Глава 3. До имён

Сначала появляется речь. Cуществует сама по себе, как мутное зеркало с видом на сентябрьский парк, на кривую аллею, ведущую прочь от самодвижущихся фигур. Не шахматная партия, проигрыш здесь гарантирован. Спуск вдоль перил, которые тормошит обретённый цвет. Безуспешная попытка найти слова «я» или «она». Истории, склеенные с реальностью мокрыми радужными хвостами. Проза выставлена на холод без объяснений, в силу невозможности прямого обхода – лишь по наклонному цилиндру. Возвращения, попытки стереть написанное. Благодарность, переходящая в диаграмму. Допустим – с этого слова легко начать логическое преступление. Просторный творожный колокол.
Правила, избегающие нумерации: в полумраке кинозала, среди случайных и намеренных прикосновений, объятий, деревьев, бредущих на привязи. Запасные игроки необходимы с первой же минуты. Дубликаты этих игроков, толстые и выпуклые, как едва тронутые краской губы. Попытка обрести существительные: люди, которые оказались по другую сторону от развязавшейся черты; линия зрелости, влюблённые в своё неведение миллионеры. Попытка обрести глаголы: спускаться, целоваться, опасаться дождя. Попытка обрести длительность: время, пока потушен свет; время, пока сыр нанизывется на острую палочку; время, пока лифт едет на нижний этаж, и ты ощущаешь размытую солнцем красоту в хриплом от курения высоком голосе.
Лучшее в таком движении – отсутствие предпочтений, отсутствие взгляда в прошлое. Музыка в застывшем на склоне зале, терраса с видом на вкрадчивую ночную поступь. Сомнительные дома, уходящие на метр в землю, уже отсортированные, уже арендованные ветхими взрывами. Доставка в офис по щёлкающей орехами световой линии. Не ближе и не дальше – что бы ни верещали бумеры в усыпанное яичной скорлупой спиральное небо. Проход между торговыми рядами: продавцы усаты, частично одеты. Чёрные сыры с соком каракатиц, необязательное вино, бережное сохранение слов. Вечер – будто корзинка с грибами, по которым уже ползают прекрасные черви. «Мы» измеряем туманные фразы рядом с замаскированным министерством, вместе с шагающим по аллее хромым башенным краном.
Чёткость веток внутри мыльного пузыря. Само слово «внутри» – нулевой билет, который может быть выдан лишь однажды, в дальнем районе, ещё не охваченном эпидемией. Весовая функция воспроизводит один и тот же результат: отбросить, списать в неуклюжую память, стереть телефон, имя, дату, интенсивность поездки, цвет пальто, продолжительность курения рядом с остановкой. Движение авангардной музыки, освобождённое от маршрутов и намерений. Бывают и канцелярские скрепки, и теории заговора, объясняющие то, что слетает с быстро вращающихся виниловых пластинок. Тем временем нога всё вытягивается, пока не достигает дна рябого канала. Разворачивается ли эта история обратно, в сторону повышения ставок?  Да, ещё бы: пока не измерен каждый шаг каменного облака, пока не залеплен мягкой резиной католический храм. Ненужность поверхности, её просвечивающая мягкой пестротой банальность, ответы на те вопросы, что лучше было бы не задавать. Тёмный клин, обозначивший лестницу, тесноту, закольцованность. Повторения пауз и тем в музыке предсказуемости, уютного восполнения. Реконструкция ночной палитры: тени, которые начинают двигаться быстрее, когда ты за ними бежишь, наклонные бутылки, стреляющие с мощных уклонов, капли смеха, разбитые вдребезги о рваные сабли наёмников. Соревнования по лестничному бегу, где побеждают книги без продолжений.
Что же лихорадочно поглощается при обратном перемещении – пространство или время? Так ли необходимо переворачивать страницы, или это блажь, диктуемая стилем, – но откуда берётся стиль, если год назад его не было, и почему теперь его надо поддерживать, блюсти, как церемониал, холить, как отстиранного школьника? Избегать впадин и белых дыр, которыми отмечены канализационные люки? Некто третий говорит, когда мы молчим, веско и коротко – колокол, подвешенный к облаку, господин летней синкопы, точно измеривший половинные доли. Несомненно, он помнит проносившиеся рядом с нами мёртвые станции, и лица, смотревшие на реку, и старые лодки, их утопленность в устаревающих контактах. Бодрствование по свистку лжи, всё на тех же двух метрах, которые, вопреки желанию, становятся долгой, едва подкрашенной оперой. Достаточно сказать «я жил в», чтобы обрушить часть архитектуры, подрамника, бега. Черновика, где поселились задекларированные переменные. Неужельник-зеркало, которому ты сопротивляешься, всё время поднимаясь по течению. Быть может, союзник-день, с его скучной геометрией, повторным блужданием, смешением рабочих пространств. Точная логика – как девушка с грецким орехом в кармане, с металлическими зубами. Двигаются посолонь, высматривают сегменты лестниц и приручённых книг две тени без сравнений, каждая – размером с вафельную гору. Структуры перестраиваются сами собой, по мере приближения к ним.
Или фантазии, из которых ты вымарываешь слово «самые»: самые красивые руки, самая последняя улыбка; теневая возможность, пропасть верного шага. Самая длинная ночь, где может подступить лишь сокращение, упрямство белого поля. Чай (ведь бывает и чай). Нагота (не бывает наготы). Ледяная плоскость, с треском налетающая на берег. Слова, поначалу написанные курсивом: по-видимому, то, что зовут жизненным опытом. Птица с охлаждённым оленем в клюве. Глиняный луч, где смешались два страха. Но – чай и лёгкость, смородина в сахаре или же растёртые в ладонях ещё свежие листики мяты. Размывание слепых углов, ибо «нужно лечить принудительно», повторный обход бумажного плена. Фиолетовые странники кверху ногами, танцы раздавленного часа. Забота о диких племенах, исключённых из суммы.
Намётки буйных ложек, освещающих темноту над остановкой. Поцелуй в лоб, радость, что день окончен, даже не начавшись. Уничтожительное равенство всех последующих дней. Антибиотики aka глумливые птицы. Корки строительных вертикалей. Где был центр этой истории – в одной из многих заброшенок, тщательно отмытый, мерцающий, живой, неловкий? Две быстрые походки, ярмарка плеска. Опустелый путь сквозь выгнутый дугой двор. Свод невидимых правил – где-то рядом, у входа в зеркало. Недолгий отдых на случайных металлических сиденьях. Она приходила сюда одна, просто потанцевать, просто стать таким же отсутствием, как и я, за шевелящимся, как змея, цветным прожектором. Слушать музыку, едва капающую в прихожей, падать с этажа на этаж в странной шапке, похожей на листок, обглоданный слизнем. Поворачиваться на одной ноге в конце коридора, когда разговоры с продавцами иллюзий закончены. Точка А и точка Б, хлопотливый пробный шар, которому больше не находится места. Двоичная логика, заслужившая рекурсивную прозу. Попробуй не монтировать следы, просто отойти понемногу, малыми шагами, от склона. Один из сотни усталых профилей, описанных вокруг шахматной хроники, царственно  забытых.
Если прозу отдать облепиховой воде, та может почуять подмену. Муху-наживку вязкого метода, изменение цвета травы на футбольном поле. Воодушевление вдребезги разбивается о ландшафт, застывает на бетонном блоке возле канала. В термосе – кагор, твоё изобретение, продлевающее безответственность – а ведь у нас остаются сиротами множества различных «ты»: для склона, поросшего низкорослой сосной, для клейкого музейного объёма, для удалённой армии кеглей. Совсем не обязательно всех их усыновлять. Усыновим разве что склон, чтобы легче разрушать несводимое. Тихое порхание дат: ты не осознавала, что бисексуальна, пока не познакомилась с красивой румынкой на конференции. Можно считать, что до неё настоящего секса у тебя не было. Попытки длинных геометрий, коронных узоров. Невозможность прозы – вот что нужно обследовать ежедневно. Обычные времена на экспериментальном острове, рассказы о которых начинаются с тихих американских горок. Главной недостачей схемы является неопределённость с операциями сохранёнными, складированными в общей выгребной яме. Устройства, предназначенные для оживления операций, похоже, только имитируют работу, ни одна из операций не зарегистрирована достоверно целой и невредимой. Мёртвые операции не применяются заново даже при изменении базовых шаблонов – как верхнего, отвечающего за насекомоядных птиц, кроны деревьев и расположение светил, так и нижнего, адресованного гадам земным. Да и к чему их применять, если даже не была сохранена каждая из промежуточных оболочек. Похоже, исправлять эту бессмыслицу мне придётся не менее двух ближайших недель. К счастью, архангел Михаил помог мне починить дефект в настройках: одна из операций, перепутав все имена, стреляла доверием в собственную выхлопную трубу – в итоге все птицы одновременно останавливались в небе. Впрочем, образовавшаяся в итоге воронка не способна исказить сколько-либо опасные вещи. Даже пластмассовые ножи и вилки остаются на привычных местах. Грязь распространяется по цепочке операций, пока одна из них не оказывается пустой как внутри, так и снаружи. Пустота схлопывается с пустотой, поглощая облачный остров – проект, погружённый в меньший проект.
Пусть и ты создаёшь новые комбинации из проспектов и трамвайных путей, запертые территории, с которых я не уйду, пока не разграблю их до последней консервной банки. Широкое дыхание города, лёгкость тормошащих нас указаний. Неловкая попытка приравнять гильотину к гимнастическому снаряду. Письма женщинам – из тех, что доходят, но не бывают прочитаны. Райские велосипеды с индейскими перьями. Сокращение человеческого глаза до двух фаз, до пустых архивов, которые уже не могут быть распакованы. Чуть пристальней сфокусировать зрение на оставшихся запасах: пририсованных беглым карандашом бровях, надтреснувшей маске, отразившей разворачивающийся профилем особняк. Конус остановки, укоренившейся в бандитской норе с шевелящимися потолками. Лучше пропустить ход, когда пароход сворачивается до двуместного катамарана под мостиком через пёстрый пруд.
Двое юродивых, у одного из них слишком лёгкая голова. У другого неумелые руки, как в кино, где нужно съесть слишком большую порцию макарон. Прозаики всегда могут залучить и третьего, без фамилии, за добавочную плату. Возвращение шума, лёгкого лица, праздничного нетерпения листьев. Назойливая соната, которая, к счастью, из недели в неделю теряет зону воздействия, как будто играет с тишиной в ножики. Пупырышки, муравьи, одному лишь воздуху известные теоремы. Трава, растущая сквозь бетонную набережную, своего рода полоса неухоженного смысла. Так может быть понят наклон головы под низкой аркой, смещение луча из черновой зоны здания. Так могут, едва начавшись, исчезнуть лишённые реальности диалоги. Мы только находимся в предвкушении, а всё уже прошло. Расстаёмся с голой памятью, когда она колеблется на грани возобновления. Новизна резка, прихотлива, и не обещает нам понимания. Словно прикосновение к коре, словно солома, шелестящая ещё до удара. Или солнце, разрезающее удочку в руках у приходящей няни. В любом из планов нам важно перевыполнение, спиралевидный бег по выпуклым ящикам. Присутствие метода, позволяющего вращать голубятни.
Может ли вино быть похожим на старую собаку, починившую городские развязки? Масса, плотное количество, уничтожимая рука. Пересказанные мокрые следы, из тех, что выходят в тираж десятитысячными тиражами. И ты – прорезиненное стёклышко, где пульсирует облачный кран. Может быть, цистерна, полная авиационного керосина. Это предстоит исследовать, такие вопросы не терпят проволочек. Будто императорские печати, окружённые старинными индустриальными зонами. Щекотка, охватывающая фару грузовика. Велосипеды, выброшенные на берег, оберегаются от порчи лишь грамматическими конструкциями. «Сразу всё» – так звучит призыв к линчеванию, но, к счастью, он даже не помещается на поля уравнительной книги.
Было ли кафе, где посетителям надлежит исчезнуть, нарисовано красками? Было ли оно инсценировкой? Можно ли будет поставить запись на реверс и увидеть его ещё раз, изучая включённость в цветовые сигналы? Под конец истории дерево зацепится за колючку, за амуницию игрока. О, если бы попадать в себя всегда, как крошащийся кусочек пирожного. Стимулировать данные, каждый раз отбрасывая страницу. Нанизанную подушку, растёкшуюся по городу. Середину дня, рассекающую произвольно выбранный абзац: если хочешь, отмени наобум любую его половину, вытри жирные пальцы, пиши, как пианист, лишь левой рукой.
Чем счастлива проза? Не ведает разочарований, подсчёта читателей, дизлайков. Творится в шипении сковородок, когда сравнительные обороты исчерпаны. Полагается на взбитые всмятку разговоры о рок-н-ролле. Лишь бы материал был небрежен, доступен прощению. Лишь бы перечтение изымало запятые, словно колодезные рукояти. Проза как таковая, без иссечения стротельными лесами, с паузами, вызванными дыханием, а не механикой подпольных чертей. Впрочем, демонических расписаний никто не отменял. У каждого будет свой холст, и ручная молния, и фрагмент краденого грома. Название должно меняться непередсказуемо, теряться, как чек от гнойной мази. Если запускать все процессы с нуля – обязательно отыщется и новое дерево. Многое зависит от погоды, от мельчайшей дряни, что носится в воздухе. От того, кто будет переворачивать страницы, заслюнявливая пальцы. Будет стоять в очереди на цветную полиграфию, сортируя в телефоне любовников. Рядом с зеркалом немного спокойней, меньше спонтанных чужих «я хочу», стариковских привязок. Мало того, что сказанных, уже тщательно пережёванных, смачно сплюнутых. Можно считать опечатки неустранимой и небходимой  частью текста. Перформансом, подвергающим изнеженных натурщиков опасности между двумя разными невозможностями говорить.
Застывшие снежинки уравнений. Расслабленность, которую не удаётся прервать, счастье от отсутствия слов. Ты любопытна, даже в недрах поросших камышом исключений. Честно ли играть вдалеке от башен, когда духи текста ещё крепко спят? Здесь только створки бетонных ртов, машинальные пьедесталы, собранные из скамеек. Дождевая змея, тщательно избегающая своего хвоста. Плавает ли в этих водах унижение книги, собравшей в себе все звуки из других книг? Ты любопытна, – вот что я давно хочу сказать, а поэтому и все дома имеют форму вопросительных знаков. Ты привыкла пользоваться тире, как рапирой. Наши с тобой фамилии – выбоины в асфальте. Двери, по которым можно бить и руками, и ногами. Шестнадцатилетние смерчи, настоявшиеся, наполненные ртутью и спермой. Прости, но придётся оплатить и камеру хранения, и каждый использованный временной слот, складывая заготовленные части разговора в произвольном порядке.
Наше внимание к рассеянным округлым фигурам, которые мы наделяем голосом. Ты говоришь, что хочешь фасилитировать их, уделить им максимум внимания, вылечить их, если нужно, пока они не станут богаты и знамениты. Говоришь о том, как задевает тебя мой скепсис. Вдыхаешь из портативной металлической флейты курительные смеси без никотина. Скамейка, на которую мы присели, расположена в тени возле моста, рядом со стихийным бетонным пляжем, где уже одеваются живущие в соседних домах пенсионеры. День на острие сверкающей пирамиды. Большая часть этажей сжимается в зерно удара. Шахматные пирожные, из которых слюна прорастает неслыханным кустом. За ширмами – швабры, раскалённые медяки, коты с простреленным мяуканьем. Брейншторм, оставляющий от реальности высосанное копыто. Отстутствие мелочи, как раз в тот момент, когда мы приближаемся к водоразделу, за которым наступает, что уже заметно, совсем другая тишина.
Ты не так уж много месяцев живёшь в этом городе, ты его не любишь, но пытаешься полюбить. Найти здесь прекрасных людей и прекрасные места. В конце концов, он лучше, чем тот, где ты родилась – там нет ничего, идеально пустое место с советским фасадом и бесплотным укладом жизни. А мне помнится большой зооопарк на склоне холма, со складчатым рельефом, и ещё небесно-синие деревянные церкви. Но ты не любишь ни зоопарков, ни церквей, тебя они тревожат. А вот деревья, окутанные грязными от дождей вязаными муфтами тебе по душе, просишь сфотографировать себя на их фоне.
Перед выходом из квартиры ты каждый раз проверяешь все розетки – не осталось ли включённых в них электроприборов. Потом сидишь в кафе «Даблдекер», у окна, в доме с прищуром, похожем на итальянский дворец, за журналом о кругосветных путешествиях, всякий раз новым. Местная продукция, то лучшее, что даёт тебе новый город. Внизу – перевёрнутые страницы трамвайных путей, прихотливый изгиб под каштанами, возле вечной метростройки – до призрачных райских дуг, зажатых мёртвыми мраморными параллелепипедами. Сзади прорастают первые посетители, любители низкого грудного смеха. Смородиновый чай, быстрый почерк трещин на пристальной эмали с уклоняющимися влево каштанами.
В том, предыдущем городе, куда пришла война, ты не могла больше разговаривать с людьми, даже с теми, кто стал тебе близок за последние годы. Они стали другими – или ты придумывала, идеализировала их всё это время? Теперь они на всё смотрели резко и зло, наперёд зная нужные ответы, не различая оттенков. Ты стала чужой, ты была оттуда – из тех мест, которые они желали слепо ненавидеть.
Ты решила: любить кино, любить людей, преподавать немецкий и математику, работать официанткой, вычёркивать лишнее – можно в любом из городов. Выставлять магниты, осторожно, чтобы никто не сбил их неловким движением, и потом свободно перемещаться по их полям. Сжиматься в кольцо при первых признаках неблагополучия. Ждать мужа, который так и не вернётся. Рисовать отца, в рыбацких сапогах, слишком жёлтыми, резкими красками. Так ты понимаешь цвет, в тебе мало мягкости и простоты. Переплывать реку, испытывая себя на прочность – вовсе не для того, чтобы собой гордиться. Избегать слов «должен» и «должна». Носить модные в этом году босоножки на выской платформе, пусть и вредные для твоих уже не слишком здоровых ног. Коробка, из которой можно брать будущее, оказывается не слишком глубокой и ёмкой.
Солнечный свет на острие пирамиды, меняющей своё положение. И всё время лёгкий голод визуального; зверь, переваривающий и отрыгивающий собственные клетки. Тонкая, смелая женщина, танцующая с горящей электрической лампочкой в руке. Шелест жестокости, срывающий одну обёртку за другой с той книги, которой ещё предстоит родиться. Вещь, прорастающая изнутри травой, снаружи – сенильными облаками. Вещь, примеряющая квадрат расстояния, вычитающая из себя квадрат времени. Обладающая голосом, спонтанно меняющая регистры. Забывающая себя в непредсказуемых местах, подбрасывающая себя различным владельцам. Чёрная пещера автомобиля. Выщербленный параллелепипед, сквозь который проходит густое журчание. Вдова в трауре, совсем молодая, ведущая за руки двух дочерей в школу. Весенние здания, украшенные флагами, жонглирующие сообщениями и холодными подарками. Маленькие концерты попеременнно для левой и правой руки. Безнадзорные приборы, которым лень стоять в очереди на получение визы. Всё то, что до сих пор висит на ниточке, не в силах пересечь полдень. Южная сторона, где ты знаешь по имени каждого оруженосца.
Поцелуи были в своё время изобретены тобой, ты всегда именно так это понимала. Пользовалась этой техникой без энтузиазма, ведь патент был у тебя украден. То, что мне удавалось на вечерних скамейках – поцеловать бровь, слегка размазав карандашный рисунок. Несомненно, мужа ты ждала лишь наполовину, и в занятую им половину бровь не включалась. Ещё можно было тебя обнять – соблюдая видимость, что объятие лишь выявляет дружеские чувства. Впрочем, ты не стеснялась сама прижиматься ко мне тренированным телом в маленьких ресторанчиках, где яблоку было негде упасть, и где сигаретный дым простреливал сквозь сложенных вчетверо посетителей, занятых изучением складок и осечек кожаных мячей. Теперь он спит с этой миллионеркой, сообщала ты мне, а как хорошо у нас всё с ним начиналось. Я уписывал солёный хачапури, то приглаживая ерошившуюся скатерть, то пытаясь перегнать безумную муху на соседний столик, где расположились многоопытные грузины – они со скрежетом цепляли кроличье мясо на вилки. Твой узкий взгляд и острые скулы после двух рюмок можжевеловки напоминали мне едва ли не всю русскую литературу. Ещё чего не хватало, думал я, ну вот дружить – ладно, но влюбляться не надо, мне уже хватит. Осьминоги выпрыгивали из банок, тяжело шлёпались обратно и торжественно тонули, как парусная флотилия. Белая полоска от зубной пасты, прилипшая к рубашке, счищалась одним движением. Симметрия, смерть соблазна. Падение шерстяных свитеров в огонь, посылаемый нам из подсобок. Плавучесть батарейки, которую никак не удаётся вынуть из сломанной зажигалки. Зеркала, где я вижу твою чуть сутулую фигуру, стократно приплюсованную то к той, то к этой небритой грузинской щеке.
Нет ничего опасней ухоженных тессерактов. Письма, любовные стихи – всё это и вполовину не так ядовито. Ужаленный пространством пытается найти мельчайшую щёлку в половице, если не для того, чтобы провалиться, то хотя б чтобы схаркнуть в неё накопившуюся в горле горечь. Тогда удаётся увидеть одновременно две линии. Первую, зыбкую, проведённую фонарём по пляшущей щеке – там, где мы стояли, всматриваясь в ночную пропасть, ещё стряхивая с себя ресторанную музыку, откуда вылетели двумя оплавленными ножами. Ты рассказывала о свадьбе сестры, где было всё по-настоящему и не приходилось вырывать у слов жала. Для того, чтобы я лучше представил эту свадьбу, ты то и дело начинала танцевать – пока мы переходили по мосту, то лиловые, то оранжевые, как на дне стакана с лимнадом. В метро ты отстранилась от меня – неподалёку в вагоне стояли твои ученики. Я разглядывал твои морщинки, раскрытый рот и пористую кожу. Вторая, чёткая линия, в обратную сторону – от «Макдональдса», из которого ты вышла под руку с широким молодым человеком в шортах, прошла к парку, заметила меня, сидящего на скамейке, но не поздоровалась, долго сидела неподалёку – хиханьки в вечернем свете, пока я не ушёл в иную компанию, к меланхолическим друзьям, способным разворачивать время небыстрыми беседами за шахматными сырками – но нет, в этот раз они его не развернули, и поэтому я ушёл от них в галерею с картинами, писанными растительным маслом, – на презентацию прозаической книги, где я чувствовал себя блаженным идиотом, более того, был им – и там я неожиданно снова тебя встретил. Была после прозаического вечера длинная арка, похожая на туннель, сквозь которую мы шли вместе – невидимые, раздельные, безопасные, вновь появившиеся на свет, втягивающие в себя запахи из раскрытых мусорных баков.
В ту весну я встречал тебя в разных точках города, всегда случайно. Заходил в кафе, чтобы съесть тарелку финского супа и решить – идти или нет на авангардный концерт. В кафе проходил очередной литературный вечер, ты между прочими авторами читала стихи, на пару минут оторвавшись от планшета. Делала длинную паузу, в которую втягивались грубое тело воздуха, слишком гулкий микрофонный голос, овальный стол, выглядывающий из-за приотркрытой двери. Немолодая организатор_ка фестиваля то и дело всплёскивала руками, улыбалась впопад и невпопад. Зал с причудливым досчатым потолком, на стене – полотно с бахромой и вышитым синим деревом. Гость фестиваля, приехавший из соседней области, в плотной клетчатой рубахе, уже наливший себе кофе в чашку. Ты сидела рядом со мной, задевая мою щёку длинным каре, слушая бородатого, нелепо-прекрасного гостя и остальных выступавших, плававших в переменчивых световых бассейнах. Потом оказывалось, что ты идёшь на тот же концерт, что и я, но что твой билет безнадёжно потерян в недрах телефона. Неважно, я покупал новые билеты, до начала оставались считанные минуты, и мы пробегали по проспекту сквозь внезапный ливень. Тёмная филармония гудела, как инструмент, расстроенный неряхами-музыкантами. Полы были устланы битой плиткой. Организаторы одаривали нас мрачными улыбками: концерт был отменён из-за эпидемии. Клочки улыбок отражались в паровых машинах – надлежало собрать этот пазл, чтобы получить обратный билет. Маэстро потряхивал брикетной причёской, роняя из неё мороженые фрукты. Комитет правообладателей готовился к высадке на Луну.
Ты начинала бояться единственных прочтений, фертильных, как мыши в кладовке. В конце концов, говорила ты, музыка, отпущенная на поруки, никогда не доплывает до середины реки. Едва ли можно представить себе настоящий город, с журналистами и пистолетами. Маску с бронзовыми углами, надетую на предисловие. Подпись дыма и всё, что ей предшествовало: жирные рассказы о пище, обжитые бестиарии. Известковых Венер с отрубленными локтями – говорящих до заполнения паузы. Жизнь среди статуй, на которые падает под разными углами свет. Несомненен горящий опыт, уклон с серпантином аллеи. Складки, повторяющиеся, как рифмы, арки, набитые пухом комиссий. Щели, оставленные для воздуха, – а ведь он и не думал в них заходить. Было бы намного удобней завести опознавательные башни, светящиеся регалии. Значки с допустимой скоростью на заросших поворотах. Мусорные вёдра, падающие из бумажных ртов. Нашествие разумных бабочек, склееных и снова разбитых.
Ближе, в поезде – солдат быстрого сна. Станет ли проза избегать сталагмитов у себя в ноздрях? Уменьшать «мы» до неопределимой величины, проливать его, как молоко? Устанавливать истину на одной доске с выбритой конской мордой? Мы с тобой, непереводимые на язык друг друга, можем только очерчивать в пространстве одну и ту же петлю: от белого памятника к эоловой арке, вниз по спиральной лестнице, далее по пешеходному мосту, вниз по тёмному серпантину (это твоя идея), по блёклому шоссе через туннель к грузовому порту, а там недалеко и метро за мычащей от нежности церковью. Прозы ещё не было, она сгорает быстрее феникса. Вовремя спохватиться, защитить слова от повторений. Лихорадка пловца, привязанного за одну ногу к воде. Легче не будет и потом, ведь реальность выцветает, отслаивается, место её занимают обстоятельства видимые и ненужные. Труха, которой мы избегаем, старая, как чесночное пиво. Подкова между двенадцатью и часом, куда попадает автобусная остановка с застывшей разницей времён. Фиолет раскрытой двери, нечёткий, растёртый ластиком. Запросы к великим подпольям, нейтрализующие друг друга результаты. Сообщничество деревьев, растущих из пальца. Столкновение со стеклянным памятником. Вопрос в том, сможем ли мы оплатить никому не нужные истории, горящие синим пламенем в газовых колонках. Флаг, преследующий ношу, не дающий ответов. Танец дервишей из пережёванной бумаги. Тема явно ослабляет рукав. Ты усаживаешься на бордюр у фонтана, чтобы медленно царапать виниловые пластинки. Смерч в столовой, в минуту закрытия. Движение подслащённых голов за шторами, параллельно синим квадратам и струям извести. Стратегия, раскрывающая лишь сама себя. Ненужный выигрыш, всего лишь вешка на карте, не покрывающая растрат – что-то, брошенное вне игры: кусочек мела или дверная ручка. Мы всё ломали, всё выворачивали наизнанку, говорили о пробуждении – это создавало дополнительное время со множеством входов и выходов, со щелями и пузырьками влаги, как в сырной массе. Всё равно существовал только неуютный профиль, кустарная и шипучая бумага, объект, не поддающийся насильственной сортировке. Прикосновения к сырым участкам орбит. Люди лживые, ушедшие по недостроенным мостам, скопировавшие на себе на локти индустриальные мемы. Долги, которые легко прощают сиюминутные наследники. Щелчки виноградных перекладин. Треугольная сыпь в носовых платках. Небытие власти, перемолотой копировальной машиной. Десять различных поясничных болей – каждой присвоен стойкий библиотечный код.
Твоя улыбка раскачивается на качелях. Или змеится, тихо булькает, наполняет сгоревший чайник. С макушкой – песчаная битва, разворот к чемпионству. Ты уверенно подбираешь цифровой код к запертому подъезду. Шаги внутри – медленные, будто вязнущие в киселе. Лампы шорохов, заросшие непроходимым кустарником, вырезанные изо всех социальных сетей. Шагание по свёрнутым в конфетные рулончики лестницам, лежащие на перилах чёрные бильярдные шары. Ты должна быть уверенной, должна больше любить себя, – гундосил долгополый бородач, обволакивая смехом вилки да ложки. Я хочу сидеть в тёмной комнате и слушать исповеди, – впопад отвечала ты ему. Мне никак не удавалось пролить кофе на рубашку, и ты воспринимала это благосклонно. Рассказывала мне об этюдах, которые делала в транспорте, показывала на экране телефона акварель: твой отец, жёлтый, с синими тенями у глаз, вытянутый по диагонали. Черты лица резкие, хлопковая рубаха; рыбачит в выходной где-то на гребном канале, позади видны части плотины и электрической станции. Рисунок мне показался очень умелым. Бородач тем временем уходил, и тоже по диагонали, разливаясь небрежной волной на клетчатый кафель. Вещи выходили из употребления, занимая при этом ранее не принадлежавшую им плоскость. За японской шторой покоились длинные, ещё пахнущие дымом, курительные трубки. Молодой человек с виолончелью протискивался в дверь платяного шкафа, на затылке у него сидела крупная оса. Железными были глубины кафе, где сидели с излишним смирением наши двойники. Я безуспешно резал тупым ножом слишком жёсткое мясо. Теперь ты говорила со мной резко, по-журналистски, задавала краткие наводящие вопросы, выслушивала ответы, выбирая из них самые предсказуемые. Каждая фраза давалась мне с трудом, обрывая беседу, а не разгоняя её.
После фестиваля мы выбрались на продуваемую резким ветром набережную с бутылкой сводящего дёсны шампанского и пластиковыми стаканами. Я рассказывал о своей несчастной любви. Ты говорила, что всегда такого боялась, и поэтому вела себя с любовниками упорядоченно и рационально. Нас омывало то светом, то чернотой. Коллекция диковин ad hoc, сиюминутное бледное прерывание, остановка без права переписки. В каждом слове скрыт магнит, надо только повернуть его пальцем. Но какой в нём прок? Любовь – это один из уроков композиции. Нечто, отпадающее от карниза быстрее голоса, быстрее укола в области поджелудочной железы. Необходимо продолжать одну и ту же линию – мелом, солнечными часами, бессонницей. Цель – перфорированная скамейка, семнадцатиминутная переклейка сознаний. Раскалённое мясо, с которого капает жир. Естественные взаимоотношения между сумасбродством и малостью; либо добиться своего, либо исчезнуть. Пробить слой почвы, как элемент централизованного отопления. Натянуть полотно – некий оторванный от суши, замкнутый на себя мелос. Не уметь справиться даже с игрушечным девятнадцатым веком, рассыпающимся, как ветхий куб Рубика. Кропотливое вино упрекает кривоходящих: сходятся кто как, на костылях, в точку интенсивной трансформации. Ищут пять последовательных причин, и вот они: канат, запятая, воздух, след от велосипедной шины. Чтение из ущелистого пальца. Твёрдость обрубков, отцедивших вентиляционный мрак. Упрямство почётных глупцов, отворяющих саквояжи, истово разрешающих разрешать.
Инородность, от которой зажигаются все висящие предметы. Богомол ощущает странность в геометрической фигуре. Запятые ранят размытыми хвостами. Попытки разорвать охладевающую структуру – продираясь чуть ближе и к тебе, и к самому себе. Зеваки встраивают пунктиры в общую графику. Холодные люди, втянутые в рамку вечера, чтобы согреться, читают журналы о путешествиях. Согласны на бессчётные пропуски, в которых исчезают усталые предметы. Путник А с трудом добирается до пункта Б, в котором его встречает Икс. Лишь для того, чтобы немедленно выпить кофе с молоком, поскрести дождливыми лапками по крыше киоска. Изучить варианты проголодавшихся хлебушков. Фамильярность – товарный склад, где сосчитана каждая веснушка. Перекатывающийся след голубя; грязная история, спрятанная до поры в арбузном семечке. Диковинные траектории, соединяющие брошенные в беспорядке объекты. Магниты, очерчивающие всегда одни и те же направления.
Скучное зрение и скучный язык всегда приходят на помощь – а я уже ждал, что мы отбрасываем прозу и стихи, спим без конца, сортируем  фотографические и музыкальные сюиты. Может быть, снимаем кино. Но тогда и кино должно быть предельно скучным, уничтожающим рельеф и цвет. А пока можно рассказать о том, что у тебя в тот вечер по лицу стелилась россыпь мелких прыщиков, и что кафе помещалось на первом этаже шестнадцатиэтажного дома. Весь район состоял из таких же домов, угловатых столбов, повёрнутых друг к другу под разными углами. Столбняк, говорила ты. Что мне совсем не нравилось – твоя манера выкатывать глаза, изображая энтузиазм, когда говорил собеседник. Нравилась полутьма и тишина в кафе, скважистость пространства, заданная окнами, решётками, разделяющими столики, кособокими сетками, внутри которых морщились сутулые чайники. Нравился твой поставленный голос, его уместные и ненавязчивые вариации при произнесении фраз. Парадоксы, всякий раз сухо щёлкающие крылышками. Ты рассказывала о своих медитациях, о том, как ты очистилась и начала сиять. И правда сияла, это было особенно заметно в тусклом зале с раскрошенными по стенам репродукциями импрессионистов – и они тоже начинали мерцать отражённым светом, даже подмигивать. Я в ответ делился опытом преодоления тоски: надо идти внутреннему огню навстречу, не бояться его, и тогда он отступает. Догонять его, сгорать в этом огне, никогда до конца не сгорая. Это неправильно, говорила ты растерянно, это неправильно. Никогда не знаешь, с кем имеешь дело. Сворачивала беседу, торопясь куда-то, убегала – для того, чтобы вернуться на этот же стул в это же кафе через десять или двадцать вечеров. Шёл ливень, шли невесомые прохожие с пропажами и без оных, с водой за шиворотом, с автомобильными гудками, с белыми замкАми на сумках. Шли мои коллеги, вверх и вниз, рассеянно глядя на нас, пьющих под тентом кальвадос. Мне нужен только инструмент, простейший, я буду использовать его кропотливо и внимательно, выжимая из материала всё, на что он способен – но и ни на йоту больше. Ты рассказывала, – и, кажется, в этот раз присочиняла, – о мальчике, который на твоих глазах попал под колёса, сорвавшись с поручней позади троллейбуса. Казалось, ты открываешь заново какие-то старые, напорочь забытые тобой сектора пространства, принимая и моё присутствие в них, и неожиданные приливы разъяснённости. Иногда – разбросанный здесь и там пуантилизм памяти, подключающей одну сцену посередине другой. Жить ясно ты начинала, когда исключала краешек иной кровли, когда новизна намечалась между столиками, пусть даже в виде нерасторопных рамзесов, далеко не блещущих исполнительским искусством. Пересечение освещённых планов, наискось, под проливным дождём, было чем-то особенно неопределённым. Мы стояли перед запертыми дверями в офис, где ты надеялась раздобыть прибавочный зонт. Я провёл пальцем по твоей коже, от локтя до плеча, до платья, слипшегося в мокрый ком. Некое потом, которого нет в списках трёхглавых фонарей. И снова та же исходная точка. Только немощь заставляет пересчитывать её заново, открывая случайный блик рядом с прежним бликом. Держась параллельно, как две во всём виновные буквы, мы вышли на участок набережной рядом с провалившимся в грозу городским холмом. Попытались увеличить оный, но безуспешно. К нам присоединился Призрак, такой же металлический, как и всё, что приходило нам в голову в этот вечер. Такой же пьяный, деликатно кашляющий, помогающий нам избежать осложнений. Сама повседневность, ты был единственным настоящим нашим мужем, говорила ты Призраку, а муж предзаданный никогда нашим мужем не был. Непонятно, как дождь не сметал нас с пешеходного моста. Непонятно, зачем Призрак цитировал нам черновики классических оборванцев. Можно было подниматься по смешанным лестницам внутрь чёрных интервалов, кричать Призраку «заткнись», возвращаться через продуваемые ревущим ветром арки во времена сдержанности и алкоголя. Необъяснённый город пропадал в нас, город развалин и отрывавшихся от клеевой основы жирных карандашей. Кнут освобождал речь, речь освобождала хозяйственный магазин; всё-всё должно было в этот вечер стать конечным.
В музее, где мы спрятались от дождя, происходила выставка эмалей. Твоё лицо оживилось: наконец никаких призраков, кроме нарисованных. Конструктор, в котором не хватает одной детали, самой тёмной. За окном в свете фонарей была видна трёхметровая металлическая женщина с дырой в груди, проходящая сквозь такого же мужчину в направлении, перпендикулярном его оси. Посреди выставочного павильона выщербленный нонсенс подрагивал под сквозняком – отец уклонения. Полоса воздушного змея, радужная, смертная. «Да» и «нет», разделённые внутренним ветром. Попытка заметить и зафиксировать мысли, текущие параллельно, пока мы поднимались с этажа на этаж, переходили из одного зала в другой. Окно с видом на скульптуру женщины и мужчины наполовину было закрыто шторой, хотелось её отодвинуть. Я чувствовал, что этот музей легко потерять и трудно найти. Стены блестели, как вешалка смеха. Князь на эмали в щепы рубил капусту. Подлинность дождя – лишь натяжение на одной из его поверхностей. Пятая грань тесерракта, внутри которой можно легко переместиться во времени. Волнистый песок, идеально круглая дырка на твоём чулке с рисунками в виде белых зигзагов и курящей девушки, раскачивающейся на качелях. В одном из залов музея стояло фортепиано, старинное, лишённое звука. Посетители пытались добраться до клавиш, но крышка не открывалась. Сверху на фотепиано расставлены были десятки фотографий с недостающими в коллекции музея образцами эмали, с габаритными художниками – оных, в обрамлении отелей и пальм, можно было принять за предпринимателей на отдыхе. Был ещё зал для стрельбы из лука, где мы промазали несколько раз подряд в перевёрнутое кверху ногами чучело водяного оленя. Добрались и до задней комнаты, где среди тиглей и механических кукол поглощал блюдо из бобов и острой моркови дежурный художник, источавший юркий запах ацетона. Купив у него маленький кулон с эмалью в синих и красных тонах, ты сразу же надела его на шею. Наружный вечер был уже не мокрым, но липким, засорённым транспортом. Бережное таинство растяжения и сворачивания времени, плавная подгонка следующих в строгой последовательности световых эпизодов, нужных только колеблющимся лужам и твоим заново накрашенным в музейном туалете губам. Лодочка между двумя сжатыми временами: успеть. В маршрутке твоё лицо кажется совсем некрасивым, особенно в профиль. Мы слушаем Стравинского в наушниках, один динамик у тебя, другой у меня. Ужинать ли? Идём по тёмному скверу, то и дело сворачивая не в ту сторону на дорожках с нумерованными углами. Я оборачиваюсь к громаде заброшенного конструктивистского здания; ты говоришь о предстоящем отпуске, о тех странах, в которых необходимо побывать. Широкоскулое потребление мест и впечатлений. Близорукая разметка шёпотом, распадающимся на кулуарные рифмы.
Несколько дней спустя мы встретились на площадке перед «Макдональдсом» возле Старого моста – округло-шумной, объезжаемой по периметру вздыхающими трамваями. Вид на сам мост и небо над ним перекрывали висящие гирляндами провода. Ты заказала цветочный чай. Рассказала, что до этого выпила несколько чашек кофе с другими своими друзьями,  и от этого у тебя начался лёгкий тик. То и дело помаргивала, нервно затягивала воздух своими широкими, даже негритянскими по очертаниям ноздрями. Расспрашивала об условиях отбора тестировщиков в мою компанию. Возможно, тебе тоже захочется попробовать себя в айтишном секторе. Тень и свет, треугольные хаотичные массы, сцепленные друг с другом. Устройства шелеста, машущие плетёными крыльями. Отстрел едва разворачивающихся металлических бутонов. Исчезновение теней в двойной серии омертвляющих прикосновений. Время, раздувающееся и искажающееся из-за внутреннего давления. Ты носила перфорированные сапожки, в жаркий полдень это казалось бессмысслицей. Смешно подчёркивала глаза – на самом деле их вычёркивала. В этот раз и во многие последующие говорила о нынешнем своём парне, с которым у тебя не слишком всё клеилось. Мы читали вывески задом наперёд и смеялись, когда чтение рассекалось твёрдым или восклицательным знаком. Вареники на рекламах глядели ягуарами, картофельные чипсы текли по кратчайшему пути на север. Рамка рождала чудовищ смеха. Беречь не стоило, как зубы, так и контактные линзы. Шахматного коня, с пещерой в уклонном брюхе. Водопад измерений – давай проживать их снизу доверху, с моста и до крыши мукомольной фабрики. Выключи меня, продырявь шёпотом. Ещё одна летящая белка, смахивающая день с деревьев. Ещё одна заключённая в тюрьму твоих рук спичка. Скелет на двоих, помавающий обшлагами. В этом приборе непонятно моё место: то ли небольшой магнит, втягивающий твоего любовника в игру, то ли пружинка, подбрасывающая цветные шарики. Кстати, видел уже его с тобой, голоногого, ущелистого, смотрящего переносное кино в парке возле единственного на миллионный город памятника поэту. Наблюдательность – тупичок, где торгуют старыми книгами. Нужна не для письма, а для самой нужности. Какая чушь – это затухание интонации, рассеивание по отсекам подводной лодки. Отрез длинного платья, которым перетягивается всевидящий глаз. Круговые движения дождя: в первом часу без погашения солнца началась ни к чему не обязывающая морось. Столы были изогнуты, как египетские жрецы, и даже голос мог поразить предателя табуреткой. За спиной – школьная башня, узилище не скажу, для кого, но позже ты это узнаешь. Справа – очередной холм, и на нём гостиница со слишком длинным названием и нелепым перемножением прохожих в окнах. Мимо нашего столика проходили женщина немолодого возраста и подросток. Женщина поздоровалась с тобой: мы на остров, в парк, там цветёт акация. Женщина ушла налево, к маршруткам, а подросток, отделившись от неё, направился к мосту. В этом городе все друг друга знают? Просто навёрстывают упущенное, многими способами. Решают, может ли отрезанная от стены фигура соперничать с ушедшим в цикл низким голосом.
Делёз отсутствовал, ибо он стал овощебазой, и судьбой его было поглощение великанов. Наше грубое вмешательство в партитуру скамейки. Очередной стаканчик с чаем – рифма, сопровождавшая в прогулке по городу. На противоположной стороне аллеи пузатый человек с газонокосилкой создавал чудовищный шум. Рядом с ним были ещё двое: один сидел на длинной доске, другой пилил её ровно посередине. Из-за них я не слышал, что ты рассказываешь, просто с вежливым видом любовался тем, как солнечный свет падает на лица прохожих. На шамкающие, полуразрушенные створки подъездов. Счастье тоже помогает, всё новое и мерцающее может помочь. Имеет такое же значение, как соскальзывание в послеполуденный сон. Как пятнающее ладони содержание. Вычитка страниц вслух, с разной степенью остервенения. Жаль, что любое облако меняет гарнитуру. То, на которое я был согласен – мелкое и агрессивное, игрушечный белый крокодил. Проводы крупного плана, камера приспосабливается к минималистичной моде. Трамвайное громыхание, набедренный треугольник. Ты отскабливаешь с рукава пятнышко птичьего помёта. Простодушный китч самолётных линий и вращающихся листьев. Клеток с крупными и мелкими животными, которые несут на стихийный рынок. Перепад высот между трамвайными линиями. Расцветающие над нами каштаны, будто башни Эшера. Путешествие сквозь время, где ты – Орфей, а я – его соглядатай. Трупные пятна на изнасилованных ремонтом дорогах. Вновь падающие треугольники, печати дюралевых коней. Абсолютная геометрия, отыскавшая нечёткого зрителя. Животное, напавшее сзади, как звук, помещённый в сноску. Торговцы Вещью. Окрасчики Заборов. Протоптицы, глазеющие на то, как мы касаемся пальцами во время разговора. Пластунские перемещения пней. Меченые атомы – а чем ещё могли быть горошины на твоём платье? Бабочки, глотатели смеховых бивней. Вьющиеся осы, не раз и не два вонзавшие в нас музыкальные жала. Мы спускались к Южному вокзалу по наклонной, вьющейся дороге, грозившей сбросить нас налево с обрыва, либо заточить внутри призмы с мороженым. Ветер трепал твои волосы и платье, лишь потому, что не мог ничего не растрепать. На вокзале был стеклянный куб, набитый тряпьём, и перископы, позволявшие заглянуть в предыдущий чёрно-белый год. Была женщина с детской коляской в затопленном светом изношенном пространстве. Мозаичные ныряльщики, пересекавшие красный эллипс. Ты вытянула руки кверху, подражая андроидам, и попросила меня сделать несколько снимков при колеблющемся пыльном свете. Перевела их в чёрно-белую гамму и сразу же выложила в фейсбук. Наши тени дробились на лестницах; было похоже, что у меня не рюкзак, а настоящий скафандр. Мы шли дальше. Я читал стихи А.Д., о котором ты ничего не знала. На тебе были туфли с каблуками – ты их не жалела, соскальзывая по щебёночным склонам.  Становилось жарко. На вокзале купили отвратительную шипучку, и теперь от неё склеивались пальцы. Мухи ударялись безропотными головами о металлический мусор. По виадуку спускались автомобили, и я пытался вычислить логику в последовательности их цветов. Ты рассказала о недавней поездке в Португалию на мистический фестиваль, показывала фотографии новых друзей. Монументальную статую в виде закопанной по уши бритой головы. Жонглёров с крыльями на деревянных ходулях. Гамак, протянутый между фиолетовыми деревьями. Прилёгших на траву организаторов празденства, составивших своими телами цветок на пологой поляне. Свою фотографию возле солевого озера с неравномерно воткнутыми разъеденными брёвнами. Фосфоресцирующих, почти прозрачных в темноте танцоров. Пишущую машинку со стоящим на ней свирепым индейским идолом – ноги его были узловатыми стволами деревьев, а на голове красовалось травянистое солнце. Опять себя, подпрыгивающую, ловящую трёхметровый мыльный пузырь. Группу актёров, один из них – в образе того же идола, раскрашенный; вместо солнца на голове – торчащие во все стороны утиные перья. Помещение, где работали художники. Нельзя было разобрать, кто из посетителей позирует, кто уже нарисован. Цвет застревал в паузах между твоими фразами, пауз становилось больше, они крошились, как сухари. Ты устала от болтовни, захотела сесть на поваленное дерево и разобрать электронную почту.
Курсирующая машина текста. Сличение подробностей: запертых ворот, смешков исподлобья. Фрагмент, заряжающий следующий фрагмент. Растяжение по горизонтали до тех пор, пока любовь не станет неопределённой. Рукопожатия, сметающие готовую поверхность. Спуск по лестнице до уровня вольфрамовых ламп. Двойная страховка – экзаменов, зачётов. Туринская лошадь, компостирующая проездные. Что останавливает пламя – прохладный душ? Время, рассыпанное по спичечным коробкам: тягучая истина, сияющая, как троллейбусные рога. Лыжная память; присутствие горизонтали в любом камыше. Ускорение праздничного света, льющийся в отмашку шёпот. Сглаживание длин и широт. Некоторые важные точки, говорил я ей, надо просто уметь отшвыривать – это без усилий создаёт неожиданные добавочные линии. Например, нашу с тобой. Только следует решить заранее, чем станем в нашем колеблющемся городе – чистыми множествами или сгущением интенсивностей.
Лежишь, прокручиваешь мысленно вчерашний провал. Как будто без него нет ни рынка слова, ни  пустословия. Минус один градиент, шершавый, облитый кофе. Что мне сделать с этим уже выцветшим листом? Советуешь – складку? Раз, два, три: пропылённый день, разрушенный трамвайный путь, разговор о Кортасаре. Бежим с ускорением, опережая дождь на две страницы. Габаритное покачивание и судорога сдержанности. Промежуточное состояние, когда не стоит дописывать слово, выстраивать препятствие.
Осколочное «я» случайных наборов, обретающих связь и голос. Тщательность перелистнутых страниц. Плюсов и вопросительных знаков, выведенных красной пастой, монтажных линий и лиц, размашисто очерченных карандашом. При точном соблюдении контуров нам становится доступна минимальная резкость. Похоже на игру в пинг-понг, но только шариком является неназываемый просвет. Карточный домик, который легче разрушить, чем сжечь. Рваная прокладка классического смысла. Облако, соль, вечер. Твои вопросы о богеме – есть ли она, какова она? Либо это мы все, либо её не существует. Есть ещё привычка говорить о богеме в третьем числе – это, дескать те, кто не умеют писать тексты и любят тусоваться. Чем отличаются от нас? Плоской развёрткой, немотой. Перелистыванием «Улисса» и бряцанием серьгами. Наблюдением за данными наблюдения. Изготовлением наблюдателей из невостребованных данных. Каплющим на шероховатые отточия молоком. Телами, упрощённо пятиугольными, которым нечем заняться в дюнах бессонницы. Королевскими заквасками, опознанием портретов на сияющих микрофонах. Перечтением нечитаемого, проживанием описи теплоходов.
За плохо пригнанной землёй – готовый пар. Уворованность схематического ручья, щелчок по иллюминатору. Трость, определяющая правило побега. В сущности – скуку, включённость в изогнутую пряжу мостов. Чемпионат по угасанию выиграет приученный к паузам. Клещ, чувствующий только кровь, только спаренный ритм. Ужин в клетке: то, что было взорвано в восьмой части. Почему именно связность является реальной? Попробуем вращать пятиугольник, со всеми его режущими кромками, попеременно застревающими в мясе. Итак: связность, ушедшая в холодную грозу, в эксперименты с маяком.
Идеально чистые интерфейсы не сочетаются с любовью. Следование чистым геометрическим формам, с последовательным их истиранием. Стрижка известного. Какие рыбы могут плавать в окрестности нуля? Твоя рука давно уже лежала на моём предплечье, меня от этого лихорадило. Мы продолжали пить армянский коньяк. Ты запивала его колой, чтобы перебить привкус спирта. Пьянела меньше меня, сказывался долгий опыт работы с подрядчиками. Говорили то о литературе, то о сексе, для тебя это была важная тема – а мне просто было любопытно узнать, как устроена половая жизнь красивых женщин. Рассказы твои методичны, как платья. Как началось, сколько участников, как долго, что именно. Истории монтируются друг с другом вне всякой логики. Регистры звучания переключаются в режиме: быстрый, медленный, мёртвый. Схемы охватывают постояльцев. Работа на износ. Проникновения в зелёные вигвамы – если только вкрутить лампочки. Эрозия вечных двигателей, обосранные манжеты. Разметки величайших городов твоей жизни. Велосипеды сверкали, подшиваясь к фракталам луж, к выходкам солнца. Рисую на балконе, говорила ты, пускай там шумовой фон, но он меня не касается, не имеет ко мне отношения. В квартире я быстрей отвлекаюсь, по любой причине – даже если карандаши неправильно расставлены. Мне важно, чтобы в квартире всё выглядело идеально. Не хочется, чтобы это рассеялось и пропало. Междуречье шорохов, стремительных комариных убийств. Фраз света, рассеявшихся по твоей коже, праздничных, сияющих волосков. Вставших дыбом распределительных знаков. Иногда нам нужны картонные панели. Белые листья внутри белого круга. Дома-термометры, закрывающие глаза по счёту «три». Слишком жирные брёвна. Дома культуры, в которых до сих пор по субботам соревнуются борцы. Вид со склона в дымящийся ад металлургического завода. Индуктивная цепь, подшитая к подолу местности. Громады звука, наполняющие пассивные тела. Великие ушаты. Скрины подтягиваемых виолончельных колков, болезненные щёки.
Дружба наша не переставала разрушаться и перетасовываться. В неё можно было вмонтировать куда больше, чем в любовь. Универсальный носитель сущностей, остающихся свободными. Твои кисти – волна бессонницы. Самопроизводство слов из смешливой пустоты, вплоть до страшного суда. Голос и голод, самоударение о канареечные стены. Оторвать куклу лампе: бегущий человек, три такта. Заросший человек, три такта. Человек простуженный, скользкий. Появление перспективы, времени – уничтожение нас, сидящих на брёвнах, пьющих коньяк с колой. Развалившихся в мягких креслах друг против друга в холле кинотеатра. Теряющих значение, обманывающих реальность. Те «нет», которые играются в четыре руки, ещё до появления слоящегося блеска. Немота даётся взаймы под низкие проценты. Ещё до появления имён, твоего и моего, которые сотрут нас в летящую по ветру пыль. Захватывать имена, вести их в мощные стойла. Бить ладонями по тяжёлым вёдрам. Перед дверьми в кинозал (шепелявые губы?) – растянутое на всю стену изображение распятой Лоры Палмер. Я жду тебя, ты перекрашиваешь размазавшиеся глаза и губы в туалете. Вдоль стен фойе большие экраны, где показывают трейлеры будущих фильмов. Ничего такого, что стоило бы увидеть. Ты: заглатываешь лампочку, ведущую внутрь заметённой песком двери. Автовокзал выкрикивает выигрышные лоты с придыханием. В какой единственный фильм мы готовы с тобой нырнуть? Внутри автовокзала – магическая дыра, захватывающая, выгрызающая образы. Голос кассиршы, трещащий по швам, путающий двойку и тройку. Нам выдаются очки, чёрные в чёрном, для сдавливания и уплотнения зрения. В зале висит отчётливый запах марихуаны. К микрофону, напоминающему огромную голубую змею, подходит киновед, в руке у него горшок с покачивающимся подсолнухом. Лучше было бы заранее убедиться в его существовании. Во всяком случае, он уверенно бороется за право отсутствия, не сочетаясь ни с чем из того, что мы видели днём. Тебя же, как всегда, отличает путаная нумерация страниц, качества веснушек, количества очков, спущенных на кончик носа. Лучше избежать конкретики в описании глаз – они могут быть любыми. Могут переключиться в состояние размышления, вслушивания – и тогда это два провала, отклоняющих осколочный свет. Тебе нравится не совпадать с собственным телом.
Падать на решётку с номером |н |о| все сюжеты фильмов одинаковы. Идти навстречу огню, тогда он отступает. Жить по счётам распада. Прохватывать клещами любое длинное слово. Высушивать сцепленность диалога, извлекать из него перегородки и сочленения. Существовать в сером пространстве, где задыхаетсяся звук. Абсурдное кадрирование, переход от усталых глаз к ярко накрашенным ногтям. К вездесущему присутствию электрических бликов. Попытке опереться, разламывающей перила. Последним фразам, сворачивающим текст в неопрятную гармошку. Сходящиеся и рассеивающихся тени. Зрители – намёки на реальность, никогда не обладающие ясностью. Зарезервированные влажной погодой местности, выкорчеванные из оной мосты.
Фильм не даёт аванса словам. Впечатляющий монтаж бездыханных пространств, смиренных протяжённостей теплоты. Малый фрагмент подлинности, придающий смысл – ты, сидящая рядом, видящая в этих картинах другое, ещё не опознанное. Царственность, грошовый материал замыканий. Куда ценней, если тебя выбивают из колеи, арестовывают привычный сленг. Неприлична сама попытка обанкротить медузу. Три слога, три шага по тёмному залу, совращающих реальность. Прыг-скок: съешь меня, если хочешь. Зубы демонстрируют оскал. Сентиментальность малой парусности. Всё равно и ты станешь рыхлой, расплачешься по щелчку летающих ламп, раздымишь шпингалеты. Размыкание – вой растительного сигнала, без обрамлений. Мы поднимаемся по тёмной улице мимо брезжущего кафедрального собора, погружаясь в район со стоящими как попало кирпичными домами. Время от времени останавливаемся и долго целуемся, я чувствую твоё упругое тело под лёгким платьем. Ты спутанно и долго говоришь об отношениях с другим мужчиной моего возраста, потом о трудностях с отцом. Я – об отчаянии, о ежедневных попытках писать, о невозможности литературы и пресыщенности письмом. Особенно страстно мы обнимаемся под каштаном возле твоего дома. На другой стороне улицы мигает свободное такси, так что я могу в любой момент уехать. В конце концов ты берёшь меня за руку и ведёшь вверх по лестнице в маленькую съёмную квартиру.
Серия оптических эффектов, происходящих то с удвоенной, то с замедленной скоростью. Выбитое стекло в подъезде, затянутое плющом, игра ночного света, пробирающегося сквозь листья. Электрическая оптика в твоей прихожей, где мы снова становимся другими: сдержанными, бережно хранящими ту силу, что готова разнести нас изнутри. Скупость и нереальность происходящего. Незастеленная постель, к которой мы брезгуем приблизиться. Кухня, из окна которой далеко внизу под холмом видно мутное и плавное движение реки. Странные детали: вырезанные из журналов глаза, расклееенные по комнате и прихожей. Нарисованный от руки многорукий Иисус. Неравносторонний чёрный треугольник, сильней задевающий воображение, чем квадрат Малевича. На кухне лежит раскрытый альбом с фотографиями твоих друзей, но ни на одном снимке тебя нет. Я так мало о тебе знаю, говорю я, расскажи мне о себе. Если бы я делала тату, это был бы или морской конёк или якорь, что-то в этом роде. Мне нравится старый стиль тату и эстетика портовых шлюх. С самого дества мне казались привлекательными мужские усы. Мне кажется это одновременно атрибутом добряка и чем-то остроумным. Ещё я больше не пью кофе, так как начинаю от него плакать. Сплю в позе мертвеца. Самыми красивыми существами в мире считаю собак и стариков. Мне кажется, что я сама похожа на старика. Битники послужили в свое время фундаментом. От них разрослось, разжирело – я имею в виду любовь к поэзии. И ещё я алкоголичка. А ты, наверное, демон? Меня ещё ни разу никто так не целовал. Ты засунула язык мне в рот, и я стал сдёргивать с тебя платье. Сжимал твою маленькую грудь, невероятной, совершенной формы. Погоди, я не готова. Ты видишь это, видишь? Между ног у тебя как будто билось огромное сердце, выпирая сквозь кожу. Что бы это ни было, как бы оно ни попало внутрь тебя – выглядело пугающе. Я застыл, сел на стул, в недоумении продолжал тебя разглядывать. Тебя будто ударили табуреткой по голове. Завтра я буду уже готова, тебе понравится. Нет, не надо, теперь больше ничего не надо.
Ты рассказала мне страшную историю: о мистической связи с речной водой, о том, как ты позволила чудовищу войти в тебя, о том, как оно много лет и помогало, и мешало тебе жить. Ты совсем не выглядела сумасшедшей, только капельку эксцентричной. Разговаривала связно и здраво. Я поверил всему рассказу. Если бы я была просто психически больной, если бы была надежда вылечиться, это было бы таким облегчением. Нам не надо заниматься любовью, говорил я, это будет опасно и для тебя, и для меня. У меня другие хозяева, милая, – духи листвы, холодного света и творчества. Мы попросту с тобой не сочетаемся.
И тогда мы образовали чистую множественность, вращавшуюся вокруг общего, выдуманного нами центра. Мы часто виделись и много переписывались. О любви речь больше не шла, как будто мы свернули эту тему в рулончик и убрали в дальнюю нежилую комнату. Неотличимо похожие на два перпендикулярных слова, например: мужское | женское. То, что начиналось, как Великая Авантюра, перестало ею быть, распалось на сумму нетребовательных справок. Зато в месте излома появился асинхронный пласт – то, что позволило нашим отношениям оставаться неподвижными и живыми, как рыба в быстрых, летящих мимо неё водах. Мы реконструировали друг друга, добиваясь бережного сглаживания в кавернах и других неудобных деталях. Не правда ли, пространство уже опустошено, оно напоминает матовый шар, где мы с тобой парим, словно предприимчивые ангелы? Но ты добилась большего, превратившись в сумеречный параллелепипед, одним движением, триумфальным спуском по лестнице (помнишь Дюшана?). Отныне ты работала в моей компании, и мы виделись каждый будний день в столовой, хотя бы по четверти часа за обедом и ранним ужином – в той самой столовой, где происходило параллельно с нами столько тихого безумия. Привязаны ли мы были к новой, синтетической пустоте? Или, скорее, опасались выйти за её пределы, в тот взъерошенный мир, где наша близость не состоялась? Вечерами тени в столовой бесстыдно ласкали тебя, выламывали в стенах новые окна, протягивались между ними, поочерёдно погружая нас в полотна мрака. Иногда ты выцветала до полного отсутствия, иногда опредмечивалась до пирамиды, состоящей из черепов, овощей или валетов. Горбилась, стоя в очереди за фиолетовым салатом – длинные каблуки, быстрым росчерком карандаша обозначенные худые бёдра. Дерево, излучавшее жар, стоя на обочине собственной жизни. Дерево, втягивавшее в себя всеми небесно-голубыми листьями, переваривающее, срыгивающее – для того, чтобы снова, и надёжней, заглотать. Приходилось выпустить из рук костыль, монету, оскаленный чайник. Коснуться надёжных рукоятей. Перенести забытую тобой кофту в холодное подвальное помещение. Поработать ластиком, вымарывая великих игроков, их одержимость, квакающее и ртутное чревовещание. Забегания вперёд и обратно в танцующем тире. Недоумённый взгляд, которым сопровождают разыгравшуюся нейросеть. Изломанные абстрактные машины, производящие только пунктирный звук падающей в подвал воды. Шум вентиляторов, избавляющих нас разом от живости и жизнеподобия. Взломанный шелест, червь количества, бега. Нагота линейных сигналов, наше пари об интенсивности, которое не прекращается, только переходит из летних одежд в другие, более плотные.
Места боли и участия, где слова меняли свои направления, становились нашими телами. Оконные стёкла помахивали рукавами; ты была беременна, я не спрашивал, от кого. В то время ты встречалась сразу с двумя сотрудниками, своим матёрым продакт овнером и дивной красоты тестировщиком, а ведь были ещё интересные знакомства вне компании, о которых ты мельком упоминала во время наших встреч. Все эти потерянные фрагменты, магнитящие нашу жизнь, натягивающие линию тепла. Разреженнность, переходящая в матовый стеклянный лист. Умышленная поверхность дружеской игры. Я встречал тебя обнявшейся со взволнованным тестировщиком на длинных спиральных лестницах внутри здания, весело кивал вам, сбегая вниз. Поднимался в лифте, улыбаясь тебе и продакт овнеру, наводящему на меня умные глаза в телескопических окулярах. В подвалах мы вчетвером сходились в великой кикерной битве, где ты неизменно побеждала, кто бы ни составлял тебе пару – я же был постоянным противником, упорствующим и всегда проигрывающим антагонистом. Прошлое лилось в высокие подвальные окна, шарахалось крысиными шорохами в секциях тренажёрного зала. Детали, оттенки были неуловимы, отношения между любовниками и друзьями нарочито смазаны. Выходные дни добавляли ровный сон, вымощенный разноцветной плиткой. Вызревал новый год, так же похожий на старый, как резиновый тор для накачки кистей на свежеиспеченный бублик. Сырная плесень, долгое старение фотографической периферии. Щёлкание отыгравших слов, припылённых, но ещё способных двигаться вокруг оси. Наша собственность на образы, кофейни, парковые зоны, где мы поедали невкусные бургеры, приправленные горчицей. Тиры, где ты подслеповато мазала по всем мишеням. Тёмные бутылки ром-колы, тающие слепки городской страсти. Телефонные кабины, омывавшие зачерствевшие глаза. Долгие ноты, выбегавшие на собачью свадьбу из витрин консерватории. Твои короткие причёски, делавшие тебя немыслимо эротичной. Ощущение длящегося, падающего «я», погружённого в скуку и растерянность. Отсутствие внутренних занавесов, где пропадал бы самопогружённый блеск. Раскалённая чистота, строгость возвращений. Принятие всех возрастов безмолвия. Заумь октябрьских луж и переход на осадное положение. Контрабандные путешествия в города, полные кашля, истраченного впустую тумана. Агрессивные детали на платных ветвях. Низкие марихуанные сумерки. Бескомпромиссные бои на студенческом стадионе, где мы сидели втроём с тестировщиком, потрескивая солёными сухарями. Кафе со шквальными телевизорами: ели салат «Цезарь» и накачивались полусухим красным, как полотняные черти. Твой уродливый коричневый джемпер, которым хотелось вытереть влажный стол. Случайный, необязательный поцелуй, во время которого мы больно стукнулись зубами. Не менее хаотичная геометрия блужданий по вечереющему району, где питейные указатели были отмечены крестиками, аптеки – запятыми, полицейские участки – двоеточиями. Ночное озеро с рассечённой губой. Путаница островных прогульщиков. Раскуривание пишущих механизмов. Соломка, ломавшяся в пальцах, свингующий запах оловянной ложки. Ветер, дувший из ловушкек внутрь фонаря. Парадоксальное упорство газетных обрывков, раскраивавших черепа невольникам. Машина письма, изобретавшая человеческую душу.
Та лёгкая грань, подвижное «нет», о которое море разбивается, но никак не может достичь тебя. Зеркало, в котором нет ни тебя, ни меня. Твои подруги, сидящие за сдвинутыми столами: ещё одна машина – плотного разговора. Друидессы водопроводной решётки. Синяя, тщательно намыленная рябь залива. Полная беспомощность; ровная пелена непричастности. Серёжки в виде игральных костей у тебя в ушах. Если рассматривать на свету – бледные помощники, шепчущие капитаны. Жажда света, жажда холма. Тяжёлые опоры линии электропередач и длинный ботиночный шнур, переброшенный через реку. Твои стихи, размещённые на боевых беспилотниках. Шелковица, которой мы мазали губы, срывая её с веток. Жонглирование литературными героями: картёжник становился всеобщим любимцем, баловнем зависти. Желтизна созревающих повторений. Фуга совместного завтрака после краткого и целомудренного сна в снятой наспех комнате с двумя узенькими койками, с ущербным столиком посередине. Можно попытаться представить себе, что ты моя жена – нет, лучше не представлять, ведь ты совсем не умеешь ни готовить, ни петь джазовые композиции. Полоса везения, текстового разлива. Если запала клавиша, оставить все буквы заглавными? Кружение мух, садившихся на мягкую кожу. Неистовый свет, рубивший пространство на сегменты. Бикфордов шнур – правда о нас? Быть может, о чудовищах, вычитанных у Лавкрафта? Смятый в гармошку склон, выводивший нас к могиле композитора. Драконьи полосы холмов с покрытым солью словесным замком. Пальцы, пробивавшиеся из земли. Монотонный голос охотника на птиц, читавшего, не без пафоса, длинный текст собственного расчленения. Рогатый танкер, стрекотавший, будто кузнечик. Приоткрывавшееся с изнанки счастье. Бутылка грузинского вина, разлитая в хозяйские стаканы с выгравированными ягодами. Спор с уснувшими насекомыми второй накрутки. Излом, происходивший в слове, даривший жизнь десяткам страниц памяти. Прохладный ветер, дувший постоянно, срывавший с тебя долгополую шляпу. Редкая возможность жеста, скольжения – без лишних извинений. Можно было сыграть одними глазами, сказать: к чёрту, жизнь моя в этой игле, игла в яйце, а кордебалет в жареной утке. Мастера значений пропускали ветер сквозь сито. А мы совершали аккуратнейшие синусоиды по прибрежной зоне. Надо ли при этом было перелезать через шипящие, как песок, трубы? Жить так, словно будет следующая серия, во всём похожая на предыдущую? Сладость, липкая сладость золотого сечения. Фотография с твоими друзьями, закручивавшаяся по складке. Ты кричала им из окна, размахивая деревянным мечом. Пыталась пробиться сквозь предисловия. Действие: постановка ног на огнеупорную манжету. Но подходил ли этот ключ для расшифровки? Каким образом появлялись бороздки на инструментах? Как действовали вахтовые с головами Медуз, даровые блэкауты, непритязательные текстовые замыкания? Часто ли набрасывались на тебя лебеди с кошачьими головами? Твой левый глаз отныне нуждался в рекламе.
Я узнал год спустя, что эпизод, когда ты надолго оказалась в больнице, был не приступом гепатита, а попыткой отравления. Я знал о твоей жизни слишком мало. За считанные месяцы ты стала сдержанной и меланхоличной. Предпочитала ходить по одним и тем же городским маршрутам – тем, которые тебя эмоционально поддерживали, не были связаны с плохими воспоминаниями. Один раз неожиданно зашла ко мне в гости, заплаканная – я понял, что умер твой бывший, тот, которого ты считала своим единственным мужем. Я был растерян и не знал, как тебе помочь: не было ни единого надёжного слова, которому я в этой ситуации доверял бы. Нам стоило обходиться без слов, попросту пить фруктовое пиво на площадке с каменными бабами возле музея. Или говорить о том, что могло быть интересно в любой другой, спокойной день. Иногда ты прекращала разговор и застывала. Раскачивалась из стороны в сторону, обхватив голову руками. Иногда обнимала меня – в этом не было чувственности, только необходимость ощутить физически чужое участие, дружеское тепло. Фраза следовала за фразой через долгую паузу, часто никак с предыдущей не связанная, подверженная воздействию силы тяготения или движения длинных, укрытых от наблюдения рек. Холодноватый ангел сворачивал небо; троллейбус подрагивал хирургической белизной. Сцена была заполнена простейшими существами, проще синтаксиса. Они только принимали сигналы. А им положено, бормотал я тебе, задремавшей, им положено привязывать кукурузные початки к смычкам. Как там поживают водяные демоны? Тоже собираются устроить фестиваль? Слишком уж много неопределённостей в каждом поступке. Повезло тому, кто роняет гранитные плиты.
Малая империя текста близится к распаду. Ключевые слова: «свесившись», «испещрённный». Открывающие ущелье, в котором снова можно дышать. Один раз я видел, как ты отворяешь дверь. Другой раз – как солнце растапливает масляные улицы. В щелчке пальцев скрывается стометровая дистанция. Импровизация чванливости. Риторика, мерцающая в прибрежной чистоте. Большое и постоянное должно быть раскрыто настежь, продуваться сквозняками. В углу стоит электрический контрабас, на столе – оплавленная чашка, по которой можно рисовать пальцем. Что принадлежит нам на празднике? Властный, пристальный взгляд? Шоколад, разложенный на тарелке? Часть технической документации известна лишь по фотографиям. Серийные предметы подвержены разоблачению и раздариванию, в итоге на нашу долю оставётся несколько абсурдных нот. Влажные пятна на обоях кричат о недоистраченной свободе. О пошиве дымящихся с натугой пистолетов: лучше всего устроиться в зеркальной зоне, кормиться с рук. Чернить ягоду звука. Раскачивать колокола больших вещей. Мы используем сортировку, лишь бы не отличаться от нищих гуру: серебряных мороженщиков перемещаем налево, счастливых девушек с цветами в центр, чтобы не нарушать равновесие. Хочется вырвать морковку из зубов, усугубить беззащитность, не слышать отвратительного кроличьего хруста. Пристегнуть себя ремнями к клавише. Человек приходит, роется в твоей постели, вытаскивает наружу некий предмет. Ощущаешь облегчение, когда видешь, что это Библия в коричневой старой обложке. Дёргаешь за мокрый шнурок, чтобы не вводить пароль заново. В день рождения танцевальной походки, для которой ты придумала имя. Просто-таки зачерпнула кружкой из кастрюли с банановым сиропом. Ближе к выходу стоят круглые столики, за которыми тщится усидеть руководство компании. Мало того, что зал напоминает крестословицу, – сами правила передвижения по нему непрерывно меняются. Наверху крутится деревянный штурвал aka тележное колесо. Ведущие вставляют в петлицы неопрятные шутки. Ты напоминаешь других женщин, с точностью до телефонного справочника. Милосердие имеет границы, строго определённые регламентом. В лифтовой зоне скалятся полуобнажённые гангстерши. Приходится перешагивать через лучи лазера, чтобы добраться до спрятанной кнопки. Гений листвы признаёт принцип тяготения, особенно когда тот работает по горизонтали.
После того, как ты уволилась, наши встречи стали редкими. Я пытался дозвониться до тебя, но не мог. Память рисовала твой дом: разболтанный краснокирпичный особняк, притаившийся в тени унылых многоэтажек. Как и все в округе старинные дома, он скреплён скобами, без которых наверняка давно бы развалился. Дверь в единственное парадное скрипуча, облеплена клочками старых объявлений. Полы внутри идут под небольшим наклоном, так, что если положить мячик у окна в гостинной, он прокатится через комнату, коридор и окажется у кухонного окна. Квартира огромна: это бывшая коммуналка с несколькими комнатами и двумя кухнями. Ещё год назад в соседней комнате обитала молодая пара, шумно ссорилась и занималась любовью, раздражала твоё обоняние табачным дымом. Теперь ты выкупила их комнату и осталась в квартире одна. Затеяла медлительный ремонт, занимая под него деньги у всех товарищей, включая и меня. Первая комната была уже готова: аскетичная, холодная, с высокими округлыми потолками – по замыслу, она должна была напоминать текие дервишей. Теперь, когда она была избавлена от замусоривавших её деталей, тебе легко спалось в ней, как будто ты стряхивала с себя накопившиеся годы. Долгое время не хотела заводить интернет, но потом сдалась и смотрела теперь каждый вечер классические киноленты. Начала, по моему совету, с немецких экспрессионистов, потом перешла к немому шведскому и французскому кино. Надолго остановилась на американских нуарах, напоминавших тебе различные периоды собственной жизни. Стала ориентироваться в голливудском «золотом веке» намного лучше меня. Однако неореализм и французская «Новая волна» тебе не зашли – ты решила, что они слишком романтичны. Мы много спорили с тобой из-за Бергмана – тебе совсем не нравилась его театральность.
В течение весны мы увиделись только раз. Несмотря на то, что договорились о встрече накануне, на звонки ты не отвечала. Я стоял перед твоим домом, то и дело набирая номер. Затем стал громко тебя звать. Первой появилась в окошке соседка с нижнего этажа, затем и ты вышла на балкон, заспанная, в пижаме. Я подумал о том, сколько совмещающихся монтажных планов я теряю, сколькие из них недоступны для письма. Поднялся к тебе и почувствовал опять, как намагничивает меня твоё пространство. Как жалко было бы его потерять. Ты выглядела как никогда усталой, хотя почти ничего целыми днями не делала – совсем немного работы с учениками, вялая переписка с коллегой-профессором, растянувшаяся на месяцы подготовка к релокации в одну из европейских стран. Я ходила на сеансы к психотерапевту, сказала ты, и он обнаружил у меня внутри другого человека, который очень зол на меня. Теперь я с ним помирилась, но не знаю, надолго ли. Прогулка наша была недалёкой: через полузаброшенные тихие кварталы к заросшему бурьяном и черемшой речному порту, где тянулись удочками к солнцу двое бородатых рыбаков. Мы проскользнули под пахнувшим собачьей мочой железнодорожным мостом, отошли от него подальше по берегу, чтобы рассмотреть как следует в закатных лучах подъёмный горб. Погрузились в привокзальный лабиринт, где отпрыгивали от нас ленивые собаки, да щурились скомканные таблички с надписью «ись ля!», хотя ничего не следовало бояться.
Несколько месяцев ты молчала, а затем начала писать мне невозможные послания в мессенджере. я чудовище. моё отражение в зеркале оставляет желать лучшего, но меня это мало волнует. у фриков другая мировоззренческая матрица. насколько я понимаю, неожиданно сдетонировал мой лайк. кто бы мог подумать, что филип марлоу сыграет роковую роль в моей судьбе; эта история длилась долго, я пыталась утопиться, прыгала с моста, но только повредила грудную клетку. торопилась и не взяла дополнительный груз. а дальше пошло по нарастающей. я действовала автоматически, как сомнамбула. только сейчас начинаю ясно мыслить и анализировать. планирую издать книгу, завершить ремонт и все остальные земные дела, как-то упорядочить хаос, который вокруг себя породила. я когда-нибудь вернусь еще к своим кистепёрым пращурам и буду плавать в водной толще, вдали от людей. а пока удалила всё, что можно было удалить, и чувствую себя свободной. Всё налаживается, отвечал я с неуместной бодростью, и с тобой тоже, подруга моя, всё наладится, у нас ещё долгая-предолгая история впереди, чёртов праздник, «проживём его вместе», прокатим его по нашей пустыне, как бочку с деньгами, правда?