1. Творчество творчеством измеряя. Предисловие

Виктор Кутковой, автор романа, прежде всего известен иконологическими исследованиями сакрального православного искусства. Он давно защитил диссертацию и является кандидатом философских наук. Он же – профессиональный живописец, член Союза художников России и одновременно литератор, перу которого принадлежат, как минимум, два романа, одна повесть и ряд рассказов, опубликованных в толстых литературно-художественных журналах и альманах.
Из соображений экономии времени и места, имеет смысл начать сразу с главной идеи произведения. Задачу перед собой писатель поставил явно не из простых: с помощью уже не научных, а художественных средств взглянуть непосредственно на сам творческий процесс при создании картины, музыки, фильма, спектакля, романа… Что справедливо считается литераторами наиболее труднодостижимым делом.
Роман "Праздничные  свечи, зажженные в  дождливую погоду" необычен как по своему построению, так и по внутреннему содержанию. Считаю своим долгом сказать: в профессиональном смысле это весьма качественная проза. Авторское повествование, подобное спирали или даже ленте Мебиуса, связано с восприятием вечности. Оно – в перекличке сюжетов, поступков и стремлений героев, в их сближении или отторжении. Структура романа многослойна: это не только описание историй, имеющих отношение к основным героям. В текст органично вставлены повесть "Между звездой и дорогой", у которой есть своя подструктура – самостоятельная пьеса, насыщенная тоже отдельными притчами, рассказами и даже вариантами будущих событий, а глава "Вдоль да по речке", включает в себя новеллу "Пятый угол". Повесть, хоть и имеет некую сюжетную самостоятельность (по этой причине она и повесть), тем не менее, является неотъемлемой частью общей композиции романа.
Мысль о творчестве как первооснове жизни проходит магистралью через весь текст. Она раскрывается в сюжетах, повествующих непосредственно о самом художественном творчестве и даже о жизненных коллизиях людей с искусством не связанных, но творческих или, наоборот, антитворческих по натуре. Композиционный строй всей вещи оказался близок построению симфонической поэмы, с несколькими основными темами, развивающимися как бы автономно. Они неожиданным образом перекликаются друг с другом, а выбранная фантастическая форма произведения, повинуясь музыкальной гармонии, ненавязчиво приобретает притчевую конфигурацию.
Повествование начинается главой "Весеннее утро композитора Быстракова", в которой герой ищет неявные знаки и зримые подступы к раскрытию глубинного начала музыки. Мучительный и вместе с тем удивительно благодатный процесс возникновения замысла и его воплощения проходит у композитора Александра Ивановича Быстракова через катарсис мистических переживаний, связанных с осмыслением библейской истины о предназначении таланта, о его нетленной сущности.
Писатель ставит вопрос не просто о реализации таланта, данного свыше, но о помощи молодому таланту, о преемственности поколений в искусстве. Ибо талант есть любовь. А любовь – тоже талант. Без такой заботы не может состояться личность действительно крупного художника. Поскольку, выражаясь языком русского философа Б. Вышеславцева, дар Божий призван не уменьшать, а прибавлять жизнь.
В другой (четвертой) главе "День длиною всего в одну жизнь" читатель вновь встречается с Быстраковым. Автор приобщает нас к «святая святых» творчества. Причем, мы не увидим здесь, как и во всем романе, непосредственно самого акта творчества: композитор не записывает нот, художник не рисует, писатель ничего не фиксирует на бумаге… В противном случае, нечто подобное явилось бы здесь примитивно-лубочным представлением о разбираемом нами феномене. Кутковой обращает внимание на важность впечатлений, которые сначала врезаются в человеческую душу и затем претворяются в художественные образы, ибо сам по себе акт творчества сакрален. Здесь заодно актуализируется мысль о памяти и ее устойчивой связи с благодарением, понимаемым евхаристически. Что неразрывно с деятельностью художника-христианина.
Несколько иной характер подхода мы видим в главе "Осеннее небо, в котором кто-то летает", где рассказывается о процессе создания фильма. Перед нами разворачивается динамичная и парадоксальная картина, дополненная эксцентричностью поведения кинорежиссеров. В ней на контрасте пересекаются размышления героев с идеей о Божественном Промысле, Предведении и Предопределении. Талант всегда парадоксален.
В столь оригинальном сюжете автор не мог не задействовать образ Николая Васильевича Гоголя, чье литературное наследие ему во многих отношениях чрезвычайно близко. И Гоголь появился! Появился совершенно немыслимо и вместе с тем очень органично своей непревзойденной творческой личности. Ради сохранения интриги не стану заранее раскрывать увлекательную фабулу, читатель сам скоро узнает обо всем в деталях.
Следует специально остановиться на теме суда. В главе "Под знаком вечности" мы оказываемся свидетелями мистического Суда в храме, возглавляемого Великим Архиереем. Православному читателю образ знакомый. Потом узнаем из повести "Между звездой и дорогой" о нравственном суде над художником Сергеем Николаевичем (суд приснился его бывшему ученику, тоже художнику Всеволоду Владимировичу), но самое большое внимание автор уделяет суду в пьесе, где символический правитель Архий (считающий себя «художником первой реальности») выступает одновременно в роли прокурора и судьи над тоже символическим творцом Поликлом (ему Архий отводит место «художника второй реальности», искажающего «первую реальность»). Действие происходит в метафизическом мире, но изобилует многими любопытными жизненными наблюдениями и аллюзиями. Последний суд описан в эпилоге Ника. К писателю являются материализовавшиеся герои романа и выдвигают свои претензии. Но к автору имеют вопросы и герои, оставшиеся за пределами романа. Теперь сцена разворачивается не в физическом, не в мистическом, а в умозрительном мире. И описана она довольно выразительно. Надо признать, это удачный композиционный ход для завершения книги.
Наряду с проблемами создания искусства, автор ставит в один ряд и проблему «созидания» героями собственной жизни. Последнюю тоже ведь можно строить талантливо или, напротив, бездарно. Здесь отметим историю прихода нового Главного режиссера Николая Сергеевича Воскобойникова в хиреющий провинциальный театр. Это человек большой души, со своим оригинальным взглядом и искрящимся талантом. Он добр, умен, не теряет проницательности даже в гневе. Николай Сергеевич видит и понимает много больше, чем другие. Его появление сказывается не просто в удачной постановке пьесы, оно задает новый импульс вообще развитию этого третьеразрядного театра. Происходит апофеоз преображения самой сущности творчества в сложном театральном коллективе. По окончании работы над спектаклем прежде разобщенные и душевно одинокие люди оказываются единым целым. Актеры обретают любовь и сердечную щедрость, творческую силу и жизненно необходимую энергию.
Кутковой особо заостряет наболевший вопрос о соотношении правды жизни и правды искусства. При сегодняшнем прессинге так называемого актуального искусства, агрессивно вторгающегося в жизнь общества, абсурдность и опасность постмодернистских «новаций» показаны вполне своевременно. Во вставной новелле "Пятый угол" убедительно продемонстрирован ужасный, трагический итог слияния этих понятий, итог, который, кажется, не мог разрешиться иначе. Автор романа не против правды как таковой, но он считает, что вовсе необязательно эти две правды должны полностью совпадать, а тем более диктовать друг другу условия существования. У них есть своя специфика, которую необходимо учитывать любому художнику, если он считает себя профессионалом.
Рассматривая особенности рождения произведения как процесса, закономерно напрашивается мысль о «творчестве» искусственного интеллекта, о серьезной опасности для человечества в случае его всеобщей победы. В этой связи своевременным набатом предостережения звучит заметное увлечение прогрессистов и технократов идеями трансгуманизма. Чему посвящена глава "Девятая палата". В начале ее условно сопоставляются два образа бытия: физические страдания монахов VIII века за иконопочитание – и – светский спор двух современных интеллигентов, который, по сути дела, тоже оказывается духовной бранью в понимании места человека, в осмыслении старого философского вопроса «что есть человек».
Следует кратко остановиться на теме плоти и катапетасмы (завесы в храме за Царскими вратами, которая трактуется Кутковым как завеса, разделяющая видимую и невидимую стороны бытия). Данная тема явилась основополагающей при создании иллюстраций к тексту, выполненных Виктором Семеновичем, при участии его жены Нины Георгиевны. Сама стилистика изображения продиктована особенностями языка гобелена. Выше мы уже отмечали подчинение литературной формы романа музыкальной гармонии. Это удивительным образом воплотилось в «органной» основе графики. Художник использует здесь именно принцип гобелена, который по технологии ткачества подчинен вертикализму линий, что вызывает ассоциацию с вертикальными трубами органа.
Единство в одном лице романиста и иллюстратора чрезвычайно редкое явление в истории книгоиздания. Иллюстрируя свое произведение, художник имеет возможность все описываемое видеть зримо до мельчайших деталей. Это заметно и в тексте, где изобразительный ряд превалирует над всеми другими рядами. Но вместе с тем, в иллюстрациях нет прямого следования букве повествования; художник дает именно свою – авторскую – философскую квинтэссенцию литературного труда, поскольку конкретная жизнь героев уже представлена внутри самого текста. Поэтому художник, разделенный на писателя и графика, но органично и соединяющий их в себе, как никто имеет право изображать то, что считает нужным. Отсюда он волен обходиться без прямолинейных привязок к сюжету, ибо, по нашему убеждению, главным для него было передать дух романа, сознавая при этом особенности и возможности изобразительных средств.
В заключении остается пожелать читателю приятного, внимательного чтения. Оно воздастся удовольствием самостоятельно думать о творчестве и желанием прочитать книгу еще раз. Роман того стоит.

Ольга Морозова,
искусствовед, Нижний Новгород