Глава 9. Коля

9.

После Олиного телефонного звонка я упал на пол, катался по нему и бил руками, долго, кричал «Нет! Нет! Коля!». Вовушка сидел в детской кроватке и спокойно смотрел на меня, не понимая, что это за новая игра. Потом во мне закончились дыхание и движение. Я лежал на полу, скорчившись, выдыхая с трудом один и тот же звук, отчаянный, сиплый грудной рёв. Начинаешь ещё одну, самую трудную главу книги. Смолкнувшее время, с тех пор ни разу не обновлявшееся. Крохотные щели в монолите смерти, полнота беспомощной нежности.
Моя мама осталась с Вовкой, а я проехал в больницу и присоединился к жене. Ужасно, что Коля провёл свой последний день в реанимации один. Он непрерывно звал маму, когда был в сознании, но врачи этого учреждения запрещали родителям находиться с детьми – дескать, они бы только мешали профессионалам. Мне кажется это несусветным зверством. Нам дали час, чтобы обсудить и решить: хотим ли мы делать вскрытие? Для того, чтобы нам выдали тело, шантажисты-администраторы потребовали от нас заявление, что мы не имеем к больнице претензий. Претензии у нас, конечно, были: врачи в реанимации потеряли несколько часов, прежде чем осознали серьёзность положения и начали гормональную терапию – даже несмотря на то, что Оля выдала им историю Колиной болезни. Может, если бы мы жили все вместе в городе Х, у Коли были бы шансы с более квалифицированными специалистами. Почему, почему я не перевёз семью в Х?
Мы не хотели делать вскрытие. Казалось невозможным, кощунственным, чтобы внутри у Коли орудовали патологоанатомы. Он должен был остаться целым и неповреждённым. Врачи говорили нам какие-то косоугольные, совсем не успокаивающие слова. Мы слышали их как сквозь вату, иногда впопад или невпопад кивали. Что нам было делать – ненавидеть их? Ни на какие эмоции не было сил. Да и дело было не во врачебных промахах, а в самом ходе заболевания. Оказалось, что при поступлении в реанимацию у Коли почти не работало сердце, фракция выброса была существенно ниже и без того маленькой личной нормы. Пульс прощупывался как тоненькая ниточка. Такого сильного ослабления сердечной активности мы никак не ожидали. Вот где самая главная ошибка, говорил я Оле. Если ребёнок – инвалид по сердцу, и у него начинается непонятное ухудшение, если он чувствует слабость, если усиливается подозрительная симптоматика – надо сразу вести к кардиологу, пусть даже тот и говорил раньше, что состояние вполне стабильно, и что следующий контрольный визит нужен лишь через год. Господи, идёшь как по минному полю, одна ошибка, и теряешь всё, что с таким трудом давалось, главное, теряешь самого сына. Как будто глаза у нас были отведены, всё видели – и ничего не понимали. Мы могли спасти его, если бы вовремя вернули дигоксин. Я рыдал, чувствовал себя идиотом и преступником, вина моя перед Коленькой была безмерной. Оля же считала, что у Коли просто закончился ресурс, и если бы его удалось спасти в этот раз, он всё равно умер бы в течение следующих недель.
Приехали наши друзья, любимые Колины товарищи – недавняя семейная пара Юра и Настя. Они взяли на себя организацию похороных дел, кропотливо разбираясь со всеми деталями. Я был им так благодарен за тактичную поддержку: хоть я и держался, но у меня всё падало из рук, с трудом ориентировался в происходящем. С Юриной помощью мы с Олей сходили в ритуальное бюро, выбрали для Коленьки гроб, самый простой, без аляповатых украшений. Оказывается, маленький детский гроб – это очень страшно. Купили там же похоронный набор – полотенца, свечи. Деревянный крест на могилу. (Через год мы заменим его на гранитное надгробие с мраморной книгой – ведь Коленька так любил книги). Заказали транспорт, договорились с моргом о времени выдачи тела. Условились с отцом Александром об отпевании в церкви – так, чтобы не везти из морга гроб домой и не пугать младшего сына. Настя всё это время была с Вовкой и моей мамой. Та сидела тихо, неподвижно, покачиваясь из стороны в сторону, у ней постоянно было высокое давление. Вовка был таким же, как и всегда. Отсутствия старшего брата он, видимо, не замечал, играл с Настей в железную дорогу – хотя и чувствовал гнетущую атмосферу, так что плакал чаще обычного.
Белая, чёрная, серая зима. Оля приняла таблетку гидазепама, но на неё он подействовал не успокаивающе, а оглушающе. Коленька в гробу был совсем крохотным и не похожим на самого себя – наверное, потому что в морге его на пару дней замораживали. Был одет в лучшую свою одежду, нарядный синий костюм, в котором он когда-то фотографировался на загранпаспорт. Зрачки закатились, в раскрытых глазах было видно только белок и нижний краешек радужки. На лице застыло умоляющее, выжидательное выражение. «Он ждал меня, ждал меня, – повторяла Оля. – А меня не пускали». Повторяла: «Это не он, Коленька жив». Господи, как же вернуть всё то, что было в жизни самым главным? Неужели нет никакой надежды, никакого средства? Долгое отпевание в церкви. Отец Александр, хорошо Колю знавший, удручён, как и все мы, едва сдерживает слёзы. Оля молится со внутренним накалом, изо всех сил. Ей кажется, что сын вот-вот проснётся, сядет в гробу, потянется к ней. При дрожащем свечном свете лицо у него совсем живое, нежное, дышащее. Облик ангельский – это характерно для детей с синдромом Барта.
На кладбище стоит лютый холод, заснеженная грязная плоскость открыта всем ветрам. Погода – серая и прозрачная, как стакан. Порой проскакивает от земли к небу одинокая снежинка. Работники погребальной службы заранее выдолбили ломами в мёрзлой земле большое отверстие с неровными краями. Тяжёлые комья лежат возле ямы наготове. Гроб стоит на скамейке, привезённой из храма. Коленька, бесценный ребёнок, главный, единственный. Понимаю, что вижу его в последний раз, и не могу отвести глаз от лица; дорога каждая черта, каждая складка кожи. Когда последование дочитано и все мы, кроме неподвижной Оли, целуем по очереди Колю в лоб, я снова начинаю выть, горько, неостановимо. Вой как будто существует помимо меня, я слышу его с недоумением, продолжая смотреть с жадностью на Колино лицо – хотя делать это всё трудней, слёзы примерзают к ресницам и щекам. Отец Александр уводит меня и Олю в катафалк. Она в глубокой апатии, ничего уже не воспринимает, не хочет жить дальше. Гроб спускают и забрасывают мёрзлыми комьями без нашего присутствия. Ставят крест – лаконичный, ничем не украшенный, с табличкой, где краской вкривь написаны имя, фамилия, слишком близкие друг к другу даты рождения и смерти. Рядом с Колиной могилой расположены могилы других детей, умерших в эти дни. Одна из них безымянная, ребёнок только успел родиться. Дальше – полоса нетронутой земли, а за ней, на возвышении, часть кладбища, где хоронят погибших на войне. В другую сторону снежная плоскость идёт далеко-далеко, постепенно спускаясь в долину, а затем упирается в холм с бездействующей заводской трубой.
Следующая неделя была самой тяжёлой, потому что не осталось больше рутинных занятий, связанных с похоронами. Квартира была гулкой и пустой, Вова в одиночку не мог заполнить пространства, оставшегося после Колиного ухода. Оля целыми днями не вставала с постели, прекратила есть, не обращала ни на кого внимания. Ей хотелось покончить с собой, чтобы быть рядом с любимым сыном. Я уговаривал её лечь в больницу и принять курс антидепрессантов – надо было жить дальше ради младшего. В конце концов она согласилась, и в нашу квартиру переселилась её мать, приехавшая из Италии, чтобы присматривать за Вовой. Сам я мог продолжать что-либо делать, только сжав кулаки, через меру ожесточившись. Вышел на работу, хотя мне предлагали взять отпуск. Существовать лишь дома, где всё напоминало о Коле, было бы невыносимо. Коллеги не знали, как вести себя со мной, и я попросил, чтобы всё было, как обычно, чтобы мы не упоминали о случившейся трагедии. Жизнь не налаживалась, уже не могла наладиться без Коли, внутри была огромная дыра размером с душу. Во время работы неожиданно начинали катиться слёзы. Я выходил в туалет и промывал глаза, ожидая, пока они не утихнут.

8.

В последние Колины месяцы регулярные приступы боли участились и стали продолжительней. Происходили они уже раз в три, а то и две недели. Коля лежал в постели бледный, почти совершенно выцветший, тяжело дышал и громко скрипел зубами. Мне было страшно на это смотреть. Я малодушно занимался в других комнатах собственными лишёнными значения делами, играл с вечно весёлым и требующим внимания Вовой, терял драгоценные часы для общения со старшим сыном. Не верил, не хотел верить, что могут начаться ещё более серьёзные проблемы. Коля сильный мальчик, думал я, он уже столько раз выбирался из кризисов, с которыми никто другой справиться не смог бы. И в этот раз всё должно быть в порядке. Оля не находила себе места, видя, что ребёнок угасает, что его состояние с каждым месяцем ухудшается, а она не может найти этому причину. Прислушивалась к сердцу Коли – ей казалось, что оно бьётся ровно, исследования полугодичной давности тоже не внушали опасений. Но в этот раз всё было не так, как во время предыдущих обострений. Понятно было только, что ухудшается иммунитет, что Коле всё трудней справляться с бактериями, атакующими организм на фоне ослабленных нейтрофилов.
Коленька стал пассивным и грустным, ощущал приближение смерти, но не мог понять, что с ним происходит. На прогулках по зимнему парку больше не выходил из коляски погулять по снегу, как Оля его ни уговаривала. Вовка носился рядом с азартом, прятался за коляску, подбрасывал пластмассовой лопаткой грязную снежную массу. Приносил старшему брату сосульку – как раз по размеру его большой клетчатой рукавицы. В своей зелёной шапке набекрень и безразмерной тёплой куртке Коля казался бы таким же трогательным и смешным, как обычно, если бы не новый, серьёзный и самоуглублённый взгляд, постоянное прислушивание к тому грозному и неясному, что происходило у него внутри. Когда Оля фотографировала братьев, она просила Коленьку улыбнуться, и он послушно растягивал губы – не потому, что ему так хотелось, а только ради мамы.
Если снегу выпадало вдоволь и мороз не был сильным, Оля усаживала братьев на санки, катала по соседним дворикам с частными домами, где попадались мастерски сделанные снеговики: джентльмены в цилиндрах с приоткрытыми от удивления ртами под руку с округлыми маленькими супругами – у тех вместо шарфиков болтались на шеях цветные полиэтиленовые пакеты. Коля сидел на санках сзади, жмурясь от весёлого солнца, простреливавшего сквозь толстые заснеженные ветви. Вовка мостился спереди, то и дело порываясь спрыгнуть с санок, хрустнуть сапожками по свежему насту и шлёпнуться в него во весь рост, звёздочкой – так, чтобы разгорячённое лицо омывал тающий ленивый холод.
Аппетит у Коленьки заметно ухудшился, часто он совсем отказывался от еды. Оля готовила ему любимые блюда, «пасту песто» и нежнейшее кроличье мясо, круглый рис с тунцовыми консервами (итальянские продукты присылала для любимых внуков её мать). Покупала швейцарский шоколад, хрустящее песочное печенье и сушки, которые Коля называл «суши». Но и к самой вкусной пище он едва прикасался. Сидел за столом подолгу, равнодушно глядя в тарелку. Мои уговоры помогали плохо. «Ты же помнишь – говорил я, – в прошлый раз, когда ты не хотел есть, приехали врачи, забрали тебя в больницу и поставили капельницу. Ты же не хочешь в больницу?» Коля съедал пару ложек с таким видом, будто ел пластмассу, и останавливался. Мне хотелось подхватить его на руки и покружиться по кухне, но он меня отстранял. Коленьке были теперь трудны любые резкие движения. Из-за плохого аппетита мальчик похудел, ноги и руки стали тоненькими, как спички. Вова уже весил больше, чем старший брат, хотя и уступал ему в росте. Сил и энергии у Вовы всё прибавлялось, но при этом Коленькин авторитет оставался для него нерушимым. Правда, теперь Вова оказывал брату пассивное сопротивление: например, крепко зажимал игрушку и не отдавал её Коле, если тому хотелось её отнять. Младший начал выигрывать в конкуренции за внимание всех взрослых, кроме Оли, которая принципиально вела себя с братьями ровно, не отдавая ни одному из них предпочтения. При первой же возможности Вова брал меня или кого-нибудь из гостей за палец и уводил от Коли, предлагая поиграть в подвижные игры с догонялками или швырянием диванных подушек; отказать азартному молодому человеку не было никакой возможности.
Коленька всё больше времени проводил один, в занятиях с любимыми гаджетами. (С какой нежностью он произносил само слово «гаджет»!) В его распоряжении был прежний Олин кнопочный телефон с тех пор, как она купила современный аппарат для удобной связи со своей мамой. У Коли до сих пор не получалось как следует читать. Он помнил все буквы, но ему не удавалось соединять их в слова. Однако это не помешало ему овладеть наугад всей функциональностью старого телефона. Коля разыскал все компьютерные игры, скрывавшиеся за простоватой внешностью устройства. Я заставал его то управляющим гоночной машинкой, – экран телефона был залит диковинным красно-зелёным свечением, – то набрасывающим в редакторе крохотные нотки, а затем дегустирующим получившуюся музыкальную фразу. Оля наговаривала ему на телефон фрагменты рассказов и сказок, и Коля с удовольствием слушал их в её отсутствие, когда она отправлялась в магазин или на уроки английского. Раньше он имел доступ и ко всем остальным устройствам. Тогда Олины знакомые стали получать сообщения, состоящие из лишённых смысла наборов цифр и букв. Иногда Коленька осчастливливал звонком сантехника, сапожника или торговца молокопродуктами. Всё это было мило, но ужасно неловко, Оле приходилось перед каждым извиняться. Теперь мы прятали свои телефоны, а я и фотоаппарат после того, как Коля удалил все снимки, сделанные мной в последней из командировок. («Папа, я не хочу удалять твои фотографии», – говорил он серьёзно-серьёзно, путая времена. – «Но ведь ты уже это сделал»). Коленьку это ограничение очень огорчало, и он пользовался любым удобным случаем для того, чтобы умыкнуть «взрослый» гаджет, если кто-то из нас по ротозейству оставлял его без присмотра. В одну из последних январских недель я обнаружил, что все мелодии звонков и сообщений на моём телефоне заменены на Колин голос: он напевал довольно сложную, синкопированную музыкальную фразу. После я тысячи раз жадно слушал эту мелодию, не мог наслушаться дорогим голосом.
Тем не менее, Коленьке по-прежнему позволялось играть с Олиным ноутбуком. Он давно уже стал опытным пользователем интернета, легко находя нужную музыку и мультфильмы. У ребёнка была прекрасная память: он запоминал последовательность клавиш, которые нажимала Оля при том или ином запросе. Стоило прочесть ему хотя бы раз страницу из сказки, как он уже мог рассказать её сам, слово в слово. Свои любимые мультфильмы он знал наизусть и мог часами озвучивать их разными голосами – обычно без слушателей, для самого себя. Кроме того, он стал, уединившись, наборматывать небольшие тексты. Часто перепридумывал те молитвы, что услышал в храме на церковнославянском языке. «Отче наш, иже с птицами, в царстве своём государстве…» Я относился к его играм с трепетом, считая, что Коля может стать поэтом или писателем – уж точно получше, чем его папа.
В те последние выходные, когда я видел Коленьку живым, он старался держаться рядом со мной, как будто хотел сказать что-то важное, но не находил слов. «Папа, зачем ты уезжаешь?» – спросил меня, когда начались мои обычные воскресные сборы в город Х. «Мне надо ехать на работу, милый». Коля выслушал ответ внимательно, утвердительно покачал головой, но был, похоже, не удовлетворён и хотел спросить ещё что-то. Попросил снова показать ему фотографии, сделанные мной в Испании.  «Мне уже некогда, но мы обязательно посмотрим их вместе на следующей неделе». Я быстро доел ужин, думая о том, что мог позабыть уложить в рюкзак, почистил зубы, поцеловал детей и пошёл к выходу. До поезда оставалось совсем немного времени. Боже мой, зачем я уехал, и зачем вообще не уволился в тот год, чтобы проводить с Коленькой каждую свободную, каждую оставшуюся минуту?

7.

На Новый год я взял несколько отпускных дней, так что смог провести вместе с Олей и детьми почти полторы недели. Стыдно вспоминать об этом, но значительная часть этого промежутка ушла на выстроенную мной систему ритуалов и занятий, прежде всего, литературных – по мнению жены, сильно отчуждавших меня от семьи: «ты живёшь своей жизнью, а мы своей, и детям ты всё меньше нужен». Моё утро уходило на продолжительные литературные сессии. Даже Коленьке в эти часы нельзя было входить в папину комнату. Он стучал в дверь, звал меня, но я был непреклонен: мне важно было сосредоточенно и вдумчиво проработать очередной клочок текста; время для этого у меня было только в отпускные и выходные дни. Порой старшему удавалось прорваться сквозь кордоны и сказать папе несколько слов, а тот старался использовать их, как зерно, как песчинку, вокруг которой неподатливый стих мог, наконец, сам собою отстроиться. И всё-таки я просил Олю поскорей увести детей на прогулку, чтобы в квартире стояла полная тишина, нарушаемая только бульканьем в трубах, изредка – далёкими голосами соседей.
Если литературные труды оканчивались до возвращения ребят с прогулки, я выкатывал во двор вторую коляску, так что мы с Олей могли покатать обоих детей по прикрытым лужами новогодним дорогам. Кирпичные дома были влажные, разбухшие. Кое-где встречались грязные сугробы, оставшиеся после ноябрьских снегопадов. Серую городскую картинку размазывал туман. Мы везли детей по узким улицам, где стояли вперемешку старинные особняки, мощные институтские корпуса, нескладные многоэтажки. У трамвайного разворота выходили на Соборную площадь – там приходилось аккуратно перенести коляски, одну за другой, вниз по ступенькам. Вовушка то и дело засыпал при равномерной езде, его приходилось тормошить, чтобы он не выспался днём и хорошо спал ночью. Коленька бодрствовал и тихо играл, выдувая сложенными в трубочку губами длинные струйки пара. Мы шли через вздыхающую рощу к церкви, где затягивали коляски одну за другой по крутому пандусу на высокое крыльцо. Я становился в очередь к свечному ящику, Оля устраивала коляски у глубоко прорезанного окна и начинала писать поминальные записки. Как и всегда, храм производил на Коленьку большое впечатление. Он сидел в коляске, внимательно прислушиваясь к церковному хору – но уже не вставал, как раньше, чтобы пройтись вразвалочку по галерее с тёмными иконами и приглушённо горящими лампадами. Мы с Олей ставили пахучие восковые свечи перед иконами Богородицы, святого Николая и целителя Пантелеймона, кратко молились. Нередко к нам подходил маленький, разговорчивый настоятель – пожурить за то, что мы не закрыли дверь и выпускаем из натопленной церкви тепло, рассказать историю из жизни собственных детей, угостить Колю и Вову горстью ирисок.
От церкви мы спускались в парк, где было холодней, и где снег таял не так быстро, как на улицах. Двигались мимо голубоватых ёлок в дальнюю часть парке, откуда открывался вид на железнодорожный мост с громыхавшим на стыках грузовым поездом. Огибали Дворец студентов и выходили к обзорной площадке. Там свистел резкий ветер, из-за него начинали слезиться глаза. Возобновлялась мелкая снежная крупка, и мы с Олей натягивали капюшоны на детей. Переходили по мостику на остров. Миновав отдыхающие аттракционы, выходили к занесённым снегом пляжам – те сверкали, переливались под выглянувшим из-за низкой облачности солнцем. Оля проверяла Колины руки; они были, как ледышки. Чтобы отогреть Коленьку, мы заходили внутрь университетского Аквариума, где было всегда тепло натоплено. Пили горячий чай в буфете, закусывая эклерами с заварным кремом. Вдоль ряда пучеглазых рыбьих чучел и странных морских рельефов мы поднимались, переставляя колёса колясок со ступеньки на ступеньку, на второй этаж, к стеклянному кубу, где отрешённо лежал в искусственном озерце двухметровый аллигатор. Далее начинался тёмный зал, подсвеченный лишь мерцанием аквариумов – там прыскали из одного угла в другой стаи тропических рыбок. Вовушка, их обожавший, бегал кругами по залу, восклицая «Ыба! Ыба!» Когда коляски проезжали внутри заполненной водой центральной конструкции, Коленька внимательно изучал речных гигантов, помававших над ним хвостами, а также воздушные пузыри, поднимавшиеся от пола и терявшиеся наверху, у затемнённой водной поверхности. Колины руки опять становились тёплыми, и мы возвращались в верхнюю часть парка. Завершив последний круг по аллеям, шли домой по темнеющему проспекту, где с одной стороны громоздились здания вузов, а с другой общежития и продуктовые супермаркеты. Оля заходила в один из них, а я продолжал, чтобы сэкономить время, толкать обе коляски поочерёдно по скользкому льду, огибая глубокие лужи. На перекрёстке, где трамваи ныряли с проспекта в полуосвещённый частный сектор, Оля нагоняла нас, и остаток пути мы снова шли вместе – мимо магазина электроприборов, где захлёбывались загадочными оттенками десятки настольных ламп, мимо тёмного почтового отделения, и, наконец, мимо ряда ларьков с висящими колбасами, с танцующими кефирными бутылками – к подъезду, возле которого ветер смирялся, и снежинки падали мягко, конфетно – на лица наших мальчишек.
Я вытащил из кладовки раскладную пластиковую ёлку, она была лучше, чем любая настоящая. Оля украсила её старинными игрушками, купленными давным-давно её бабусей, добавила несколько новых небьющихся шаров и оживила композицию серпантинами и «дождиками». У подоконника были установлены Дед Мороз и Снегурочка в синих бархатных полушубках. Коля с суровым видом охранял ёлку от младшего брата, который норовил прокрасться и, дёрнув из всех сил за одну из игрушек, с хохотом обрушить всю конструкцию. По вечерам я включал электрическую гирлянду. Она разбрасывала мигающие цветные пятна по потолкам и стенам притемнённой комнаты, а также по наклонным крышам кирпичных построек за окнами. Телевизор смотрел сначала неодобрительным красным, а затем благожелательным зелёным глазом на расставленные перед ним фарфоровые фигурки совы, носорога и тигра. Я соединял его двухметровым шнуром с ноутбуком и выводил на экран какой-нибудь из фильмов, упущенных нами за последние годы. Оля выдавала всем участникам просмотра канапе с печёночным паштетом. Коленька устраивался поудобней на мягком кресле в форме уснувшего медвежонка, следил за сюжетом и задавал множество вопросов. Интересовало его буквально всё, например – почему у тёти ТАКАЯ красная сумка? Почему поезд едет ТАК медленно?  Зачем мальчику велосипед и что лежит у него в рюкзаке? С тех пор, как Коленьку напугало жуткое киношное привидение, сожравшее нескольких персонажей, мистику я старался ему не показывать. Зато старшего всё больше увлекали фильмы о семейной жизни, в том числе взаимоотношениях, пускай трудных, между детьми и родителями. Вовка недолгое время подражал брату, с разинутым ртом уставившись на экран со своего кресла-барашка, но затем, заскучав, набрасывался на оставленные старшим без присмотра игрушки. Расшалившись, он мог остановить просмотр, зажав пробельную клавишу ноутбука – при этом изображение начинало притормаживать, дрожать, издавать шмелиное гудение. Колины вопросы также прерывали следование сюжета и добавляли ему блаженной непредсказуемости – сама комната распадалась на череду новогодних вспышек, ложных движений, произвольно выкроенных зон, из которых доносились голоса не связанных больше фабульными обязательствами героев фильма. Перед тем, как отправить детей спать, я выключал телевизор, и несколько минут мы смотрели вчетвером на распластавшийся за окном город. Массивная луна освещала малоэтажное плетение с помаргивавшей посередине телевышкой и пухлыми столбами пара над трубами котельных.  Шустрого Вовку я брал на руки, и шалопай утихал понемногу, изучая одиночные вспышки – пока не военных, а праздничных – ракет, которые запускали в центральной части города. Они отлично были видны над прерывистой линией крыш, разорванной серебрящимися, чуть скруглёнными небоскрёбами.

6.

В новогодний вечер нас должен был посетить сам Дед Мороз. Папа пошёл встречать его, чтобы дедушка не ошибся дверью, а сам тайком вернулся на кухню, переоделся в безразмерную Олину шубу из норки, нацепил канекалоновую бороду на резинке и надел красную шапку. Шаркающей, кряхтящей походкой вошёл в большую комнату, где собралась около горящей ёлки семья, говорил изменённым, нарочито сиплым голосом. Вова глядел на Деда Мороза растерянно и хныкал, Коля – во все глаза, с ужасом и восторгом. Дрожащим голосом он поприветствовал Дедушку выученным заранее и много раз отрепетированным с Олей новогодним стихотворением – «новый, новый, молодой, с золотою бородой». Дед Мороз потянулся к Коленьке, чтобы взять его на руки, но тот с испугом увернулся – ещё бы, а если Дед его заморозит! Смешался и ничего не смог ответить на вопрос, хорошо ли он вёл себя в прошлом году. Вместе с подарками, очередным электрическим конструктором и котофоном – музыкальным центром в виде большого улыбающегося кота – Коленька получил стандартное напутствие: не обижать младшего брата и слушаться маму. Все остальные члены семьи, включая и бабушку, тоже получили подарки из серебристого мешка Мороза. Даже для отсутствующего папы приготовлен был ремень французского производства, с маленьким трёхцветным флагом у пряжки. Благосклонно обняв детей на прощание (Коленька уже расслабился и не боялся) и сфотографировавшись с ними, Дед не спеша исчез в тёмном коридоре. Через некоторое время оттуда появился будничный папа, о котором все, ввиду невероятного происшествия, позабыли. Он пропустил визит по уважительной причине: должен был придержать северных оленей, чтобы те не унесли Дедовы сани. Коленька был перевозбуждён и мог говорить только о Морозе и его подарках. Бабушка показала ему, как сыграть на котофоне одним пальцем простую мелодию. Оля собрала простую электрическую схему («скхему» – так произносил старший). Закрутился, зажужжал пристроенный к ней бойкий пропеллер; через пару минут Оля заменила его на звуковой датчик, что завывал, как полицейская сирена. Папа подсел к Вовке, который, лёжа на ковре, внимательнейшим образом рассматривал доставшийся ему новенький трамвай, раскрывал и закрывал двери, за которыми угадывались сидящие пассажиры. Оля созвала всех на кухню, где готов был праздничный ужин: запечённая в духовке утка, свекольный салат с селёдкой, сыр, буженина, бутерброды с маслом и икрой, обязательные зимой грузинские мандарины и гранатовые зёрна. За Вовкой надо было в оба глаза присматривать, чтобы он ими не бросался. Мальчишек было невозможно оторвать от игрушек, поэтому котофон и трамвай лежали на столе вместе с тарелками. Из-за позднего часа дети уже клевали носами, и отправились в постель после ужина, не дожидаясь полуночной россыпи фейерверков.
Через пару дней к нам в гости пожаловали супруги Черниченко – кстати, Юра приходился Вовушке крёстным отцом. Настя располнела ещё больше и нисколько по этому поводу не огорчалась. Как всегда, у Юры был с собой фотоаппарат, и он сделал несколько снимков с нами и детьми под наряженной ёлкой. Коленька был в обыкновенном для него апатичном состоянии, но приход старших друзей его заметно оживил. Мы помнили, что наши друзья сладкоежки, и купили для них лучших пирожных в нашем любимом кафе – «Женечку», «Рыжик» и «Чернослив». Вовушка устроился у Насти на коленях, а Коля занял почётное место рядом с любимым дядей Юрой. Треская пирожные и запивая их зелёным чаем, Черниченко с увлечением рассказывал о новом своём занятии, можно сказать, о работе мечты. Он устроился оператором в компанию, снимающую рекламные ролики, и теперь постоянно возился с камерами, установленными на нескольких дронах. Осенью снимал корпоративную парусную регату, а теперь, зимой, пробег бензовоза по заснеженным дорогам. Кроме прочего, ему доверили постановочную рекламу одного из региональных банков, однако первая же сцена у расчётных касс не заладилась – трудно было режиссёру без опыта научить играть естественно людей, к этому не привыкших, да и не способных. Зато на заработанные деньги он купил, наконец, собственную кинокамеру – настоящую, позволявшую получить идеальное изображение – и уже подумывал о тысяче добавочных фильтров и приспособлений. Для начала с помощью новой техники снял и смонтировал небольшой документальный фильм о художниках, работающих в мастерской «Эпсилон пространства» – нового культурного центра, где он, помимо прочего, вызвался вести киноклуб. Мы с Олей уже заходили к нему на первые сеансы. «Эпсилон» располагался в тёмном переулке позади телецентра, занимая пару смежных комнат на верхнем этаже бывшего Художественного Комбината. Помещение это арендовали на скудные пожертвования две девушки-энтузиастки, вокруг которых постепенно собралась команда добровольных помощников и просто творческих людей. «Эпсилон» требовал ремонта, совсем никуда были ущербные полы, полосатой расцветкой напоминавшие Чёрный вигвам из знаменитого сериала. В зимние дни комната, где проходили показы, была слишком холодной – приходилось включать обогреватели, которые обдували тёплым воздухом макушки зрителей. Я из-за этого ветродуя почти каждый раз простужался, и поэтому пытался забиться в угол. К сеансам Юра готовился тщательно, разыскивая в интернете десятки, сотни фотографий и видеоматериалов, сопровождавших его всё более длинные лекции о творчестве того или иного киномастера.
Говорили о возможном начале большой войны в течение следующих месяцев. Коля тут же спросил: а что такое война? – и расстроился, когда ему объяснили. Настя сказала, что она на втором месяце беременности, и это совсем не ко времени, она очень переживает, а волноваться ей теперь нельзя. Оптимист Юра надеялся, что и в этот раз вторжения не будет: хотя русские подвели к нашим границам ударные группировки войск, но не развернули вспомогательную инфраструктуру, госпитали, банки крови. Значит, это просто шантаж: они, как обычно, хотят продавить формулу Штайнмайера, вживить нашей стране оккупированные ими территории, не освобождая их, и постепенно развалить изнутри наше государство. Коля попросил передать ему пастилу, но увлёкшийся Юра его не услышал. «На меня никто не обращает внимания», – грустно сказал Коля. Все обратили на него внимание, и Коля получил не только пастилу, но и бутерброд с бужениной. В присутствии гостей он вёл себя с достоинством, как настоящий маленький джентльмен.
После чая мы открыли бутылку кьянти, разлили вино по цветным бокалам, напоминавшим по форме лабораторные мензурки. Раскрасневшаяся Оля вспоминала о северной Италии, где она успела побывать до первой беременности. Скучала об узких средневековых улицах, о лигурийских пляжах и туринских площадях. Ей хотелось съездить туда ещё раз, с детьми, но пока она остерегалась путешествовать за границу, ведь у Коли мог в любую минуту случиться приступ. Я же, хорошо это или дурно, разрешал сам себе короткие турпоездки в разные страны – это помогало справляться с разъедающей меня депрессией. Включил ноутбук и показал друзьям последние фотографии, сделанные ранней осенью – ту самую испанскую серию, которая так полюбилась Коле. Как и обычно, он выспрашивал меня о каждом снимке, и я в который раз подробно объяснял, на этот раз товарищам: это маленький семейный музей в деревушке неподалёку от горного массива Сьерра-Невада, сами горы хорошо видно на фото. Вот входной билетик, простенький, винно-цветастый. А это что, папа? – спрашивал Коля. Это машина, красная-красная, поднимается из посёлка по дороге в горы. А это что? – снимки из музея, на них провинциальный быт 50-х: радиоприёмники с горящими внутри красными лампочками, расцвеченные изображения красавиц с букетиками полевых цветов, пузатые зелёные бутылки, латунные подсвечники, медные сковородки с длинными ручками, старые мопеды, огнетушители, деревянные лопаты и грабли, кувшины с прорезанными в обожжённой глине узорами из виноградных листьев, расписанные георгинами и подсолнухами тарелки – они вызывали у Коли наибольший интерес. При музее работала сувенирная лавка, где я был запечатлён держащим в руках две большие фарфоровые латинские буквы – начальные в моих имени-фамилии – на фоне плакатов с матадорами и танцовщиками. Продавали в лавке не только сувениры, но и продукты местного производства – так что я угостил гостей марципанами, которыми славилась та провинция.
Коленька, немало увлекавшийся ящерами, поведал о снежном динозавре, наполовину закопанном в песочнице. Оля рассказала о долгожданном визите Деда Мороза. Год назад старший в новогоднюю ночь сел под ёлку, обложился подушками и решил ждать Деда Мороза всю ночь, но так и не дождался: тот в комнату не зашёл, а оставил подарки под дверью. Дедушке не нравится и когда его подкарауливают, и когда дети ложатся поздно. А в этом году, когда Коля приучился ложиться вовремя, Дед Мороз решил прийти к нему лично, а не украдкой. Коленька так и загорался, когда речь шла о Морозе и его дарах. Он потянул Юру в комнату, чтобы продемонстрировать ему котофон, и они долго музицировали вместе, стараясь исполнить мелодии, которые оба на лету придумывали и напевали друг другу.

5.

Коленька научился находить мой номер в Олином смартфоне и звонить ко мне на работу. Я выходил в офисный коридор и выслушивал его подробный отчёт о событиях дня: о прогулке с няней, о мультфильмах, об очередном конфликте с Вовушкой – тому досталось на орехи, когда он попытался разломать собранную старшим железную дорогу. Коля не приукрашивал своего поведения и не оправдывался – ему просто хотелось поделиться всем, что его волновало. Я хмурился и говорил сурово: «Папа недоволен. Я хочу, чтобы вы с Вовой дружили. Он вырастет большой-большой и будет тебя защищать». Коленька был слишком умён, чтобы прислушиваться к любым папиным советам. Вездесущий Вова хотел участвовать в каждой игре – но «участвовать» для него означало разрушать всё то, что старший брат выстаивал из конструкторов, выхватывать и рвать книги, в которых тот рассматривал картинки. Для Коли было самоочевидно, что все вещи в квартире принадлежит лишь ему и маме – а поэтому он отбирал у Вовы любую игрушку, за которую тот брался. Не стеснялся лупить младшего и злоупотреблять огромным влиянием, которое на него имел. Вовка был всё время на грани истерики. Стоило Коле сделать резкое, пугающее движение – и брат заливался горькими, беспомощными слезами. Трения между сыновьями меня расстраивали; я не понимал, как смягчить эту ситуацию. Меня шокировало, что мой любимый, нежный Коленька оказался по отношению к брату тираном. Мне казалось, что Оля потакает старшему, что она должна жёстче пресекать его выходки. Оля же считала, что лучше оставить мальчиков в покое, дать им выяснить между собой отношения. Вове надо научиться отвечать на агрессию, ведь физических сил у него вполне для этого хватает.
В обеденный час дети усаживались на кухне за столом рядом, спиной ко входу – сзади видны были одинаковые макушки. Оля ставила перед ними ноутбук и находила в интернете мультфильмы; мода на них менялась у мальчиков каждые несколько недель. В последнюю Колину осень им особенно нравились «Фиксики». Квартира была усеяна разноцветными фигурками персонажей: авторитетного зелёного Папуса с прямоугольными челюстями, его розовой супруги Маси со спиральной причёской – а также их детей: авантюрно-небесного Нолика и стремительно-оранжевой Симки. С тех пор, как у Коли появились первые «скхемы», он часто просил повторить цикл серий об электричестве и электрических приборах. Сюжеты были бытовыми, простыми, но хорошо оркестрованными. Чаще всего у главного героя, мальчика Дим Димыча, ломалось что-нибудь, связанное с электричеством: новогодняя гирлянда или поезд на батарейках, и его друзья, маленькие ремонтники-фиксики, успевали за считанные минуты всё наладить и бонусом прочесть полезную лекцию. Они умели светиться в темноте, могли подменить перегоревшую лампочку в ночнике для того, чтобы Димычу, пересмотревшему на ночь ужастиков, легче спалось. Старшие фиксики совершали, надев респираторы, экспедицию внутрь пылесоса, чтобы спасти Нолика, которого засосало туда во время уборки. Летели на воздушном шаре к потолку комнаты для починки разбитой мячиком люстры. Стойкого Нолика, влипшего в большой ком жевательной резинки, приходилось поместить в морозилку, где малыш самостоятельно выбирался из смёрзшейся массы. Взрослые фиксики водили своих детей на экскурсии внутрь различных домашних приборов, и Коля просил нас поступать так же – приходилось развинчивать и показывать ему старые кассетные магнитофоны, электрические утюги, дрели.
После обеда дети оставались на кухне. Коля брался за пластилин и под маминым руководством лепил разноцветных фиксиков, а Вовка хватал фломастер и покрывал каракулями то листки с бумагой, то подоконник и кухонный кафель. В те дни, когда Коля хорошо себя чувствовал, он пытался помогать маме с уборкой: набирал в ведро воду, разливал её по полу на кухне и возил шваброй взад-вперёд по образовавшейся широкой луже. Оля, конечно же, хвалила помощника и домывала кухню сама; разлитой воды хватало на весь коридор и половину спальни. Мальчишечьей банде нравилось, когда папа брался за пятнадцатикилограммовые гантели. Под музыку в исполнении оркестра Караяна, то в ритм, то поперёк ритма, я поднимал груз на уровень плеч, а рядом скакали малыши, тоже изображая упражнения – становилось боязно, что я одного из них могу задеть чугунной болванкой. После гантелей мы играли мячом: папа становился на ворота, то есть возле шкафа, и Коленька пробивал пенальти – чаще всего мимо ворот. Вовка подхватывал мячик, но вместо того, чтобы вернуть папе или брату, старался запихнуть его подальше под кровать. Папа, кряхтя, лез туда – Вова тем временем пытался его оседлать – и выкатывал всю залежь запылённых и наполовину сдувшихся мячей разного размера; теперь у каждого было их с запасом, можно было бросать хоть по очереди, хоть одновременно. Наступал хаос, мальчишки, крича, бросались за прыгающими мячами, стараясь опередить и оттеснить друг друга, но Коленька сразу же уставал от шумной игры и, тяжело дыша, садился на кресло. Требовал, чтобы папа подбрасывал мячик и бил по нему головой, так чтобы тот подлетал к потолку и мог подбить висящую на потолке четырёхугольную люстру. Если же мяч попадал в стену, папа пытался, как в волейболе, отбить его снова и снова. Коленька вообще привык требовать, не признавая за мамой и папой права отказаться. Если он шалил или вредничал, наказывать его было нельзя: это сильно и надолго оскорбляло его достоинство. Куда полезней было поговорить с ним серьёзно, как со взрослым, повлиять на него логическими доводами.
Оля готовила на ужин творожную запеканку, сладковатый запах растекался по квартире. Коленька сидел за кухонным столом, листая кулинарную книгу с грузинскими блюдами, где Вовушкин успел оторвать некоторые страницы. По правилам заведённой старшим игры, он спрашивал у мамы «Что это такое?» – на что мама должна была, не отходя от плиты, прочесть название блюда, сочинить о нём короткую историю и пообещать, что они с Колей обязательно его приготовят. Коля магически пощипывал пальцами картинку в знак того, что он это блюдо скоро съест – и перелистывал страницу. Оставшись без надзора, Вова сосредоточенно молотил деревянной колотушкой по выстроенной старшим высоченной башне, которую тот увенчал Олиными наручными часиками. Папа улучал время, чтобы сесть за ноутбук, набросать черновики нескольких переводов, перебрать фотографии и отсортировать по композиторам и исполнителям отслушанную по дороге с работы и на вокзал музыку (на какую фигню уходило время!). В папках с домашними снимками попались теперь и Колины: старый фотоаппарат, цифромыльничка, стал теперь одной из его игрушек. Ребёнок видит квартиру иначе, чем взрослые, и фотографии его не похожи на наши ни по ракурсам, ни по содержанию. На одной по диагонали бегут многоцветные ковровые дорожки, над ними нависают полуоткрытые дверцы шкафа. Другая сначала кажется абстрактной: лишь при длительном рассматривании пятна складываются в изгиб кухонной скатерти, коленку под вельветовыми штанами, краешек стула. На третьем фото – в странноватом мистическом освещении – переливалась размытая и пугающе-доброжелательная фигура Оли. Вовка в мокрых штанах с кузнечиками, держащий перед собой упаковку кукурузных палочек, закрывает ими нижнюю часть лица – видны только уставившиеся в кадр круглые, насторожённые глаза. Чёрно-белый снимок, сделанный с уровня пола: залитый светом потолок, подвесной кухонный шкафчик, в центре кадра – подбородок и очки бабы Веры, смотрящей телепередачу, а пониже – внимательный Коленькин глаз. Несколько снимков при ночном освещении: краешек унитаза и оставляющий в недоумении белый прямоугольник; бабочка из картона с изнаночной, нераскрашенной стороны. Кусок салатового картона с вырезанной дыркой в виде контура свинки, жёлто-голубые квадратики вязаной Олиной шали. Лежащий вверх колёсами автомобиль на подушке с вышитыми щенками. Угол возле кухни: нарисованные на обоях кирпичи, две трубы и свисающий с них провод. Крупное увеличение: часть наклейки на старой радиоле. Выхваченная из тьмы центральная часть клавиатуры, сияющие буквы. Ковёр, готовый, кажется, взлететь; узоры на нём напоминают пиктограммы. Тапок с застёжкой на липучке. Уплывший в верхний угол краешек гладильной доски; притенённая цветовая гамма в балконном мерцании. Снизу виден тот же тапок – значит, автор фотографии сидит на полу. Утренний свет, разъезжающийся слоями по однотонной шерстяной ткани; на ней небольшая лунка в форме изогнутого кверху полумесяца. Сияние из-за приоткрытой двери; страшное шевеление обрезков ткани, напоминающих осьминожьи щупальца. Размытые письменные принадлежности на столе у Оли. Автопортрет: бесконечно печальный ребёнок с утяжелённой за счёт ракурса линией рта; подбородок и левое ухо в кадр не попадают, сзади – контрастное чередование чёрного и белого фона. На следующем снимке, цветном, отчетливо отражаются в дверцах шкафа пылесос и краешек сшитого Олей гобелена.

4.

В конце лета из Италии приехала Олина мама, и не одна, а с внучкой Ксенией, кузиной наших мальчишек, родившейся с Колей в одну и ту же неделю. Ольга с детьми отправились на такси гостить к Вере Михайловне в её квартиру на окраине одного из городов-спутников – всего лишь в часе езды от нашего дома. Пока эта квартира пустовала, кто-то попытался, при попустительстве соседей по подъезду, разрушить ломом стенку рядом с бронированной дверью, но бросил дело на полдороги. В первые же дни Оля установила, по требованию Веры Михайловны, сигнализацию – оплачивать её приходилось, опять-таки, из моей зарплаты, так же, как и коммунальные услуги; у Олиной мамы все банковские карточки были просрочены, но идти в банк и заводить новые ей не хотелось. С Олей она общалась резко и самовластно, со мной, любимым зятем, по контрасту, мягко и деликатно. Ко внукам чрезвычайно благоволила: не было ничего лучшего для неё, чем бурление компании сорванцов по квартире – но при этом она не прекращала ворчать, постоянно объясняя то Коле, то Вове, как они плохо себя ведут, – и только Ксения была неприкасаемой. Оле эта девочка не нравилась. Слишком сильно она походила внешне на своего отца, слишком была пронырлива, слишком настойчиво требовала к себе внимания. Но в то же время она была хорошей подругой мальчикам, а это было важно для Коли, который так тянулся к сверстникам. Вот за это Оля племяннице по-настоящему благодарна: Коля счастливей и оживлённей, чем когда-либо. Утром, пока готовился обильный завтрак, дети носились по гостиной, заскакивая на диван с боевым кличем «Миу-миу-миу», – в эти недели у них в моде был мультсериал «Три кота». Ксюша звала кузенов именами котов-персонажей: Коленька у ней стал Компотом, Вовушка – котёнком Коржиком. Папа отрывался от работы над текстами, чтобы перечистить детям зубы, – оказалось, что им интересны щётки в виде зверьков, остальные попросту игнорировались. Коля чистил зубы самостоятельно, возя щёткой во рту бессистемно, однако с великокняжеским достоинством. После завтрака дети высыпАли на прогулку. Задерживались у дверей подъезда, в которых не было замка: им нравилось с криками выскакивать во двор и забегать обратно. Отправлялись играть с соседскими в прятки на заросшей камышом площадке позади профессионального училища, – там возвышалась ободранная стелла, бывшая некогда советским памятником, а теперь декоммунизированная. Подходящих для игры укрытий почти не было; соучастники либо затихали вприсядку за памятником, либо выглядывали из-за ржавого гаража. Потом наши кузнечики возвращались во двор и присоединялись к прочим сорвиголовам, буйствовавшим на детской площадке. Вова размахивал невесть откуда взявшейся у него новой игрушкой – зелёной метлой – и с азартом бил ею по нижним веткам ивы. Коленька с трудом забирался по лестнице на первый ярус деревянного терема со множеством ведущих вниз спусков-«горок», но не успевал за оравой, что волной перебегала с одного яруса на другой, останавливался, тяжело дыша, издавая время от времени мелодичные вопли. Смотрел на маму сквозь овальные окошечки в ограждении. Вовкин, носившийся с метлой, как оглашенный, то спускался с горки, то взбегал на самый верх терема. Вдруг он спотыкался, падал, оцарапывал коленку. Мама смазывала её хнычущему Коржику антисептиком, обнимала его, и тот успокаивался. Хватал за палец папу, заставляя его подняться в терем и пройти с ним по висящим на канатах планкам из одного верхнего яруса в другой. Коленька пытался пристыковаться к мальчишкам, лениво пинавшим мяч на асфальтовой площадке с воротами, но крохотного малыша, на голову меньше любого ровесника, в эту игру не допускали. Он прохаживался вокруг закрытой деревянными щитами песочницы, крутил пустующую карусель с изогнутыми в форме лепестков красным, синим и жёлтым сиденьями. У автомобиля, стоявшего возле трансформаторной будки, на фаре сидел огромный жук. Коленька долго разглядывал его, отражаясь во множестве запылённых зеркальных поверхностей. С маминого попущения, залезал в самый центр ярко-красной клумбы, касался цветочных венчиков, остерегаясь жужжащих вокруг них пчёл. Потом через пролом в заборе наша семейная команда отправлялась в путешествие на обширный школьный двор. Сразу за проломом рос боярышник, ягоды которого дети с удовольствием общипывали и жевали, сплёвывая шероховатые косточки. Взрослые подбирали лежавшие на дворе здесь и там спелые грецкие орехи – как раз вовремя, потому что вскоре появлялась конкурентка, бодрая старушка с матерчатой сумкой. Коленька уставал и просился к папке «на ручи». Я относил его к зданию школы, где в тени высоких клёнов был ряд наполовину прикопанных в грунт автомобильных шин. Коля отдыхал, сидя на меньшей из них, а троица старших – я, Оля и Ксюша – перепасовывалась принесённым с собой волейбольным мячом. Вова мотался внутри треугольника, пытаясь перехватить мяч и отбросить его как можно дальше. В противоположном конце школьного двора появлялось другое семейство: уткнувшийся в мобильник папа в спортивном костюме, двое вихрастых мальчиков, попеременно спускавшихся с земляного холмика на шатком игрушечном самосвале. Отдохнувший Коля шёл к ним знакомиться, но обаяние его пропадало втуне, они были слишком заняты своими делами. Ветер вырывал из рук у Коли кулёк из-под боярышника и перекатывал по двору, всё дальше и дальше от старшего. Коля шёл за ним и никак не мог догнать. Проскочив под забором, отделявшим детский сад от школы, кулёк застревал, облепив переделанного из шины уродливого чёрного лебедя. Коленька, подержавшись за металлические шипы на заборе, возвращался к папе, поднимая растопыренные пятерни в знак того, что ему снова нужно на ручи.
Вечером наши два кота (и кошечка) опять обитали в гостиной. Коляндия сидел на спинке дивана рядом с плюшевым тигром, щёки у него были в расчёсах от комариных укусов. Ксюша с Коржиком забирались на широкое кожаное кресло с колёсиками; баба крутила его под громкий Вовин хохот. Заскакивали к старшему на диван, – Вера Михайловна снимала их на мобильник, – и втроём, всей командой ревели, хлопая в ладоши, многократное «миу». Вова с радостным рычанием начинал бороться с тигром, Ксения обнимала улыбающегося Колю. Иногда компания проникала в соседнюю комнатку, наподобие чулана, где у бабы находился склад ненужных старинных вещей. Коля пытался открыть дверцу – металлическое сердце – клетки, где сидела кудрявая матерчатая птица. Вова и Ксюша устраивались на полу возле старинной швейной машинки, вынимая из конфетных коробок и перебирая чёрно-белые фотографии с молодыми людьми, успевшими, в реальности, давным-давно состариться. На кухне Вера Михайловна и Оля продолжали перетирать известия о далёких родственниках, особенно о двоюродной Олиной племяннице, «Брильянтике», захватившей власть в параллельной семейной ветке. Коля подходил к оставленному без присмотра на зарядке телефону – тот мерцал фиолетовым глазом, издавал непонятное бульканье. «Ты кто – телефон?» – спрашивал Коля и включал у собеседника фонарик. «Выключайся, выключайся, боюсь тебя». Потом вдруг кричал: «Вот! Я фонарь включил!» – бежал на кухню, размахивая гаджетом, и поливал ярким светом маму и Вову, ожидающего бабин пирог из духовки. Коленька сообщал телефону: «У них есть еда. Почему они не дают её? Ты такой умный, ты всё знаешь. Ты такой добрый, такой аппетитный». Оля отнимала у него гаджет и снова ставила на зарядку. Поспевал и ужин: кроме пирога с рыбой, из которого приходилось бдительно вынимать длинные кости, на столе оказывались сырные ватрушки и миски с гречневой кашей, приправленной консервированным тунцом. (Вера Михайловна скучала по гречке в Италии). Каждый из «котов» пил смородиновый морс из собственной чашки с любимым рисунком. У Колюхи это был пятнистый щенок-далматин, у Вовки – золотая рыбка, у их кузины – мышонок Джерри со своей подругой. От души наужинавшиеся дети становились сонными, пассивными. Старший требовал от мамы и папы порцию ежевечернего чтения. Оля открывала затрёпанный тёмно-жёлтый том и озвучивала очередную главу «Дон Кихота Ламанчество», – так выговаривал название Коленька. В этот раз побеждённый мельницами Дон Кихот освобождал проезжую даму от монахов, принятых им за злых волшебников. Ого, думал я, старик не лыком шит. Сам я читал детям свою любимую «Алису в Зазеркалье», – Коля принимал и её благосклонно. Король ел запеканки и занозы, а королевский гонец строил рожицы. Алиса угощала Льва и единорога тортом, который надо было сначала раздать, а потом уж разрезать. Коля слушал неотрывно и шевелил губами, запоминая текст на ходу. Ксюше с Вовой становилось скучно, и они уходили прыгать на широкой кровати в комнату, где баба смотрела по интернету, увы-увы, злокачественные российские новости. Перед сном детей, не выслушивая их протестов, отправляли в ванную. Сначала баба коротко окатывала из душа Ксюшу, которая воды не любила, заворачивала её в полотенце, и та перебегала в дальнюю комнату на свою постель. Колю и Вову их мама усаживала вместе в большую пластмассовую лохань, где они шлёпали ладошками по воде, перемещали по поверхности кораблики и пулькали друг в друга из брызгалок. Вовушка спал на кровати рядом с бабой, а Коленька – в одной комнате с кузиной; двое старших детей долго о чём-то важном беседовали перед сном.

3.

Перед очередным Колиным приступом мы вернулись с детьми в нашу квартиру. Оля ждала начала болезненного периода, повышения температуры и слабости, чтобы сделать ребёнку инъекцию для стимуляции нейропоэзиса, то есть для выработки недостающих Коленьке нейтрофилов. После этого в течение нескольких дней приступ проходил. Её беспокоило, что Коля становится от месяца всё более «ручным», вялым и малоподвижным. Периоды между приступами понемногу сокращались – значит, иммунная защита слабела. Коленька терпел сильную ломку и согласен был в эти дни общаться только с понимающей его во всём мамой. Присутствие папы ощутимо раздражало. Подойдя к отцу, сутулящемуся над очередными переводами, он сурово спрашивал: «Папа, ты зачем сюда приехал?» Папе было стыдно, что его литературная страсть отнимает время, которое можно было посвятить сыновьям, и он давал себе обещание исправиться – когда-нибудь, в следующие месяцы. Иногда старший «колдовал», делая ручками хватательные движения, и недобро восклицая: «Папа, я всего тебя съел!» Мама хмурилась и начинала его отчитывать, а папа, чувствовавший вину и беспомощность, непедагогично восклицал: «Коля, я тебя так люблю!» – устраивал сыну когнитивный диссонанс, но и разряжал атмосферу. Мы с Олей сами становились всё более взвинченными, по самым ничтожным поводам разговаривали на повышенных тонах. Я в сердцах стучал кулаком по стенам и мебели. Оля называла меня «хером в обносках», имея под обносками в виду старую куртку-аляску, в которой я ходил по квартире. Теперь, если она расходилась так, что влепляла пощёчину, я не сдерживался, как прежде, а отвечал ей тем же. «Ты больной, ты урод, и добьёшься, что дети вырастут такими же. Они слишком на тебя похожи. Как же это отвратительно – во всём зависеть от тебя». Я брал себя в руки, прекращая ненужную ссору, только когда старший говорил, глядя на моё злое лицо: «Папа, я тебя боюсь».
Ко дню рождения Коленьки я взял пару отпускных дней и вернулся прежде обычных выходных из того города, где в это время работал. Приступ уже прошёл, но Коля был слабоват. Теперь, когда напряжение спало, между мной и Олей наступило перемирие: мы снова были понимающими друг друга компаньонами, как будто не скандалили, так бессмысленно, всего неделю назад. Решили, ради великого семейного праздника, совершить дальнюю прогулку в центр. Надеялись, что имениннику хорошие впечатления пойдут на пользу. Повезли детей на колясках по заплетённым узлами улицам, по диагональным проходам сквозь дворы и гаражные зауголки в нижнюю часть города, на свободный от транспортного движения бульвар. Остановились там у клумбы с южными растениями, окружённой гранитным бортиком. Дальше начиналась зона кофеен под просторными тентами; в этот час они ещё пустовали. Над площадью развешаны были в качестве украшений полуметровые шары из рыхлого пластика. Под ними высилось мозаичное дерево, окрашенное во все цвета радуги. На красной части его кроны восседали стеклянные птицы. Именинник был элегантен: одет в рубашку с воротником-бабочкой и любимую синюю жилетку в крупный ромб; на папе был свитер с такими же ромбами, но другой расцветки. Любимая кепочка придавала Коле солидный, но вместе с тем и на редкость шкодливый вид. В честь дня рождения установилась нежная солнечная погода, и настроение у всех было прекрасное. (Благодаря жизнелюбу Коленьке и мы учились радоваться минуте, сиять отражённым светом). Хмурый, усталый после дороги папа постепенно оттаивал, глядя на своего счастливого старшего, и сам начинал улыбаться. Приятно было чувствовать себя крупным авторитетом для двух сорванцов. Пока Оля ходила в супермаркет за гостинцами, я приглядывал за малышами, которые, выбравшись из коляски, рванули в разные стороны. Вовина курточка с капюшоном мелькала возле фонтана. Сначала он обходил по периметру бьющие прямо из мостовой струи, а потом застыл, глядя, как по бульвару едет-покачивается, безо всяких рельсов, поезд с жёлтыми вагончиками, наполненными малышнёй. Колюха, в приподнятом настроении, отправился открывать и закрывать стеклянные двери перед посетителями торгового центра. Он крутил в руках и показывал всем встречным пятикопеечную монету, найденную на клумбе. Те прыскали, глядя на его гримаски. Я стоял посередине между мальчишками, зорко следил за каждым, готовый в любой момент ринуться и вмешаться. Разгулявшегося Вовушку несколько раз пришлось перехватывать и оттаскивать вглубь бульвара, подальше от транспортных путей.
После возвращения Оли мы уложили пакеты с продуктами под сиденье коляски. В одном из них водила туда-сюда хвостом крупная рыбина. Коля размахивал уже не монетой, а красной плиткой шоколада. Оля покружила детей на карусели, стоя рядом с ними на вращающемся круге и придерживая за плечи, чтобы те не свалились с раскрашенных жестяных лошадок. После этого Коля и Вова с важностью уселись в жёлтый вагон поезда, что следовал за бутафорской кучей угля на тендере, и трижды объехали длинную площадь, вытянутую от входа в супермаркет до трамвайных рельс. Решили посидеть в кафе, где мальчишки уплели по здоровенному рулету, перемазываясь кремом (у Вовы нарисовались здоровенные коричневые усы) и веселя смешливую официантку. После этого имениннику, вопреки нашим опасениям, до сих пор не уставшему, разрешено было прокатиться на одном из автомобилей, обитавших в парковой зоне у кафедрального собора. Коля сидел, вцепившись в руль, в мигающем тряском джипе, а папа шёл сзади, направляя транспортное чудо по закруглённым аллеям с помощью пульта. Вова тем временем неутомимо скакал на батуте вместе с девочкой вдвое выше себя ростом. Домой возвращались на «трамавале» – мы с Олей подняли обе коляски через задние двери без поручней. Коля заворожённо смотрел на рассечённые солнцем наклонные аллеи, на ярусные пешеходные спуски со ступеньками, на вращающийся при трамвайном развороте памятник в виде танка, на ряд желтеющих клёнов. Дома его поджидали главные, самые любимые подарки: книжки с цветными картинками. Одна из них, раскрывшись, становилась сказочным замком: на каждой странице нарисован был очередной интерьер с зеркалами, колоннами и доспехами. У сражающихся картонных рыцарей можно было поднимать руки с мечами и забрала. В другой книге обстоятельно были нарисованы приключения Айболита – старший мог рассказывать эту историю наизусть без запинки. Несколько тоненьких брошюрок знакомили читателей с новыми приключениями любознательного медвежонка Паддингтона, любителя апельсинового мармелада, – теперь Оля читала детям на ночь эти рассказы, виртуозно артикулируя многочисленных персонажей. (Свои актёрские таланты она тратила исключительно на сыновей. Раньше занималась в театрах-студиях, но до премьеры дело так и не дошло). В ещё одной богато иллюстрированной книге, переведённой с итальянского, изображён был романтический герой, ходивший по старинным улицам в мятых сапогах с острыми носками, развевающемся плаще и треугольной шляпе. Дома у него царил замечательный бардак: стояли здесь и там округлые бокалы с вином, летали по воздуху скрипачи с пюпитрами, раскраска которых не желала совпадать с чётко очерченными контурами. Читать у Коли не получалось, хотя он хорошо уже знал алфавит и правильно нажимал требуемые клавиши в громыхающем электрическом букваре, что умел проводить обучающие викторины. Оля постоянно играла с ним в кубики с буквами, помогала составлять слова – но цельные фразы не собирались, как он ни старался, из россыпи отдельных знаков.
Вечером ребята оставались оживлёнными. Вовка перемещался по квартире на велобеге, стараясь наехать на уклонявшегося от него папу. Коля старался поспеть за братом и обрызгать его из сифона, который Оля использовала для ухода за капризными растениями. Спрыгнув с велика, Вовкин взялся за деревянную колотушку и, фыркая, стал забивать ею разноцветные пластмассовые гвозди в панель с подготовленными для этого дырочками. Загрузил в фургончик трансформеров: сначала зелёный треугольник, откуда, при нажатии скрытой кнопки, выскакивали плавники, превращая его в треугольную рыбку; потом фиолетовый квадратик, который при разворачивании по оси становился гоночным автомобилем. Коля выпил стакан молока из металлической кружки с цветочным орнаментом. Посидел на коленях у задумчивого папы, уплетая вместе с ним лежавшие на богемской тарелище ягоды чёрной смородины. Оля подвесила качели на прикреплённые к стенам прихожей металлические кольца и устроила в них Коленьку, – он опасался этого развлечения и просил раскачивать не слишком сильно. Затем подсадила на качели и Вовку. Братья летали по коридору спина к спине, ухватившись за верёвки, хохоча, задевая ножками за досчатые стены. После просмотра мультфильмов младший нацепил на себя лёгкое Олино платье и прыгал в нём по кровати, а старший, отпыхивась, кидал в товарища диванными подушками, – мелькали, описывая дуги, вышитые итальянские красавицы в шляпах, и велосипедисты под ливнем, и часы на крепостных башнях. Все эти простые подробности, весь этот «музей невинности», думаю, не так интересен читателю, зато он важен для меня – вес каждого из воспоминаний огромен. Книга и появилась для того, чтобы собрать их вместе. Пока пишу её, чувствую, хотя бы так ненадолго, что Коля снова со мной рядом.

2.

Весной, когда потеплело, Оля отвезла старшего на плановое обследование к специалистам в город Х. Ребёнок чувствовал себя неплохо, состояние сердца долгое время оставалось стабильным, и врачи решили увеличить период между обследованиями, а также отменить самое сильное из сердечных лекарств, дигоксин. Было ещё несколько изменений в дозировках и названиях препаратов, – Коле прописали чуть более лёгкие диуретики, поменяли график приёма коэнзима q10 и увеличили дозировку бадов, способствующих развитию, – как мы раньше замечали, небезопасных, чреватых декомпенсацией в качестве побочного эффекта. Оля, тем не менее, считала это допустимым риском, ведь Коля значительно отставал от сверстников физически. Назначения были похожи на те, которые привели у него три года назад к сердечному кризису, но в этот раз ни Олю, ни меня это не насторожило. Наоборот, мы радовались хорошему состоянию старшего, тому, что можем отказаться от части лекарств; у ребёнка их было и так слишком много.
На праздники мы исполнили давно задуманный план и отправились отдыхать в Карпаты. Прямые поезда отсутствовали, так что избран был маршрут с пересадкой в столице. Это позволяло навестить Вовину крёстную, одну из бывших коллег Оли по институту. Оставив багаж на вокзале в камере хранения, мы первым делом проехали на метро в большой столичный зоопарк. Затея оказалась не слишком удачной. Вовушка был слишком мал, чтобы интересоваться животными, а Коленьку, как оказалось, больше всего привлекали вереницы разрисованных вагончиков, время от времени проезжавших по аллеям. Когда мы пропустили один из таких поездов и не спеша пошли вдоль ряда медвежьих и волчьих лежбищ к летнему вольеру с жирафами, старший не на шутку разозлился. Чтобы поправить ситуацию, Оля по очереди покатала детей на настоящей, очень смирной лошадке: сидя на ней, одной рукой сжимала поводья, а другой крепко обнимала подсаженного конюхом на седло перепуганного малыша. Мы прошли возле вольеров с мрачными тиграми, заглянули в душноватый террариум, где обильная зелень укрывала тропических гадов. Коленька продолжал хмуриться – окончательно он оттаял только когда мы поехали к крёстной в просторном бежевом такси. Перекусив пирожками, выпив травяного чаю, мальчишки разбрелись по квартире. Вовкин, оторвавшись от брата, отправился изучать электрические игрушки двух младших детей крёстной, чему те почти не сопротивлялись. Коля предпочёл остаться и слушать разговоры взрослых, сидя на кожаном диване, откуда были видны перебегавшие с холма на холм белёсые столичные кварталы. Завладев Олиным телефоном, он выслал мне целую коллекцию стикеров: патетически жестикулирующее, выпускающее пар из ушей зубастое существо, злого колдуна, грустный арбуз, произносящий фразу «как бы там ни было» и целых пять подряд скрюченных от сарказма помидорных рожиц.
Крёстная отвезла нас к вокзалу на своём автомобиле и помогла поднять мальчиков по крутым ступенькам вагона. Поезд был медленным, ветхим, по коридору гуляли сквозняки. Оля протёрла ребятам руки влажными салфетками, я обработал грязный столик ватными дисками, смоченными в хлоргексидине. Ехать было ещё долго, так что из чемоданов были вынуты игрушки и книжки. После пары крупных вокзалов вагон наполовину опустел, осталось несколько семейных пар, направлявшихся в пансионаты, да двое молодых людей с горными велосипедами, пристёгнутыми к верхним полкам. Коленька ходил по вагону, знакомясь с соседями; хитро улыбался, когда удавалось затеять с ними разговор. В замызганных окнах волнистые равнины сменялись высокими холмами. Небо насупилось, а маршрут поменялся: поезду пришлось объехать полустанок, где прошедшие накануне ливни затопили участок пути. На станции назначения поезд стоял всего пару минут; мы с Олей приготовились заранее и стремительно спустили на платформу детей и чемоданы. Нашли под моросящим дождичком свободную машину и отправились на окраину райцентра в усадьбу «Лесная сказка», где сняли заранее по телефону один из двухэтажных коттеджей.
Весь первый день падали осадки, то сгущаясь до толстых канатных струй, то разрежаясь до полупрозрачного мерцания, натянутого между домиками. Вова выходил на крыльцо, защищённое жестяным козырьком, и с удовольствием топал крепкими ножками в сандалиях по лужам. Коля осваивал винтовую деревянную лестницу: поднимался к папе, который бился над черновиками на прикрытом крышей балкончике, садился в соседнее кресло и глядел на белёсые подушки тумана, ползавшие по пазухам между еловых склонов. Потом спускался к маме, разбиравшейся с возможностями портативной керамической плитки – да так в конце концов её и спалившей. На другой день недовольное жизнью солнышко выложило перед нами внаклонку шахматную доску дачного посёлка. Во дворе усадьбы стояла затянутая плёнкой беседка, помогавшая переждать срывавшийся с неба мелкий дождь. Между нею и выездом на грязную каменистую дорогу располагались туристические приманки: впечатливший Коленьку деревянный медведь, стоявший на задних лапах и угрожающе размахивавший передними, коллекция необжитых ульев в виде желторотых бревенчатых избёнок, миниатюрная ветряная мельничка, похожая на девочку-хорошистку в школьном переднике. Всё утро моим литературным трудам досаждал, и даже слишком, звук газонокосилки, доносившийся из соседнего двора: там в старинном огромном доме жила соседка-мольфарка, у которой мы договорились за скромную плату обедать и ужинать. После дождя и полудня наша проголодавшаяся компания прошла по тропинке мимо сараев и птичников к скрипучим дверям веранды. За дверьми нас ждали наваристый травяной суп с ягнятиной, банош с овечьей брынзой и отварными грибами, свежий чесночный хлеб домашней выпечки. Малыши сидели друг против друга на широких скамьях. Младшего контролировала мама, хватая за ручки, когда он пытался шкодить. Старший непринуждённо беседовал с подвижной и резкой хозяйкой, ровесницей моей тёщи. Одна из чёрно-белых фотографий, развешанных на выбеленных стенах веранды, показывала районный ансамбль в традиционных гуцульских костюмах. Отец мольфарки солировал там на смычковом инструменте, похожем на прямоугольную скрипку. После сытного обеда, после вишнёвого пирога с косточками, которые папа и Коля выплёвывали, а Вова проглатывал, после компота с лесными ягодами – в Карпатах как раз начинался сезон – отяжелевшая компания выходила на широкий двор в низине между холмами. Треть его была затоплена скатившейся сюда со склонов дождевой водой, – мольфарка называла эту лужу «озеро Юность». Вовушка радостно шлёпал по грязи к плавающим в водоёме уткам, обновлял резиновые сапожки. Коленька подбирался к норовистой козе, вздёрнувшей верхнюю губу и кромсавшей зубами прутья ограды. Мольфарка продолжала разговор с Олей: уж её-то поколение – самое работящее, а поколения младшие – лодыри, привыкшие к благополучной жизни. (Оля поделилась со мной предположением, что отношения с детьми у ней не сложились).
Отдохнув с часок после обеда, мы отправлялись на прогулку в лес, начинавшийся сразу за нашим коттеджем. Удивляло полное отсутствие комаров, несмотря на сырую погоду. Хвойный запах смешивался с ароматом луговой травы. На лес наползал то один, то другой длинный рукав облачной кофты. Вовушка гулко топотал, то забегая вперёд, то возвращаясь и убегая далеко назад по тропинке. Коленька поднимался по ней медленно, терпеливо, вцепившись в мамины и папины пальцы прохладными ручками. Сквозь ветки, далеко внизу, шумело и сверкало колесо горной реки. Словно раздражённые ящеры, разевали пасти лохматые скалы. В перелесках Коля с интересом дёргал неподатливые цветы: дикие гвоздики, анютины глазки, ромашки. Вовка крутился вокруг раздувшегося и пульсирующего ручья. Оля искала и находила полезную для глаз карпатскую чернику; семейство тотчас её молотило, так что ей не удавалось принести обратно в усадьбу ни ягоды. С перегиба между двумя вершинами папа разглядывал во всех подробностях стёсанную горную гряду, запинающуюся, волнистую, бредущую к границе области – и лежащее между склонами лоскутное одеяло садовых участков.
В одно из прояснившихся утр мы договорились с братом хозяйки, таксистом, и отправились в его машине к дальнему водопаду. Пришлось подниматься по извивающейся ужом дорожке, ограждённой деревянными перилами. Насытившийся дождями водопад грохотал так, что вблизи закладывало уши. Блестела мелкая водная пыль. Струхнувший Вовушка прижимался к маме. Коленька медленно, самостоятельно шагал по выпиравшим здесь и там узловатым корням. На обратном пути в такси Колюха устроил для нас и таксиста настоящий концерт, исполняя одну за другой без запинки любимые им песни для детского хора; он подменял дурацкие советские слова знакомыми бытовыми. Главным хитом стала песня «И памперс навсегда». После возвращения папа вызвонил через скайп своих друзей из города Х, решивших устроить в тот вечер поэтический квартирник. За окнами мерцали карпатские звёзды, в полуосвещённой комнате им вторил экран ноутбука. Интернет был слабый, так что далёкие собеседники могли расслышать лишь отдельные мои слова, но не тексты целиком. Коля сидел у папы на коленях, то и дело вытягивал голову, попадая в кадр, что вызывало с другой стороны линии безудержное веселье, особенно когда и мальчик начинал в ответ улыбаться. Присутствовавшие поэтессы попросили Колю тоже прочесть какой-нибудь стих, но он стеснялся и отрицательно мотал стриженой головой. Далёкий квартирник понемногу перешёл в состояние винопития. Мы с Коляндией отключились и разошлись по своим комнатам. Дети почивали по обе стороны от мамы на широченной кровати. В Карпатах мне снились только Карпаты. Сны были долгими, сюжетными, непривычно освежающими.

1.

В предшествующие два года Колино состояние, судя по анализам, стабилизировалось. Изредка бывали локальные ухудшения, когда он снова в полуобморочном состоянии попадал в больницу. Спровоцировать их могла жара, или недостаточный аппетит, или очередной приступ из-за падения нейтрофилов. Но такие состояния длились недолго, после них ребёнок быстро восстанавливался. Ситуация становилась обнадёживающей, несмотря на кликушество врача из поликлиники, которая, поджимая губки, говорила Оле: чем старше будет ребёнок, тем острей у него будет декомпенсация. Слабо работающее сердце, дескать, не может обслуживать растущий организм. Пока практика её опровергала, фракция выброса неуклонно росла от одного цикла обследований к следующему. Рождение брата, которому доставалась теперь значительная доля Олиного внимания, поначалу Коленьку расстроило, но мама достучалась до него и объяснила, что любит его нисколько не меньше, что он остаётся дорогим и близким сыном. К новому младенцу мы, уже опытные родители, относились не столь трепетно, как к первенцу. Я перебрасывал его с руки на руку, как гирьку, и с лёгкостью успокаивал, если малышу хотелось поплакать и покапризничать. Рос он незаметно, проходя все уже знакомые нам стадии, от безмятежного лежания в колыбели, созерцания вращающихся мобилей, до активного ползания и постижения на зуб и ощупь раскрывшихся перед ним квартирных просторов. В тот период, ещё до начала всех шкод, первоначально тощий, но быстро налившийся соком бутуз стал отрадой для бабушек – они прозвали его «персиком». К нашему облегчению, у персика-Вовки совершенно не наблюдалось симптомов Колиного генетического заболевания. Анализы подтверждали: у младшего сердце было здоровым, наблюдения кардиолога не требовалось. Ничто не предвещало, что и у него проявится наследственное заболевание, пусть и не такое грозное, как у брата. Мудрый педиатр Иван Палыч, не раз нам до этого помогавший, решил, что второй ребёнок сможет подстегнуть Колино развитие. Так оно и вышло: старший, наконец, отчётливо заговорил. В первый раз он, во время игры со строительным конструктором, с трудом повторил за бабушкой фразу «Вова, ачем ты азломал омик?» – а потом, войдя во вкус, стал сыпать длинными фразами, как будто восполняя долгий период молчания. Наступило время, когда он всё хотел делать сам – и даже подолгу возиться со шнурками ботинок, хотя их завязывание так и оставалось для него ребусом. Игры у ребёнка усложнились, но не переставал он, к примеру, и простецки забрасывать мячики в щель между папиной кроватью и стеной – папа обязан был залезать под кровать и выкатывать снаряды, чтобы старший продолжал обстрел. Кроме того, ему нравилось, когда папа выстраивал за секунды то в одном, то в другом углу комнаты высотные башни из кубиков, которые Коляндия, перебегая зигзагами между разбросанными по ковру игрушками, разваливал одним ударом. Набегавшись, Коленька мог уснуть среди игрушек, уткнувшись в ковёр и раскинув ноги в тёплых меховых тапочках, пока мама надевала на младшего свежие штаники взамен мокрых. Вечером строгая мама заставляла старшего убирать игрушки в шкаф, чтобы и они могли ночью отдохнуть.
Новую, купленную нами с переплатой квартиру, Оля отремонтировала по своему вкусу, оставив часть прежней мебели. Перевезла из дома Веры Михайловны письменный столик, за которым занималась в свои школьные годы. Купила красивые кровати с ортопедическими матрасами, для кухни – крепкий дубовый стол, высокие деревянные стулья и табуреты. У Коленьки была теперь своя собственная пластиковая столешница, на которой он – обязательно сам – ел по утрам кашу в окружении любимых игрушек; а напротив него урчала и подпрыгивала хлебопечка, приготавливаясь вытолкнуть душистый пшеничный хлеб или шоколадный торт. На стенке у входа в кухню висела картинка, срисованная Олей с обложки одной из поэтических книжек: добродушный лев с гривой из тюльпанов протягивал цветок приподнятой правой лапой. В малой комнате были поставлены детские кроватки, откуда ночью оба сына переползали на большую мамину кровать, где им слаще спалось. В большой комнате, становившейся днём основным местом игрищ, бесшумно покачивались на обоях тонкие пшеничные колосья. Их сочетание с лаконичной четырёхгранной люстрой, с маяком и лодочкой на панно, с мягким солнцем, вздыхавшим за фанерными планками жалюзи, придавали этому помещению нечто учтиво-японское. Ванную и туалет Оля ремонтировать не стала. В нервные недели, когда фобии её углублялись, ей казалось, что старая плитка обязательно отвалится и ушибёт кого-нибудь из мальчиков. Также пугала её скрипучая внутренняя дверь квартиры, которая под воздействием сквозняков по ночам открывалась, обнаруживая за собой внешнюю, армированную. Напротив двери, возле вешалки, висело ещё одно панно – красное, экспрессионистское – изображавшее домашнюю утварь, утюги да сверкающие кастрюли. Оно прикрывало дыру в стенке, оставленную нерадивыми ремонтниками. При этом компенсировало желтоватый банный свет, разлитый встроенными лампочками по коридору. Балкон Оля застеклила, устроила там огород, где в тёплое время года росли кинза, петрушка и базилик, необходимые для ежедневной готовки. Рядом выставлены были на воздух и на солнышко цветы в массивных горшках. Под огородом располагались стеллажи с банками для консервации, прикрытые рогожкой, под которую Коленька любил прятаться, выглядывая одним глазом и выставив сжатую в кулачке линейку. Когда под рогожку забирался и Вовушка, на ней вздувался огромный горб, а снизу начинали топтаться две пары босых ножек. Если младшему удавалось прошмыгнуть на балкон безнадзорно, возвращался он с трофеем – вырванной с корнем из горшка цветущей геранью. Все ремонты и переустройства, вкупе с самой покупкой квартиры, радикально подкосили наш бюджет, пополнявшийся теперь только моей зарплатой и той небольшой суммой, которую государство выделяло на ребёнка-инвалида. Я долго ещё отдавал маме деньги, занятые у ней в этот период.
Мы с Олей удивлялись тому, насколько непохожими были наши сыновья. Если визуала Вовку привлекали яркие картинки, мультфильмы и возможность порисовать разноцветными карандашами, то аудиал Коленька больше всего на свете любил музыку. Поглощал он её в неимоверных количествах; по сути, ему необходимо было всегда находиться внутри музыкального потока – будь это положенные по возрасту легковесные детские песни, будоражащий папин рок или европейская классическая музыка, к которой понемногу стала его приучать мама. Коляхин слушал всё с одинаковым вниманием, легко запоминал музыкальные фразы, различал по звуку все инструменты, игравшие в оркестре. Бабушка хотела уже начать обучение внука и загодя подбирала для него у школьных знакомых скрипочку самого маленького размера. До сих пор сожалею, что не успел дать малышу услышать всё то, что тревожило и пьянило в музыке меня самого. Коленька ощутил и понял бы. Считаешь, что впереди ещё много времени – а его на самом деле почти не остаётся. Похоже, я не смогу продолжать рассказ о Коле так, как его задумывал. У меня первый день коронавирусной инфекции, нет больше никаких сил для воспоминаний. С тех пор, как жена после смерти старшего и долгой депрессии перебралась к своей маме в Италию, где жизнь младшего устроена лучше, чем в родной стране, общение с дорогим сорванцом Вовушкой тоже стало редкостью. И речи не может быть, чтобы драгоценные недели отпуска затрачены были на что-нибудь маловажное – например, на литературу. Для неё довольно тех долгих месяцев тоски, когда я вижу сына, теперь уже единственного, только на экране смартфона во время ежедневных сеансов связи.