Тантатива номер 2, рецензия

       Как говаривал В.Набоков:
       «Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя: что было бы, если бы... заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственная эта ветвистость жизни, в каждом мгновении чувствуется распутье, - было так, а могло бы быть иначе, - и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого» 
       Думаю, не ошибусь, если скажу, что эта забава разной степени остроты мало кого миновала. Уверен: многие, думая над своей жизнью, задавались вопросом, что было бы, если бы… А если не задавались, то рано или поздно зададутся: так устроен мир, так устроены мы. Этот психологический феномен и есть отправная точка нового романа Александра Солина, с той лишь разницей, что он досужую забаву доводит до логического конца. Делает он это с полным знанием дела, и деловитость его проглядывается с первых же строк. В отличие от модной у нынешних сочинителей манеры предварять свои сочинения туманными выдержками из Священного писания, эпиграфы романа предельно точны и функционально оправданы. Поймав на слове Борхеса («Жизнь есть сон, снящийся Богу») и Шекспира («Мы из того же материала, что и сны»), автор словно говорит им: «Я вас за язык не тянул» и кладет их авторитетные высказывания в основу художественного приема, который можно назвать «сон во сне». Роман так и начинается:
       «Мне приснился Бог, а поскольку Богу в свою очередь снилось, что жизнь, в том числе и моя, есть сон, мой камерный, усугубленный ватной тишиной морок стал еще более зыбким и неверным».
       Впрочем, мнение о том, что мир иллюзорен, существовало с незапамятных времен и сегодня наиболее полно представлено гипотезой симуляции. Для нас же важнее не споры о том, чья виртуальность виртуальнее, а то, как автор романа «Тантатива номер 2» обращает их заблуждения себе на пользу. Кстати, «тантатива» происходит от французского tentative и переводится как «попытка». Как известно, во сне, не говоря уже о двойном сне, случаются самые невероятные вещи. Взять хотя бы «Портрет» Гоголя. Вот и у Солина герой, недовольный своей жизнью, просит Бога дать ему вторую попытку, чтобы исправить кое-какие ошибки первой жизни. И Бог такую попытку ему дает. Собственно говоря, то, как герой этой возможностью пользуется и что из этого получается и составляет содержание романа. Следует, однако, сказать, что действие романа разворачивается в полном соответствии с жизненной логикой и не подвержено безудержной фантазии, которую можно было бы ожидать при таких допущениях. Хотя, безусловно, определенные элементы сонной фантасмагории присутствуют. Важно, однако, что они не заслоняют основного действия.
       Мне не впервой высказываться по поводу романов Александра Солина. Скажу лишь, что в новом романе он верен себе, и поклонники его творчества найдут здесь целую россыпь метких высказываний. Например, такое:
       «Россию можно ограбить, но нельзя уничтожить. Грабителей же рано или поздно ждет суд».
       Или вот еще:
       «Все мы ходим под Богом, но не всегда Богу, слава богу, есть до нас дело».
       А это по поводу гипертрофированных любовных чувств героя и героини:
       «Кто-то опять скажет, что налицо все симптомы гормонального сумасшествия. Если бы еще этот кто-то объяснил, почему этому виду сумасшествия подвержены все, в том числе заядлые циники, включая врачей, политиков, адвокатов и журналистов. При этом прошу не путать цинизм с мизантропией. Цинизм есть констатация шокирующих истин и может исходить и от филантропов. Это также верно, как и то, что искусства и литература в их числе есть аптекарские весы общественных нравов. Они никогда не врут, врут провизоры»
      А вот примечательный пассаж по поводу первого соития героя и героини:
      «Кто-то из молодых скажет, что я упростил и оглупил нас с Сонькой и что наше половое невежество смехотворно и утрировано. На месте тех, кого разбирает смех от незнания Сонькой свойств сообщающихся сосудов, я бы не был так категоричен и для начала попробовал бы найти объяснение ежегодным пятимиллионным абортам семидесятых (исключив оттуда тех редких женщин, которых аборт ничему не учит). При этом я поднял бы на смех любого, кто взялся бы утверждать, что оказавшиеся в этом щекотливом положении женщины не знали, откуда берутся дети. Тогда почему они залетели? Да потому что в отличие от современной молодежи они познавали премудрости половой жизни на собственном опыте, а не на тиражируемом опыте других. Наше половое невежество было не просто чьим-то недосмотром - оно культивировалось, оно было узаконено. То есть, власти сокрытием знания оберегали нравы от деградации, забывая, что деградация нравов происходит не от знания, а от всезнайства»
       Семидесятые здесь упомянуты не случайно – именно на них и на начало восьмидесятых приходятся юность и ранняя молодость героев. И пусть автор говорит о них, как о чем-то личном и заповедном: «Тот, кто помнит семидесятые – знает, о чем я, кто не помнит – все равно ничего не поймет», текст романа буквально пропитан атмосферой тех лет. 
       В новом романе своеобразный образный строй, изощренные сюжетные перипетии, драматичная любовная линия и, конечно, непредсказуемый финал. Пожалуй, это первый роман, где автор так любовно и подробно выписывает красоты и своеобразие Питера.
       «Полная противоположность лабиринту, он был ясен и предсказуем, особенно Васильевский остров, по которому куда ни иди, рано или поздно упрешься в Неву. Город - огромный, живой, энергичный, чаднодышащий - подавлял своим упорядоченным, размашистым, державным величием. Улицы в нем были похожи на ущелья, где дома, как люди гордились непохожестью своих фасадов и не очень-то заботились о тылах. Притом что город строился иностранцами, архитектура не выглядела чужеродной - так вкрапления отдельных иноземных словечек в русский текст не могут исказить его общий смысл. Что касается жителей города, то было полное впечатление, что они движутся по нему к одной цели, но разными путями. И особый воздух – с запахом воли и привкусом соли»
       «Невский – сердце города, а ведь живой организм жив своим сердцем, не правда ли? Кто-то в это время шагал по Москве, а я шагал по Невскому. В ту пору ленинградцы еще дорожили своей интеллигентностью и были овеяны особым, связанным с блокадой почитанием. На улице можно было обратиться к любому и всегда получить если не исчерпывающий ответ, то виноватую улыбку. В этом смысле они общепризнанно противостояли москвичам, которые если не отмахнутся, то и толком ничего не объяснят»
       «Незаметно наступила настоящая осень. Если сентябрь в Питере, особенно в первой его половине, похож на наш, то дальше начинается настоящий морок. Как ни пытается город походить на европейский, над ним заклятием тяготеет эта сырая, угрюмая, беспросветная пора. Морось сгущается в мелкие капли и переходит в назойливый, беспрестанный дождь. Кто-то здесь любил такую погоду, но меня, привыкшего к солнцу, она тяготила, и я искал способы выдержать ее депрессивный напор»
       «Весь путь от Дворцовой до дома я проделал пешком. Летом это воздушные, овеянные балтийским Бореем места, а в начале хмурого февраля – продрогшие, пропитанные сырой стылой влагой дворцы над неподвижной, ледяной Невой. Самый подходящий маршрут для того, кому надо понять, куда двигаться дальше»
       Прелесть города не сонная, не замороченная, а вполне реальная:
       «Я с рассеянной, глуповатой улыбкой вышел через арку Генштаба на Дворцовую площадь, что была, по сути, кадраном огромных солнечных часов с Александровской колонной в качестве гномона. Солнце зависло над устьем Невы, мягкий августовский свет окутывал город. Колонна отбрасывала тень именно туда, где сейчас находилась моя любимая жена, словно указывая мне мое место. И солнце, и город, и свет, и тень, а в особенности колонна, возле которой я находился, выглядели, по словам того, чье имя носил город «архиреально», и я, не удержавшись, сказал про себя:
       «Вот хрен тебе, товарищ Курочкин, а не сон!»
       А вот пример того, как высокая поэзия в романе сплетается с прозой жизни:
       «Где-то в середине августа восемьдесят четвертого, когда прощально сентиментален улыбчивый, бесстрашно слабеющий солнечный свет, когда воздух с Невы напоен манящими ароматами дальних стран, когда хочется все бросить и породниться душой и телом с крылатым ветром, я в составе небольшой группы заводчан стоял на берегу причальной стенки, где строитель корабля по прозвищу Бодрила (черные волосы с редкой проседью и совсем седая боцманская борода) в ходе летучей утренней планерки убедительным и громким матом (люди в раздражении говорят порой ужасные вещи) задавал тон наступающему дню»
       А это пример того, какими красками переливается любовное чувство героя:
       «Как стремится на волю плененная птица, как загнанный под землю, не иссякающий ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом вырывается на поверхность родник; как взламывает городской асфальт нежным желтым соцветием Taraxacum (одуванчик обыкновенный); как пробивается к солнцу сквозь каменные завалы шелковистая трава, так презрев все заклятья, зароки и обеты, раскаиваясь, тоскуя, взыскуя и обливаясь слезами, рвалась моя душа к той, что была назначена мне судьбой единственной сердечной болью и заботой...»
       Ну, а чем кончаются благие попытки исправить неугодный ход вещей, вы узнаете, дочитав роман до конца. Подсказкой тому может служить третий эпиграф романа: «И повторится всё, как встарь…»

       Дмитрий Якимчук