Злосчастная сумка

Обычно Вадим ездил в поездах молча, в общение с незнакомыми людьми не вступал. «Что и вступать, если через несколько часов придется расстаться?» – рассуждал Вадим. И только однажды он отошел от своего нелюдимого принципа.
Занял он свое пятьдесят четвертое место в сидячем вагоне поезда «Москва-Санкт-Петербург», раскрыл книгу и только было в нее с головой погрузился, как услышал голос молодой и довольно симпатичной особы:
– Везет мне как всегда! Разрешите, у меня – пятьдесят три.
Максим сдвинул ноги к выходу, пропустив девушку на ее место, но погрузиться в книгу не смог, с разных сторон анализируя это «везет». Конечно, можно было отнести переносное значение высказывания к той непроницаемой стенке, которая досталась глазам девушки вместо окон, расположенных напротив места, скажем, пятьдесят два или пятьдесят пять и которая исключала всякое обозрение как последнюю радость монотонно-нудного сидения. Но будучи человеком весьма восприимчивым и стеснительным, Вадим отнес это «везет» к себе как к личности обыкновенной, серой, заурядной. Что-то в нем зашевелилось, забурлило, заклокотало и, наконец, вылилось в желание сложить в сознании девушки впечатление о себе, прямо обратное первому.
– Разрешите, я Вам помогу! - вскочил Вадим со своего места, оторвавшись от плоскости кресла так молодцевато-бодро и так легко, как, наверное, отрывается мяч от плоскости теннисной ракетки. Так же легко и так же молодцевато бодро отправил он аккуратную, модную сумку девушки на багажную полку, где уже покоилась его потрепанная, ничем не примечательная торба.
Поезд начал ленивое, медленное движение, вызывающее у пассажиров сочувствующее участие: «Тебе ж, родной, до Питера надо...» Вадим не знал, как ускорить медленное и ленивое шевеление в своих мозгах, пока не помогла сама девушка, достав из пакета бутерброд с колбасой и начав его аппетитно поглощать.
– Beрно. – прокомментировал Вадим. – Медиков послушаешь, ничего нельзя. До того договорились, что и овощи вредны для желудка. От одного – печень, от другого – почки, от третьего – сердце. Полезнее всего – ничего не есть. Так ведь умрешь опять же.
Девушка улыбнулась, дав Вадиму надежду, что он – на верном пути, переходящую в уверенность по мере пробуждения красноречия у оратора, обрисовавшего все стороны общественной и личной жизни от политики до любви. Он разъяснил свою программу выхода страны из кризиса, растолковал причины неудач нашей футбольной сборной, оповестил о последних достижениях в области науки и техники, остановился на новых течениях в литературе...
– Господи, какой Вы умный!- восхитилась девушка, спровоцировав Вадима проявить свои знания и по вопросам религии.
– Не то слово. Мудрый! Кстати, как Вы думаете, он есть?
– Кто? Мудрый?
– Нет, господи.
– Не знаю, моя бабушка молилась каждый день, но умерла от тяжелой болезни. И господи не помог.
– Нет его потому что. Нет такого существа, которое сидело бы на облаке, свесив ноги и записывая божественные грехи в свой божественный блокнотик.
– Такого существа, конечно, нет. Но что-то над нами все-таки, наверное, есть.
– Ничего над нами все-таки, наверное, нет. Вот мы с Вами есть. Сидим в этом конкретном поезде, в этих конкретных креслах. Есть ваши красивые глаза, такие же голубые, как небо за окном, которого нам, правда, сегодня не досталось. Есть мой болтливый язык, такой же корявый, как и мои мозги, как это ни печально. Есть сильное поле, которое создают опять же ваши прекрасные глаза и ваша очаровательная улыбка.
– Даже так?
– Я же чувствую.
– Приятно слышать.
– А мне говорить эти искренние слова еще более приятно, хотя я и не хочу создать о себе впечатление соблазнителя и повесы, а попросту говоря, кобеля, хотя природа, к сожалению, так устроена, что ими являются все мужики, если они, конечно, нормальные, здоровые люди.
– Как-то Вы не очень хорошо о мужиках…
– Что делать, это правда. Многие из них, этих кобелей по природе, любят порассуждать о верности и семье, а сами то и дело устремляют взгляд первого глаза вслед прошедшей мимо молодой девушке, а взгляд второго – на свою жену, чтобы та, не дай бог, не заметила устремлений первого. И Вам я это говорю только потому, что Вы – не моя жена, а незнакомый человек, которого я скоро уже никогда больше не увижу.
– А своей жене Вы о таких своих наблюдениях никогда-никогда..?
– Ни в коем случае. Иначе семья потеряет всякий смысл. Вы только представьте такую картину, которая, увы, имеет место в жизни. Восьмидесятилетний старик сидит со своей тоже немолодой супругой у телевизора. А там какой-нибудь плейбой идет, где молодые особы демонстрируют свои прелести. Старик-то хоть и восьмидесятилетний, но, по-прежнему, – мужик, и начинает у него в штанах шевелиться. Рядом с ним – законная супруга, смотря на которую, у него, конечно же, не шевелится. Представляете, каково ему у экрана? Жена все понимает и на его шевеления никакого внимания не обращает. Но все-таки ей, конечно, немного грустно. Она же тоже была красивой!
Однако я приехал. Как незаметно время пролетело! Спасибо Вам за это и счастья!
Вадим эффектно поднялся, ловко перекинул свою торбу с полки на плечо и отправился к выходу. Правда, ему показалось, что прощальный взгляд девушки был исполнен какой-то необъяснимой внезапной тревоги и непонятного ему испуга. И когда он вышел из вагона, тот взгляд долго не давал ему покоя. Он раскладывал все общение на части, анализировал свое поведение, вспоминал содержание своих речей, определял их воздействие на собеседницу по ее мельчайшим движениям лица, но не находил в них ни единого процента отрицательных эмоций, не замечал даже тени недовольства. Неожиданно в памяти Вадима всплыло случайное знакомство с важным историком во время одной из поездок, когда последний, пропустив для настроения пару стаканов огненной водицы, устроил ему настоящий допрос из дат и событий.
– А не скажете ли, мил человек, в каком году убили Цезаря?
Вадим морщил лоб, но не мог сказать, от чего краснел и смущался.
– Ну-ну, – самодовольно потирал руки собеседник, называл дату и вновь спрашивал, – и сколько же лет было Цезарю?
Вадим снова морщил лоб, представляя Цезаря, окруженного разъяренными заговорщиками, называл примерную цифру...
– Уже лучше, – хвалил сосед, но не хотел угомониться, – а не можете ли, мил человек, припомнить, в каком году было сражение при Фермопилах?
«Мил человек» не мог припомнить, как ни напрягался, вновь смущался, вновь расстраивался, давал собеседнику слово перелистать учебник...
– Жалко-жалко, – расстраивался заумный сосед, конечно, неискренне, потому что в душе наверняка торжествовал, ощущая свое превосходство в знаниях.
«Ну и что с того, что Вы знаете, в каком году?»- примерно так надо было ответить», – думал сейчас Вадим.
Но это сейчас, а тогда он только смущался и волновался.
Вадим в отличие от историка строил свое общение с девушкой так, чтобы ни в коем случае ее не смутить, не заставить волноваться. Напротив, он беспокоился о том, чтобы улучшить настроение своей собеседнице и вел свои речи, исходя прежде всего из этого.
«И все же почему же таким беспокойным и таким тревожным был ее прощальный взгляд? Может быть, именно потому, что прощальный, исключающий возможность дальнейшего общения? Но почему он выражал еще и внезапный испуг?»
Вадим вновь и вновь прокручивал в сознании встречу, раскладывал ее на мельчайшие составные части. И только во время пятой или шестой прокрутки ему все стало ясно. Девушка испугалась, что он, выходя, лез на полку не за своей торбой, а за ее сумкой.
«Я же сел на поезд раньше девушки. Она не знала, что на полке лежала моя сумка и подумала, что я, усыпив ее бдительность сладкими речами, хотел воспользоваться ее имуществом. Попросту говоря, хотел украсть. Смазал я концовку, создав из себя, пусть на секунду, образ мошенника из-за какой-то злосчастной сумки. Обидно! Стало быть время донжуанов уступило дорогу эпохи бандитов».