1. Двойное кольцо

Буйствовали сабли, и кони бегали без седоков, и Половцы не узнавали друг друга, а с неба палило солнце, а гиканье бойцов напоминало ярмарку, а пыль вставала, как за стадом; вот и рассеялись все по степи, и Оверка победил. Его чёрный шлык^1 вился по плечам. «Руби, братва, белую кость!» Пыль оседала. Кто-то из Андреева отряда удрал. Кто-то протягивал руки, и ему рубили руки, поднимал к небу покрытое пылью и потом лицо, и ему рубили саблей лицо, падал к земле и грыз землю, захлёбываясь предсмертной тоской, и его рубили по чём попало и топтали конём.

Отряды сшиблись на ровной степи под Компанеевкой^2. Небо вокруг вздымалось вверх лазоревыми башнями. Был август 1919 года. Отрядом добровольческой армии генерала Антона Деникина командовал Половец Андрей. Купу конного казачества главного атамана Симона Петлюры вёл Половец Оверка. Степные пираты сцепились бортами, и их кружил удушливый шторм степи. Был август неслыханного тембра.

«Сюда веди!» И подводили высоких степняков, и летели их головы, как арбузы (а под ногами бахча с арбузами, и кони останавливались около них), кто-то кричал исступлённо и, как во сне, неслышно, а этот себе падал, как подрубленный вязок, обдирая напрочь кору и теряя листву. «Ищи, кум, брода!»

Высвистывали сабли, хрустели кости, и к Оверке подвели Андрея. «Ахвицер? Тю-тю, да это ты, братец?!» Андрей не склонил головы, пораненную руку заложил за френч и испортил одежду кровью. «Да я, мазепа проклятый!» — «Ну, что? Помогли тебе твои генералы?»

Высокий Андрей стал ещё выше, Оверка поигрывал шлыком, как девушка чёрной косой, они были высокие и широкоплечие, с хищными клювами и серыми глазами. «А жить тебе хочется? — спрашивал Оверка. — Около нашей Дофиновки море себе играет, старый батька Мусей Половец в бинокль высматривает, не идёт ли скумбрия, помнишь, ты и бинокль с турецкого фронта привёз?»

Андрей расстегнул на груди френч и поднял высоко вверх пораненную руку, словно призывая своей болью на помощь, а это он унимал боль от пораненной руки. «Ну и цирк!» — гаркнули Оверкины парни, неподалёку заржал от боли конь, кружа на месте, зной и духота упали на степь, и на горизонте стояли лазоревые башни южного неба.

«Петлюровский стервец, — сказал Андрей, — мать Россию продаёшь галичанам! Мы их в Карпатах били до смерти, мы не хотим австрийского ига!» Оверка засмеялся, подмигнул казакам, остановил мальчугана, выхватившего на Андрея саблю. Мальчуган стал ковырять от досады саблей арбуз, зной крепчал и крепчал. Андрей не опускал руки, кровь текла в рукав, он стоял перед братом Оверкой, готовый ко всему. «Что это тебе вспоминается? — допытывался победитель. — Одесса или Очаков?» — «А вспоминается мне, вспоминается батька Половец, и его давние слова…» Оверка перебил, поглядев на юго-запад. «Майстро повеет, — сказал он, — как бы дождя не навеял…» — «И его давние слова: тот род не ждёт перевод, в котором брат с братом в мире живёт».

«Ну и цирк! — гаркнуло Оверкино казачество. — Крови из него, как из бычары, это я так рубанул, ну уже и ты, вот те крест, что я, а что наш ему ответствует, известно что, гуляй душа без тела, а тело без души!» — «Цирк? — переспросил Оверка. — Род наш большой, головы не считаны, кроме нас двоих ещё трое род носят. Род — это основа, а прежде всего — держава, а раз ты на державу посягаешь, тогда род пусть плачет, тогда брат брата зарубит, вот как!»

«Ну и цирк!» — гаркнули чёрные шлыки, а Андрей стал отбеливаться на солнце, как полотно, жарко было в степи коням и людям, с юго-запада собрался веять майстро. «Род, мой род, прости меня, род, что я не тот, кто в мире живёт. Род переведётся, держава устоит. Вовеки аминь».

«Проклинаю тебя моим русским сердцем, именем великой России-матушки, от Варшавы до Японии, от Белого моря до Чёрного, проклинаю именем брата и мира в роде, проклинаю и ненавижу в мою последнюю минуту…» — «Да рубите его, казаки!» — вскричал Оверка, и пошатнулся Андрей, и заревели победители, и дунул с юго-запада майстро, и стояли недвижимо башни степного неба.

***

А над берегом моря похаживает старый Половец, смотрит в бинокль на море, выглядывает ветер или волну, ищет на воде буйки над сетями, и ему вспоминается сын Андрей. «Славный бинокль привёз, Андрей». Над морем встал силуэт подпрапорщика русской армии, сверхсрочного служаки «за въру, царя и отечество», героя Сарыкамыша^3 и Эрзурума^4. Да с моря приближалась шаланда, видно было дружные взмахи вёсел, на волну и с волны, на волну и с волны. Одинокая тучка клубилась на западе над близкой Одессой, и никто не сказал бы, что в ней гремят громы и спрятаны молнии, разве что старый Половец, разве, возможно, тот опытный рыбак, спешащий к берегу. Шаланда хорошо заметна. Половец ложится на землю и смотрит с земли. В шаланде пятеро. Видно, что «Ласточка». На корме человек без фуражки. Три приметы сходятся. Дальше будет: «Есть ли у вас скумбрия зелёная?» — «А вам ночи мало?» Половец сошёл к воде, закатал штаны, повернул нос шаланды в море, придержал за корму, потянул её к себе, люди поспрыгивали, произошёл диалог, из лодки выгрузили тяжёлые свёртки, старому Половцу вспомнились контрабандистские дела сына Панаса. «Может, динамит?» — «Ещё сильнее динамита!» — засмеялись гости, шаланду вытащили на берег, Иванов товарищ узнал, улыбнулся старику: «Рыбачишь, гвардия, а твой Иван с беляками бьётся?» — «Какая я гвардия, я рыбак». — «Чубенко, поясни ему, что теперь он красная гвардия, хоть хочет, хоть не хочет». Иванов товарищ взял Мусееву руку: «Деникинцев обманули, французов обплыли, типография здесь, шрифт есть, пролетария всех стран, соединяйсь», — и хлопнул старика по руке, аж берег загудел. Тучка над Одессой шевелила краешками крыльев, срывался ветерок, море почернело. Половец прислушался к плеску волн о камешки, «Рокочет, небольшая заварушка будет на восемь баллов, майстро сорвался где-то с ненаших гор».

***

«Майстро где-то сорвался», — сказал Оверка Половец и оглядел степь, обставленную лазоревыми башнями неба.

Черношлычники взялись за карманы изрубленного врага, среди поля боя торчал на пике жёлто-голубой флаг, над степью поднимался юго-западный ветер.

Вдалеке закружил вихрь, веретеном встал доверху, расцвёл под небом, изогнутый столб пыли прошёл по тракту, затмив солнце, перебежал бахчу, прогудел по полю боя, и полетели вверх лохмотья, шапки, падали люди, рвались кони. И смерч разбился о кучу коней и трупов, упал на землю ливнем удушливой пыли, ветер отнёс его дальше, и, словно из тучи дождь, клонился он под порывом майстро.

Казачество чихало и отряхивалось, кони ржали, и из-за леска выскочили всадники с чёрным флагом, развернулись, пропустив наперёд тачанки, «К оружию, по коням! Пулемёты! Махновцы!», а тачанки обходили с флангов, четверики коней грызли под собой землю, тачанки подскакивали над землёй, словно фуры демонов, и строчили пулемёты.

В пыли, как в тумане, сверкали выстрелы, груди разрывал зной, майстро дул порывисто и горячо, проскакали верховые раз, другой, «Наша берёт, и морда в крови», «Держись», «Слава», бесшабашный свист, далёкий гром прогремел, «Делай грязь!» — послышалась команда Панаса Половца, внезапно остановились пулемёты, внезапно замерли выстрелы. Майстро ровно относил пыль. Оверкины чёрные шлыки падали под конское копыто, сабли блестели в руках, бой закончился внезапно, как и начался.

Оверка Половец сидел под колесом тачанки прямо на земле, голова у него была раскроена, он глядел себе под ноги, заслонял ладонью рану, он ещё не умирал, сквозь рану не пролезала его могучая жизнь, и Панас Половец подошёл с револьвером в руке, присматриваясь к Оверке.

«Встретились, браток! — тряхнул волосами, спадавшими до самых плеч. — Там и Андрей лежит, чистая шуточка, а я себе сижу в лесочке и жду, покуда они закончат биться, а они и закончили — один мёртвый, а другой квёлый, ну что — Украины тебе хочется?»

Оверка не поднял глаз. На коне, чёрный от пыли, подъехал четырнадцатилетний Сашка Половец. «Дай, я его доконаю!» — «Дурень, это Оверка». Сашка побледнел, соскочил с коня, подошёл к брату, взял его рукой за подбородок и поднял ему голову. — «Оверка, горе моё», — сказал он голосом старой Половчихи. Оверка выплюнул ему в лицо кровь изо рта и застонал.

«Махновский душегуб, — тихо сказал Оверка, глядя себе под ноги, — мать Украина кровавыми слезами плачет, а ты разбойничаешь по степям с ножом за голенищем». Панас стоял, крепкий, как дуб, и хохотал. Сашка вытирал с лица братову кровь и хватался за оружие.

«Именем батьки Нестора Махно, — хохотал Панас, — назначаю тебе суд и следствие. За убийство родного брата Андрея — утопить в море, за поддержку украинской державы на территории матери порядка анархии — отрубить голову». Оверка ещё выплюнул пригоршню крови, туча на юго-западе катастрофически росла, майстро постепенно перелёг в грего — противоположный ветер, грего подгонял тучу со всех сторон, он уплотнял её, сбивал в кучу, словно отару, и слышался приглушённый рокот, солнце палило, «Дайте пить», — сказал Оверка.

Обвёл глазами ноги, стоявшие плотно перед ним, в нём закипела злость ключом, он сдержал её и произнёс: «Помнишь отцовское напутствие? Тот род не ждёт перевод, в котором брат с братом в мире живёт». Пророкотал гром близкого дождя. Панас Половец задумался, «Род наш рыболовецкий, на море молодецкий, род в государство врастает, в закон и ограничения, а мы анархию несём на плечах, на что нам род, раз не нужно государства, не нужно семьи, а лишь вольное сожительство?»

«Проклинаю тебя…» — «Погоди проклинать, я, вольный моряк батьки Махно, даю тебе минуту, а ты подумай себе, поразмысли, сдохнуть всегда успеешь, правду ли я говорю, парни, сдохнуть он успеет, да, может, он нашим будет, ловецкого Половецкого рода, лихой и заклятый, даром что по просвитам^5 в Одессе в театре играл и учительскую семинарию прошёл, правду я говорю, брат?»

«Проклинаю тебя великой ненавистью брата и проклинаю тебя долей нашей щербатой, душегуб махновский, лиходей каторжный, в бога, в мир, в ясный день…» Оверка не поднимал глаз и не видел своей смерти, она вылетела из Панасова маузера, вышибла Оверке мозг на колесо, молния расколола тучу, следом ударил гром, «Дождём запахло, парни, по коням!» В километре встала серая высокая пелена, там шёл дождь, к солнцу придвигались тучи, степь потемнела, земля будто содрогалась, ожидая дождя, грего ровно дул в вышине.

***

А над берегом моря похаживает старый Половец, он думает думу, смотрит в бинокль, чтобы не проворонить кого-нибудь чужого, а в береговой пещере идёт работа. Чубенко там за старшего, здоровее троих, так теми руками машину гнёт, что не успеваешь и бумагу подкладывать. А бумаги целая куча, на весь берег хватило бы курить, и есть себе по-нашенски, а есть таким и вот таким языком, для французских матросов и греческой пехоты. Кто знает, по-каковски они там говорят, на всех надо наготовить, ведь снова же — ревком. Острые рыбацкие глаза увидели далеко над берегом в направлении из Одессы — человека. В бинокле он стал солдатом. Из степи показалась другая фигура. В бинокле она стала солдатом.

Рыбак осмотрел, хорошо ли замаскирована опасная пещера, отошёл дальше по берегу, захлопотал около сетей на приколах, солдаты приближались. Над Одессой шёл дождь, Пересыпь была во мгле, на рейде дымили крейсеры и миноносцы, солдаты приближались. Грего усеивал море дождём, только почему-то не видно патруля, может, он потом придёт на машине или на моторке. Старая Половчиха где-то в Одессе на базаре, разве на той рыбе проживёшь; солдаты приближались. Они шли ровным воинским шагом, они двигались как на магнит, Половец для чего-то пощупал свои костлявые руки. Он был среднего роста и всегда дивился, когда великаны сыновья обступали его, словно бор; солдаты приближались. Это были иностранцы, и один из них подошёл первым. Половец притворился, что ничего не видит, — «По-каковски ты с ними заговоришь?» Солдат подошёл вплотную — темноволосый и худощавый — «По-каковски ты с ними заговоришь?» — «Скумбрии зелёной», — услышал Половец. — «А вам ночи мало?» — не думая, ответствовал паролем рыбак, сердце у него от радости заколотилось, как в молодости, он обнял солдата, над Одессой спускалась завеса плотного дождя, море было аж чёрное.

***

«Закопать нужно, — сказал Панас Половец, останавливая коня возле мёртвого Оверки, — заклятый был босячище». Дождь мелко сёк, две тачанки поставили не вплотную рядом, между тачанками натянули покрывало, сам Половец, взяв окопную лопату, копал там пристанище двум братьям. Пот катился, как дробь, он был грузный и плотный — этот четвёртый Половец, бывший моряк торгового флота и контрабандист.

Сашка съёжился на тачанке у пулемёта, он забыл о дожде, ему чудилось, что рука старой Половчихи таскает его за чуб, кругом берег, и кругом море, и можно искупаться и не ждать пули, и сети сохнут на приколах. И так недосягаема рыбацкая жизнь, и так пахнет море, да и чего он вообще пошёл, а Панас его не жалует, ну да назад пусть чёрт лысый ходит, а не он, Сашка, — такова заклятая Половецкая семья!

Панас сопел, выбрасывая из ямы землю, он игрался лопатой, как иной — вилкой, «Ну, кажется, хватит. Пусть не говорят, что я род не уважил».

И похороны состоялись. Дождь натягивал свои паруса, над степью изредка пробегал ветер, обильный дождь пронизывал землю. По лицу Панаса Половца бежали дождевые капли, со стороны казалось, что он слёзно плачет у готовой могилы, у всего отряда текли дождевые слёзы, это было страшное дело, чтобы так плакал горько целый военный отряд, а дождь не унимался.

И тогда за дождём возникло марево: развернулось издалека красное знамя конного отряда интернационального полка во главе с Иваном Половцем. Хлопнули первые выстрелы, а Панас уже сидел на тачанке, крутил на все стороны пулемёт. Сашка подавал ему ленты, тачанки пошли врассыпную, конники разбежались вмиг, «Сдавайся! Бросай оружие! Красные! Красные!» Но убегать было некуда, Иван Половец загонял их на спешенную конницу, загонял их на пули, и надо было умереть или сдаться, и Панас заплакал от бессильной злости. Он вскочил на чьего-то коня, конь под ним упал, он сел на коня с тачанки, «Парни, за мной! Махновцы не сдаются!», попробовал пробиться сквозь Иванов фланг, потерял половину людей, дождь лил безостановочно, кони поскальзывались, Иван Половец усилил натиск, и махновцы сдались.

И дождь, вытряхнув без счёта капель, двинул свои тучи дальше, собирал к себе все испарения и перестраивал нагромождение туч, отгонял тучки лёгкие, облака прозрачные, оставляя тёмных, плодовитых, дождливых, надёжную опору и силу.

Панас Половец стоял перед братом Иваном и его комиссаром Гертом, все пули миновали Панаса, он стоял с ног до головы перепачканный, растрёпанный, без шапки, длинные волосы спадали на шею, высокий и плотный, стоял он перед сухощавым Иваном.

«Вот где встретились, Панас», — сказал Иван и перекинулся несколькими словами с Гертом. Пленных согнали в кучу, стали собираться отовсюду победители из интернационального полка, солнце проглянуло из-за туч, заблестела вокруг ровная степь, и понемногу возносились следом за тучами лазоревые башни степного неба.

Панас молча стоял, глядя куда-то в небесный простор. Сашка подошёл, сел возле него на землю, лицо у него было белым и всё время дёргалось, «Да здесь и Сашка», — погрустнел Иван, а Панас внезапно закричал изо всех сил: «Проклятый байстрюк, подземная гнида, угольная душа! Наймит Ленина и коммуны, кому ты служишь, комиссарская твоя морда?!»

«С тобой беседа будет потом, — сказал Иван, — а я служу революции, интернационалу», — и, ещё переговорив с Гертом, молча подошёл к куче пленных, осмотрел их внимательно, разглядывая каждое лицо, как машинную деталь на браковке, прошёлся раз и два, и начал говорить.

«Парни, — сказал Иван, — вот и закончилась ваша служба у предателя и бандита батьки Махно. И с вами говорит брат вашего Половца, а оба мы с ним рыбаки, родители наши рыбаки и весь род. Слова мои просты и некрасивы, но вы поймёте меня и так, ведь всюду по степям судятся сейчас две правды: правда богатых и правда бедных. Отступаем мы перед кровавым царским генералом Деникиным, пробиваемся на Киев, и, отступая, бьём врагов, не даём пощады. Вот и вы, среди вас есть, наверняка, и обманутые бедняки, мы призываем вас, ведь вы с нами одного горя, — становитесь рядом биться за правду бедных. Бедняки и трудящиеся будут с нами, и все, как один, к победе, да здравствует Советская власть, Красная Армия!»

Герт подал команду, немного людей отошло левее, а остальные пошли гурьбой прочь, небыстрым шагом пошли прочь, все глаза глядели на них, и царило молчание. Гурьба отходила дальше и дальше, они ускоряли шаг, кто-то стал семенить, один вырвался из гурьбы и побежал, за ним второй, третий, вся гурьба побежала, как отара овец, побежала что было сил, без оглядки, удирая от смерти. Тогда Иван Половец приказал готовить пулемёты. По его знаку несколько пулемётов начали стрелять, и пулемёты остановились, когда задание было исполнено.

Панас не ждал к себе пощады, он видел, как погибли его вояки, собранные им зерно к зерну, а иные из них стали не его. У него промелькнуло в голове детство и детские годы на шаланде, и ночные уловы, и запах материнской одежды, необъятный простор моря. «Это — близко смерть», — подумал и обратился к Ивану со словом, слышанным от Оверки: «Слышишь ли, Иван, здесь уже двое погибло, а тот род не ждёт перевод, в котором брат с братом в мире живёт».

«Род наш работящих рыбаков, да не всяк в роду толков. Есть горем горёванные, сознанием подкованные, пролетарской науки люди, а есть злодеи и несознательные, враги и наймиты врагов. Вот и видишь сам, что род распадается, а класс стоит, и весь мир за нас, и Карл Маркс».

«Проклинаю тебя, — закричал Панас в агонии, — проклинаю моей последней минутой!» Он выхватил из-под френча маленький браунинг и пустил себе в рот пулю, немного постоял неподвижно, стал шататься и раскачиваться, свернулся, как сухой лист, грянул оземь, и разлетелась из-под него мокрая земля.

«Стреляй и меня! — сказал Ивану заклятый Сашка, — стреляй, байстрюк». — «Чёртовой души выродок», — пробормотал Иван и взял Сашку за чуб, выглядывавший из-под шапки по махновскому обычаю, стал драть, как траву, а Герт усмехнулся.

В степи под Компанеевкой в один день августа года 1919 стоял зной, потом веял рыбацкий ветер майстро, ходили высокие, гибкие столбы пыли, грего навеял долгий дождь, даже ливень, а меж этим шли кровавые бои, и Иван Половец потерял трёх своих братьев, — «Одного рода, — сказал Герт, — да не одного с тобой класса».


Примечания:

^1. Шлык — народный головной убор в виде длинного заломленного колпака, как правило, из каракуля.
^2. Компанеевка — посёлок на обоих берегах реки Сугоклея (ранее — Камышеватка), правом притоке Ингула, центр одноимённого района Кировоградской области; на 1919 год — село на левом берегу, центр одноимённой волости Елисаветградского уезда Херсонской губернии.
^3. Сражение при Сарыкамыше (9 (22) декабря 1914 — 5 (18) января 1915) — оборонительная операция русской Кавказской армии против турецкого наступления под населённым пунктом Сарыкамыш Карсской области Российской империи в ходе Первой мировой войны, закончившаяся срывом планов Османской империи по захвату Закавказья и переносом боевых действий на территорию Турции.
^4. Эрзурумская операция (28 декабря 1915 (10 января 1916) — 3 (16) февраля 1916) — наступательная операция русской Кавказской армии по штурму системы турецких горных крепостей, крупнейшей из которых являлся город Эрзурум, в ходе Первой мировой войны.
^5. Просвіта (укр. — просветительство) — основанное в 1868 году украинское культурно-просветительское общество с националистическим уклоном; здесь: его местные отделения.