(Осень 2022 года)
Разгадываю до сих пор трёхходовку сна: где же здесь бог, что должен проявиться? Амплитуда увеличивается, болезнь обостряется и переходит в свою противоположность. Для выживания будем размышлять о наиболее важных, то есть маловероятных гипотезах. Ожидать электричку на едва освещённой платформе, как чуть пьяные рублёвские ангелы. Вспышка шестигральных молний изначально ярка: реальность не склеена из подтверждений. Дорогу произвольному господину! Твою же мать, говорит Игорь, прислушиваясь к мерзкому жужжанию – опять дрон-самоубийца, летит на запад. К любой из цифр на открывающихся и закрывающихся дверях прилагается плевок в затылок. Медленный слой аннигилирующей сложности, быстрый – прокусывающих затылки шутовских зонтов. Всплески скамеечности превосходят самые нахальные притязания автора. Приготовьте наручники, затем велосипедные стрелы. Гелиевый шар – демон попутного веса – поклёвывает мусорную корзинку. Ах ты сволочь, возглашаем в двушный возблух. Отблеск пожара на пояснице, шорох сухих листьев. Воротник пиджака белее снега. Садимся у дерева на примятую траву; клубы дыма поднимаются из носа. Как гол был сокол, как надеялся на хроматическую гамму, но не та вышла просодия – хоть предохранители выкручивай, хоть сахарные головы. Сладок язык витаминного юноши, горек оскал парономазии. Самые настойчивые из верёвок отпечатаны в волосатом русле – избегают отметин, хоть и жертвуют дисконтными облаками. Легче не становится, и котлеткой пахнут клейкие периоды. Гроздья лакированных пузырей оседают на тонких губах. Вырванные из привычных форм паспорта, монеты и надписи зарастают по рубцу. Шипучие руки, лживые экскременты. Вы наощупь неотличимы, можете успешно притворяться друг другом, сообщает Игорь, зажмурив глаза – мы как раз пожимаем ладони. Маленький телесный шалаш, защищающий от левантийцев. Как можно меньше серёжек в ушах; не принадлежат уже нам – ни серёжки, ни ушные раковины, ни растущие из них полосы. Истории они тоже не принадлежат; простите, но лучше уйти на цыпочках, ваше предприятие обанкротилось. На первой трамвайной линии время напоминает согнутую до упора пружину. Циферблат покрыт оранжевым париком с рыбьими косточками. Едем на свадьбу членистоногих, размахивая сверкающими лезвиями. Галлюцинации с единорогами, цепляющими рогами низко висящие провода. Лишь нам троим судить об этом. А кто подсказывает, что периферия всегда выразительней центра? Кто перебрасывает из руки в руку горящие картошки? Уголёк хочу, во тьме светящийся. Вижу радости, а чую жилплощади. Задача была: рассечь посылку посередине – а ты положила в карман, отдала на учёт проксихимисту. Гладь её медленно, сырыми словами, раздирая приличные отчества. Даже опуская пределы грубости, ты хранишь утёс за пазухой. Все мы сейчас не в самой удачной психической трамблии. Хватит ли духу вребрить игнор почётному шубкинисту? Боги шатаются, некрологи уходят в глухарский венчур. Сосредоточимся на жареных цыплятах, на порнографии длинных косточек – не вечер у нас, но глистинный иллюзион. Подождите: падающие птицы, замершие тени. Замерзающие от страсти менеджеры на салазаровых салазках. Не говоря о птеродактилях под каменными зубцами. Делать вид, что можешь больше, чем бирюзовая коммерца, и распечатывать новую пачку такелажной бумаги. Сапоги оставляют чёткие следы на гравии – там, где белый конюх не валялся. Всегда ворую у тех, кого люблю – то скрипучий голос, то умение падать плашмя, всей длиной. Якщо вже не бити по пиці віршами. Ноги у тебя всё равно пририсованы – но какого чёрта отдавать печенье мошкаре? С паутинным колдовством ты застряла; фанаты вырезали из фанеры целую волость. На чётных полочках догоняется черепаха; у Игоря идиосинкразия именно к чётным числам. Он поплёвывает на пальцы и погружает мощную шестерню. Хромота на всю жизнь, а остальное посмотрим – у лисички на хвосте, как у волчика на кусте. Не идёт эвристика в блюдо с омарами, но клюёт патристику с портсигарами. Нас ведёт живоплот, но зачем он блюёт? Получается, несмотря на расползающиеся по носу чернила, изобразить не то высшее потчество, не то богемную барахолку. Главное не свистеть соляным столпом, когда карманы набиты снегирями. Покашливаешь в нос: Андрей за спасибо пень расшибает, Игорь наматывает на удочку полярные сияния. Ты в красном платье, но и твой вечер окончится, как пустая страница. Раструб не функционирует; о дохлые клячи понедельника. Философия соседствует с отдыхающими утками, а не с гармонессами патронии. Дорога ныряет под автомобильную гору – в слепом ожидании, не моргая. Пересекает столбы, колодцы, годы и рубежи, то разматывая лоскуты, то свивая. А если исхитриться превратить работу в цельный, долговечный клубок? Ландшафт гибнет, оркестр играет на темени красавца. Смастерил бы, побратим, нам дармоедов-лошадей: так будет спокойней. Перебираем смоляные колечки, что выбиты на лбу канатоходцев, как сусальные доски. Одним штрихом одевается шоколадное подземелье. Не забывайте выключать работающие грядки. Могли бы дать друг другу так много, если бы не завышенная цена телесности. Беседы прилипают краями к высоким спинкам стульев. Почта лишь способствует заброшенности. Мерцает во время блэкаута, как длинная шпала. Ни один эпизод не шелохнётся под рассыпчатым дождиком. Ты снимаешь первую из шляп и холодными руками надеваешь колготы. Думаю, мы попали в кино, где кормят обещаниями. Жаль, что оно такое короткое: как лавочка свадебных матрасов, где можно соблазнить буфетом и колбасника, и седого полицмейстера. Ищут политические чувства, а находят мятую материю и бусы. Обедают, запрокинув утиные ножки; кажется, тебе нечего и пожелать. Выпиваешь в баре у аванпоста односолодовый портвейн с кружкой льда. Сколько же тебе лет? Пожимаешь перемазанными сажей плечами. Шевелюра слишком ясно указывает на космополитизм. Эйфелева шабашня, к примеру, не пришлась тебе по вкусу.
Верёвка для поднятия груза в зазубренную траву. Бугристая лейка поливает проросшие буквенные щупальца. Заметен ли провал посередине, перед босыми ступнями? Движемся без ниток, будто петух на двуцветном мячике, внутри пузырящейся кухни с четой бесцветных тарелок. Наш иллюзион укрыт за мощными стенами ото всех бед, кроме (не)возможной внезапной смерти. Более всего доступны к прочтению вертикальные зубы и ручки рюмок. Всплывающая строка говорит о том, что и она невозможна. Слишком высока цена, слишком близко иные строки. Какой из видов конформизма тебя устроит? Тот ли, что исходит от светофорного глаза? Перевёрнутые яблочные конурки, гаражные кооперативы для доения бус. Косцы, клацающие мёртвыми пальцами. Ободок случайного самоубийства. Пусть лучше кричат камни-неразлучники, а не сияющие боги. Шестерёнки заносят сор. Лучше сразу от них избавиться, повернувшись спиной к ветру, передвигаясь закрывающими скобками навыворот. Укачивает даже половинки глобусов, что уж говорить о забитых в воду гвоздях. О чьих-то выцветших до табачной крошки демонах, колеблющихся – то ли в супермаркет пойти, то ли раскрыть книгу. В городе строят уникальные сооружения, поскольку при строительстве, вы знаете, возникает экологический эффект. Государство, потеряв надежду организовать потребителей, разрушает прекрасный нарост из мусора и стравливает моря. Обнаружилось, что Фортунато психически нездоров. Осеннее обострение: бегает по квартире, нервничает, злобится. Много всего наобещал Вере Михайловне, но выполнять не собирается. Младенец лежит на мягком полотенце и посматривает по сторонам нежно-голубыми глазками – уже через несколько месяцев они потемнеют, станут непроглядно-тёмными. Пока он был в утробе, мы называли его Колькой-Мишкой, откладывая выбор имени, но после рождения наш первенец стал просто Коленькой; это имя ему очень идёт. Ничто ещё не предвещает предстоящего нам кошмара. Маленький, 2650 граммов. Брюнет с реденькими мягкими прядками. После кесарева первым делом его положили мне на грудь, он потихоньку лизал её. На четвёртые сутки мальчик внезапно посерел и стал задыхаться – сердце перестало справляться. Врачи срочно отправили в реанимацию. Поначалу состояние было совсем тяжёлым, потом стало выравниваться. Каждое известие даёт надежду: вентиляцию лёгких уменьшили с 50 до 20 процентов; анализ стал чуть менее инфекционным. Говорю: я целостен – и рассыпаюсь. Говорю: нет во мне ничего целого или общего – и тут же догадываюсь, как сконструировать добавочную связность. Траурные, торжественные нити, перемещение впалых существ. Угол наклона не соответствует отрешённости ботинок. Какой муторный день. Как понять это ввинчивание в пустоту, эту напряжённость, что не закрывается изнутри? Перед праздником раскачивается маховик ожидания. Даже молчание на другой стороне кажется обещанием липкой и смертоносной катастрофы. Всё уже произошло, теперь – срываемые с веток насупленные яблоки, остановка в пути после секса, колеблющиеся стебли. Барьер с фиолетовым солнцем, под ним – какое именно «я»? Момент полной беспомощности. Мальчишка, дорвавшийся до циркулирующего телефона. Не позволено даже приподнять руку. Монотонный шёпот в коридоре, самолюбование. Пусть хоть немного отступит в сторону чёткий сигнал. Недоверие к мелу и соли, к выпускной чаше, полной облаков. У сов идёт калибровка, обмахиваются туманными отчётами. Выдерживается ущелье – как глухой на оба слома паровоз. Недооценка портретиста: хоть один параметр должен зашкаливать. Чёрное солнце восходит на грядке, труба выдувает огромную печень. На одной стороне – окошечко чайной. Горничная, согнувшаяся под нарисованным термосом. Коля улучшился, провели кормление материнским молоком вместо внутривенного. После этого вдруг резкое падение до предыдущего уровня. Каждые два дня диагноз меняется. Ставили сепсис, но бактериальной инфекции не нашли, посевы не дали результатов. Когда вытягивали ребёнка с того света второй раз, поняли, что главная проблема – с плохо работающим сердцем. Из-за слабой сократимости возникают проблемы у других органов. Почки не справляются. (В конце концов сумели снять отёчность). На УЗИ проблема с сердцем похожа и на фиброэластоз, и на некомпактный миокард, и на вирусный миокардит. Сердечная мышца стала наращивать в качестве компенсации мышечную ткань – в итоге сокращается просвет, а это тоже плохо. Теперь стенка всё более утолщается, сокращается просвет. Гормоны отменили, в этой ситуации они бесполезны. Профессор Баянский с садистским удовольствием пугает Олю близкой смертью ребёнка. У человека талант ко стращанию. Один из его помощников разводит руками, другой говорит – может умереть, а может перерасти всё это и полностью выздороветь. Оля много истерит, я боюсь отпускать её в реанимацию одну. То обнадёживается, то впадает в отчаяние. Сегодня била себя по голове – её не отпускала мысль, что Коля умрёт, и она ненавидела себя за это. Я ору на неё, обзываю дурой – мало ли кому какая мысль придёт. Пока это помогает. Мама подмывала себе после туалета попку сначала над стирающимися пелёнками, а потом на кухне; Оля была в тихом гневе. Олю зашили после кесарева неверно: полоса смещена примерно на сантиметр. Где-то кожа топорщится, где-то слишком натянута. Коле опять стало лучше, и его перевели из реанимации в патологию. Ведёт себя спокойно, внимательно разглядывает всё вокруг. Его лечащий врач Иван Павлович говорит размеренно, сложным научным языком. Считает, что Коле повезло, что кто-то свыше за него заступился. Поражены кора головного мозга, печень, поджелудочная – но тяжёлых патологий нет. Сократимость сердца улучшилась, а вот структура сердечной мышцы стала хуже. Ребёнок бронзоватый, кортизол у него низкий. Срыгивает пищу, либо она створаживается в желудке. Врачи в патологии подозревают дисфункцию надпочечников, однако анализы эту гипотезу опровергают. Оля устраивает им разнос, видя, что ребёнку становится всё хуже, а они выжидают. Делают, наконец, рентген, и обнаруживают стеноз – там, где желудок переходит в двенадцатиперстную кишку. Приходится оперировать; в первый день после хирургии Коленька уже ест нормально, во второй – с жадностью, но почему-то дёргается. У меня из-за волнений опять обострился гастрит, не могу переваривать мамину пищу. Хочется понять, где речь становится литературой, и задержаться на этом пределе. Есть в каждой глухие пятна, но и свои ускорения – быть может, сосуществуя, они научатся друг друга поддерживать и компенсировать. На праздник Независимости я гулял по соседнему острову; уже могу себе позволить долгие прогулки с тростью, если вовремя делаю перерывы в движении. Одна воздушная тревога следовала за другой. Обещали страшные бомбардировки, однако они не состоялись. На пляжах было много народу, но всё-таки меньше, чем в обычный год. Когда возвращался, увидел под мостом в поросшем камышом болотце цаплю, – она охотилась на лягушек, – на мосту – шагавшего в центр города огромного индейца в современном костюме и с заплетёнными в косы длинными волосами, а на другом берегу – молодого человека и девушку с фотографической аппаратурой, снимавших наперебой в закатных лучах отреставрированный советский автомобиль «Жигули». Вместе с запасной пуговицей в кармане лежит жёлудь. Оля увидела на мусорке выброшенный кем-то том из энциклопедии искусств, посвящённый Возрождению и маньеризму, прекрасно иллюстрированный. Долго стояла, листала – наконец решилась и утащила его домой. Вовка показывал ей, где в домах калинизация. Дома, изучая картинки в детской книжке, говорил о скворце: «это сдворец», о ласточках: «это бианки». Настал его черёд играть с телефоном; выслал в охранную службу статистическую сводку по ковиду. Снова стал убегать от Оли, один раз укатил было на самокате, но перехватили сидевшие в кафе учительницы-маэстры. В другой раз, пока мама искала его у автомехаников, забежал в бар и съел у посетителей всю картошку фри. По Генуе свищет пронизывающий ветер, мальчишка кутается в тёплую куртку и натягивает до самых глаз капюшон, а Оля зябнет в лёгком шерстяном пальто. Поднимаясь по ступенькам в школу, Вовкин встречает маму своей одноклассницы. В руках у ней – мотоциклетные шлемы, свой большой и дочкин маленький. Вова, не произнося ни слова, останавливает её и начинает играть со шлемами, надевает один из них на голову (мама одноклассницы смеётся), стучит пальцами по стеклу, ни в какую не хочет снимать. Теперь встаёт вопрос о покупке Вове такого шлема – раз их он равнодушно пропустить не может. Но в магазине начинает рыдать – ни один из шлемов ему не нравится. Уходя из магазина, рыдает ещё горестней – ведь ни один из шлемов не купили. «Ты хочешь машиной попасть в маландодоэ». В стоматологии клоуны с длинными носами. Вовка подбегает к ним и пытается ухватить за носы, а они решают побегать с ним наперегонки, что является тактической ошибкой – его ведь и не обгонишь, однако уже и не успокоишь. Если ряженый бежит влево, мальчишка несётся вправо, и наоборот – легко уклоняется от ловчих объятий. Младший клоун, мулат с длинными дредами, выдувает огромный мыльный пузырь, который накрывает Вову целиком. Шкодкин восторженно застывает, пока пузырь не лопается, рассыпаясь мелкими брызгами. Старший, седой клоун подходит к Оле и сочувственно гладит её по голове: «вы такая сильная». «Я как Шварценеггер, я всё могу». «Хочешь яблочко» – поёт Вовка на все лады. «Нет, – сурово отвечает Оля – ты ещё руки не помыл». Ещё Вовка хочет в абракадабру. Там стоит особенная тишина, может быть, из-за камышей. В день города ракетные удары по центру: двухэтажный дом обрушился, во многих соседних вылетели стёкла. При последней атаке в моей квартире на пару часов пропадает свет. Взрывы с расстояния в несколько километров слышны едва-едва, похожи на неопределённые атмосферные явления. У оккупантов рушится одна линия обороны за другой, через пролом во фронте наши войска выходят на оперативный простор, где могут быстро наступать, не встречая преград. Бегут недотыкомки, бросая технику, попадают в котлы и ловушки – наши армейцы уже не справляются с большим количеством пленных. Вражеские резервы, брошенные в контратаку с колёс, бестолково гибнут. При преждевременном облысении не добираешь линейных зрелищ. Откуда стробоскопия плиссированных юбок и низких крыш? Лампа свешивается с автомобиля, как рука. Бёдра переходят в пасть исторической птицы. Помогает сортировка ударений по исчезновению. Вагнеровская бритва «нечаянно» – ощебечешься. Не понимаю инопланетных колонн, красных букв на груди. Где-то рядом, в следующем кадре должно быть море. Привычка к ложным и ласковым ударениям. Ты на развилке, налево – тысячеликая проза, направо мускулистый стих, увенчанный лавровым плевком. Растяжка тушит святые пули. Прыгай по брёвнам через болото, пересекай поляны с горящими кукурузой и солью. Застегни алюминиевую пуговицу и расстегни деревянную. Не унижай транспорт брата своего. Ибо самое насущное – мазки, освобождённые от маслянистых теней. Шлюзы, сдержавшие флирт отражений с лодками. Буквы озёрного холода, атмосферный локоть. Оперетта возможностей: только дешёвые ставки выигрывают. Логично, что ты не можешь передать тела знакам препинания. До сих пор не было надежды на макабрическую мельницу, но теперь по металлическим стенам спускается целый батальон правил. Все спички грязные. Склоняется прозрачная бестия, отчуждённо листает плотвичку. Будьте здравы, погонщики, но отряхнитесь. Спутники продают фуксиям глаза и лезвия. Уменьшительный кукиш, перекати-монета. Ни о чём не могу думать, кроме надкушенной булки. Позвони тогда в колокольчик мелкого почерка. С одной стороны ринга штрих-коды, с другой полезно будет решить, божественным методом, задачу о четырёх неизвестных. Берегите робкую кровлю ребенка, но храните и медяки. Не надо собирать слова в слова, как обезьяна с расщемленными зубами. Ритуал существует для ночной встречи. Ожидание превращений обучено холодом. Из солёного дыма выходит пламя: трещат знамена, плещут ветряные мельницы, шумят детские книги. Распахиваются объятия, и могильщики ложатся в горячий песок. Перепрыгиваем.
Схожесть заглушается тем, что в пространстве ускользающих вещей люди чаще обычного становятся причинами друг для друга. Только дай нам порядковые номера – начнём разуваться, как фразы гениальных прозаиков. Полина пытается убить дрожащую муху скаутским галстуком. Нас окружают мёртвые аллегории, смешливые фурии выключенного света. Из ладоней у них клевещут неисполнимые задачи, на лодыжках отставные ежи выстанывают хроматические гаммы. Мы на первом этаже: у людей восторги, а нам бы свои – в бутылку да в южное море. Вблизи джазовый скрипач выглядит наркоманом, и фаянсовые колобки врассыпную пляшущих смахивают на детородные органы. В тесном механизме на девушку находит стих – будто наливщик валится с фонаря. Девушка подаёт толпе сигналы руками, зачитывает гекзаметры из всемирного каталога недвижимости. Отвечаем изумлённо: больше нет номеров. Лежали раньше в пакете последние четыре, и впридачу к ним квитанции на забытые стаканы. О чём ты так долго рассказываешь телефонному справочнику? В Фундаментальной библиотеке есть книга о Хлестакове, послушайте: «целый день он ржал, как взлесившаяся лошадь». Ах, Боже мой, веселитесь – но кто же у нас ржёт до сорока лет? От планового теракта отделяют не более полутора немытых голов. Гляйвиц приносит рюмку с бодрящим дизельным напитком. Продолжается отключение нимбов и детских сидений. И суггестии не надо, чтобы погрузить нашу безбашенную троицу в логарифмический сон. Вбивай дескрипторы в ватман, на котором они будут завиваться – это напоминает игру с сеткой, где зашит маленький паразит. И вот уже закладка углом своего тела то ли вниз, то ли вверх извиниго подвешена. Бегуны выжимают из обуви лишний воздух. Есть предел мощности, но не в арифметических пропорциях. Дабы не усугублять характер, с работниками оргкомитетов знакомят во время официальных встреч. Годовой отчет "со всеми негражданами по труду" занимает два тома. Надворное отсутствие выдаёт жалование, но у него свои пути и собственные исполнительные секретари. Запасные рубашки нельзя вернуть. Один секретарь испортит, другой одолжит, третий решит, что цикл является вещественным доказательством. После каждого посещения буфета приходится включать машину пространства. Натягивать бечёвку, врезающуюся в кожу. Или же подстраивать волну раритетного радиоприёмника. Безобидные фразы всегда чуть уже. Встречи назначены, но на них приходят люди с произвольной длиной волос. Тем не менее, надежда сохраняется – это именно то, чего ты хотела. Скала похожа на кипящий чайник. К пюпитру прилагается ручка для медленного вращения. Диванные пружины склонны к саботажу; у циклопа с галстуком-бабочкой слишком длинный язык. Грязь ступает за нами след в след, не отвечая на случайные оскорбления. Я вправе поговорить с портье: как талантливый хирург, он лишает нас всего, что мы ожидали. Председатель студенческого братства, из скромных жрецов: рука его катится сама собой, подскакивая на круглых датах. Мы с Игорем затыкаемся, словно бочки с подмоченной крапивой. Пиццу доставляют экскалибуры в шайбочках-круговертях. Сдавайтесь, о грубые шампиньоны! Мы всё равно вас измерим – традиционным дедовским способом. Татуированная флейта сказочно недальновидна: беременеет от первого выстрела. По ошибке мы называем это сдержанностью. Наш режиссёр немного чудаковат, как Ботинки; чикагские продюсеры подкладывают под него шкуры тифозных медведей. Прекрасно, если для длинной истории можно не настраивать заноз. Однако не всем оркестрантам ноты подмигивают одинаково. Заколка изумлённо уступает призовое место снимкам плечевых суставов. Покачивается, как газовая плитка, непомерно раздувшаяся от резкого ракурса голова. Пробегает колонна дублёров. В конце концов зрителей взвешивают на гигантских весах и, после долгих мучений, вылавливают из моря музыки тех, кто был некогда настоящим театром. Тут жди, пока пена спадёт с лица, а случается это не часто. Бумагомараки, выскочки – никак не можем довести начатое дело до печатного листа. У лунной подушки кочующая дыра, только что видел такую в чужих мобилях. Гонки ансамблей по червивой дороге оканчиваются достойно: мавританским расположением светоча. Не правда ли, постоянные ракетные атаки способствуют распространению нежности? Её просто некогда откладывать на завтра. Глава как глава, и вовсе незачем являться какому-нибудь зыбкому гению. Мы не настроены принимать четвёртого в нашу расслабленную компанию. Ни пухом, ни прахом, ни пирамидками на подошвах – теми, что падают под вагон, словно камешки. Не станем выдумывать и тринадцатый кадр, оторвёмся вдоволь на существующих. Подержим бога референций за оба измазанных сажей крыла. Прострел не поспел, только укрылся ветошкой, а теперь ночует в метро. Продавать шпоры капустникам сдвоенных гласных ещё не время; следует повторить прежний манёвр и вылить кофе на рубашку. «Все эротические семантики немыслимо замусорены. Поэтому работе – да, письму – да, но сексу – нет. Не хочу совокупляться, пропитываясь одним из липких, сдающихся в аренду смыслов». Граница между иррациональным и рациональным – как длинный панельный дом по прозванию «Китайская стена» на набережной: отчасти это проходной двор, и отчасти бордель. Нет на свете зубной щётки, что не стремилась бы найти дорогу в минутное капище. Какую из малых историй сегодня собираемся завершить? Кишащим фигурам легче одновременно и уйти, и задержаться. Круглые чаши с закипающей грязью заменяют им слова. Испарение времени снова под вопросом. Вечера здесь тёплые, прозрачно залитые плафонами – пока не прорезаются молнии молний. Туалеты делают жизнь, а ошибки её исправляют. Игорь наблюдает, как по жестяной воронке наискось льётся вода, как скрученные чайки цепляются клювами за цветные провода. Холм скопирован, и вместе с ним отпечаток зуба доисторического экскаватора. Бесполезная нота раскачивается на длинной ножке. Жёлтая труба пересекает шашечную там, где запущен цех оплавленных виртуозов. Кто построил завод – сапожник или сокольничий? В целом поэтично: монотонное гудение, храпы, скрежет. Новая архитектурная модификация крыши – электронного пастуха овец. Расслабленность бильярдной дедукции: то, что не будет работать, уцелеет.
По словам Ивана Павловича, Оля стала главным в городе специалистом по редкой Колиной болезни. Знает о ней всё, переписывается с американскими врачами, зорко следит за симптоматикой. Для получения инвалидности ребёнок побывал в ещё одной больнице – городской. Сёстры неумехи: не могли нормально набрать кровь, тыкали много раз в вену, никак не попадали. Врачи редкостные обормоты: назначили дигоксин, а когда он был нами куплен, отменили. В выписке указали, что мы жаловались на слабость и отставание в развитии – в больнице всё, дескать, улучшилось. На самом деле Оля им сказала, что в отделении ребёнок становится всё более капризным, просила выписать поскорей. Уже после возвращения домой в анализах крови выявился гемолитический стафилококк. Заорали: «Антибиотики! Сепсис!» – но жена не позволила им пичкать Колю лишними лекарствами. Ребёнок явно не септический, дома себя чувствует хорошо. Видимо, пробы загрязнили те сёстры, что их брали. «Вы своего ребёнка погубите!» – пророчествовала врач. Нажаловалась в поликлинику, так что к нам прибежал ещё и перевозбуждённый семейный доктор. Мама твердит: «это вы специально придумали, что у ребёнка температура, лишь бы мне досадить». В ярости бросаю хлеб в помойное ведро. Висят-кружатся над Коленькой серебристые рыбки, а он к ним тянется. Дотянулся, бах ручкой по рыбке – и в рёв: считает, что это она его ударила. Радость Коля выражает ножками: поднимает их и ударяет о подстилку. А когда начинает дуть, как в трубу, в полого резинового тигрёнка, раздаются такие звуки, будто в комнате зевает маленький горный тролль. Юркий критик на литературном вечера щебечет да щебечет дискантом, и вдруг как заревёт басом песню на немецком. Посередине задыхается и заглядывает в шпаргалку. Время от времени на Олю накатывает желание покончить с собой и убить ребёнка. Я в таких случаях впадаю в глубокую беспомощность, совершенно не знаю, что делать. Складывается комплекс вины перед женой и Коленькой. Когда малышу нужно уснуть, пою песни, все подряд, какие знаю. Лучше всего его успокаивает, как ни странно, «На безымянной высоте». Я повредил соседям дверь коляской, когда выходил из квартиры; царапина получилась большая, и долго я нервничал, но соседи скандалить не стали. Когда ехали поездом в город Х, то ночью, чтобы Коля заснул, выносили его в холодный тамбур. Поездка не дала определённости с диагнозом. Врач сказала, что это не фиброэластоз и не рестриктивная кардиомиопатия. Больше похоже на некомпактный миокард. Такое не лечится, только само пройти может. Когда мальчик стал орать во время УЗИ, она спела ему «Ой Мыкола-Мыколай» – помогло, заинтересовался песней. Количество возможных диагнозов продолжает расти, как на дрожжах. Иллюзорная сцена, где минотавр играет с очевидностью в прятки. Если ты пишешь самому себе, ты пишешь этому самому минотавру. Вокруг летают вещи, пакеты, грязь: осень. Иногда достаточно правильной формулировки: октябрь – это задача, требующая разрешения. Пока сохраняется роскошь прогулок по двумерному миру. Хотите я на вашем зубе покажу проекцию гипотенузы? Оля не смогла сдать аналитику, профессорша сказала ей, что оценивает не только знания, но и умение их изложить. Учите итальянский. Для Веры Михайловны учёба Олина – херня, а вот получение бесплатной пищи в каритасах дело святое и важное. Нашла на время работу баданты, но теперь сама ей не рада. У старухи, за которой она ухаживает, болезнь Альцгеймера. Очень тяжёлая, с места на место её передвинуть – задача не из простых. В состоянии глубокого шока легче писать прозу, чем стихи; на них не получается сосредоточиться. Довоенная жизнь кажется причудливым заблуждением. Грубая материальность делает «я» телесное призрачным, способным в любой момент испариться. Демон из двух зол выбирает мобилизацию, не будет эта осень спокойной. Захватывающая история короля Брудастого с кирзовым сапогом под перьями, в узком парадном футляре, с большой кнопкой. То обрисовывается, то затушёвывается перспектива ядерной войны. Какое совпадение – как только мы стали говорить о ней, на небе появилась двойная радуга. Сейчас лучше всего жить в Антарктиде; там вообще скоро лето, пингвины расцветают. Инопланетяне по утрам воркуют и хлопают крыльями – но не активно, скорей в силу инерции. Появляется тот же ужас, что и перед началом войны, когда я решил уехать с мамой в одну из западных областей. Мама ежедневно подолгу созванивается с бывшими учениками, с подругами по дому. Её соседки слева и справа, ненавидевшие друг друга десятилетиями, примирились, отсиживаясь в бомбоубежище и стали делиться друг с другом всеми своими припасами. Моя тёща продолжает информационные диверсии: заходит на малознакомые группы в «одноклассниках» и спрашивает: зачем вы отправляете на убой своих сыновей? Посетителей задевает за живое, орут в ответ «****иииииина». Специалисты проявляют удивительное умение вертеть одну и ту же полупрозрачную вещицу, выявляя в ней новые и новые, всё более заострённые грани. Каждая нестранная тропинка ведёт к беспомощности. Искрит, вот в чём дело – искрит, и поэтому пускаюсь я в очередную литературную авантюру. Два светила со смещённым центром тяжести, что обоюдно подгоняют друг друга. Как сказать усопшему сыну, что он – самый нужный, самый дорогой человек, что любовь к нему не ослабевает? Раньше я думал: начну писать новую главу, только если у меня будет идея, как сделать её не похожей на предыдущие. А надо поставить задачу «написать главу, не похожую на предыдущую», и тогда мысли о том, как это можно сделать, начнут приходить пакетами. Устраиваюсь поудобней и наблюдаю, как машины письма собирают воедино невозможное, как происходит сортировка движущихся в неизвестность глав. Вариация заранее размечает структуру. Можно ли ненавидеть ещё больше лодку, в которой плывёшь? Бормочущий несусветицу диктор шагает по арбузным коркам. Горький смех и соседские шорохи целую ночь над головой. А вот детский голос пропал – быть может, ребёнка эвакуировали. Кувшин чулка в зрачке у лестницы. Скрещиваются зеркальные рамы и куриные кости. Всё ещё длинен путь щеколды к прямоугольной причёске. Грубое, проворное присутствие машин. Перед овацией в твоём теле крутится сонмище нетривиальных ласточек; почти фригидное. Гири с человечьими головами одеты в холсты. Короткое движение кисти – пусть танцуют чьи-нибудь боги. Солнце гладит нити лучей, разбирает радугу. «Твоя мама сошла с ума: пошла промывать нос!» – Коленька внимательно выслушал и заплакал. На собственную квартиру мы копили долго, пришлось забросить ставшие для меня привычными туристические поездки по городам в различных областях страны. Каждые выходные ходили с коляской – малыш был в тёплом костюме медвежонка – через центр города к домам, которые показывали риэлторы. В одном из них не устроила близость балки с неукреплённым склоном, в другом – затопленный горячей водой, извергающий пар подвал. Третий дом был скреплён швеллерами, а пол у него внутри был наклонным; так что мяч, выпущенный из рук на кухне, катился сквозь коридор до окна в гостиной. В четвёртом по одной из стен пробегала полоса плесени. Пятую из квартир её хозяин не захотел продавать «той, с родинкой», предположительно, по мистическим причинам; у него всюду были развешаны иконы, дыхание подавлял тяжёлый запах от многочисленных сгоревших свечей. В шестой квартире обнаружился притон – теперь уж Оля не захотела её покупать, хоть проституток и обещали выгнать. В будущих многотомных книгах историков упомянут будет и шут гороховый, и его зазубренное слово. Вычерчиваю вслепую тугой облущенный звук. Ведро холодной воды: всё, чем я занят, не выдерживает смыслового барьера, выглядит невнятным при смещении теней. Самое ценное было высказано сразу же, и к этому больше нечего добавить. Непроницаемый материал без прямого доступа; двадцать человек в шарообразной комнате одновременно начинают размахивать самурайскими мечами, поначалу даже не задевая друг друга. Заявление: прошу оформить инвалидность моему сыну Владимиру (род. 23 июля 2015 года, 7 лет и 2 месяца). В течение последних двух лет он находится на лечении в Италии (Генуя). Оформлено только временное проживание, и мы не получаем социальной помощи. Врачами установлен диагноз «Аутизм», код ICD 10 F84. По рекомендации доктора он ходит в школу, где за ним закреплён свой личный преподаватель, учится там по специальной программе. До трёх с половиной лет развивался, хотя и с отставанием, имел зачатки речи – знал отдельные слова. В этом возрасте после смерти старшего брата началась задержка в развитии, а затем и регресс. Полностью перестал говорить, прекратил есть самостоятельно. В играх преобладали повторяемые действия. Мог часами, например, крутить одно и то же колесо на игровой площадке. Выстраивал игрушки в длинные цепочки. Ему важно было ходить по одной и той же дороге, иначе начинал вырываться (теперь это прошло). Если фиксируется на каком-то занятии, его трудно переключить на другое. До сих пор ест и одевается с чужой помощью, очень редко самостоятельно. В туалет ходит сам, но не умеет пользоваться туалетной бумагой, так что нуждается в сопровождении. Речь начала возвращаться в 6 лет и 8 месяцев. Сейчас разговаривает простыми фразами, без соблюдения правил. О себе говорит во втором лице: «ты пойдёшь», о матери в первом: «я пойду». Словарный запас постепенно увеличивается. Ребёнок чувствительный, тревожный и пугливый. Отрицательные эмоциональные состояния сохраняются часами, ему трудно из них выйти. Хорошо чувствует эмоциональное состояние матери – будет взвинченным, если она расстроена. Когда мать рядом с ним, он не даёт ей отвлечься ни на какое другое дело, постоянно требует к себе внимания. Она должна реагировать на всё, что он делает, или он начинает нервничать. Не умеет читать и писать. Интересуется буквами и цифрами, но не может их запомнить. По отношению к другим людям не агрессивен. Тянется к детям, но не понимает, как с ними играть. Максимум – может потянуть кого-то за руку, заставить идти за собой. Любит контактировать со взрослыми: неожиданно к ним подбегает, обнимает, нажимает кнопки на часах – это многих раздражает. Рассеян, не может сконцентрировать внимание на занятиях в школе и дома. Постоянно находится на своей волне, отключён от внешнего общения. Если рядом с ним разговаривают, не участвует и никак не даёт понять, что понял что-нибудь. Не реагирует на обращённую к нему речь – но в последнее время стал в некоторых случаях отвечать «чао» и выполнять простые просьбы (например, выключать свет). В общественных местах берёт все подряд вещи в руки, дёргает или бросает, нажимает на кнопки, часто – трогает и дёргает людей. Кричит, если ему это запрещать. На улицах убегает от матери – это такая у него игра, – а в последнее время стал убегать из школы. Какое-то время назад научился рисовать и с удовольствием это делал, но теперь не рисует совсем. Каждый день вспоминает о папе, говорит о нём. Лечащий врач-психиатр Элиза Пелозо считает, что присутствие отца в Италии рядом с ребёнком может оказать положительный эффект. Хороший повод, вернув повествованию время, внезапно избавиться от пространства. Оставить главу пустым знаком – завораживающим, втягивающим смыслы, как водоворот. Легко уходящим сквозь пальцы; вторгающимся в Финнеганову ночь. Двойная невидимость, по наследству и в силу отбора, – не приведёт ли к иной, мерцающей видимости? Для каждой итерации нужна собственная точка прорыва. Солнечное утро, проведённое за шторами, пограничное для моего больного (уже почти нет) горла. Прекрасное это занятие – проспать целых семь часов, махнув рукой (во сне) на перемежающиеся воздушные тревоги. Снились огромные кузнечики, игравшие в волейбол. Стряхивая это последнее видение, вспоминаю, что был четвёркой пиратов, бравших на абордаж парусное торговое судно. Уродливые ресницы, ваше акулейшество, сильный перекос в сторону винограда. Отправимся по накатанной дороге – той, что заполнена отходами производства, робкими мордами кухонных тряпок. На главную задачу ты и дохнуть боишься. Как можно скорей после онлайн-митинга поезжай к моему дому – чтобы меньше задерживать соседку. Надо идти налево по коридорчику, и тогда перед тобой окажутся три двери, моя ближайшая. Направо от входа – путь в кладовку, но тебе туда не нужно. Налево – большая комната, там открой, пожалуйста, в большом шкафу правый из верхних ящиков. Увидишь книги, обрати внимание на самые толстые. Одна из них, красная, лежащая посередине – «Кантос». Именно по ней я скучаю. Нужно ли написать тебе, какие из моих стихов стоит прочитать на вечере? Или будешь наугад? Грустно видеть, как с каждым годом передо мной захлопываются, одна за другой, новые и новые ворота. Что касается любви, то нелепое это занятие для человека, привыкшего создавать собственные игры – с нуля, самостоятельно, за короткий срок. Обойдёмся без мусора на письменном столе. Бои без правил в бочке с вязким дёгтем. Очередная электростанция выведена из строя. С каждой неделей всё более долгими становятся перебои с электроснабжением. Новые и новые атаки дронов, разрушенные дома в центре города. Одна из идей врага – заставить ПВО истратить имеющийся запас ракет, чтобы мы остались беззащитны, и тогда взрывать без помех всю электрическую и тепловую инфраструктуру. Жизнь можно испортить неограниченным количеством способов. Не такую уж яркую, но дарящую тепло. Нести остаток по берегу, улыбаться – это сильней тревоги? Прохожая говорит по смартфону: «ни одного котёнка, похожего на тебя, скотина». С половой жизнью, как с математикой; расстаёшься с ними – ни капли не скучаешь. Разве хочется видеть ту грязь, что у меня под одеждой? Чувствовать грязь под кожей? Конечно, это последствия психологических травм, и войны в придачу. Пока она идёт, смысл есть во всём, что я умудряюсь сказать – с трудом, сквозь зубы. Закончится, и наверное, ни в чём уже смысла не будет.
Оружие крапинки находим в каждой из запятых, в старомодном уравнении танца, в щекочущих представлениях о камнях и висельниках. Отстукивают ли по ночам чечётку кошачьи вклады? Дымящиеся каблуки инсталлированы в качестве неудачной шутки. Смутный инструмент, ничьей воле уже не послушный. Гипнотическое зачатие телеграмм в заводях Смородины: не верёвочка, о плакучие джентльмены, но стул с багряной обивкой, прицепленный к мало-мальскому телеграммному столбу. Пропадают пропадом беспочвенные гидранты, ливрейные мыши выходят на добычу кусочков. Почему воробьи не шумят на карнизах и не осыпаются щебенкой? Ничто, умозрительные друзья мои, не способствует возвращению маятника в такой степени, как отсутствие тепла и солнечного света. «Дважды забывал предупредить о люке, и дважды люди падали. Один из них – норвежец». Лучший вечер года: блистающий парк и сиреневатые тени. В песок воткнуты колышки, вместо одного из них царит кирпич. Достаёшь из неровного свёртка и ешь нечто коричневое, крошащееся, затем прячешь свёрток и начинаешь бегать вдоль реки, спортивно поднимая ноги. В уголке твоего рта родинка – маленький бегемотик, танцующий, когда ты говоришь. Посреди поляны стоит большой дорожный чемодан, изъеденный дождями. Вокруг детские мячики, старые учебники и пластмассовые чашки. Позади небольшой памятник, обложенный мешками с песком, а за ним – речка, весёлая, смешливая, с резиновой лодкой. Вдали рыжие сосновые сосны. Очень жаль, что я не могу их пересчитать. Сигналы подвешены в дымящемся воздухе. Шаткой пропорцией отсекается фронт холода. Сновидец по скользким камням переходит на другой берег. На окрашенной в томат скамье целуются истопники. Потухшая плита косым жирным следом затягивает обочину. Окна покрываются скользкой коркой, и почтовый вагон звонит, как колокол. Пассажирка Икс в чёрном платье не суммируется с кондукторшей Игрек в розовом, но их фанаты не оставляют попыток подправить арифметику. Относятся к дамам так, словно это лежащие на тропинке оструганные клинышки. «Разве в свинарнике блоха не цепляется за хомут ночи? Но вот мы попали в рай, располагавшийся раньше в Каневских горах, в зоопарке. Разумные животные, растущие под разноцветными лампочками и одетые в точно такие же комбинезоны». Ягоды с круглыми бровками, с короткими галстучками. Хохочущие шлюзовые камеры подводных лодок. Новые теории, как рваные рыболовные сети, лишь искажают условия задачи. Ошибка не ошибается, ошибаются лишь программисты. Матрица спонтанного инкремента, кристалл, оживающий по ночам. Отмерзающее море не опирается больше ни на логику, ни на опыт. Всё приобретает значимость, даже повторяющиеся телефонные цифры в рекламной строчке. Сколько деконструируемых объектов остаются открытыми, не собранными даже наполовину? Немного тёплого вина в комнате, выходящей окнами на запустелый сад. Всё на месте: луга, домишки, сплетни. Это поможет нам притвориться – хоть и неясно, кем именно и зачем. Пёстрые ленты вкручиваются в треснувшую по золотому сечению массу холмов. Вспоминаем о пылающих смоляных ветках. Утомительная работа – быть персонажем в энциклопедии иллюзий. Формулировке без вреда неделю. Идея пыльная – её можно купить за свистки. Джипотрясы отпрошены в стенку, там плёсо с ноготками. Худят из кладовки, аперитив им за шиворот. Дуже треба посилочку забрати. Больше рассерченной реальности, чем в стуке подкаблучников. Недоеденная бугристая ичница, жареная колбаса, геймеров суд. Ключи на стуле, а под столом царь кусается. Мелкие волоски на занавеске. Цена проницаемости чрезмерна, да и сама она оказывается одной из перекрывающих сцену штор. Одиссея стандартных ямочек на щеках. Дёрни за верёвку – и посыплются как из ведра белёсые праздники, покряхтывающие дужки одревления. Создадут лишний ритм в чрезмерно прозрачных на ощупь вещах. Симметрически уменьшат включения, заполнят луну чайным паром. Минимум, что ты можешь определить, покачивая бёдрами, надевая зелёные перчатки – внутри бродит от пальца к пальцу чеширская ухмылка. Тушат мягкую ночь, и городские огни становятся рубиновыми, как печенье. Те из нас, кто посмел делиться своим опытом в паху, не имеют шансов на дальнейшее привитие. Удовольствие от жизни можно сравнить с ощущением от ползущей по телу пчелы. Самые стабильные вещи сшиты по одному лекалу. Головы безвольно сгибаются в знак благодарности, стоит выключить радио. А если все вокруг сводят с ума одинаково? Беременные верой трансфокаторы с ходу получают по сусалам. Ты бесстрашно принимаешься укреплять бестиарий гаечной пулей. Километр за километром – сырой, чуть колючий цвет, дальний родственник предметности. Город иногда слепяще тёмен, иногда болезненно вздут, словно бьётся о свои же углы и стены во время затяжных боёв с бесцветный армией. Размеренное шлепанье зонтиком по тротуару оживляет одни и те же достоевские дома, что вырастают из почвы, как гигантские мошки. О какой реке задумалось слово «кровь» – о той ли, что в муках рождена была человеком? Собака водит раздвоенным языком по свежепобеленным рёбрам забора – она не устала и не смирилась. Твоя рука сжимает и разжимает поливочный шланг. В раскрасневшееся дыхание врывается шум океана. Игорь с врождённой грацией держит одной рукой револьвер, другой чашку с зелёным, а порою салатовым, чаем. Телефонный провод цепляется за ветку, чай хлещет во все стороны из циферблата. Мальчик делает четыре шага, поскрипывая резиновыми сапожками. Аромат солонок и мундштуков. Засыпающее на ходу членистоногое заползает в нос вопилизанту. В пляшущей на ветру луже сложены карточным домиком велосипедные шины. Сработала многолетняя привычка крутить на пальце текст, словно браслет часов, примеривая его так и эдак, подступаясь, сдаваясь, но потом совершая обходной марш-бросок по грязному скверу. Туземцы продают на берегу картофельные торты. Купальщица с тяжёлыми ушами меланхолично льёт на весы подсолнечное масло. Бруски солёного сыра болтаются на ветвях дворника, словно буквы газетной рекламы. Скрипач, раздувая ноздри, перетягивает басовую струну. Ведёт себя так, будто жизнь его окончится через несколько оставшихся до полнолуния строк.
Мёд на голове разложен; что это, приведите пример. Антагонист уже здесь – вещь изломанная. Удивительно, ведь уруру вместо него должны быть постные печи. Первая ось находится за сваленной в кучу мышью-оленем. Выбор лжи; но зачем учиться быть похожим на вторую ногу (дым, удалить папу). Мы деревня со спойлером: люди, поднявшие мяч. Отчий паралич серверов. Прочие вещи должны быть наказаны, как глаза об арендованном поле. Беспроводная схема моей команды – полукраб с перчаткой и зеркалом в пруду. Крутые манеры – ек барб бэби луна культура – северный полюс. Учителя выпустили ковёр холодного тона. Заставьте меня взорвать соус, и я сделаю то же с раком на фото. Фракция крик человек-н-офелия. Новости как путь к циферблату. Одежда из виски куда более девчачья, но что мне делать в промежутке между интрижками Ким Хера? Почему он должен пойти в парикмахерскую двадцать пятого числа, о лом Вещь? Когда слов не остаётся, водопровод Рэйчел стреляет на все четыре. Вопрос меньше дрожит, и овцы вертят только в самцов перед штурмом. Искал сканы Олиного паспорта, а обнаружил Колины и Вовины фотографии для детских загранпаспортов. Не могу смотреть на них без отчаяния. Коленька в тот день бодро шагал к фотографу вместе с папой и мамой, а на снимке получился грустным-прегрустным, с опущенными уголками губ. С малышом Вовушкой вышла целая история – вдруг в незнакомом месте он впал в истерику, плакал и не мог остановиться; фотограф долго его успокаивал и с трудом улучил момент для съёмки. На паспортном фото наш младший полуулыбается и полуплачет (до сих пор это выражение лица для него характерно), в глазах поблёскивают слёзы. Пишіть мені, будь ласка – кожний ваш лист для мене справжня знахідка (як і ваші тексти). Насправді, не бачу геть нічого поганого у нашій з вами російській мові та російськомовній культурі. Мені здається, вас муляє хибна ідея, що ототожнює імперську ідеологію та російську мову/культуру – мовляв, друга існує лише як засіб розповсюдження першої. Не можу з цим погодитися. Кожна з культур несе в собі як здорові, так і отруйні елементи. Так трапилося, що в цій конкретній культурі тимчасово перемогла отрута. Як на мене, спільне завдання для російськомовних людей на наступні десятиріччя – побачити й перемогти цю отруту, це імперство на рівні сенсів. Для мене все це не позначає, що я мушу змінювати свою мову та культуру на щось інше. У вашому випадку є також культура німецька, куди ви можете надовго пірнути та почуватися цілком органічно, знайти себе в ній. Вечером переписываюсь с итальянским переводчиком. Почему клавиша ё – отщепенка? На русской раскладке клавиатуры она расположена отдельно от остальных букв – левей и выше. Во время комендантского часа, при выключенном освещении – когда мерцает лишь монитор ноутбука – трудно находить и нажимать вслепую. Перезваниваюсь с переводчиком немецким. Почему клавиша ё – отщепенка? Стыдно жить в тени даже скромного Коперника. Не стыдно смеяться, когда сидишь в жерле вулкана. Щёлкаю пальцами, как расстриженный фокусник – сейчас, откуда ни возьмись, рухнет мешок с дохлой птицей. Иное иного – подписка на иллюзорное с петлёй обратной связи – как это вообще может балансировать и не рухнуть? Настоящий романист должен время от времени носить шотландский килт. С княжеским достоинством, омывая купленные фрукты во всех словесных потоках. День без воспроизводимости, летят щепки стеклянных гирь. Танец розовых справок, смущённых правописанием. Сырая инаковость азарта; избыточный язык тела, теней, длинных участков пламени. Хорошо быть скептиком под густыми облаками, что заполнены очередями зенитных пулемётов и гулко скользящими убийцами-дронами. Миф о луже окрашивается приказными штудиями. Скелет, подданный гигиены. Вросшие друг в друга углы и повязки трещин. Прочитан канон о банковском векселе – и снова в санках вспыхивают созвездия. Полицейский, посмотрев на фотокарточку, решает: женщина хорошая, серьёзная, она тебя убивать не будет. Фортунато на время успокаивается. Тень его обокрала – взяла деньги на покупку – для него же – автомобиля, но возвращать не собирается: сказала, это начальный вклад на ипотеку для покупки квартиры. Как-то раз подставила Веру Михайловну: та покупала сапоги, на выходе из магазина детектор запищал – оказывается, Тень сунула ей в карман колготы. Вообще она тянет везде по мелочи, что сможет. Старик нашёл в смартфоне у Тени фотографии оргий, которые она устраивала с четырьмя молодыми людьми, включая его адвоката, и выставил её из дома. Спустя несколько недель Фортунато внезапно умер, когда Вера Михайловна уехала, чтобы навестить внуков и отдохнуть от итальянской жизни. Решил остаться в Италии, но тосковал и постоянно звонил жене, всё чего-то боялся. Тёща считала, что его могли отравить отпрыски – очень уж были, по её возвращению, довольны, что наконец могут дотянуться до наследства. Судебные тяжбы шли долго, с переменным успехом – но всё-таки Олиной маме досталась и небольшая, сравнительно с общей величиной наследства, сумма, на которую она купила себе квартиру, и совсем уж скромная пенсия супруга, которая позволила ей сводить концы с концами. Коленька согласен есть кашу только когда смотрит на машины или когда ему поют песни. Вовсю кусается и дерётся, научился быстро ползать. Стал залезать на бортик кровати, и один раз по нашему недосмотру с него упал. Тихо лежал на спине, потрясённый, от неожиданности даже не плакал. Обошлось лёгким ушибом, все косточки остались целы, только пару раз вырвало. Стали обкладывать его высокими подушками, чтобы ему трудней было забраться в опасное место. Покупка квартиры – это катастрофа. Мы кругом в долгах; заняли у матерей, у Димы Бритвина, у Юры Черниченко, удалось даже взять у моей компании беспроцентный кредит. В нотариальной конторе всё чётко, как в машине – читаем и проверяем один документ за другим. Никогда ещё не видел такой огромной кипы бумажных денег. Оля буквально в эту квартиру влюбилась – в понедельник её увидела, в среду мы уже подписывали договор. Пошли на максимум уступок, согласились на высокую цену и позволили продавцам там жить ещё месяц. Те пытались нам всучить и мебель – но баста, пусть что хотят, с ней делают, не дадим ни копейки. (В итоге эта рухлядь перепала нам бесплатно). Заехали к больничной знакомой Оли на подстанцию и забрали у ней детскую кровать в гараже. Её сын младше Коли, но при этом вдвое крупней. Сама похожа на актрису Жанну Моро, только более грубой, почвенной фактуры. То рассказывала, что у ней идеальная семья, то вдруг – что муж негодяй, перестал дарить цветы. Тащили кровать с Олей вдвоём на новую квартиру сквозь красивый разноцветный туман. Микросюжет «выход главного персонажа под морось и раскуривание сигареты» не работает в условиях, когда с неба падают бритвенные лезвия. Приготовлена тусклая комната, где могут раздаваться и те голоса, которых нигде больше не услышишь. Напильничные, обведённые чернотой по контуру полумесяцы. Зачем считать именно истребление и ужас основой? Быть может, фундаментом служат удивление, вслушивание или хаотическая радость при каждой находке. Погнулась ложка, немедленно принимайте меры. Текстовое плато с насмешничающими клоунами – каждый высоко подбрасывает и судорожно ловит самодельную голову. Чёрненькие, полные, со стрижкой каре. Если что-то у них на этом плато не сладится – извините, другого не будет. И вообще всё вовремя надо делать, пока электричество на месте и шапки не разобрали. Становится холодно, но начала отопительного сезона пока ждать не стоит – городские власти боятся, что котельные тоже могут стать мишенями. Моя приятельница Настя вернулась вместе с мужем в ту же неделю в начале лета, что и мы с мамой. Она ежедневно ходит в супермаркет мимо уничтоженной ракетами заводской проходной. Говорит, что этот вид каждый раз переворачивает, в плохом смысле, её сознание: она будто начинает проваливаться в какую-то бездну. Даже когда ПВО сбивает ракету, обломки могут упасть, как на прошлой неделе, на автозаправку, вызвать пожар и гибель заправляющихся автомобилистов. Ежедневные две прокрастинации: проверяю в ленте новостей, не взорвалась ли крупнейшая в Европе атомная станция, и не началось ли новое вражеское наступление с севера, из транзитной страны – может быть, россиянам захочется перерезать военную логистику из Европы. После этих двух тем позволяю себе расслабиться и открыть сводку футбольных матчей. Во время очередных атак, пока дроны крушат дома в соседних районах, я продолжаю работать, раз уж, о чудо, остаются живы интернет и освещение. Если человек – это конструктор и его можно собирать и так, и эдак, то я предпочитаю те способы сборки, что позволяют не отрываться от монитора. Мама без особого энтузиазма спускается с третьего этажа, чтобы проверить состояние ближайших бомбоубежищ. Школьные и консерваторские подземелья забиты учащимися, маму туда не пускают. Она находит совсем близко, в доме с детской библиотекой, открытый подвал, где сидят во время воздушки несколько жителей на грязных мешках. Понятно, почему это убежище не пользуется популярностью. Доверимся и мы теории вероятности, а не плесневому и душному заточению. В далёкий первый месяц войны мы мамой каждую ночь при звуках воздушной тревоги спускались в школьный подвал, где пытались выспаться на скамейке под радушно склабящимся чучелом оленя. Вокруг крутились похожие на актрис девочки-старшеклассницы, обсуждая уроки танцев и математические парадоксы. В углу истово молилась группа женщин старшего возраста. Кто-то из подростков ставил на телефоне игру со стрельбой, и половина подвала требовала выключить звук. Из-за чёртовой духоты я волновался, что маме станет плохо – она и так пила удвоенные дозы лекарств от давления. После ночи в холодном подвале в правом ухе шумело. Тревога всё не кончалась. Я выходил наружу, на школьный двор, подышать и размять ноющее тело. Низко над городом ревели самолёты, пугая прохожих. Возле спуска в подвал на ветках кустов подрагивали нарисованные карандашами плачущие бумажные ангелочки. Чтобы не терять времени даром во время блэкаута, отправляюсь отсылать посылку в Италию – в ней детские книжки, купленные Олей удалённо ботинки (так и горит обувь на сорванце), а также уписываемая Вовкиным по утрам гречка – её в Генуе не достанешь. Ближняя почта тоже темна, оказалась на одной электрической ветке с нашим домом. К почте дальней тянется длинная очередь, я стою в ней, читая книгу – но только приближаюсь к дверям отделения, как визжит новая воздушная тревога. Всё же упрашиваю почтовую даму обслужить меня; из-за больной ноги трудно было бы ещё и возвращаться домой с тяжёлой посылкой. Однако в следующий раз по окончанию массированной ракетной атаки, когда у половины города прекратилось водоснабжение, закрыты уже обе почты. Весь квартал погружён во тьму, лишь горят кое-где свечи в окнах у запасливых жителей. Отчётливей вспоминаются те давние сны, в которых я лежал, истекая кровью и медленно замерзая, а омертвевший город заносило густым снегом. С каждой неделей отключения электрики становились всё продолжительней. Дела сами собой поделились на те, что можно делать без света, и те, что нельзя. Так, моюсь я исключительно в темноте; жаль на это тратить драгоценные часы включения. По графику электричество отключают в двенадцать – значит, уже в одиннадцать стоит обесточить компьютер: он может сломаться при резком скачке напряжения. Графики никогда не соблюдаются точно, могут выключить и на полчаса раньше, и на полчаса позже. Ноутбуком можно будет пользоваться ещё час или два, уже без интернета, пока не разрядится аккумулятор. Телефонная связь тянет еле-еле и только возле окна. За неделю я научился лавировать: во время блэкаута иду в офис компании – он висит сразу на двух фазах, переключаясь между ними, в итоге там чаще работает электрика. К планнингу подключаюсь, экономии времени ради, из соседней к моему дому библиотеки Маяковского: в ней оборудован пункт несокрушимости с круглосуточным интернетом. Остался единственный способ читать стихи – принимать их сослепу за прозу. Зато сколько радости доставляет самый обычный свет, когда его включают; совсем другое вырабатывается отношение к простым вещам.
Киноварь и бильярд – вторые жертвы хаоса. Ваш пин-код недоступен в состоянии 0xc000006d, подсостоянии 0xc0070070. Щёлкните каблуками, чтобы снова его настроить. С точностью до третьего знака после запятой оцените зелёную компоненту в цвете замёрзших ладоней. Запишите в столбик цифры: 8 3 1 7. Для масштаба приложите ним джунгли. Представьте себе, что вам не нужно идти сегодня на службу. Завершите не вошедший в роман карандашный набросок. Узкое длинное зеркальце на запрокинутой планете, сиденье холодит вам щёку. Воздушная тревога спиралями пересекает бледное лицо. Карточки беспомощны, а наличка снова в цене. Для обряда прахосочетания необходимо как можно больше пустых бутылок. Ковыряюсь в кармане сумки, вытаскиваю горсть металла, полученного в качестве сдачи. Целомудрие – наше всё; секс лишь провоцировал бы простуду. Обглоданные ситуационизмом поэты вместо того, чтоб забрасывать друг друга хрупкой буквицей, мочатся кипятком на клумбу, облепленную мокрым снегом. Предавшись скромности, мы зашли слишком далеко. Глаза из тёмных горшков заглядывают в окно: ломаются брошенные на тротуар книги, посёлок режет спичкой январскую шею. Даже режиссёрские заметки не помогут найти путь к метро по жидкой грязи. С неба валится самый длинный из дней рождения. Полина обхлопывает варежкой спину замерзающего в парке чугунного льва. Хотела бы заснуть, сидя в тепле между одеялом и ножницами. От первого дыхания готовится стать кислым капустный сок. Изначально нужна крайне строгая геометрия, она будет деформироваться в процессе правок, но при чтении ощущение выверенности всё равно остаётся. Хотя бы одну сессию в неделю, пусть незаметную. Нет, сурово отвечает Игорь, проходя в кладовку и возвращаясь к нам с ножом, проволочной короной и салями. Вместо подстилки мы пользуемся двумя любовными романами. Андрей-мытарь забирает нож и вырезает корку. Со ржавчиной приходит и голая жизнь. Стеклятся облака, как в детстве вожди. Ты уносишь в музейную подсобку, чтобы не мешала, заострённую гипсовую грудь. Погоняешься ещё за сосульками. Рифма в виде японской гравюры, где режут друг друга сосредоточенные самураи – немного пластичней, чем позволяет им величие. Рис и репа ровны, словно корабельные брёвна. О блинчиках, однако, не говорится – они являются сами собой. Зимой время тянется в баржах, грузовиках, трамваях и кондиционерах – время, которое придумали вершители судеб, чтобы затолкать в свои постылые лица. Вода становится плотнее, город гуще, теряет границы и терракотовое лицо. Цирюльник знай возится с трескучим генератором. Нечто праздное ушло спиливать люстру, на которой ещё висят устаревшие бабочки. В обречённом офисе за городничего остался писарь; он бледен, скул и груб; заперт в колодце репрезентации. Мешаем друг другу, цепляясь шубами за створки, свиваясь в зубчатое тело, безучастное к съеденному наполовину подсолнуху. Энергии хватит, чтобы сшибить ворону из соседской трубы, настолько некрасивой, что её созерцают ежедневно и женщины, и собаки. В той час як бренді знижує пікові навантаження на електромережі, верхи бояться втратити колеса, а тому ставлять палки в тарілку. Узнаёшь себя в старомодной фигурке с плоским, как граммофонная труба, ухом, над которой смыкаются глубокие зимние воды. Внутри Ионы кит сидит и непрерывно там галдит. Ввернём похабную частицу – он перестанет шевелиться. Выведем всё мелкое, с мешком на горбу, туда, где можно остаться, прикрыв парадные глаза. Поперёк люка надпись персидской вязью: «перо крокодила». Падающие в воду веки подрагивают, открывая прозрачные ломтики уже не самой натуральной свёклы. Цвета, присущие лишь нам, сами собой начинают воспроизводиться – это удивительно, ведь под ними не спрячешься. Бутылки обогревают пятна зеркал; выход за сцену гарантирован только для шоколадных девочек. «Единственная хорошая новость – украден енот». В долгой бильярдной партии выигрывает законный свидетель. Старость пробуждается от печатного слова. Книги перечитаны и запылены. Под аркой стакан мартини, за ним дрожат холмы сытых вещей. Зонт поглощает мышь – лишь бы вписаться в ироническую фразу, что выдержит обоснование в рамках поглощающей модели. Мы похожи на совестливых мотыльков, летящих на запах цветущего мяса. Кончики галстуков пахнут селёдкой. Хлещет по бокам cвет, но его мы уже не видим. Пока мужчины и женщины предаются скучному сексу, сцеживаем нескучную топологию. Камни, лежащие на скользких шинах. Флажки, платочки, погасшие трубки. Пиджак велик, у него плоские плечи, однако мы всё равно на него злимся. Насмешливый голос Игоря: "Грубость – высшая форма смирения". Газетные обломки цепляются за наморщенную волну. Ловушка должна обладать постоянством мумии? Всё равно, лишь бы тихо да в махровом галстучке. Велосипед, надёжно приплюсованный к стене. Под ним – странная, напоминающая перепелиное гнездо, шапка. За окном лунный карнавал с дирижаблями беспамятства. Бары с мандаринами, оборванные цирковые афиши, докучливые агенты, всегда одни и те же. Летучий патруль реклам; запахи примуса и дезинфекции; полковая команда, нашпигованная провизией; суета картезианцев, объезжающих казармы. Пречудная дьявольщина, цедит Полиза сквозь бреступные зубки – если колет в боку, половинный билет не меняем. Плывём тихоходом, на дачной трубе с цыганами. В мягкой рубахе без рукавов и новых серьгах, лиловых вперемешку с зелеными. Люстры усов трубят о пропущенной улыбке; смерч извивается, как жеребливая запятая. На скудолуние мадемуазель Сбей-Меня сгустилась внюх. Трёхзубая пирога распирает звук-жилу. Слюнчатка кости пощёлкивает на мшистой тропинке к северным ядрам. Щупальца ржавчины бьют крадеными лучами. Блают, козёл ещё в расточке. И всё это на коротящих шишах, выданных на срадение. Кирпич в шляпной коробке, но что уж танжерить об особых предметах – придержи в чемодане, пока не съели. Ты же ведаешь, льстец, и говоришь ошибочно, будто скалываешь цветную слюду с фабрики. А кто разъяснит периоды рукоятей, что расшивают гостиничное полотно?
Длинная жизнь сжата до карандашных размеров. Не бьётся, одно с другим совершенно не бьётся. Кто такая эта Полина, может, наспех спаянная роботесса? Она состоит из не сочетающихся друг с другом обломков. Верно, но и все мы теперь – осколки, пробоины; целостность недостижима, примем вслепую это правило новой нормальности. Чистота в проекте должна создаваться геометрическими методами, а не запуском наперёд заданных процедур. Смысл написания прозы ещё и в том, чтобы всеми способами сопротивляться желанию её писать, открывать возможности для баснословного проигрыша. В своей первой, родной стране я с раннего детства был жидовской мордой, рассказывает Костя Пелешевский. Меня били за мою внешность ещё в песочнице. Когда переехал в Израиль – обзывали русской какашкой, а здесь, в Таиланде, я фаранг – это фрукт такой. Нигде и никогда не был своим, не ощущал себя дома. После отъезда в Израиль сменил несколько профессий: был сварщиком и слесарем, потом стал хорошо зарабатывать, изготовляя мебель. Но в какой-то момент влюбился в морские суда и забросил свою столярную компанию. Ходил в несколько кругосветок с исследовательскими экспедициями, был в разное время и матросом, и боцманом, и капитаном. Осел в Таиланде и много лет подряд обслуживал малые суда, а потом новый бизнес вылетел в трубу во времена ковида. Как раз незадолго до эпидемии Костя купил по случаю старую большую яхту, вложил все свои деньги, обновил, привёл в идеальный порядок. Хотел перепродать за хорошую цену, но в трудных для туризма ковидных условиях не смог найти покупателя. Два с лишним года подряд никакой работы не было, Костя ел дешёвые тайские каши, сходил с ума от безделья. Наконец брокер нашёл для него отличную вакансию в полутора тысячах километрах от места, где он жил. Снова стал капитаном на сверхсовременном судне, принадлежащем тайскому миллионеру. Работа стала для него настолько важна, что Костя решил отказаться от всего постороннего, даже от женщин. Хвастался: судно сжигает тонну топлива за час; при любой волне сохраняет полную неподвижность благодаря системам стабилизации. Мы созванивались ночью через мессенджер; Костя такой же веснушчатый и нескладный, как и в детстве. За спиной, вдоль стенки каюты тянется полка с книгами на русском языке. Всё то, что я видел у него дома тридцать лет назад – от собрания сочинений Конан Дойля до пузатых томов русских классиков – пропутешествовало вместе с ним сюда через два океана. Рассказывал о своей дочери, Вовушкиной ровеснице, живущей вместе с его бывшей женой в России. Очень хотел бы вытянуть оттуда девочку, чтобы она не пропитывалась мерзкой пропагандой. Я описал ему концертный зал с огромными мраморными колоннами, расположенный на том месте, где стояла в школьные времена его кирпичная развалюшка. Не узнал бы он свой косонький да кривенький еврейский квартал, таким всё там стало шикарным. Великая дата: Вовка во время занятия с корректором написал своё имя латиницей. А ещё, по придумке учителей, он каждый день совершает перекличку одноклассников: подходит к каждому по очереди и говорит «чао». Мама откладывала из учительской своей зарплаты на операцию по пересадке сердца у старшего внука и собрала неожиданно крупную сумму. Но Коли больше нет. Мама несколько лет думала, что сделать с этими деньгами, наконец решила отдать их нам с Олей – пусть они помогут лечению младшего, он ведь тоже инвалид. Я стал смотреть на маму другими глазами, хотя перепалки с ней по бытовым и гигиеническим вопросам не прекратил ни на минуту. Отношение к маме у меня путаное, сложное. Я благодарен ей за всю ту помощь, что она оказывала нам – и в Колины времена, когда сама она была крепче, и позже, во времена карантина, когда я сломал ногу и почти не мог самостоятельно ходить. Тем не менее, я с трудом выношу её присутствие в одном со мной квартирном пространстве – особенно бесконечные разговоры, которые ей хочется вести, переводя ни на что драгоценное, всегда так недостающее и для работы, и для творчества время. Живой интерес к матери появился у меня лишь на тот недолгий период после её выхода на пенсию, когда она начала в больших количествах читать книги, навёрстывая упущенное за годы у телевизора. Но я совершил большую ошибку, подарив ей смартфон и обучив простейшему интернет-сёрфингу; мама занырнула в дебри ютюба, безошибочно находя каналы с выступлениями самых пошлых комиков, и о чтении долгое время не было и речи. Однако теперь, при блэкаутах, когда интернет не тянет, мама внимательно, с интересом читает «Улисса» – ура, ура. Едва с электричеством становится лучше, возвращается к своему ютюбовскому дерьмищу. Ухитряется вызывать у меня попеременно то воодушевление, то досаду. Работать буду и в субботу, ни одно из трудных заданий сейчас не получается. Надо найти решение для них или сойти с ума. Можно добавить гибкую регистрацию, когда избавлюсь от недетерминизма в шаблонах. Пусть, если есть расхождение между запросом и проектом, вся схема заливается степной грязью, и защита загруженных поверхностей перестаёт функционировать. Стараюсь поджечь зеркальные операции сбоку. Перевычисление операций с нуля происходит при декларировании любой новости. Если же мы хотим увидеть операции воочию, то провоцируем стохастическую пляску; в этом случае от округлений может защитить лишь копирование данных сквозь огонь. Ленивые операции, энциклики сиюминутности – вот наши прибежища. В голосовом сообщении нет никакого голоса. «Отсутствие, примечательным вариантом которого является тело». Получая золотую медаль чемпионата, Месси дружески похлопывает эмира по пузу. Стоит с тремя сыновьями, на каждом футболка с надписью «Месси», старший ему почти по грудь. Аргентинский вратарь, получив Золотую перчатку, прикладывает, примеряет её себе пониже пояса. Когда мрачный, как туча, французский нападающий, забивший в финале четыре гола, но так и не сумевший добыть победу своей команде, уходит с пьедестала, у оставшихся там втроём аргентинцев улыбки растягиваются до ушей – прежде они себя сдерживали из сочувствия к сопернику. Начинается парадоксальная часть войны. Наша зенитная ракета падает на территорию сопредельного нейтрального государства, убивает фермеров, взрывает сушилку для сена. Подростки тринадцати лет передают на импортный телефонный номер фото электростанции с геолокацией, и потом в этот район летит мощная ракета, обычно предназначенная для эсминцев. Антикварные дроны отечественного производства летят на тысячу километров вглубь вражеской территории, атакуют стратегические бомбардировщики – прямо на аэродромах. Ракетную атаку, оказывается, можно отменить, если дрон, для этого изначально совсем не предназначенный, разнесёт у противника пункт управления полётами. В любой момент вражеские крейсера могут быть торпедированы управляемыми лодками, начинёнными взрывчаткой. Правда же, вы не рассчитывали на это, пидорасы (в плохом смысле слова), – когда вламывались танковыми клиньями в нашу беззащитную, якобы, страну? Есть, оказывается, необычное средство победить страх: подключить ту свою позабытую на время депрессивную субличность, что хочет покончить с собой. В условиях воздушной атаки она прямо-таки расправляет крылья. Глотаешь воздух расширившимися ноздрями, шепчешь летящим на город ракетам с лёгким презрением: ну давай, мразь. Идея структурировать хаос ещё большим хаосом – той непредсказуемостью, в которой можешь утонуть безвозвратно. Город продолжают обстреливать. В этот раз хорошо слышны взрывы, в офисе и доме напротив подрагивают стёкла. Мэр пишет: сразу несколько прилётов в разных районах. Похоже, попали в ТЭЦ – она отсюда километрах в четырёх. Водоснабжения и отопления нет ни в офисе, ни дома. Нет смысла идти сегодня к нотариусам или переводчикам: обычно во время ракетных атак все конторы закрываются. Весь район обесточило, но в офисе работает дизельный генератор – его хватает на первый этаж и подвал – так что можно заниматься текущими задачами. В подвале то отключается свет, при этом интернет остаётся, – то пропадает подключение к сети, зато мерцает верхнее освещение; в течение часа случаются любые конфигурации. Коллеги вздыхают и нервно смеются. Те, кто остался дома, пишут: світла нема, тепла нема, інтернету нема, насєлєна роботамі; за окном у одного из них пожарные тушат разбитый ракетами вагоноремонтный завод. Некоторые подключаются к онлайн-митингу из автобуса, стоящего в пробке на половине пути до офиса, некоторые выходят из дому на улицу, чтобы поймать хотя бы слабый мобильный интернет. В углу офисного подвала проходит тренинг по гранатомётному делу; военные специалисты уложили несколько гранатомётов на стол под фотографией Далай-ламы, переходящим по-битловски знаменитую лондонскую улицу. Война включает в себя трагипародию на войну. Охранник уклоняется от физических констант, как заправский ниндзя. Вытягивает из оркестровой ямы ворох проволок и ракушек. На освобождённой территории открывают очередные захоронения жертв, замученных оккупантами. Нечисть эту надобно бить, бить и обитки вбивать – лишь таков план, до самого горизонта времён, иначе с ними просто не получается справиться. Мама военные условия переносит молодцом, и при ракетных обстрелах, мне на зависть, не паникует. В тёмной квартире она расколотила все свои очки, пока был двухсуточный блэкаут с короткими, как бы издевательскими вкраплениями светового времени. Хорошо, что целы остались глаза – в один из них попал осколок от прежних очков, но не причинил вреда, мама сумела его вымыть. Бывают, наоборот, и весёлые тьмы, когда ПВО сбивает стаю вражеских дронов, словно воробышков. Нобелевских лауреатов среди близких знакомых теперь запредельное количество, сообщает Игорь во время созвона, одна из них моя тёща – а вот я сам не сподобился. Считаются только те, кто работал в организации во время награждения. В районе между работой и домом появились мародёрского вида пришельцы – они часто собираются небольшими шайками на скамейках у бюветов и курят марихуану. Однажды меня выручила дурная привычка держать в кармане руку и медлительность реакции. Я шагал по аллее Влюблённых – скамейки там из мрамора и металла, неудобные, на таких не посидишь и летом – шагал от лабиринта заборов у строящейся станции метро к цветному туману с ядовитым запахом подсолнечного масла, окутывающему несколько кварталов промышленной зоны и речной порт. Два существа с картофельными мордами увязались за мной на тёмной улице, то обгоняя, то следуя близко-близко за спиной. Из-за больной ноги у меня не было шансов убежать. Остановившись, я смотрел на них тяжёлым взглядом, с трудом соображая, что делать дальше. Двоица не стала нападать, видимо, побоявшись, что я могу выхватить из кармана огнестрел. Последние атаки повлияли на всех горожан, они стали приспосабливать жилища к долгому исчезновению электричества, воды и отопления в морозы. Стало ясно, город что может уже скоро стать непригодным для жизни. Юра и Настя стали подготавливать к зимовке деревенский дом, где живут сейчас Настины родители: купили генератор, запаслись дизельным топливом и дровами, установили большой отопительный котёл. В квартире им помогает согреваться зарядная станция: приходится подключать к ней индивидуальное газовое отопление, которое перестаёт работать при исчезновении электричества. В соседней многоэтажке жильцы приобрели большую военную палатку, прикатили бочки, где можно жечь дрова, раздобыли буржуйку; устраивают собственный пункт обогрева. А ещё, тру-ля-ля, пишут коллективный донос: почему это в доме 29/3 свет горит вдвое чаще, чем нашем? В моей многоэтажке всё тихо и вяло, никакого волнения не ощущается и в чате с таинственным названием «Наш В», где обсуждают, в основном, установку новых ворот во двор. Ещё жильцы пишут, по-моему, очень мило: «Света ушла» и «Света пришла», когда начинается или заканчивается блэкаут. «Свєта знов махнула шаллю, звалила нафіг». «Якась гульона, що хоче, то й робе. Мабуть краса в неї дивовижна, що її так люблять, чекають й усе пробачають». «Перефразую Сковороду: Свєту ми ловили, але не спіймали». Попавшая в лифт-западню соседка сидит в нём несколько часов до нового включения. «Свєта повернулася, але якась втомлена». Может быть, я слишком полагаюсь на то, что Вовины справки по инвалидности помогут уехать в Геную, и напрасно не готовлюсь к зимнему аду. Потерял хватку, на каждом этапе отстаю ровно на один ход. И компания может сказать веское слово; пока софтверу разрешено работать только из Вроцлава и Валенсии. Сделают ли для меня исключение, с учётом разделённой семьи? Плевок изгибается, завивается и, наконец, клюёт мою же куртку. Образы встраиваются в раскисшую, как снежная каша, интенсивность. Сегодня демонтировали памятник Пушкину, экскаватор сбил бюст с пьедестала. Одноименный проспект уже переименован, устраняются все культурные следы бывшей империи. Я не люблю Пушкина, но мне тоскливо – эта акция ещё и по поводу русского языка и русскоязычной культуры, их стараются обесточить и выдавить из социальной жизни. С удовольствием разговариваю по-украински, но русский у меня родной, и он мне нужен и дорог. Что за ужасный год: в самом конце его умер добрейший отец Александр, крестивший Вовушку и отпевавший Коленьку. Вечная ему память. Оля предположила по мешкам под глазами, что у него были больны почки. Полное выдыхание, атрофия стиля. Глубокое нежелание хоть что-нибудь рассказывать. Текст продолжает двигаться машинально, почти без моего участия. Опять чувствую себя полностью выжатым, в который раз уже за эту бесконечную войну.
Благословенна скорость, ибо её есть архимандритство подводное. Благословенны трясины, что делают грушу безумной. Благословенны запасные полотенца и многозначительные вилки. Петляет мысль, будто поводит бровями. Что ты сделаешь со страстью, когда время её закончится, как утилизируешь её, как опоишь жаждущих и объявишь вне закона страждущих? По спиральной лестнице поднимаются спектр и звук, нет сходства в этой парочке, но нет и расхождения. Даже сквозь стеклянную стену слышен стук в дверь. Соломинка во льду и поднимающаяся по гранёному стакану жидкость. Десяток измазанных помадой окурков, покоящихся под стеклом. К нашему возвращению настоятельно рекомендуем ославить порядок и повесить в каждой комнате по государю. Вежливо интересуюсь, кто из вас двоих спит с лампой. Покажем под лупой для сушки костей наши интимные черты. Я не могу послать телеграмму, потому что все комнаты гостиницы заперты. В одной из них шпион с кожаным черепом: лицо стянуто набок заповедной гримасой, отутюженной, но покрытой слоем грязи. Никакая взаимность не заменяет ему объятий гражданства. Скользко, и орех крутится по нижней части восьмёрки. Осколки летят во все стороны от слишком рыжей фотографии. Блестит зеркальная луна в том небе, куда ты её уронила. В полночь скороговоркой сходит в погреб, отворяет ветхие ставни, гудит. Павильон выдворяет китайскую занавеску. Мы держимся за неё длинными фалангами, пока премудрые разглашают цыплят. Если в предбаннике кто-нибудь раздавит шляпу, бежим к столам, между ляжек засовываем фанерную дужку. Обезличенная работа траурной команды: отчества зашвыривают на крыши сараев, мины сгребают ломами из подпола. Мы располагаемся между закрытых экранов. На каждый чих ответствуем голосованием. Протекающий темперамент – не тема для эмиграммы. Опять что-нибудь надо блюсти. Надоело макать моржей. О сколь пещерны байрактары, щадящие нитью своих цинговей. Ты вышла из почты навязчиво чистой. Снимай шарф, будем бриться. Здесь не свернёшь к паровому давлению. Всё существование состоит из откровенных синяков и непристойностей. Не просто ходим, а по расписанию: там, где не очень комфортно. Зачешем голову, наденем платье новое – и на улицу. Мы должны своими телами доказывать гипотезу о континуальности социальных разношений. Меньшее внимание обращаем на те гипсовые кирпичи, что уже вылеплены. Проектирование их по условиям игры нестабильно. Системный соблазн принуждает поддаться равновесию, выставить зубы на свалке интереса. Микс, желавший подняться в воздух, меняет решение. Формально не противореча модной идеологии, плюёт ей в ложечку. Может существовать и сам по себе, без социальной присоски; опознаётся как инвазивный метод внутри бархатной популяции. Восходит яванский хор, под перезвон винтовок мычит о переговорах. Ногти цокают по мраморной доске для игры в крестики-колики. Вышивашины лущат лимонные кости. Хоть камешком, хоть веком – от физических констант уклоняются не дольше кофе, пролитого по следам птичьих отступлений. Прощество принимает совместный душ; разница лишь в том, что надо учитывать пену. К вечеру выгибающиеся спинки возвращаются жирными с рыбной ловли. Перескакивая с ветки синей на красную, всё равно продолжаешь стоять на одной ноге. Зато нет необходимости подвергать сны экзекуции, плавному порошению с подогревом. Реальность защищает от мимолётных скачков напряжения, но, к сожалению, не от полного разоблачения радиоволн. Опять земля и, конечно же, другая. По ту сторону экрана витают в сумраке военные дамы. Только с нашего края ничего нет, никто не дерётся, никто не танцует. Деревья мертвы – золотые дуги, усеянные осколками стекла. Опасно, когда всё становится правдой. Науке необходимы туманность, молнии, осыпь звезд. Были (бы) мы молоды, как египетские бесы, играли при помутнениях в шарады на раздевалку. Вешали (бы) шорты сушиться на барных стульях, пока из карманов падали хоккейные медали с профилями императоров, охотников на гнутых ножках. Дымок лежит, приоткрывая загорелую полоску холмов. Человек с ботинком завидует нейтральной тени. Карандашные анфилады капитулируют перед кубом. Случайная книга хороша тем, что не предлагает выбора. Это авторская подпись или это мухи насрали? Пешеход, похожий на бутылочное горлышко, подрезает обе стороны, ожидая неизбежный торг. За пляжной раздевалкой лежит горсть фруктов, несомненно, имевших лучшее применение. Дирижабль «Азия» вылущен с гвоздями. То ли въездные ворота поднимают горизонт, то ли песчаный арлекин связывает друг с плугом фабричные шнурки. Без шести три матрос берётся за голову, и тыквенное семечко ныряет в концертную перчатку. Запоздалая лирика не озаряет пирс, но гаснет, словно керосинка на ветру. Мы наточили ножи, бросили в реку и отправились к магазину за мороженым: перевирать быстрыми ногами, затем отбрасывать шляпу за недостатком любовных улик. Радуги автомобилей пятнают проткнутые коттеджи. За воротами ждут шум дождя, сухие скамейки и всё остальное. Безымянная женщина долго, как на дежурстве, стоит у расписания поездов, прозревая мудрое, чужое и перечеркнутое. Ты произносишь «больше», увидев белое пламя. Окошко вмещает в себя поворот брови, расценку агавы, растущей сквозь облако. Окурок сигналит о деревянной коробке, то угасая, то разгоняясь. Твоей наготе не хватает цветовой симметрии, меня задевают кромеугольные фонари, штормящие в нотном журнале. Лица, пробитые кеглями для боулинга, стоят на тщательно вырезанных лапах, символы добросовестно стекают сквозь решётки. Таких разрывов мы не предусматривали, когда пускались в стилистически выверенную авантюру. Опять эти мысли о странных вещах, которые можно найти в кефире. Гостья выходит из лифта и замирает, закусывая губу – выглядит здесь неуместной. Всем скорей отдохнуть. Мытарь находит отраду в плетёном кресле, пока там не душат классическую азу. Плюноша уклоняется, но всё равно лучшее у него придётся отрезать. Не падёт ли на остриё от простого сомнения? Ждём-дождёмся включения брутальных капель. Чертополохом, глянцем, квадратами, ятями – никак не могу перейти на буквенное управление, все ночи кручу в воздухе гробус. Так бледно, что сегмент повторяется. Ищи потом всю джазовую партитуру. Телефон роняет кольца с синевой, и вода заполняет ночные канавы. До сих пор любим садомазохистов, которые не читали Фрейда. На узловых станциях, однако, предпочтительны мягкие и доброжелательные формы ненависти; аммониты всегда политкорректны.
Глава 10. Колесо Фибоначчи
© Copyright: Бельский Станислав, 2023
Свидетельство о публикации №223112300952
Свидетельство о публикации №223112300952
Рецензии