Глава 2. И другие неприятности

"...написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец" (АПЧ)


(Запись 2012 года)

В глухом углу коридора различаешь тусклую лампочку и неприятную сценку под ней. Задерживаешься, привыкаешь к освещению и вспоминаешь множество деталей, о которых предпочёл бы окончательно забыть. Постепенно из подводного мрака выступает, как Атлантида, обширная юность.
Целый час я ехал из центра на Красный Камень в забитом троллейбусе с гвоздикой под драповым пальто. Затем, разрываемый любовью, плёлся по мокрому снегу к девятиэтажкам. Возле квартиры 128 обнаружил, что ножка гвоздики к чёрту изломана. Оторвал её, бросил в мусоропровод и предстал пред зелёные очи с гвоздичной головой на ладони. Катя не пустила меня дальше тусклой прихожей. Ей хватило двух минут, чтобы выставить меня; возможно, в комнате был гость поинтересней. Изломанная гвоздика Катю развеселила, и она еле сдержалась, чтобы не захохотать раньше времени. Так или иначе, я снова оказался во тьме внешней. С глубоким неопределённым чувством месил Катин квартал, поглядывая на томные окна. Догнал троллейбус и одну остановку проехал сзади, вцепившись в лесенку, ведущую на крышу.
Как правило, контролёров я тщательно избегал, выжидая возле одних дверей и перебегая на остановке в другие, если один из них приближался ко мне достаточно близко. Иногда подделывал проездные, либо предлагал "неразменную" застиранную купюру, разводил руками, если контролёр её не брал, и пересаживался на следующий транспорт. В тот раз я столкнулся с контролёром лоб в лоб, едва вошёл, и, не желая ввязываться в борьбу, заплатил ему. Сел на переднем сиденьи, рядом с горбатой кабиной, обклеенной эротическими фотографиями. Сумерки постепенно душили салон, троллейбус кряхтел, а я раскачивался на сиденье, глядя на ледяное дерево в окне и думая о том, как бы мне привязать Катину жизнь к своей тысячью нитей и узлов, а потом постепенно стянуть их.
Жизнь стала меняться. Школу преобразовали в лицей и создали три профильных потока: математический, гуманитарный и медицинский. Появились новые преподаватели, приглашённые экстравагантной завучкой. Один из них, низенький импульсивный бородач, пытался обучить нас пяти иностранным языкам в течение часа. Мы встретили его насмешками, и врата априорного знания не отверзлись. Другой наставник, похожий на щуку, вёл у нас уроки, которые официально именовались психологией. На первом из них он повесил на доску репродукцию "Девочки с персиками" и включил медитативную восточную музыку. Мы должны были написать сочинение про видения и образы, которые нас посетили. Щука вообще любил сочинения. В другой раз он зачитал нам фрагмент "Махабхараты" и потребовал изложить письменно почерпнутые истины. Поставил пятёрки тем, кто писал духовно, и тройки тем, кто выявил сарказм. Устроил массовую медитацию на родительском собрании и вывесил портрет Великой Матери возле учительской. На третьем, самом познавательном занятии, большая доска в кабинете химии была испещрена изображениями существ из Нижнего, Верхнего и Антресольного миров. После жалоб непросветлённых родителей его уроки сделались факультативными, большая часть класса перестала на них ходить. Завуч принимала участие во всех Щукиных мероприятиях, включая ночные мистические бдения в спортзале с истинным учениками.
Вторая школьная секта сгустилась вокруг учителя танцев, изящного и нервного человека, вероятно, бисексуала. Состав этой секты был непостоянным и случайным, собиралась она в кладовой между гардеробом и библиотекой, где от пола до потолка громоздилась пыльная музыкальная аппаратура. Хозяин, любитель Булгакова и группы "Queen", потчевал свирепым чаем и одинаковыми рассказами о любовнице, которую он каждый раз называл разными именами.
В школе появились первые компьютеры, громоздкие "Корветы" с замыленными зеленоватыми экранчиками. Сформировалась клика старшеклассников, вхожих в компьютерный класс. Признанным главарём их был блондин Глебушка, слывший в школе гением. Заместителем и подручным – обаятельный татарин Марат, знаток единоборств, главный фигурант в скандале с беременностью лучшей из школьных красавиц – томной, наглой, похожей на певицу Мадонну. Юноши из параллельных классов, у которых Марат отбивал девушек, пытались время от времени начистить ему морду, но он разметывал их, как карточную колоду.
Среднеклассники вились вокруг компьютерного класса, словно мушиный рой. Ребята постарше стояли в отдалении, исполненные достоинства и зависти. Два юных бога, Глеб и Марат, выходили из аудитории и возились с ключами, запирая решётку. "Чем вы там занимаетесь?" – подобострастно вопрошал конопатый учень. "Онанизмом" – доверительно отвечал Марат, исполняя фокус с сигаретой, непонятно откуда возникавшей в углу рта. У Марата была страсть к дорогим сигаретам, он курил их в школьных коридорах, избегая стычек с учителями благодаря прекрасной реакции.
Спустя несколько недель плотина была прорвана, и наши неучёные физиономии стали допускаться в святая святых. Глеб-и-Марат всевременно находились тут же, контролируя включение и отключение счастья, а также загружая нам игры с помощью сипящих на все лады кассетных магнитофонов. В то время меня увлекала дуэль, в которой два червячка – секретных агента в долгополых пальто – наперегонки занимались коммерческим шпионажем, вскрывая сейфы с документами, разбросанными там и сям внутри непонятного предприятия. Друг друга они не жаловали, могли засверлить насмерть электродрелями. Если у меня не было достойного партнёра, я лазил с малохольным Принцем по замку, то сражаясь на шпагах со своим отражением, то срываясь в колодец на метровые стальные шипы. Заканчивался игровой вечер единообразно: Марат всякий раз говорил "расслабьтесь и думайте о приятном" – и поворачивал рубильник.

Я сам стал писать простенькие игры на безалаберном языке "Бейсик", зашитом в компьютеры. В первую из этих игр "Корвет" играл сам с собой: травянистая буква "а" гонялась за салатовой "я", которая улепётывала от неё во все лопатки, виляя между рассыпанных по экрану цифр. Обе делали это так сосредоточенно, что расстояние между ними не увеличивалось и не уменьшалось. Идею другой, намного более основательной программы, я позаимствовал в детском журнале "Квант", к которому нас пыталась пристрастить математичка Сильва. Игровое поле представляло собой колонию организмов разных видов, хищников, травоядных, растений, отмеченных на экране звёздочками, нулями и плюсиками. Хищники и травоядные могли существовать только при наличии характерной для них пищи. Оставшиеся в одиночестве организмы умирали, но и слишком тесное соседство грозило болезнями и гибелью. Пользователь задавал начальное расположение колоний и мог проследить за развитием созданного им мирка. Кроме того, можно было напустить на колонию мор, проверив её на жизнестойкость, или наоборот, поместить её в питательную среду, где она начинала безбашенно размножаться. Выстроив организмы в форме классической колонии "Самолёт", я наблюдал, как она, вращаясь, но не теряя первоначальной формы, перемещалась по экрану, помаргивая бортовыми огнями, пока не разбивалась вдребезги о его край.
Нас с Пелешевским разнесло по разным потокам, и моим новым соседом по парте стал Демченко, Дёма, мешковатый тугодумный паренёк, который, тем не менее, зря времени не терял и сумел через пару лет поступить в добротный иностранный вуз. Новый лицей собрал ребят со всего города. Лица их я помню плохо; они проступают, как размытый фон на пострадавшей от сырости фреске. Лучше всего сохранилась тонкая фигура Вали Запрудной. За партой я сидел обычно вполоборота, спиной к Дёме, чтобы не выпускать из поля зрения её профиль. Валя была наполовину сербкой, она уехала с матерью из Белграда, когда там началась война. Хорошо танцевала, ещё лучше играла в баскетбол. Пока мы, аки баранье стадо, метались между кольцами, Валя разыгрывала с физруком и тучным историком быстрые комбинации или забрасывала мячи дальними бросками. До меня доходили рассказы о её парнях, обновлявшихся каждый месяц; лучшие девочки уже шли нарасхват. Впрочем, и моё сосредоточенное наблюдение не осталось незамеченным. Однажды Валя предложила мне прогулять с ней уроки, к чему я оказался совершенно не готов и смущённо промямлил что-то о предстоящей контрольной.
Ещё одна новенькая, коренастая и большегрудая Катя, была Валиной подружкой и однопартницей. Поначалу я совсем не обращал на неё внимания, особенно после того, как увидел её в бассейне – голышом она была тяжеловесна и косолапа. Но зато обладала некоей эротической харизмой, чертовски улыбалась, была сообразительна и остра на язык. Катя совсем недавно приехала в наш город из дальнего сибирского города. Семейство её распределилось по двум квартирам, и Катя жила вместе с бабушкой, отдельно от родителей. О Сибири вспоминала без ностальгии. Там в это время царила полная нищета, не сравнимая с нашей бедностью. Часто вспоминала школьный концерт, где ей пришлось играть на фоно при десятиградусном морозе. Клавиши смёрзлись и едва поддавались, простуженный инструмент вместо "Лунной сонаты" выдавал зычный чих.
Когда Валентина перешла в гуманитарный класс, через малое время я оказался по уши влюблён уже в её подругу. Началось всё с ревности. С Катей стал встречаться один из новеньких, каждый день они уходили вместе, пересекаясь где-то вдали, как трамвайные рельсы. Катя ходила с лукавой улыбкой, будто приклеенной, а мне становилось всё темней и грустней, как во время уроков труда. На одной из перемен я набрался решимости, раскачиваясь и пылая, пригласил Катю в кино. Мы встретились в субботу, ровно в полдень. Сентябрьское солнце ощупывало Катины ноги, она щурилась по-кошачьи, а на условленном месте обнаружился Дёма, обладавший, как выяснилось, феноменальным слухом. Мы втроём сходили на французскую комедию и до тошноты покатались на аттракционах. После этого Катя ушла, а Дёма проводил меня до трамвая.
Второй и последний раз мы с Катей пошли в кино в тот день, когда поступили в новый лицей с математическим уклоном, который только-только открылся при университете. Учеников набирали в октябре, по ходу учебного года. Катя узнала об этом заведении первой и сразу подала документы, за нею ринулся я, за нами – ещё несколько наших друзей. Дёма поленился или же не был предупреждён. На экзаменах мы сначала писали тестовые задания в многоярусной аудитории. Потом с каждым из нас беседовал о том о сём полный, сочащийся лукавой добротой человек. Световые блики ползали, как улитки, по толстым стенам. На следующий день тот же человек сообщил фамилии избранников. Никто из наших не срезался. День был не по-октябрьски знойным, и Катя ходила в коротком красном платье, прозывавшемся у ней "на живца". Два часа подряд я левой рукой сжимал Катину ладошку, а правой обнимал спинку её сиденья. Фильм был несравненно жиже предыдущего. Я то и дело, вместо того, чтоб смотреть кино, дышал Кате в ухо, она уворачивалась, наклоняясь вперёд и вбок, и тарахтела пластмассовыми клипсами. Когда я провожал её домой, эрекция моя была непрерывной и непобедимой. Я стеснялся и шагал рассыпчатой, почти морской походкой. В этот день я впервые увидел массив Красный Камень с грязным прудом по центру, вытаращенный глазок 128-ой квартиры и Катину бабушку, выспросившую у меня, крепок ли я здоровьем и много ли ем. Почаёвничав, мы уселись на ковре перед "Электроном". Катя смотрела на инопланетян, а я на её потрясающую задницу в домашних шортах.
На этом любовные радости пресеклись. Катюша сообразила, что в новом лицее выбор мальчиков богаче, и глупыш Андрей был задвинут на дальнюю полку. Вокруг неё образовалась стайка друзей-соперников, где я чувствовал себя лишним. С провожаниями было покончено, да и дома у Кати я заставал обычно сразу нескольких её новых приятелей. Мы всё ещё сидели с ней за одной партой. Время от времени я пытался исподтишка взять её за руку. На уроках мы играли в миниатюрные шашки, помещавшиеся в коробочку не больше спичечной. За эту привычку преподы несколько раз выгоняли нас из аудитории, промывали мне мозги в директорском кабинете. Я вкрадчиво спрашивал: а чем шашки хуже "феодала" и "пяти в ряд"? Тем, что есть доска? Шашки не мешали мне и Кате учиться хорошо, и преподы капитулировали.
Игорь Шмелёв, бывший мой дворовой товарищ, живший теперь в другой части города, материализовался в классе на одной из перемен, когда я оставался с одной дамкой и тремя зажатыми в угол шашками против трёх дамок и двух шашек у Кати. Не обращая внимания на моё злобное пыхтение, он подхватил партию и в три счёта Катю обставил. Был он теперь кудреват и высок, двигался резко, диагонально и непредсказуемо. Учился неподалёку в юридическом лицее, а сейчас зашёл к своему другу Юре Черниченко потрепаться на перерыве. Я и охнуть не успел, как выдал ему невпопад Катин адрес. Похоже, что Шмелёв обучился навыкам гипноза. Во всяком случае, в его присутствии я теперь испытывал лёгкий транс. Через день Игорь выскочил с сигаретой в зубах из каменной пазухи сбоку от лицея и присоединился к свите, провожавшей Катю домой. Катя дулась на меня, поворачивалась спиной, игнорировала попытки завести разговор. В троллейбусе всю дорогу играла со Шмелёвым в гляделки, а на остановке заявила, что не желает, чтобы я с ними дальше шёл. Пошла ты к чёрту, крикнул я, хочу идти, значит иду. Так мы и шагали к квартире 128: я слева от Кати, не глядя по сторонам, сжав кулаки, Шмелёв справа, без умолку с ней болтая, остальные позади, петляя, чтобы не залезть в жидкую грязь. В Катину квартиру, в отличие от прочих, я допущен не был.
В следующие дни Катя перекочевала за парту Юры и перепархивала обратно лишь во время контрольных по математике. Тот был искренне рад Катиному соседству, хотя встречался с ней не он, а его товарищ. Юра обладал не по годам выразительным голосом, который колыхался и резонировал у него внутри, как в музыкальном инструменте. Этим мягким баритоном он сообщил мне, что роман Шмелёва и Кати наверняка долго не продлится. Игорь просто не способен любить девушку дольше месяца. Так оно и вышло, но Катя вошла во вкус яркой девичьей жизни, а поэтому на своего прежнего вконец отчаявшегося ухажёра внимания уже больше не обращала.
На почве ревности, вычислительной математики, книжек по популярной психологии фантазия моя разогналась не на шутку. Невесть откуда выскакивали и заполняли сознание моральные теории с математической подоплёкой. Я строил многомерные зависимости между душевным равновесием, потребляемым благом и льющимся изнутри счастьем. Чертил любовные графики, выныривавшие асимптотически из минус бесконечности и тотчас уходившие в бесконечность плюсовую. Пытался разложить свою горечь в ряд с убывающими членами, тем самым разделавшись с ней раз и навсегда. Всё это было бесполезно, будто картонная коробка во время урагана. В период особенно сильных терзаний ко мне после уроков подошла красивая девочка, Катина подруга, и сказала, что Катя в близком кругу говорит обо мне гадости, а она сама очень мне сочувствует. Я нравился девочке, девочка нравилась мне, но повернуть разговор с моей больной любви на боковую тропку и назначить свидание мы в тот раз не сумели.
Зима перешла в боевую, снежную фазу. Едва я оправлялся от одной простуды, как цеплял новую. С вирусом в крови и растущим грудным кашлем  отправился в соседний город на олимпиаду – она проходила в физико-математической школе, дружественной нашему лицею. Совиными глазами созерцал в автобусе, как сексуально Катя устроилась на коленях у невозмутимого Юры. Стоял чёрно-белый шахматный день имени режиссёра Германа-старшего. Мокрый снежок, запущенный Димой Бритвиным, съездил меня по физиономии. Рано или поздно Дима должен был попасть в объектив – пусть это будет сейчас, в скупом кадре с сутулой школой вместо задника, с крупным планом на уютной лицейской секретарше в пуховом платке, лавирующей среди снеговой баталии. Далее, после монтажного стыка, пусть появится казацкий дуб, возле которого мы стоим, перемешанные с местными школярами. Смущённо улыбается Ваня, Иван Данилыч, первый директор лицея, рыболов и энтузиаст, никто ещё не знает, что скоро его снимут с поста за широту души. Пересвеченный до смертной бледности Дима, в меховой шапке, с рукой на ширинке. Я – разгорячённый мальчик с усиками, ещё не тронутыми бритвой. Основательный Юра, приобнявший сразу и пуховую секретаршу, и мою нефотогеничную любовь. Ещё трое дылд из разных классов, сплошь теперь банкиры и чиновники. Снежок, опускающийся с небес – медленно, мокро, температурно.
На обратной дороге от дуба к школе мы с Бритвиным отстали от общей массы и забрели в какой-то магазинчик. Там я впервые увидел импортные шоколадные батончики. Ёкнуло – вот они, презервативы. Несмотря на солидный мастурбационный опыт, я был на удивление невежествен в сексуальных вопросах. В физико-математической школе, ощущая лёгкий жар и ядовитое воодушевление, я вёл себя противно. Стянув где-то две тряпичные прихватки, я разместил их на плечах на манер эполет, прерывал шутками приветственную речь нашего Вани, без стеснений заливал дикими соплями оба случившихся носовых платка. Вечером в общежитии, где нас разместили, че-ге-кашная команда лицея, в составе Юрия, Кати и дылд, сгрудилась в фойе у телевизора и пыталась обогнать с ответами телевизионных собратьев. На столе рядом с Катей лежала грудка фруктов, выложенная ею в форме полового члена. Я сидел поодаль в Диминых наушниках, слушал изнасилованные подтягивающей плёнкой рок-н-рольные баллады и сверлил злыми глазами всю Катину шатию. Меня в команду не позвали, чем очень удружили – до сих пор не знаю занятия глупей этой игры. Сопливые платки попеременно сохли рядом со мной на спинке стула. Я был трагичен и смешон. Бритвин давно спал, отвернувшись к стене, на обтрёпанном диване в углу комнаты. Директор Ваня ходил взад-вперёд по коридору перед раскрытой дверью. Было видно, что выражение лица у него кислое: роман с секретаршей совсем расклеился.
Считалось, что олимпиаду, которая состоялась на следующее утро, я провалил, но я до сих пор уверен, что решил абсолютно все задачи. Методы, которыми я пользовался, были неизвестны запорожской проверочной комиссии, – так что углублённые лицейские спецкурсы вдруг обернулись против меня. В большинстве задач я использовал мощную, хотя и не слишком широко известную теорему об одномонотонных последовательностях, полагая, что её должен знать всякий встречный, уж никак не меньше, чем классические неравенства Коши-Буняковского. Я обожал олимпиады. Ум приходил в холодное исступление, мысль двигалась по странным траекториям, разыскивая тайный механизм, замочек, пружинку, при нажатии на которую задача мгновенно раскрывалась, как ящик с секретом. Память услужливо показывает мне амфитеатр тяжёлых, древних на вид столов в широкой аудитории, обведённой холодным январским светом. Холодно (привет чёртовым девяностым), участники олимпиады не снимают верхней одежды. Хитруша Катя мостится между Черниченко и мной, списывая у нас лучшие решения. Она-то и выиграет эту олимпиаду. Мои волосы зачёсаны назад и держатся в этой встопорщенной позиции силой недельной немытости. Рот приоткрыт, кончик языка выставлен и движется в такт руке, помогая писать. Слева от меня бравирующий закалкой Бритвин, одетый в рубаху с чёрным горохом. Лысый, вытянутый вширь препод скользит между рядами: медленно, словно парус, проплывает наверх. Постояв у последнего ряда, опять медленно – вниз; надзирает. А меня здесь нет, я совсем там, внутри задачи, с этой жизнью меня связывает только потрясающая все основы, десятисантиметровая Катина близость. Аудитория исчезает, прошлое скукоживается, деформируется, трескается.
Бритвин тяжёл и лобаст, думает медленно и говорит по существу. Но чувство юмора у него отличное, это видно по тем залихватским стихам, которые он пишет. Светлые аптекарские усики делают Диму похожим на сома. По математике и физике у него твёрдая, просто-таки диабазовая пятёрка, зато по русскому, истории, химии тройки можно разгружать лопатой. Всё-таки к концу года, попыхтев и несколько раз пересдав, он вытягивает и по этим предметам четвёрки – это нужно для поступления в вуз. Решение любой олимпиадной задачи в его изложении занимает не более шести строк – там, где я развожу баррикады на две-три страницы. Влюбляется он, до поры до времени, в самых некрасивых девочек, мелких, очкастых, ужасно правильных, которых пугают заросшие рыжей шерстью Димины руки. Ненавидит дискотеки и претерпевает их стоически, как ниспосланное свыше наказание и как единственный способ ощутить вблизи любимую девочку, хотя бы оттоптав ей ноги. Как-то раз во время лицейского дискаря захожие пэтэушники стали, потехи ради, меня бить: я привлекал к себе внимание резкими, алогичными движениями. У постороннего человека могло сложиться впечатление, что я и впрямь умею танцевать. Диме понадобилась одна минута, чтобы вытолкать пятерых наглых подростков из зала. На одной из физкультур Дима и физрук одели перчатки и стали боксировать. Дима, стоя в стойке, пропустил несколько ударов, но потом приложил физрука так, что тот отключился. Но по-настоящему Бритвин преображался на футбольной площадке. Вместо апатичного увальня возникал быстроногий дьявол, стремглав пересекающий поле, выдающий удивительные пасы, забивающий мячи "ножницами" в акробатических прыжках. Играть он научился в раннем детстве, как ни странно, в Индии, где его родители провели лучшие годы, работая в торговом представительстве. Я постоянно был вратарём, всё более неплохим. Снаряды, которые посылал Дима, брать было непросто, даже если он бил со своей половины поля. Мяч всегда летел точно в один из верхних углов. Лучшее, что я мог сделать – выбить его на угловой, иначе, за счёт закрутки, он легко вырывался из рук и ввинчивался в сетку. Несмотря на гераклову мощь и футбольный талант, Дима не занимался спортом регулярно и выдыхался на середине семикилометровых кроссов по университетскому парку. К концу третьего километра я обычно нагонял и опережал его. Дима кивал на мелькавшую перед нами в ста метрах фигуру Черниченко: давай надерём ему сраку. Мы ускорялись, как могли, но к концу последнего километра, когда становилось ясно, что Юра непобедим, отдуваясь, переходили на шаг. Ожидавшая на финише Катя висла на Черниченко и целовала его в щёку, она была просто невыносимо эротична в обтягивающих штаниках и майке без лифчика. Дима показывал жестом: ах, какие у ней огромные дойки, у этой твоей бывшей.
Мода на стихосложение стремительно, как пожар, распространилась среди мальчиков к середине десятого класса. Производились в основном скрипучие, расшатанные вирши, обращённые к анонимным девушкам в платьях цвета жасмина. Димины стихи выгодно отличались от нашей белиберды. Это были абсурдные, почти хармсовские истории об учителях. В самой лихой из них директор Ваня представал грозным маниаком, скачущим в полнолунную ночь на вороном коне и размахивающим обагрённой саблей. В поэме про учителя информатики Хижу было лишь незатейливое описание урока, но сам Хижа, выслушав этот опус в сумрачном исполнении Димы, сполз под стол от хохота. Ещё одним Диминым хитом была баллада "Невересковый немёд", где "на невересковом неполе на неполе небоевом не лежал ни живой на немёртвом, ни мёртвый на неживом". Дима, скажу я вам, упустил шанс стать хорошим поэтом. Он стал прозаиком.
Мы с Димой близко подружились двадцать девятого или тридцатого августа, за пару дней до начала выпускного класса, когда нас отправили мыть окна в новом лицейском корпусе. Вместо этого мы устроили водное побоище. Большая половая тряпка была разорвана на десятки лоскутов, которыми мы обстреливали друг друга из-за выстроенных баррикад. Точней сказать, почти все лоскутья летели в одном направлении: я безуспешно пытался поразить Димину голову, выглядывавшую там и здесь из-за стульев и поставленных вертикально парт. Дима наращивал перевес в вооружении, подначивая меня к обстрелам отдельными снайперскими выстрелами. Мне пришлось капитулировать, когда мои тряпицы закончились. Дима, на правах победителя, окатил меня из ведра водой.
В это же время я опять сдружился с бывшей своей соседкой по дому Настей Марченко, или Махой, рослой, физически крепкой девочкой, которая на физкультуре играла с нами в футбол, расталкивая соперников мощными бёдрами. Свои выходные и каникулы будущая секс-бомба факультета прикладной математики посвящала скалолазанию, спортивному ориентированию и ролевым играм. В наших краях ей не было равных в боях с коротким мечом. С учётом того, что она недавно рассталась со своим парнем, я немало думал о ней, но пришёл к выводу, что к Махе меня не тянет. Черты её лица казались азиатскими, а ляжки не по-дамски мускулистыми. Влюблённость в неё была отложена более, чем на четыре года.
Теперь мы сидели вместе на строенных лицейских партах – многомудрый Дима, богемная Маха и всклоченный «ботаник» Андрей – сумрачная от нескладных любовей, колоритная группа. На перекличке Димон втихую уплетал сосиску в тесте, а Маха, когда называли его фамилию, торжественно возглашала: "Ест!" Потом вынимала из портфеля и укладывала у себя на коленях посапывавшего щенка. А я то и дело смотрел на Катин затылок, на тяжёлый, колыхавшийся в такт письму узел волос.
Все лицейские преподаватели были из университета, и программу тоже привели в соответствие с первыми вузовскими курсами. Теорию множеств читал академик Кабанов, крутой мужик лет сорока пяти. Он писал на доске так резко, что на его занятиях крошилось и ломалось рекордное количество мела. Если дежурные забывали вытереть доску, он начинал водить мелом поверх уже написанного на ней, либо просто уходил в учительскую, дико блеснув глазами. Готовиться к лентам он считал ниже своего достоинства и верил, что любую теорему может доказать с ходу. Это приводило к забавным ситуациям, когда Кабанов, позабыв какой-нибудь финт, надолго застывал, ухватившись мелованными пальцами за подбородок. Мы считали ворон, склабившихся за высокими окнами. Наконец, услышав звонок, он повелевал нам завершить доказательство самостоятельно. Индексы суммирования в его формулах терялись и дополнительно запутывали изложение. Графики напоминали полотна абстрактных экспрессионистов. (Бритвин бормотал, пытаясь срисовывать: "Не так страшен чёрт, как его малюнки"). Но всё-таки Кабанов, с его бешеной страстью к математике, заразил нас с Димой, и мы, независимо друг от друга, решили поступать на мехмат.
Круглый, лукавый, похожий на прислушивающуюся курицу препод, который собеседовал с нами при поступлении в лицей, был доцентом всё того же механико-математического факультета. Звали его Исаак Бронштейн. Успевающие ученики любили его за увлечённость, с которой он мог часами рассказывать, сверкая ленноновскими стёклышками, о недавно доказанной – спустя столетия после смерти автора – Великой Теореме Ферма или о множествах, промежуточных между счётными и континуальными. Троечники ненавидели его за то, что на экзаменах он не давал им воспользоваться ни одной из школьных хитростей. Милая суетливая курочка во мгновение ока превращалась в зоркого ястреба. Перед началом священного действа Исаак выдавал каждому экзаменуемому восемь листиков с его фамилией и собственной неповторимой подписью на каждой странице. Во избежание подлога, никакие иные листки в рассмотрение после экзамена не принимались. В течение полутора часов мы обязаны были сидеть, утвердив локти на столе. Попытка протянуть руку внутрь парты за конспектом или учебником каралась изгнанием. Сверкая хромированными очами, Исаак хищно бросался на всякую бумажку, хотя бы отдалённо напоминавшую шпаргалку. Очередь пересдающих экзамен рассеивалась лишь через пару месяцев. Наиболее одарённые мученики науки успевали совершить по пять-шесть попыток.
Мы с Бритвиным поделили первое и второе места на областной олимпиаде по математике, опередив сильных конкурентов из 23-й школы, и отправились на олимпиаду республиканскую. Это был первый такой случай в истории нашего лицея. В столице нас разместили в унылом двухэтажном интернате, по форме напоминавшем знак суммирования ;. Наши спальни помещались в нижней перекладине, а сами олимпиады происходили в срединном изгибе. От города остался в памяти разве что обширный зал драматического театра, куда нас согнали на просмотр патриотической пьесы с тягучими кобзарями и нездоровыми на вид, повинными во всём москалями. Всего в нашей областной команде было 11 человек, почти одинаковых мешковатых отличников. Выделялся, как ворона среди синиц, только бурсак Федька, обязательный для данного вида спорта учащийся техникума. Он ужасно с нами скучал, а по вечерам пытался заклеить какую-нибудь из математизированных девочек. Наши вечные соперники, 23-я школа, были представлены, во-первых, худосочным юношей с фамилией Изуит, который всё делал впрок – выигрывал олимпиады, изучал французский и дзю-до – готовясь, как он сообщил, к миссии спасения человечества. (В итоге стал директором биофабрики). Во-вторых, среди нас присутствовал, оказывая нам честь, вальяжно-бархатный Миша Саянов, который обучил нас с Бритвиным премудростям преферанса и превратил заолимпиадье в непрерывную карточную баталию. К окончанию олимпиады, когда Бритвин неожиданно воспарил в первую десятку призёров, а все остальные облажались и получили только по диплому третьей степени, мы должны были Мише по двадцати тысяч купонов каждый. (Инфляция в тот год неслась, как лошадь по ипподрому). Остановись, мгновенье, шепчу я, и мгновенье останавливается. Миша в шёлковой рубахе с золотым драконом торжественно кладёт карту на тумбочку, оставляя меня без двух, а Бритвин бродит по спальне, помахивая от скуки широким раскладным ножом. Из интернатской стены лезут змейками два провода. Бритвин, не долго рассуждая, скрещивает их оголённые концы. Раздаётся хлопок, гаснет свет, пахнет палёной кожей.
Вернувшись с олимпиады, мы с Бритвиным влились в корпорацию лицейских картёжников. Играли почти каждый день после занятий, то в пустых аудиториях, то в ближайших дворах. Из небольших проигрышей со временем у меня наросли основательные долги. Мы с Димой стали жульничать. Первый придуманный нами нечистоплотный метод игры, при котором один из компаньонов поддавался и оставался в минусах, помогая набрать очки другому, как оказалось, только развязывал руки соперникам. Мы перешли к прямому подлогу: во время игры подменяли карты так, что коллеги получали хромые на все ноги мизера. О нас уже ходила дурная слава. Как раз в это время я, в очередной раз проигравшись в пух и прах, проанализировал ситуацию и навсегда забросил азартные игры. Остался должен Диме, немного, тысяч десять, но долг этот долгое время не признавал: мы ведь договаривались делить все выигрыши и проигрыши поровну. Дима вынудил меня вернуть ему деньги с помощью шантажа, взяв в залог неосторожно одолженные ему аудиокассеты с записями группы "Metallica". Я, в свою очередь, с холодной душой изъял долг у гипнотизёра Шмелёва, которому мы подложили мизер в тенистом дворике позади лицея – он дожидался там Юру и Катю с факультативного английского курса.
Летом я записался в последнюю смену университетского лагеря отдыха, вынудив маму вернуться от бабушки на несколько дней раньше обычного. Сделал я это из-за Кати, но расчёт мой не оправдался, она побывала в лагере в более раннюю смену. Первые дни прошли в обычной, понемногу затухающей тоске. Я читал "Доктора Фаустуса", играл с друзьями во все игры, кроме запретного преферанса. Лицейскую бригаду разместили в двух вытянутых одноэтажных постройках в центре лагеря. Девичий дом стоял возле цистерны со ржавой и не вполне питьевой водой. Мальчишечий опирался задней стеной на изгородь кинотеатра под открытым небом, где нам показали дивный фильм, склеенный из ошмётков "Звёздных войн" и "Бриллиантовой руки". Проектор не выдержал духовного напряжения, задымился, выставил язычок фиолетового пламени, и мы не узнали, какой у этого произведения был финал. Около шести утра громкий магнитофон из домика по диагонали от нас заводил "Леди ин рееед", приходилось подниматься и тащиться в столовую. На завтрак была ненавистная манка, я сразу же извлекал из неё не успевший расползтись кусок масла и съедал его с хлебом, а потом с тяжёлым чувством глядел на тарелку, намереваясь протолкнуть внутрь одну или две ложки норовистого продукта. За этим занятием меня застал на пятое или шестое утро Миша Саянов, подошёл, хлопнул по плечу и пригласил перебраться за его стол. Я сел рядом с ним, на соседнем табурете. За этим же столом завтракала ещё одна семья, отчасти мне уже знакомая: Юра Черниченко с младшей сестрой и родителями. Даша училась в медицинском классе прежнего моего лицея, их с Юрой часто принимали за близнецов, но они были погодками. Отец, обладатель усов и лунной плеши, тянулся губами к стакану с яблочным соком, а мать нарезала ломтиками помидоры. Кроме них, материализовался младший брат, среднеклассник Серёжа. Все соучастники семейства Черниченко были одинаково долговязы, кроме матери, позволявшей себе иметь существенную ширину. Миша, в разноцветной майке напоминавший задорного петушка, не без юродства протянул мою душонку компании. Я заметил весёлый Дашин взгляд при его кукареканьи. Через полчаса все мы были на пляже у длинного, как карандаш, и немыслимо грязного пруда. Миша, заложив ногу за ногу, рисовал на газетном обрывке Дарью в виде дамы треф, а мы с Юрием выясняли, кто быстрее плавает. Юра выиграл, и очень легко. Затем отправились на теннисный корт, но единственная пригодная поляна была занята начальником лагеря, который, не сходя с места, нещадно гонял по площадке пышную девушку с длинными, увязанными резинкой волосами. Оставался бадминтон. Вместо сетки была натянута верёвка; с Юрой было тяжело играть, он в два шага пересекал площадку, но я всё же нащупал слабину: нужно было запустить волан по высокой траектории ему за спину и, если он исхитрялся вернуть, сразу же перебрасывать в один из ближних углов. Я выиграл и был награждён продолжительными Дашиными аплодисментами. Вечером играли в "мафию", пока не перестали видеть карты. Лучший мафиозный тандем образовали Юра и Серёжа, самым бездарным комиссаром Каттани оказался Миша. Даша приоткрывала глаза, когда мирным жителям полагалось спать: жульнический вариант игры был для неё более захватывающим. Потом отправились на дискотеку. Миша и я по очереди танцевали с Дашей, она была лёгкой в движениях и непривычно послушной.
Наутро многохрапящий руководитель лицейской делегации устроил для мальчишек поход в дебри леса. Из-под наших ног то и дело прыскали ошарашенные гадюки. К тому времени, когда дебри осточертели, мы вышли к реке Волчьей, мутной и дурно пахнущей после знакомства с промышленным городом. Здесь были испечены и съедены нанизанные на ветки ломтики мяса и помидоров. Обратно мы шли по ровной глинистой дороге с кабаньими следами. В комнате нас встретил ералаш. Все вещи в сумках были перепутаны, в чайник добавлен пурген, магнитные шахматы расположились на трубе под самым потолком. Купленный накануне арбуз был выеден и доверху наполнен носками, а у самого весёлого и симпатичного из парней наволочку матраса распирала сотня шишек. Девочки обиделись, что мы не взяли их в поход. Несколько дней подряд мы гнусно мстили им: рисовали на дверях сатанинские знаки, портили дискотечные платья лаком для ногтей. Выкрали утюг, раскрутили его, сунули внутрь дохлую мышь и вернули на место. Даже после формального перемирия мы на всякий случай посменно дежурили и не давали девчонкам проникнуть на нашу территорию.
Незадолго до конца смены состоялся Праздник Нептуна. Обосновавшись на вышке для прыжков в воду, начальник лагеря, украшенный зелёной тряпичной бородой, выпевал узловатым голосом отсебятину на мотивы киношных песен. Снизу, стоя в шаткой лодке, вплетала в его вокал свои завитушки масштабная кавээновская дива. Саянов и Черниченко блестели ляжками в компании водяных и чертей, плясавших на понтонах. Даша была одета в одни лишь зелёные ветки, прикреплённые скотчем к голому телу. Когда начлагеря и дива умолкли, началось массовое обливание, откупоривание бутылок, бросание девушек в пруд и барахтание в поднятой со дна мути. Мы с Мишей подплыли к лодке с дивой, которая по-прежнему гордо стояла, заслонившись от солнца лохматым зонтом. Не сговариваясь, ухватились с разных сторон за борта и стали раскачивать лодку. Дива негромко, но внятно материлась, стараясь не потерять равновесие. Её щуплый муж пытался достать нас веслом. Игра наскучила, и мы вернулись на берег, к Черниченко.
Вечером сидели у костра под вертикально нарезанными облаками и заострённой луной, мелькавшей среди них, как мяч среди футболистов на школьном стадионе. Саянов по-хозяйски обнимал Дашу, а я жёг написанные в лагере неудачные стихи, подмешивая к ним, для солидности, и чистые листки бумаги. Моя любовь к Кате уносилась к чёрту, как дым в лунной колоннаде. Миша долго терзал штопором пробку, вытянуть её не сумел, и вместо этого протолкнул внутрь бутылки. Красное вино неравномерно разделилось по пластмассовым стаканам. Выпили за свободу, потом за дружбу. После моего тоста вино закончилось. Затушили огонь и двинулись к лагерю, обведённые по контуру смазанным лунным сиянием. Прежде чем зайти в засранный туалет, Юра запел: "А напоследок я схожу". Даша хохотала и отбивалась от Миши, который пытался расстегнуть ей джинсы. Потом её фигура мелькнула на верхнем рукаве лестницы, и всё смолкло.
За ночь меня жестоко искусали комары. Лицо, руки и грудь покрылись зудящими красными пятнами. У Черниченко нашлась в аптечке мазь, и добрая Даша самолично смазала ею мои расчёсы, от чего они сделались ещё болезненней. Был Яблочный Спас. Кто сегодня съест яблоко, тот спасётся, сказала Даша. Мы отправились к реке: впереди Юра, Даша и ещё одна полная девушка, её подружка, за ними мы с Мишей, захватившим с собой гарпунное ружьё для подводной охоты. Даша с ним отчего-то больше не разговаривала.
Мы прошли вдоль бетонного забора, окружавшего ряд пансионатов, повернули, сквозь хлёсткий кустарник выбрались на излучину реки Волчьей. Чуть ниже она впадала в реку Самару. Точней было бы сказать, что это узенькая прозрачная Самара впадает в широкую и мутную Волчью. На берегу Юра подобрал черепаху, которая была торжественно помещена в приготовленный для трофеев пакет. От места слияния мы шагали, то приближаясь, то удаляясь, вдоль изначальной, чистой Самары, которая вырисовывала по лесу змеиные петли. Дашина подружка впервые в жизни увидела чаги на берёзах. Юра объяснил ей, что это впавшие в спячку животные, и она сделала вид, что верит. Непонятно было, кто кого разыгрывает. Лес расступился, показалась классическая, как с картинки, широкая поляна с пасущейся парой пегих лошадей. Даша ринулась к ним с тёмным огнём в глазах, её подружка засеменила сзади. Двое пастухов, обладающих одинаковыми древесными лицами, объяснили им, что лошадей можно потрогать и даже покормить, но садиться на них не разрешается. Лошадь взяла длинными жёлтыми зубами яблоко из Дашиных рук. Даша сияла. Пока мы глазели на лошадей и Дашу, оставленная без присмотра черепаха выбралась из пакета и дала дёру, бултыхнувшись с метрового откоса в Самару. Когда лошади надоели девочкам, мы забрались на холм, замыкавший поляну, спустились с него к очередному витку речки и начали раздеваться. Даше хотелось на следующую поляну, приветливо расстилавшуюся за Самарой. Она продемонстрировала свой длинный волос: он попал в «молнию» и выгнулся по форме её зубцов. Юра знал брод и пошёл по нему первым. Я следовал за ним, держа над головой рюкзак со снятой одеждой. Вдруг ноги потеряли подводную тропу, и я стал уморительно барахтаться, пытаясь удержать рюкзак на весу. В конце концов выбрался на берег намного ниже брода, бросил на траву мокрый рюкзак и ещё несколько раз нырнул, пока не добыл оброненную Дашей сандалию. Рядом с поляной через очередной речной выверт был переброшен верёвочный мостик. За ним на высоком берегу сидели две девушки с походными мольбертами. Миша повис на верёвках, подгибая ноги в кедах, чтобы не зачерпнуть воды, и, ловко перебирая руками, перебрался к художницам. Мы с Юрой отправились ловить раков, их было на этих излучинах видимо-невидимо. Юра научил меня заводить руку поглубже в нору, пока её хозяин не вцепится в палец, и медленно, чтобы не порвалась клешня, вытягивать его наружу. Мы бросали раков в пакет, где была до этого черепаха, они люто боролись друг с другом, но им в голову не приходило проделать в полиэтилене дыру. На поляне нас встретил костёр. Юра добыл из рюкзака котелок и рискнул набрать в него самарской воды. Большая часть раков была отбракована Дашей из-за их юности. Было жаль своих трудов, но всё-таки мы с Юрой повиновались и сбросили их в реку. Восемь крупных зверей встретили смерть в котелке и были с наслаждением съедены. Миша тоже вернулся с трофеем: он загарпунил солидного леща. Юра сфотографировал его с лещом на фоне верёвочного мостика, рядом целилась из гарпунного ружья голенастая Даша, повязавшая на голову полотенце и ставшая похожей на араба. Возвращение в лагерь в памяти слегка смазано. Кажется, мы с Мишей, отстав от основной группы, решили сократить путь к лагерю и застряли в глухом ежевичнике. Вернулись к темноте, на час позже других ребят. Даша уже начала нервничать и тормошить Юру, чтобы он шёл нас искать в лесу. Дискотечная музыка разрывала мне сон до половины третьего. Заснув только под утро, я чутко продремал до полудня. Когда проснулся окончательно, в комнате никого не было. Я грыз спасительное яблоко и (скажу честно) дрочил, наблюдая из окна за Дашей – она, закинув ногу за ногу, читала книгу за столиком, сбитым из сосновых досок. А вечером вся наша компания уже возвращалась в город на дребезжащей и вздыхающей электричке.
Черниченко оставили мне свой телефон. Через несколько недель я позвонил и долго общался с младшим братом, Серёжей, полагая, что на проводе Даша. Когда недоразумение разъяснилось, Даша, подслушивавшая наш разговор через другую трубку, хохоча, пригласила меня в гости на ближайшие выходные. В воскресенье трамвай протащил меня через прокопченный проспект и выдавил, вместе с группой бледных пассажиров, перед рассыпанными как придётся, видавшими виды хрущёвками. Дом я нашёл не сразу, поскольку нумерация была не сквозной, и все встречные прохожие указывали мне в разные стороны. К оговорённому времени я опоздал на почти на час. Юра, одетый в чёрные джинсы и фуфайку с дельфином, и голоногая Даша в невообразимой клетчатой рубахе сидели на узкой тахте и сортировали фотографии. Осенний свет, перерезанный размашистым клёном, падал на тахту и книжные полки. Мне была тут же выдана кипа снимков, а затем ещё одна, такая же, для передачи Саянову. Два героя дня, фотоаппараты "Зенит" и "Зоркий", красовались на пианино. Снимки часто были мутноваты. Юра проявлял их, как и полагалось, в крохотной ванной, освещённой красным фонарём. Некоторые фотографии ещё сохли. Оказалось – раньше мы об этом не говорили – что у нас много общих знакомых. Вспомнилось, что Костя Пелешевский, колебавшийся между христианством и иудаизмом, говорил о Юре, что тот станет священником, и тогда Костя будет к нему ходить на службы. Поговорили о Кате, выяснилось, что Юра небольшое время с ней встречался (для меня это была неожиданная новость). Даша при её имени скорчила гримаску: кривляка эта Катя, и такая расчётливая, в простоте слова не скажет. Знаком был им и мой приятель Тимур, хитроумный, практичный осетин. При упоминании о нём Юра переглянулся с Дашей и склонился под письменный стол, чтобы включить компьютер. За минуту они подобрали на фотороботе глаза с тяжёлыми веками, подбородок с ямкой, узкие кавказские губы. Даша держала мышь нежно, как рюмку с водкой. Настал и мой черёд. Глаза Дашины перемещались то на меня, то на перечень носов и губ. Ну вот, похоже. На меня – нет, но на кого-то очень знакомого похоже было точно. Даша примерила непохожему-мне усы, ирокез, бакенбарды. Потом синяки и шрамы. Непохожему всё было к лицу. Я созрел для того, чтобы отправиться в туалет. На его двери с внутренней стороны висела вырезка из газеты: инструкция по проведению дефекации. Я чётко последовал инструкции. Когда вернулся в комнату, Даша размахивала теннисной ракеткой, показывая обратный кросс. После нескольких взмахов она задела Юрино ухо. Делегация в составе Даши и Серёжи удалилась к холодильнику и вернулась с пакетом льда, который терпеливый Юра приложил к уху. Мне показалось, что Даша слегка преувеличивает и эксплуатирует свою естественность. По дороге к остановке шедшие по обе стороны от меня Юра и Даша заговорили мне зубы и направили меня так, что я врезался в ствол каштана.
В следующие месяцы я видел Черниченко часто, и порознь, и всех вместе. Один раз Даша прихватила меня с собой к швее, у которой собралась примерять платье для будущего выпускного. В троллейбусе, весело жестикулируя, она попала рукой в глубокий карман плаща сутулому, полупрозрачному мужчине, похожему на призрака. В кармане находилось множество интересных предметов. Даше долго не удавалось незаметно вынуть руку, и она строила отчаянные и смешливые мины из-за дяденькиного плеча. Тот стоял, не шелохнувшись, и делал вид, что ничего не заметил. Больше всего Дашу насмешил я: ничего не понимая, растерянно хлопал глазами. В другой раз мы съездили к Черниченко на дачу; наши с Дашей локти соприкасались в тесной электричке. Участок был с ладошку, но в хорошем месте: с холма открывался вид на ложбину с ручьём и на крутое колено железнодорожной насыпи. Пока Юра и Даша собирали и укладывали в рюкзак сливы, я разглядывал дачу. Черниченко сами её выстроили, и получилось невесть что: помесь сарая и Вестминстерского аббатства. Внутри были темень, пыль, высохшие стебли тысячелистника. Мы пошли с Дашей по воду, надо было полить заскучавшие цветы. Ведро я упустил в колодец, и оно долго летело вниз, ручка блока бешено вращалась. Да, Андрей, не деревенский ты житель – сказала Даша. Наконец я вытянул ведро наверх, красуясь разработанной пятнадцатикилограммовыми гантелями мускулатурой. Вода сочилась через ржавое днище и пахла болотом. Красное солнце в облачной юбочке садилось за полустанок.
Ещё через несколько недель мы сходили втроём на концерт гастролирующей группы "Наутилус Помпилиус". Вместо зажигалки я принёс толстую свечу, изготовленную некогда мамой в майонезной баночке. Она обплакала стеарином и мою рубашку, и Дашино платье. Юра караулил наши места и сумки, пока мы с Дашей протискивались вперёд, в разнузданную гущу перед самой сценой, где было стрёмно и весело. Я жалел, что не могу поднять совсем не миниатюрную Дашу на плечи, как стоящие рядом мужики с цепями своих девчат. На обратном пути я предлагал: давайте выдумаем игру, что-нибудь вроде бесконечного спектакля для трёх человек с новыми и новыми сценариями. Юра возражал: получится самодеятельность, и самого нездорового пошиба. Вдруг Даша простонала: Солдатские Шапки – и подбежала ко группе военнослужащих, лузгающих семечки. Вылазка её окончилась ничем, менять казённое обмундирование на Дашины поцелуи ребята отказались. Кроме Солдатских Шапок, Даше была необходима ещё Еврейская Шапка – ради этого она хотела выйти замуж за еврея – а также и Настоящее Пончо, а не такое, в котором она щеголяла в лицее – поэтому её интересовали латиноамериканцы. Ещё спустя десяток дней мы сидели с Дашей на стадионе. Шёл матч кубка УЕФА. Юра пойти не смог, он готовился к серьёзному экзамену. Футболисты едва брезжили сквозь густой ноябрьский туман. Игра напоминала футбол только в некоторые фрагменты времени. Возможно, это было регби или водное поло. Дашина рука грелась у меня в кармане. Я так и не решился её обнять. Мне и так было хорошо, лучше некуда – несмотря на то, что наши вурдалаки проиграли и вылетели из кубка. Даше было холодно и скучно, она шмыгала носом. Ах, зачем же я пригласил её на футбол, и как же хорошо, что она всё-таки пришла.
Даша сидела в своей комнате, нежная, слабая, подавленная. В раздевалке ей упал на голову стенд, и она получила сотрясение мозга. Она показала мне горсть таблеток. Врачи порекомендовали на время отложить учёбу, но ей не хотелось отставать от своего потока. Значит, надо было всё-таки готовиться к экзаменам, как бы это ни было трудно. Она попросила меня наведываться почаще, ей нужна была поддержка друзей. Что-то щемящее и мешающее мерцало между нами. Я ушёл и не появлялся много недель, пропал из-за своих собственных экзаменов, и олимпиад, и перегрузок с учёбой в лицее. Терпел тяжёлый рецидив любви к Кате. Из-за этого был измочален эмоционально и решил притормозить дружбу с Дашей. Неожиданно взял призовое место на престижном Турнире Городов по математике и обеспечил себе поступление в универ без вступительных экзаменов. Математическая жажда сжигала меня, всё свободное время я проводил за решением трудных задач, готовясь к весенней республиканской олимпиаде – но в итоге второй раз подряд её завалил. Сразу после этого несчастья ко мне позвонила подзабытая Даша – у ней намечался день рождения. Голос был весел, как и раньше, значит, всё было в порядке, можно было не чувствовать себя слишком бессовестным.
На дне рождения было трое знакомых: Миша, Тимур и Оля, полненькая подружка Черниченко, с которой мы виделись в лагере. Миша был скромен, как никогда, и к тому же прекрасно, с иголочки, одет. Появилось и два новых персонажа. Один из них – лохматый Дашин друг времён детского сада и начальной школы, которого она много лет не видела, но на днях повстречала в институтской столовой. Второй был намного интересней: темнокожий аристократ из экваториальной Африки, маленький ростом, с изящными манерами. Он был весел и умён, чрезвычайно доброжелателен, хорошо говорил по-русски. Учился здесь на инженера-гидравлика, каникулы проводил в кругу родных в Лондоне. Юра рассказал мне, под большим секретом, что его семья участвует в заговоре против президента-диктатора, и, если революция состоится, то глава семейства получит один из главных министерских постов. Африканец был даже слишком хорош, что ни фраза – тонкое наблюдение, что ни улыбка – золотой червонец без малейшей фальши. Казалось, окружающих людей он видит насквозь.
Хозяева и гости сновали вокруг него, как пчёлы вокруг цветущей липы. При виде Даши он начинал излучать какое-то божественное сияние, и она тоже не сидела букой, непрерывно болтала с ним – в основном, об особенностях мусульманского вероучения. Появилась гитара, новое увлечение всех Черниченко. Юра играл на ней сосредоточенно и уже умело. Даша с лохматым Лёшей по очереди пели. Лёша выделывался, бравировал голосом, которого у него не было. Прошлись по песням из советских комедий. Я скучал и разглядывал свои белые носки. Широкоскулая Оленька сказала Даше что-то, судя по взгляду, именно об их вопиющем цвете. На столе рядом со мной стоял разрезанный лимон, и в течение часа я, долька за долькой, полностью его уплёл. Лёша бессвязно, но увлекательно рассказывал о том, как он жил в деревне и расчищал лопатой снег перед сельсоветом. Вероятно, это называется искромётным чувством юмора. Даша вспомнила летнюю историю о том, как они с Олей купались и заплыли на глубину. Оля стала тонуть. Даша схватила её за что придётся, то есть за купальник и волосы, и стала тянуть к берегу. Но Оля тонула очень смешно, барабаня по воде руками и пуская пузыри, Даша захохотала, и от хохота руки её разжались. Оля тонула пуще прежнего, совсем всерьёз, а Даша смеялась и не могла остановиться. Хорошо, что рядом оказался Лёша, он Олю тогда и спас. Лёша, в свою очередь, опять рассказал белиберду из сельской жизни, на этот раз о трудных отношениях с председателем. Он подарил Даше ту свою шляпу, в которой выступал на школьных концертах. Подарок, без сомнения, не чета моей паре книжек. Теперь, когда лимон окончился, я усердно подливал себе коньяк, игнорируя округлённые глаза Черниченко-мамы. Вечер продолжался играми. Что-то карточное – мафия, ведьмы, верю-не верю. Потом "голубая корова". Мы разделились на две команды, одна команда загадывала слово и сообщала игроку другой, а он пытался это слово показать жестами. Африканец от игры был освобождён, он просто с улыбкой смотрел на нас, милых детей. Юре загадали холодильник, проще и не придумаешь. Ночь – он показал её одним широким взмахом руки, и его команда угадала. Человек приходит и открывает какую-то дверь. Из-за двери – ещё один взмах – льётся свет. Холодильник, заорал Тимурзище. Лёша показывал ресторан, показывал из рук вон плохо. У него масса идей, он торопился и изображал то одно, то другое, всё смазывал, путал свою команду и ещё злился, что его никто не может понять. Время вышло, вышла даже дополнительная, дарованная Дашей минута, и Лёша сел в лужу, так ничего и не сумев прояснить. Дашина очередь. Сельсовет. Она показывает лопочущих селянок. Очертив указательным пальцем платочек на голове, завязывает невидимый узел на подбородке. (Ах, долго я буду вспоминать этот жест. Всё уходит, и остаётся главное: мелочи, неразменная дребедень). Начинается другая игра: один из игроков – Лёша – уходит на кухню, а все остальные придумывают, кого из присутствующих ему загадать. Лёша должен будет по очереди задать каждому вопрос о загаданной персоне, и по ответам выяснять, кто же был загадан. Даша предлагает его надуть и сбить с толку: пусть каждый опишет своего соседа справа. Входит Лёша, хрустя найденным на кухне шоколадом. Демократ ли он – или она? Думаю, да. Любит ли он или она Маркеса? Да. Любит ли сладкое? Да. Верит ли в Бога? Нет. В конце концов, Лёша под дружный хохот называет Дашу. Хотя его выбор очевиден заранее, интересно наблюдать, как он шаг за шагом к нему приходит. После игры африканский аристократ уходит, пожав руки всем присутствующим парням и поцеловав Дашу в щёку – для этого ему приходится встать на цыпочки. Мне и Тимуру тоже пора уходить. В прихожей Даша начинает путано объяснять мне что-то насчёт себя и Лёши. Ой, не надо, говорю я, для меня это всё не важно. Мы с Тимуром идём домой пешком, трамваи уже не ходят. Моё чувство к Даше – неудобное, с острой режущей кромкой. Тимур рядом цокает: Даша – звезда. Я выпрашиваю у него одну "Кэмелину". Он учит меня затягиваться. Необычное ощущение – вспоминаю учебник – в трахее сгорают защитные реснички.
Память прилипает к чему-то вязкому, как никотиновые смолы, и никак не может отлипнуть. Спустя какое-то время – но какое? – я опять прихожу к Даше. Нет, это не Лёша, я неправильно понял. Она встречается с темнокожим князем и, кажется, его любит. Я пытаюсь её поцеловать, несмело, получаю дурака и укус в предплечье. Выхожу из её комнаты, красный, как варёный рак. В гостиной остальные Черниченко смотрят футбол. Все болеют за киевское "Днепр", а я, им назло, за киевское "Динамо". Даша в своей комнате – громче некуда – включает сербский рок. Потом туда заходит её отец, и она устраивает ему разнос: как он смел вчера пойти на охоту? Как он мог застрелить косулю – ни в чём не повинное животное? И не для того, чтобы съесть – а просто так, забавы ради? "Днепр" с трудом побеждает, сомнительная и запоздалая победа, турнир ему уже не выиграть, а шансы "Динамо" после этого проигрыша никак не уменьшаются.
На выпускном экзамене наша классная, учительница украинского, показывает нам знаки препинания мимикой: протягивает глазами слева направо – тире, переводит взгляд с потолка на пол – двоеточие, покачивает отрицательно головой – запятая. Потом обе украинши мудрят в учительской, подчищают наши с Бритвиным катастрофические диктанты: надо олимпиадникам и будущим учёным натянуть хотя бы четвёрки. Ох, дорогие академики, хозяева грамматики, эти ваши правила по поводу тире и двоеточий – тупая и не кому не нужная лажа! Благословенны будьте, Зоя Васильевна и незабвенная, покойная уже, Мария Николаевна! Благословен будь, Лицей информационных технологий, зашвырнувший меня на седьмое математическое небо, где я не знал, чем и зачем мне заниматься. После успешных и немного поддельных экзаменов (благословенны будьте, чинуши из министерства, придумавшие тестовую систему), директор вызвал нас с Димой к себе и уламывал поступать на свой родной мехмат – а мы и так хотели стать математиками. Мы переглядывались, посмеивались, и под конец пообещали ему серьёзно подумать. Бесы крутились вокруг нас, скользкие и задорные бесы свободы.
Дима, я, Маха и ещё одна одноклассница – припылённая хорошистка Воробьёва – крутимся на парковых каруселях; я распеваю во всё горло, ни с того, ни с сего, революционные песни. Бритвин доволен, как слон – всё закончилось хорошо, хотя его едва допустили к экзаменам, чуть вовсе не выперли из лицея после удачного плевка сквозь лестничный пролёт на плешь завучу. В кустах рядом с каруселью целуются такие же, как и мы, выпускники, тощий паренёк и пышная кудрявая девочка. Я сворачиваю из тетрадного листа самолётик, запускаю, и, сделав несколько пируэтов, он опускается на плечи влюблённых. Ох, Андрей, я не знала, что ты такой, говорит Воробьёва. Не буду уточнять, какой именно. И я тоже много чего не знал. Например, что Маха буквально ходит по рукам, с кем только не встречается в последние месяцы. Но говорит, что никак не может забыть своего первого парня. Тусит на Карабахе, – это такое место рядом с Домом технической книги, где собираются любители группы "Алиса", восточной философии, медитаций и лёгких наркотиков. Даше, ницшеанке и любительнице живой жизни, там бы обязательно понравилось.
Почти все выпускники, включая и Диму, пришли на выпускной в костюмах. Мне было жаль выбрасывать деньги на ерунду, и я был одет, как обычно: в джинсы и свитер. Не люблю праздников. Что может значить та или иная дата? Скажите мне, математику, чем одна цифра отличается от других? При подготовке выпускного вовсю отжигала Катина бабушка, Антонина Ивановна. (Вы ещё помните Катю? А я уже забыл). Она выдала маме денег из общей кассы на красную рыбу. Мама купила, вычистила, приморозила в холодильнике. Антонина Ивановна потребовала, кроме чека, ещё и головы с требухой – для отчётности. Желала всё-всё перевзвесить, боялась, что мама десять купонов украдёт. Тем не менее, стараниями Антонины Ивановны выпускная пирушка приобрела чрезмерный, несколько раблезианский размах. С самого её начала мы втроём – Дима, Маха и я – стали топить в вине наши беды. Маха выясняла, не из-за неё ли у меня так херово на душе. Нет, Маха, совсем не из-за тебя. Дима подливал нам вино, когда оно заканчивалось. Мы пропустили всё: выступление директора, хор девушек, перевравших "Школьные годы", красноносого завуча, благословившего нашу взрослую жизнь, пьяный дискарь, на котором просочившиеся сквозь кордоны ПТУшники чуть не устроили поножовщину. К нам подошёл академик Кабанов и предупредил: поаккуратней, дети, алкоголизм – профессиональная болезнь математиков. Да, мы уже знаем и будем аккуратней, нет вопросов. Маха спала, положив голову на край стола. Бритвин разглядывал Катю, обнявшуюся со Шмелёвым. Вздох: и всё-таки – какие у ней дойки, у твоей бывшей. Ну её на хер, Дима. В аудитории было свирепо накурено. Нам хотелось выбраться наружу, но лицей был заперт до утра: дирекция перестраховывалась. И менты тоже, в выпускную ночь их было полным-полно на улицах, двое из них торчали у лицейских ворот. Свежий воздух был необходим. Мы боялись, что заблюём вестибюль. Поднялись на верхний этаж, там никого не было и пахло недавней окраской, но хотя бы не табаком. За одним из окон виднелась пожарная лестница. Дима схватился за ручку, и вдруг окно упало на нас, мы едва успели его подхватить. После халтурного ремонта оно держалось в раме на одной краске. Мы вылезли на пожарную лестницу. Глубоко внизу раскачивалась на шнуре лампочка, поливая серебром край спортплощадки. Над крышами прорезался неровный зуб солнца. Мы надышались всласть, и, с пьяных глаз, вставили оконную раму на место. Спустились вниз и разговаривали о чём-то с милейшими Зоей Васильевной и Марией Николаевной, когда по зданию разлетелся звонкий грохот. Бесстрашные наши украинши вспомнили о ПТУшниках и рванули наверх. Потом мимо нас пробежали директор с бутылкой и завуч со штопором. Начался переполох. Когда он закончился, двери лицея открыли, и все ушли отсыпаться.
Никаких вступительных хлопот не было, но летом я отдыха себе не давал: штудировал взятые в университетской библиотеке тома по функциональному анализу и носился в сам жар по аллеям в старинных дядиных кедах. Кто-то из бычья, тянувшего пиво на скамейках вдоль парковой дорожки, швырнул мне бутылку под ноги. Осколки чудом пролетели мимо, я даже не повернул головы. Даша и её африканец умотали в Карпаты. Каждый день я приписывал несколько страниц к длинному письму, адресованному ей, полному нежности и ненависти. Любовь саднила. Сон оставил меня, и больше не возвращался. Маме и бабушке я постоянно хамил. Принимая душ, громко читал наизусть стихи; они подслушивали под дверью, и думали, что я разговариваю сам с собой.
Я, Дима и Миша Саянов попали в одну мехматовскую группу. Миша был старостой, ходил с журналом и ежедневно делал в нём пометки чернильной ручкой с золотым пёрышком. Замстаростой у него какое-то время была кропотливая, необычайно милая еврейка Аля Ковальская. У Миши завязался с ней до непристойности целомудренный роман. Он сетовал, что из-за Алиного упорства пропадала, исчерпывая срок хранения, непочатая пачка презервативов. На перерывах Аля вежливо удивлялась, как это мы с Димой можем трескать бутерброды с некошерным салом. К исходу осени она укатила по иудейской линии на стажировку в Израиль, и была такова. Заместительницей старосты стала лихая украинская девушка Ира Терещенко из села Петриковка. Она была старше и опытней всех нас. Несколько лет проработала художницей на фабрике народных промыслов, разрисовывала ягодами калины, цветами и птицами деревянные блюда. Теперь желала выучиться на учительницу, поступала в педагогический институт, но не прошла. Конкурс на мехмат был меньше. Лицо у Иры было тяжелое, рельефное, но его смягчали густые каштановые волосы с медным отливом. Почти все остальные девочки в группе были тоже из сёл, и жили на своей, дремотной волне, оживляясь только во время сессий. Тогда они носились по корпусам за преподами, пытаясь сдать хвосты и получить допуск к экзаменам, писали, склеивали, складывали в гармошки длиннейшие шпаргалки. Математика – девичья специальность, и молодые люди сюда, за редким исключением, идут с дальним прицелом на научную работу. В нашем случае таким исключением был ещё один наш однокашник Лев Мащенко, которого на занятиях мы почти что и не видели. Он пропадал в спортзале, играл за баскетбольную сборную универа. На первой же сессии вылетел, через год восстановился, потом опять вылетел и опять восстановился. У Лёвы был щедрый папа, который согласен был оплачивать его учебные неуспехи.
Мои уже в первом полугодии оказались плачевны. Я ни на чём больше не мог сосредоточиться, кроме постоянной тоски. Мысли расползались, как вялые тараканы, или склеивались в жидкую кашицу. Дала себя знать чрезмерная нагрузка последних лет. И не было никакой возможности отдохнуть, надо было нагонять учебный план. Мудрёная дама, которая вела у нас практику по дифурам, задала нам к первой сессии неимоверное количество уравнений. Все, как водится, взяли тетради предыдущего курса и перекатали оттуда всё, буква в букву, но я так не мог, олимпиадное достоинство не позволяло. Я долбил эти дифуры всё свободное время, все выходные, погружаясь всё больше в сумеречное, отсутствующее состояние. Хотелось покончить с собой, но тоже как-то вяло. Я стал бояться дорог, потому что, когда переходил их, не контролировал процесс движения, не чувствовал, какая машина куда едет. Иногда я просто закрывал глаза и шёл наобум с ощущением острого блаженства и судорожной ненависти к бытию.
У Даши я всё больше попадал в немилость из-за неадекватного поведения. Строчил всё новые письма, в которых то умолял переспать со мной, то признавался в желании её задушить. В Дашином присутствии робел, говорил то с рафинированной нежностью, то с бесшабашной нахальностью обо всём, кроме главного для меня. На совместных празденствах забивался в угол и позволял Дашиным друзьям меня вышучивать. Гостем я становился всё более нежеланным и незваным. Даша разговаривала со мной сквозь зубы. Кроме писем, я регулярно вручал ей листки со стихами, которые нумеровал в обратном порядке, по нисходящей, отсчитывая время до того дня, когда был намерен полностью прервать отношения с Черниченко. Потом эта дата сдвигалась, к неудовольствию Даши. Юра пытался меня увещевать, вежливо и туманно, всякий раз путаясь в своих рассуждениях. Я в ответ порционно выдавал ему вялые апокалиптические пророчества. Всё катилось к чертям. Мама начала таскать меня по врачам, они пичкали меня лекарствами, от которых мой разум становился всё более случайным. На занятиях я не всегда осознавал, где нахожусь, но ощущал, что математика стала мне неприятна. Её огромные безлюдные пространства угнетали меня почище медицинских снадобий. Один из врачей выдумал лечить меня электрошоком. В памяти замерцали оплавленные дыры. Очень хотелось, чтобы Даша попала в одну из них, но она скользила между зияниями с ловкостью гимнастки, теряя иногда то жест, то одну из насмешливых ухмылок.
Приехал дядя Василий и разъяснил главный источник проблемы. Оказывается, необходимо было носить нательный крест и молиться. Дядя и мама совместно надавили на меня, заставили исповедоваться и причаститься. Мне и это было всё равно. После причастия мы с дядей полдня кидали дротики в картонную мишень, истыкав остриями ковёр, на котором та висела. Дядя проиграл, хотя и очень старался. К вечеру он уехал, оставив в качестве подарка распечатку своей огромной книги, так нигде потом и не изданной. Суть её сводилась к тому, что бывает материя тонкая, отрицательная, и материя уплотнённая, положительная. Материя положительная греховна вся полностью, а отрицательная – только отчасти, в силу предумышленных искажений. Самым большим грехом объявлялась сила тяжести. Из-за неё утонула Атлантида и образовался Бермудский треугольник. Атлантиду создали Зевс и Гермес, потому что не любили истинного Бога. Самая благодатная материя – одновременно и самая отрицательная, а Бог – не что иное, как минус бесконечность. Только Бог умеет чинить искажённую тонкую материю, замещая её дефектные фрагменты. Российской тонкой материи особенно навредило убийство Царской семьи. Но и украинской оно навредило тоже. Антихрист уже идёт в Москву, однако не спешит, у него много дел в Киевской области. Я был сильно разочарован в нашем семейном светоче, бывшем специалисте по композитным сплавам.
Но когда мне стало совсем невмочь, на сцену вышла профессор-психиатр Лисица и сказала, благородно тряхнув сединой: коллеги, хватит пороть чепуху, у парня простой невроз, а не эпилепсия, и всё, что ему нужно – полежать с месяц в больнице, как следует отдохнуть, попить бром и снотворное. И были свет, и тьма, и веерные отключения электричества в нищее время моей страны. И были длинные дни в заметённом снегом отделении неврозов. И были интересные соседи по палате. Один, лёгкий, скукоженный, с пёстрым замотанным в узел голосом, дни напролёт вырезал и расписывал красивые деревянные рамки для икон. Другой, двухметровый бравый заика, постоянно пилил немолодую даму из соседней палаты, пока та не стащила в сестринской снотворное и не наглоталась им от души – я много раз встречал их потом вместе, заику и нервную даму, ибо это было началом настоящей дружбы. И были вездесущие медсёстры, чувственные, пустотелые. Одна из них, пухленькая, свежезамужняя, мне очень нравилась. Я ежедневно следовал за нею к платформе, где она ждала электричку (понятие «сталкинг» в наших краях ещё не существовало). Другая, с накладными ресницами чудовищной длины, зазвала меня в полуподвал, где была лаборатория, и, вытянув на кресле стрункой длинные ноги, рассказывала о том, как ей названивают брошенные любовники. Я подарил ей мандарин. Бром и зелёные таблетки не помогали, в голове по-прежнему находилась вязкая каша. Каждый вечер я читал молитвы, из стеснительности запираясь для этого в холодной душевой. Я ждал, не навестит ли меня Даша, но ко мне приходила только мама с мандаринами и яблоками. За время моей болезни она сбросила больше 10 килограмм веса, одновременно помолодела и подурнела.
Месячное заточение в отделении неврозов закончилось, и непонятно было, что же делать дальше. Идти на сессию я не мог. Я вообще не смог бы ничего выучить. Профессор Лисица помогла с оформлением академического отпуска. Жизнь провалилась в глухую паузу, и остатки зимы я прохворал. В комнате перестали топить, и мы с мамой спали в верхней одежде; я никак не мог выбраться из соплей и кашля.
Настал март, время укреплённой тоски, время блужданий. Я сидел с лёгким чтением, каким-нибудь Толкином, в кресле со спинкой, где не хватало нескольких прутьев. Сидеть приходилось бочком, чтобы не выпасть в образовавшееся отверстие. Читал не более получаса, чтобы не перегреться. Снежные облака пухли в заоконном небе, словно чудовищные губы. Яркие краски скрадывались естественной тонировкой оконной грязи. Был в этом особый шарм, как в мутных советских фильмах, снятых на шосткинской плёнке. Время от времени за окном возникало движение: пересекала реку моторная лодка с укутанной в прорезиненный плащ фигурой, проходила по набережной мамаша с бултыхающим ногами ребёнком в открытой коляске, или пробегала, мелькая среди тополей, весёлая парочка – толстый мальчик в обвисшем на коленях спортивном костюме, девочка в полосатой куртке и круглой шапочке ручной вязки. Закончив читать, я одевался, укладывал в сумку плоский термос с гречневой кашей и выходил во двор. Тут же проявлялись одиночные снежинки, съеденные до этого оконной мутью. Усевшись мне на рукав, они колебались, растаять ли им сразу или побыть ещё в скупом на развлечения мартовском дне. И всё-таки таяли под моим дыханием, пока я рассеянно изучал их строение. Выбравшись к набережной, я шагал по ней до парковой зоны мимо стоящих группками голубых ёлок, похожих на лохматые веники. На Фестивальном причале двое обрюзгших ментов курили рядом с машиной скорой помощи. Рядом, на тротуарной плитке, лежал третий их коллега, мёртвый. Наружу из-под клеёнки выглядывали только характерные сапоги. После причала я пересекал автотрассу и поднимался на парковый холм, напрямик по грязному склону, минуя серпантин дорожек. Спускался с него вдоль канатной дороги на другую набережную, уже за излучиной. Здесь река не была упакована в гранит, мелькали островки и камышовые заросли, раскрывались, как нотные тетради, пустынные песчаные пляжи. Ветер гонял клочья газет и ворочал пластиковые бутылки. Я ненадолго останавливался, слушая, как булькает вода между подмытыми корнями ив, глядя, как плывёт по речному рукаву водяная крыса. Ко мне подходил подросток-кот, и я угощал его варёной гречкой. Кот недовольно фыркал и уходил восвояси. Крыса тем временем пропадала из поля зрения, и я шёл в ту сторону, куда она плыла, полагая, что могу её нагнать. Меня поглощала тополёвая рощица, тропинка петляла, то перепрыгивая через канализационный сток, то огибая пустые ресторанные площадки. У теннисных кортов меня окликал охранник. Не желая вступать с ним в разговоры, я переходил на рысь, а потом на бег. Охранник пыхтел за мной целую сотню метров и отставал, выкрикивая фразы о психе. Да, и справка имеется, говорил я. Бег вообще стал основным средством для решения вопросов с мудаками, которые стали цепляться ко мне с тех пор, как я отрастил длинные волосы. На коротких дистанциях я бегал по-прежнему прекрасно. Свернув с набережной перед автомойкой, я пересекал тонкий пласт панельных громадин, затем широкий одноэтажный слой и поднимался по продавленным деревянным ступенькам к полотну железной дороги. Справа, не слишком близко, чернела пепельница Южного вокзала. Слева грузовик, перемахнув через виадук, притормаживал на завитке дороги, похожем на ушную раковину. Вокруг самой высокой из панельных башен наливался нимб от спрятанного солнца. За микрорайоном Сокол, упираясь в холмистый горизонт, дымилась шахматная доска островов, заливов и гребных каналов. Я долго шёл вдоль одноколейки, пока не выходил к Туннельной балке, окружённой с двух сторон жилыми массивами, с третьей – гаражным кооперативом, с четвёртой – грибной россыпью частных домиков. По дну балки петлял ручей, который мог в любую минуту надуться и зареветь на перекатах, если в одном из жилых массивов прибавлялись канализационные стоки. Я находил сухое бревно и, расстелив на нём полиэтиленовую подстилку, устраивался с книгой. Дозированное чтение было одним из основных способов борьбы с депрессией, хотя и оно не всегда помогало. Вскоре я начинал клевать носом, снова поднимался на ноги и подходил к ручью. Долго рассматривал мелкие водовороты, блестящие камни, пивные крышки на дне. Поднимался по плавному склону, и снова, в последний раз за день, видел зазубренное лезвие реки под развесистой, в полнеба, тучей. Переходил через шоссе и спускался в ещё одну балку, туда, где рельсы выныривали из-под скалистого обрыва и бежали прочь от последних гаражей. Начиналась другая территория, мертвенная, промышленная. Над рельсами то и дело зависали заскорузлые фабричные корпуса, перекрещенные ржавыми полосами. Подбегали, удалялись безвидные улицы, содержавшие взвинченных собак и металлические конусы неизвестного назначения.
Пространство размежёвывали сплетения укутанных в теплоизоляцию труб. Заброшенный и ободранный экскаватор, один только скелет экскаватора посреди длинной рощи разветвляющихся бетонных столбов. Начиналась железнодорожная станция с нескончаемыми слоениями путей и вереницами взнузданных товарных вагонов. Я сворачивал и выходил по каменистой тропинке на конечную остановку трамвая, где внутри трамвайного кольца стоял готовы й ко всему мраморный пионер. Сопровождаемый его взглядом, я поднимался на пешеходный мост по деревянным ступенькам, мечтавшим развалиться и рухнуть на крышу заводского склада. Сплетающиеся дымы занимали полмира. Из-за станции выпирала церковь, похожая на колодезную бадью. Мост шёл над промышленным озером, на берегах ветер шевелил зацепившуюся за кусты магнитофонную плёнку. Одиночный прохожий, шагавший вдоль ряда исполинских цистерн, внезапно исчезал. (Мираж? Раскрытый люк? Портал?) Показывался пассажирский вагон без колёс, в котором, судя по занавескам и кучным гераням в окнах, жили люди. На ступеньках у входа седой дядька с асимметричной мордой созревал для того, чтобы забить косяк. Далее начинался овраг, вниз вели грязные тропы, где легче лёгкого было поскользнуться и прокатиться по склону. Я избирал альтернативный метод – бугристую газовую трубу над заросшей зеленью ямой. Под ногами плясали буквы: О, П, А, С, Н, О. Огнеопасно, если прочесть полностью, так что бояться не надо. Ах, пропади всё пропадом, такая удобная труба, а мне всё равно страшно. Я возвращался. Героизм – это точно не моё. Приходилось идти в обход, овраг расползался и превращался в очередную огромную балку. Наконец-то я мог спуститься на самое дно по каменистой грунтовой дороге. Внизу была своя жизнь, ходили по жидкой грязи люди в замасленных комбинезонах, клокотал и дёргал конечностями кирпичный заводик. Становилось ясно, откуда распространялась вонь: неподалёку труба мусоросжигателя толчками выбрасывала серо-фиолетовый дым. Раздавался невнятный лязг, то поближе, то в отдалении. Через одно из окон двухэтажного административного здания было видно, как плотный мужчина с проседью стягивал блузку с молодой, коротко постриженной девушки. Я какое-то время наблюдал за ними из-за сложенных штабелями бетонных цилиндров, но они только скучно целовались. Через сотню метров промышленная зона неожиданно заканчивалась, и вместе с ней исчезали оформленные дороги и тропинки. Я шагал наобум по серым склонам с непонятными ямами наподобие глубоких могил. Вечернее солнце набухало над полями. Тучная огородница, не по сезону в трусах и майке, перебирала садовый инвентарь. Мою тропинку перегораживал недобрый бычок. Приходилось сделать крюк и обойти его подальше. Гуси, гуси, большое стадо гусей, шипящих, раскрывающих с угрозой крылья. Большие и очень качественные футбольные ворота. Две девицы на стволе упавшей ивы – с початыми бутылками ром-колы и выставленными напоказ голыми животами. Ручей, заполненный пластиковыми упаковками, камышами, шинами. Над ним – дача Черниченко, шутовской замок. Внутри, по обыкновению, никого нет, подъездная дорога заросла чертополохом. В дверную щель воткнуты неоплаченные счета за воду и электричество. Это конечная точка маршрута, отсюда я поворачиваю обратно.