Исход

     Он молча курил, ведь поговорить было уже не с кем. Воробьи-гопники орали в кустах жасмина. Тёмно-бордовые жучки ползли танковой колонной под лопух. Сороки трещали, купаясь в пыли картофельных грядок. Сентябрьское солнце залезло в зенит. Моисей, уже остывший, лежал на куске брезента.
     Закашлялся, сплюнул, достал ещё сигарету, прикурил от окурка, закрыл глаза, заплакал. Было горько, было стыдно, было жалко, было обидно, было тепло.
Стирал слёзы, мычал, проглатывал ком, затягивался, откашливался и снова стирал слёзы.
     Сигарета закончилась, слёз ещё было в избытке.
     Открыл глаза, солёные ресницы слиплись, и взгляд не сразу стал резким. Поднялся с колоды, скрипнул зубами, подтащил пса к яме.
     «Пока, Моисей».
     Подумал только, сказать такое вслух он не мог. Очередной застрявший ком породил рыдание. Он запрокинул голову и заорал. Орал зверем, горло саднило, лёгкие рвались, он задыхался, но орал. Громко, безмерно, безнадёжно…
     Птицы улетели. Крик закончился, он кулаками растёр мокроту, щеки защипало от соли. Шмыгнул, захватил края брезента и опустил Моисея в могилу. Остервенело работал лопатой, быстро кидал сухую землю. Из могилы поднималась пыль, он пытался её прибить, кидая новую порцию земли. Куча закончилась, он начал шкрябать ковшом по траве, собирая остатки грунта. Хотел было прихлопнуть лопатой по земляному горбику, занёс её уже, да отбросил. Встал на колени и ладонями похлопывал, поглаживал, разравнивал. Поднялся, сходил к бочке у теплицы, ополоснул лицо и руки. Тут же, сильно, толкнул бочку: вода не успела растечься, моментом вся ушла в жухлый дёрн. Перевернул бочку к верху дном, может, кому и сгодиться когда-нибудь. Пошёл в баню, помылся: вода в чане на каменке была приятно-тёплой. Полежал на полоке. Одеваться в грязное не стал, через двор пошёл в дом голым. В огороде снова было шумно от птиц.
     «Вся деревня пустая, весь мир пустой, чего именно здесь-то вам надо голосить?!».
     Достал рюкзак, сложил вещи. Долго вспоминал, где лежит паспорт. Подошёл к трюмо, взгляд попал в зеркало: фу, щетина страшенная!
     Снова пошёл в баню, вытащил зеркальце на крылечко, намылил лицо, и щёки опять защипало. Бритва, с шорохом ломающегося шифера, сняла щетину. Слил остатки воды из чана в тазик и окатил сам себя. Закрыл вьюшку, слегка прикрыл дверь в парилку, пусть воздух бродит, а вот дверь в баню закрыл плотно, накинул крючок. Мимоходом закрыл теплицу и, на всякий, приставил к двери пустую бочку.
     Зашёл в дом, и, одеваясь, вспомнил, что паспорт лежит под тетрадями, в столе на веранде. Выдвинул ящик и недолго раздумывал, брать ли тетради. Взял, всякого понаписано за пятнадцать лет.
     Собрал остатки съестного и выкинул на помойку за дровяником.
     Всё? Взял тощий рюкзак, захлопнул дверь в дом, для проформы, накинул дужку замка на петлю, вышел со двора. Всю ходьбу по надворью старался не смотреть в сторону могилы.
     Шёл вдоль серых развалюх, гнилушек заборов, усыпанных жёлтыми яблоками деревьев, удивлялся, как жил один, «Не один, с Моисеем!», в пустой и нелепой деревне, пятнадцать лет.
     «А, хорошо жили, дружно!».
     Дошёл до околицы, повернулся: до самого его дома стояло длинное пыльное облако от шагов. «Только пыль и остаётся. И Моисей».
     Чиркнул спичкой, запыхтел и зашагал. Идти и курить одновременно получалось плохо, было жарко, такого тёплого и сухого сентября он не знал и не помнил. Около рощицы присел в тень на валун, уходить не хотелось: вся взрослая, нормальная жизнь прошла здесь. Но без Моисея оставаться…
     «Он ведь меня здесь нашёл, у камня».
     Четырнадцать с лишним лет назад, валялся тут, около булыги, после очередной пьянки.
     «А, чё, имею право! После армии два месяца государство даёт на отдых!». После попойки с дружками, до завещанного бабкой дома не дошёл, рухнул около камня, ладно башку не расшиб. Хорошо, хоть весной дембельнуся, захочешь - не замёрзнешь. Сколько спал - непонятно, проснулся от того, что кто-то лицо лижет.
     Зенки разлепил: кутя.
     «Вы же не любите, когда бухлом тащит».
     Щенок сидел с торчащими ушами, крутил головой.
     Перевернулся на спину и понял, что лежит с мокрыми штанами, «Сссууука, обоссался… Видишь в каком я штопоре, не до тебя».
     Добрёл до деревни, слава Богу, никто в ней не живёт, позора его не увидит. Снял вонючие шмотки, зашёл в баню, ополоснулся. Батя молодец, привычку привил: по теплу, воду в бане всегда держать и в чане, и в вёдрах. Пригождается.
     Подошёл к дому, а кутёнок на ступеньке нижней сидит. Тихо сидит, не скулит.
     «Если тебя покормлю, ты же притрёшься».
     При мысли о еде вывернуло, еле успел от крылечка отпрыгнуть.
     Перешагнул через щенка, зашёл в дом, чайник включил. Сидел, тупо смотрел на жёлтую лампочку, слушал, как вода начинает шуметь. Вода вскипела, кнопка щёлкнула, он встал, зашёл за печку, с верхней полки достал НЗ: банку говяжьей тушёнки. Вскрыл её старым ножом со свастикой, трофей никогда не видимого деда, желудок снова закрутило, но стерпел, полбанки положил в жёлтую миску. Вышел во двор, кутёнок всё также смирно сидел на нижней ступеньке.
     «На».
     Щенок подвигал кнопкой носа, но не двинулся к миске.
     «Хрен с тобой».
     Вернулся в дом, насыпал заварки в большую алюминиевую кружку, налил кипятка.
     Тихонько подкрался к окну и осторожно, через тюль, выглянул: миска было пустая, а собачонка всё так же сидела.
     «Вот ведь! Когда успел».
     И всю жизнь Моисей ел, только когда на него никто не смотрел.
     Пить бросил, было стыдно перед самим собой. И собаку оставил. Батя, директор леспромхоза, пристроил его помощником лесничего, а жить он так и остался в мёртвой деревне, что даже и выгодно: за электричество и за землю платить не надо было, населённый пункт на балансе уже нигде не числился.
     Сестрёнка подарила ему старую книжку без последних двадцати страниц и обложки, «Техника дрессировки служебных собак, издательство ДОСААФ, 1957 год», и они с Моисеем начали воспитывать друг друга. Моисеем он стал по фамилии хозяина, сначала был «Моисеев кутька», а потом просто – Моисеем. Воспитание двигалось споро: собакен учил команды, хозяин осваивал науку кинологию. Оба были довольны.
     Вырос щенок в шикарного немца, все головой крутили: «Откуда такой взялся?», никогда подобной породы в окружных деревнях не было. Широкая грудь, густой волос, воспитанный, чистоплотный и начитанный: телевизор в доме не держали, и хозяин на ночь вслух читал, а Моська (когда никто не слышит, можно и так ласкательно звать) - на половике, в ногах, слушал про пиратскую жизнь или про восемьдесят дней вокруг света. Хозяйку не заимели, хотя потуги и предпринимали на этом фронте.
     Моисею в этом деле было полегче: исчезнет на три дня в гулящую пору и возвращается довольный, однако однажды пришёл с рваным ухом и засохшей кровью на носу, но потом опять регулярно шлялся по лялькам.
     Повадки некоторые у Моисея были удивительными. Например, он ловил мышей. Не голодал ведь, а вот… В первую зиму, ещё молоденьким был, идёт перед хозяином, унюхает серость, тихо подступит к нужному месту, взовьётся вверх – и мордой в сугроб! И мышь в зубах! Как лиса!
     Пробовал домохозяин на Моисея ошейник надевать. Не получилось: ни как украшательство, ни как полезность, Моисей ремень на шею не давал пристроить. А вот шлейку для санок – пожалуйста! С удовольствием! И сестрёнку хозяйскую покатать, и ребятню из деревни: аж скулит от радости, подпрыгивает от нетерпения, во как! Иногда, и хозяин мог прокатиться, но это когда никто не видит, не солидно.
     Нравилось ещё Моисею на пеньках сидеть. Пойдут с хозяином на вырубки с проверкой, залезет на свежий пенёк, пристроится ровнёхонько: статуя! И ведь понимал шельмец, что им все любуются, а хозяин гордится. На хвойные «табуреты» не садился, понимал, что смолу на хвосте хозяин будет выдирать.
     Чесаться любил: с утра, дела туалетные за забором сделает, щётку свою в пасть берёт и садится у дверей веранды, ждёт. Пять минут – обязательные ласкательные упражнения.
     Дня три назад хозяин понял, что всё, Моисею конец подошёл. Старым тот года два назад стал, но держался молодцом, воспитание и порода сказывались. На работу перестал каждый день ходить, но по двору и огороду двигался обязательно. Морда седая стала, спина запала, шерсть потускнела, как и положено у собак. А вот в субботу, к вечеру, хозяин посмотрел на Моисея, а у того взгляд – чёрный. Пропал взор коньячного цвета. И страшно стало обоим. Моисей понял, что хозяин теперь совсем один будет против всего мира! И хозяин это понял. И как жить осиротинившись?
     И ведь после книжки ничему друг друга не учили специально, просто запоминали хорошие моменты или слова и повторяли. Скажет хозяин: «Дрова» и носит Моисей поленья из дровяника в веранду. Ровно складывать не получалось, но кучка быстро набиралась, старался на совесть. Если Моисей влажным спать ложился, утром свой половичок вытаскивал на улицу и хозяин его на просушку вешал, чтобы дом в вонючий угол не превратился. И набралось таких моментов и на любовь, и на дружбу, и на уважение пожизненное. Никогда друг на друга не гавкали, не обижались. Было всё хорошо, жизнь шла чередом! И зачем эта чернота? К пустоте - как приготовишься?!
     Три дня хозяин провисел на ниточке, лишь бы не сорваться, лишь бы Моисей в спокойствии был. Читали книжки, жарили мясо и пекли картошку, шерсть вычёсывали. Все приятные дела переделали. Только не смотрели друг на друга.
     И всё, только бугорок остался. Моисеев встал с валуна, проглотил ком, мотнул головой и, не куря, быстро пошёл. «У сестрёнки пока поживу. На веранде. Один».
     Где-то сбоку громыхнуло, мужчина обернулся: вдалеке пошёл долгожданный дождь. На серо-черном фоне задушенного тучами неба, проявилась большим полукружьем радуга. Моисеев заулыбался, это привет от его Моськи, он на постоянное место жительства прибыл!