждать главу района, чтобы он произнёс причитающиеся слова и раздал пропуска в метро, а сразу идти в соседний винный магазин – пусть ядерный взрыв запечатлеет наши силуэты в позах горнистов, с бутылками в руках. А здесь, по-твоему, мало алкоголя на четырнадцать минут подлётного времени? Мэр, страдающий биполяркой, в одну неделю говорит «возвращайтесь», в следующую – «не надо». Онлайн-кинотеатры показывают вместо рекламы трупы жителей, замученных солдатами-захватчиками, изнасилованных и наполовину сожжённых женщин, застреленных в упор детей. Теперь, когда эти кадры известны всему миру, подонки, заметая следы на вновь оккупированных землях, используют привезённые с собой мобильные крематории. Быть немного циниками, немного Швейками – разве что так можно выдержать этот сжимающий горло ужас. Одна из участниц наших прошлых фестивалей погибла во взорванном здании областной администрации, светлая ей память. И паки – столь романтическая картина, от которой нельзя оторваться: двое под падающим снегом на балконе длинной, завитой, как локон, гостиницы. Цела ли она ещё, не выгорела под постоянным залповым огнём? Можно ли было по своей воле оказаться внутри столь нестрогой геометрии? Вместо крови на щеках чернильные пятна, а на кончиках пальцев зловещие циферки. Моделирование тонкокожих поэтов, сгорающих в птичьем клюве. Оглушённые чужой болью ночные пространства, не связанные больше ничем, кроме наших скупых движений. Лежащие застывшей грудой в едва освещённом подвале. Нарушители цветового карантина – пусть, а нарушители комендантского часа? Можно вцепиться в диковинный шёлк, даже в отпечаток благоразумия. Всех нас подтягивает к водовороту. Оговорки по Юнгу, удавшиеся искусникам плоские черви шага. Могучий пылесос, на коем восседает бутылка джина. Звёзды-паучки, вытатуированные на ступеньках. Таимся по сусекам адского храпа, ищем эшеровское печенье и сигареты. Игра во взрослость – это сама взрослость, во время войны каждый день идёт по курсу двух месяцев. Предпочтительней наклоны с наполненными водой пластиковыми бутылками. Рисковать, сжиматься до гармонических уравнений, до сигарет с марихуаной. Влюбляться в одну и ту же пару нестриженых спортивных площадок. Давайте отталкиваться от реальности: речь по-прежнему о том, сумеют или нет орки окружить наши наиболее обученные войска, имеет ли шансы государство остаться в прежних границах. Увешанная совами кухня, человечность мелкой пробы. Тривиальная оптика ненависти, скрадывающая оттенки, зазубривающая металл. Разученная спонтанность: поэты соревнуются в наперёд заданном сегменте. Антигерои второго плана – равнодушные европейцы, постящие фотографии лиловых балетных па. Ревёт и стонет панк-ведущий; тот редкий случай, когда не так важно, хороши ли сами тексты, всё равно побеждает автор, человек. Ходим по длинным коридорам, но не продвигаемся ни на шаг, два старых друга, два мудака кризисного возраста. Детальки конструктора, лежащие на берегу моря. Зрачок почтового сигнала, опустившийся с пятой отметки на четвёрку. О я знаю, где невыносимые чистоты и где противоправные пересечения дорог. Бедно проклеенные, отслаивающиеся разговоры, в которых слова отражаются от невидимых стенок, бесполезно удваиваются, болтаются в логических петлях. У каждой вещи по два имени, но одно из них болезненно, рахитично. Последние черты реальности зияют, как дыры в промокашке. Хвататься за резкий ветер, за пепел совместимости, за никчёмные, заглушённые вокалом аккорды, достраивать их палочками от мороженого. Учебник популярной дегуманизации, выворачивание наизнанку рук и глаз, сопровождаемое неприцельным стариковским перденьем. Приехала сюда ради тебя одного, робко держащего за руку, окружённого застывшими, напряжёнными статуями гостей. Лучше бы пошли на джазовый фестиваль, с гвоздями да колбочками промеж упорно дующих щёк. Какое облегчение – вырваться с затхлой окраины в стремительное, холодное отчаяние. Всё ещё отступаем по музыкальным планкам, держимся за каждую фальшь, как за псалом над телами убитых. Приходится писать черновик, а чистовик не предусмотрен – всё главное происходит в первый и единственный раз. Не вижу ничего предосудительного: есть некий язык, и мы его расправляем, только чтобы положить обратно в коробочку. Ношеное в починку не отдаём, оно выйдет из моды раньше, чем тренерские замашки. Текст войны развивается по собственным законам, пытаясь расставить все доступные знаки вдоль своих силовых линий. Техника ржавой прокрутки, носящиеся по периферии клочки человеческих судеб. Есть ли запас прочности у галки на шатком проводе? Холодная история, как поцелуй в лифте, поднимающемся не на тот этаж. Игрушки позаманчивей: беглые улыбки, подносящие тень и колеблющийся свет к губам говорящих, кустарные знаки ревности, пока ещё отсутствующей. Завязки сюжетов, ожидающих воплощений. Столь долгожданные подарки ты выбрасываешь, даже не развернув отсыревшей обёртки. Дни чередующихся шахматкой пассажиров, затонувших в чистой длительности. Нескрываемое предтравматическое расстройство. Башмак, пришпиленный к посвистывающей набережной. Иллюзия, скорее модель пространства, всё ещё необходимая на практике; однако с фантазиями говорящих манекенов и часовых механизмов приходится распрощаться. Поэзия должна быть маленькой и скромной. Все памятники поэтам, независимо от национальности, надо отдать в переплавку, сделать из них зенитные орудия. Ты танцевала на офисной лестнице, когда я подарил тебе снаряд, простите, толстый том Джойса. О, сколь тугодумным сделался после самокрутки с травкой – странно было смотреть на хихикающего, возбуждённого Игоря и на столь радикально изменившуюся окраску твоих волос. Остатки реальности нуждались в удвоенном контроле. Я тщательно обдумал адрес, прежде чем сказать его таксистке – это была ты, в расстёгнутых шортах. Игорь, совсем как в романе Достоевского, предложил рассказать самые позорные истории, с каждым из нас произошедшие. У него самого это был понос, из-за коего пришлось выскочить из междугородного автобуса и, скорчившись, сигануть под ближайшую былинку – кустов в этой местности не наблюдалось. У меня всё самое позорное было связано с тобой, с тем периодом, когда ты меня бросила. Бумкает в подтверждение вытянутый на километр ночной колокол. Разворачивается, гремит гусеницами по страте уже далеко не абстрактная машина ненависти, пытается ухватить клешнями куски нашего мяса. В подворотне рядом со грудой щебня рабочие монтируют шипящее солнце. Игорь одалживает у них перемазанные мазутом, грубо пахнущие сигареты без фильтра. В кармане покачивается бутылка вина, на этот раз чилийского. Превращает ли секс войну в неразборчивую количественность, заполняя и отстраивая паузы, приручая самые чудовищные и наглядные свойства? Летящая через комнату монета свидетельствует о задержке в развитии; попробуй этот вариант, с мятой. Семь ракет за ночь по моему родному городу. Ваша планета – Сатурн, начинаем спектакль внутреннего сгорания. Рассматривание изорванных карт добавляет глазам пыли. Уже не линия, но ещё не оболочка, продутое сквозняком соединение точек, бесцельная линия разворота – добровольное лишь понемногу становится насильственным. Уложенные друг на друга бетонные блоки, текущая между ними река. Довоенные стихи кажутся наивным фольклором. Оси координат нарисованы на щеке, небрежно; на каждом этапе тайное сообщество переименовывается в честь нового маргинала. Переброшенный над потоком тонкий мост речи – место возвращения, дробного ритма, ошибочно брошенных на весы гирек. Лот может измерить непрерывно растущую глубину – сначала лишь трещины в породе, а затем и пропасти. Очерки неведомых помех, шагов по предутренним лестницам. Раздвоенные лица, иссечённые блуждающей мелодией, охотницей на голубей. Меня окружают синие предметы, говоришь ты, и однажды, когда рухнул ливень, я надела синий бушлат, зашла в полиграфический центр, попросила распечатать мне ноты блюза. Вымытая, подкатилась бочком под правильную дверь, попала к тем, кто съел арбуз. На этот раз у врагов пригорел флагманский крейсер, отправился по заранее указанному направлению. Кто в теремке живёт, кто на кирзовые сапоги плюёт? Это я, мышка-хлопушка, дистанционного пульта ворушка. Тиран мечтает быть съеденным; обменивает идентичности на холокостные пелёнки. Давайте займёмся групповым сексом, предлагает Игорь, но мы не ведёмся. С кем ты гуляла по промышленной зоне? Пропустишь всего один звонок, и он тебе отрежет руку. Если всё так неустойчиво, то черепков не собрать – да и никому, кроме тебя, это не нужно. В сценарии не прописано, больше или меньше боли, как долго вращается треугольная режущая кромка. Мы читаем на берегу тексты, созданные поэтами-самоубийцами. Мероприятие кажется пробным и быстро заканчивается. Оставляем на потом, то есть на никогда, стихи того автора, из-за которого мы отмахали километры до кладбища башенных кранов. С некоторых пор ты полностью для меня закрыта. Я не умею читать новые знаки, которые от тебя исходят. Может быть, и не хочу, настолько они тривиальны, при всей своей свежести. Молодость – ещё одна чавкающая челюстями машина. Является ли боль дешифровкой сигналов по улыбчивому ключу? Теперь и её не будет в той письменной коробочке, где я замкнут – до тех пор, пока ящерицы не растопчут эту бесполезную раковину. Дворцы из морозного пара, поднимающиеся над ночным вокзалом. Рассчитывать можно лишь на чудовищ, на их заплесневевшие механизмы. По крайней мере, понятно, как они работают, какие штиблеты нельзя бросать в приёмники. Поговорим ещё о князе Мышкине, виновном в массовых убийствах. Если вы любите литературу, она придёт к вам вместе с объёмными взрывами. Мы сидим, покачивая ногами, на высоких барных стульях. Такой пьяной я тебя ещё не видел – но пила ты не со мной, пока я несколько часов блуждал по тёмному, всё более бесчеловечному городу. В последний раз кажется, только кажется, что мы починим нашу дружбу. С кем бы ты ни провела предыдущую ночь, главное – что ты рядом, смотришь на меня с обычным лёгким прищуром, говоришь, что ужасно соскучилась, и вот мы уговариваемся, пьяная любовь моя, о новых совместных путешествиях. Тихое театральное сияние, платье в горох, поворот на десяток незапятнанных градусов. Не могу следить за порхающими балеринами, то и дело отворачиваюсь, чтобы взглянуть на странные, ни на что не похожие звёзды, на обугленные конструкции. Ещё долго, несколько дней можно тянуть эту нитку сквозь ноздри верблюда. Порхающие блинчики, гимнасты с расстёгнутыми дверцами. Браслет с миниатюрными тепловозами, на котором не удаётся написать ни имени, ни номера телефона. Всклокоченные почтовые свечки. Маленький мир, где сороки стреляют из арбалетов, а пляжи расчерчены шипованными медузами. Главное – наступить на все предложенные тебе капканы, ограничиться дальнозрением. О щёлкающая короткими зубками архитектура пауз. О дыхание яблочных микрофонов, о пухлый младенец, восседающий на морковном торте. Животное с биноклем отчитывается о пройденных ракурсах: это правда песня национального единства? Засела красная щепка в мозгу тумана; червоточинка, щуплость подснежная, где твои птенчики? Щебечут ли в поездах о забрызганных пеплом литературных огрехах? Вынимают ли тела исковерканных критиков из-под обломков? Как видишь, я неимоверно растолстел, это антидепрессанты, но ещё и наследственная тяга к обжорству. Приходится говорить лишь о главном, кратко, но конспект слишком очевиден, слишком прост, в отличие от облачных фрагментов. Как тащить на себе такую громоздкую тучу? Укладывать в карманы глотателей огня, истуканов с визгливыми голосами. Удерживать в раскормленном равновесии гидр, готовых разорвать гидранты. До такой степени намозолить глаза могут открытые настежь больничные травы у входа в метрополитен, да расхристанные мольфары, завладевшие дирижёрскими палочками. По сути, первым среди сброшенных ради устойчивости мешков с грузом оказывается собственное «я». На чём же, на каких невесомых точках сгиба, на каких откладывающих крушение спиралях продолжает дымиться конструкция? Не вернуться ли на стройплощадку? У бойцов только раздолбанные берцы и броники, всю остальную амуницию приходится покупать родным и коллегам. Из десяти миномётов работают четыре, так что большинство миномётчиков, по факту, является пехотой. Моя электропила, говоришь ты, осталась у дедушки вместо самого дедушки. Едешь, едешь по набережной – вдруг из мелководья торчит хвост неразорвавшейся ракеты. Бросаешь без лишних предисловий бульонным кубиком в лоб. Господи, спасибо за Брекзит. Все живём внутри одной и той же пропорции. При каждом обстреле вероятность выжить множится сама на себя, что отнюдь её не увеличивает. Ты оскорбляешь моё неуважение к обществу. Преподаватель школы искусств из Глазго, фантазёр с рацией, предлагает передавать поэзию и призывы к миру на вражеских частотах, тем самым парализуя коммуникацию между частями противника. Однако согласовывать свои действия с военными ему не хочется, дескать, Дон Кихоту интересней общаться с поэтами, чем с бойцами. А если он по ошибке попадёт на частоты нашей армии, станет ей мешать? О если бы вы знали адвоката, щиплющего струны мортиры. Бе-бе-бе, сказала ты и пересела за другой столик, спиной ко мне, лицом к вырезанному из бумаги силуэту. Сфабрикованная невинность, ослушки, очитки. Вход А не совпадает с выходом Б – там-то тебя и ждёт, раскрашивая маршрутку, ухмыляющийся часовой. Берега съедены примерочными туфлями. Воробей такое слово выплюнет, что не откусишь. Доколе танцующая походка в тактическом вакууме? Можем ещё подписаться под петицией о раннем старении, о перевёрнутых лодках. Силуэт горит в металлической коробке, я брожу рядом, без шапки, но с аркебузой. Путаница, акробатика вкусовых присосок. После шторма море выносит на берег кусочки янтаря, Оля разыскивает их цепким зрением опытного грибника. Ребёнок вцепился в самокат и горько плачет, не хочет с ним расстаться на полчаса ради футбольной тренировки. Я рисую у тебя на щеке фломастером что-то вроде пылающего корабля. Двойной ряд экспонент, возможность вернуться в исходную точку на новой страте. Становится понятней, почему жизнь – черновик, почему шелушащиеся письмена узурпировали ряд фонарей на засахаренной набережной. Вращение флюгеров обращает в ничто связанные с тобой воспоминания. Архитекторы и военные специалисты – вот кто устанавливает режимы отказа. Параллельны ли воздушному шару хохочущие линзы? Придётся оградить их бронёй сарказма, как старшекласснице. Рядом с нами кофе в пластиковых стаканчиках, и мы всё ещё немного напоминаем людей. Фестиваль продолжается в окраинном «МакДональдсе». Под пистолетами утренних посетителей читается наизусть Серая тетрадь, пятьдесят мегатонн в берестяном эквиваленте. Даёшь обэриутский эстимейт. Свечка в горошину, пародия на игольный прокол в двух билетах. Куриные косточки, съеденные прожорливой ладьёй. Жду возле ряда фотографий с городскими видами, когда откроются врата лифта, и покажется ненавистный краешек субботы. «Ты одет сегодня, как на праздник». Да, жизнь превратилась в непрекращающееся, мучительное торжество. Решится ли в этой войне хоть что-нибудь за две недели? Ухабистая бесконечность, замкнутый лабиринт, из которого нет разумного выхода. Читаешь по слогам названия западных городов, пальцем водишь по прочерченному между ними графу. Новая задача, о трёх коммивояжёрах: один бегает с этажа на этаж в поисках чистого туалета, другой подогревает свистульку для кляузничества, третий оттопыривает нижнюю губу, хмуро сводит кустистые брови. Вопрос: когда у тебя лопнет терпение? Лучше бросать страницы недокуренными, а персонажей недостроенными. Похищенному верить, будь это, к примеру, название засекреченного коллектора. Кальмары обрыдались, беспомощно держась за кукушкины слёзы. Твоя грудь топорщится, не успев уместиться в цельном циклопе. Сейчас я закрашу её красным, а портье удалит полоску сантиметром ниже ключицы. За пятачок можно приобрести вахтённого офицера. Он чувствует себя как дома на мачте, играя никем не освоенную роль японской дочери. Делая поправку на завравшуюся снежную крупку, финны вступают в Альянс. Запись выживших лекал, строго дозированные порции ужаса, вины и наслаждения. У Юры завязались знакомства с часовщиками, его метроном работает неподобающе быстро. Рутинные обстрелы крупных городов, с десятками новых жертв, продолжаются даже на Пасху. Ливень, барабанящий по крыше соседнего дома; кипение мелких капель, подсвеченных из-под подола туч садящимся солнцем. Наша компания напечатала имплант, накладку на кость для военного с раздробленным плечом. В городе не смогли найти подходящее устройство для того, чтобы выполнить имплант в титане. Глава медицинского департамента прислал фотографии с операционного стола, только для тех, у кого крепкие нервы – много крови, открытая кость, но не мрачно, а радостно. Из европейского офиса идёт поток гуманитарки, включая партии стандартных имплантов для наших больниц. Люди возвращаются из других стран измученными, обозлёнными. Ты рассказывала об эпизоде в супермаркете, когда в результате DDoS-атаки банковская система «легла» и расплачиваться можно было только наличными. Посетители супермаркета, накануне праздника, орали на ни в чём не повинных кассиров и бросались набранными в корзинки продуктами. Это было для тебя шоком: за то время, когда город обстреливал противник, ты привыкла к тому, что люди делятся последним, помогая друг другу. Социальная фейковость становится явственней. Противник пытается поджечь весь юг, нападать сразу отовсюду – где-нибудь да получится, и это можно будет продать как победу. Ждём теперь тяжёлое вооружение, обещанное союзниками, ждём нефтяное эмбарго. Надеемся, что это переломит ход войны. Правила ледяных пустынь, обглоданных солнцем сосулек. Утро пасмурное, вопреки прогнозам, и поэтическая сессия отменяется. Слежу за тем, в каком состоянии горло; выздоравливает оно медленно. Мой маленький монтажный театр не поддаётся починке. Пространство новой обнажённости, недоверия к конечным суммам. Ловушка лакун, расшитых бисером. Сжать ли пространство в кулак, раз не выходит взять его измором? Продолжить ли планомерную осаду? Речь покидает искажённые зимой интерьеры, но ничего не прибавляет к пятнистому мерцанию птицы. К щелчку, что катится по наклонной брусчатке. Оставленность, разорванность – от меня осталась лишь половина. Рано или поздно, но отпадёт, со скрипом зубовным, всё то, что казалось главным. Сосредотачиваешься, чтобы завершить предыдущую схему, это само по себе интересно. Новых планов не строить, попытаться высвободить плотно занятое дыхание. Архимед, чертящий круги на песке, успел доказать свою теорему. Пусть фрагментарно – хотя бы вырвал жилы у видимостей, сложил в пустующий карман. До вовлечённости далеко, как до квадратной луны. Полагаются три прибавочные строки, с целью усушки. Солнце-клубок прячется за верхушками зданий, тени соскакивают на мост. Петарды бросают со всех этажей, и они мигают, как фонарики. Ноют сирены «скорых», ты куришь и смеёшься. Вода всё ближе, она капает с краёв твоего лица.