Глава 1. Весеннее утро композитора Быстракова

Александр Иванович проснулся рано; ещё во сне мучил вопрос: «Тленной или нетленной следует считать плоть Христа?».
Подскочил с постели.
Перекрестился.
Что дальше?
Вытянул перед собой худые руки, присел, встал.
Включил радио.
Чередой потянулись песни, популярные в молодости Быстракова. Он давно их не слышал. Когда-то посмеивался, ёрничал, считая такую музыку достаточно безвкусной, примитивной, изрядно испорченной тогдашней идеологией.
Но вот сейчас эти песни, вопреки воле, начали бередить душу. Наверное, потому, что вместе с ними перед мысленным взором стала проходить вся жизнь…
Что за печаль неумолимо пробирается на сердце через слух? Куда катится мир?
Ясно, как день: впереди – безысходность тупика. Нет, хуже – впереди сама бездна. Жизнь на исходе. Что дальше? Любые планы бессмысленны.
«Это пришла старость», – понял Александр Иванович.
Пришла – так пришла. Из очереди у края бездны ещё никому из смертных не удавалось сбежать. Все родные давно там – по ту сторону бытия.
Но это малое утешение, когда подходит твоя очередь…

Быстраков извлёк из недр шкафа красную коробочку с наградами отца. Рубиновым отливом орден Красной Звезды обратил на себя внимание сразу; рядом лежали потускневшие от патины медали «За отвагу», «За оборону Кавказа», «За взятие Берлина»… Отец никогда не носил их. Считал, что многие солдаты, не щадившие живота своего, остались вообще в безвестности, особенно в начале войны. Чем лучше погибших выжившие и награжденные? Быстраков-старший вовсе не осуждал сверстников, увесивших грудь наградами – фронтовики достойны заслуг. Он просто отказался от таких звякающих украшений на своем пиджаке. Это поколение было рождено, наверное, для постигшей страну катастрофы, для того, чтобы с невиданными человечеством усилиями её преодолеть и победить. Старики искренно считали лучшим временем своей жизни – годы войны. Не странно ли? Лишения, страдания, голод, кровь, гибель многих близких и миллионов вообще незнакомых людей – всё это необъяснимо потеснило ценности мирной довоенной и послевоенной жизни.
Не странно! Война требует от людей не только жертв, но и жертвенности.
И вот, удаляется в прошлое, как давняя походная песня, легендарное поколение. Его уже почти не видно…
В стариках теперь значится Быстраков-младший. А ведь он родился через три года после благословенной Победы. Его поколение выросло на руках солдат-победителей. Но чем оно отличилось? Мотовством?
Александр Иванович разочарованно махнул рукой. А ведь перед Богом, историей, внуками необходимо отвечать всему разом ныне живущему народу. И от этого никуда не деться. Бездарно размытарено несколько десятилетий. И платить по счетам придётся довольно строго. Опять страданиями, голодом, лишениями, смертями огромного количества людей? Чтобы те, кому повезёт выжить, спустя время, горестным опытом потеснили всю остальную жизнь на обочину памяти?
Чего здесь больше: инерции, глупости, праздности или бездарного отношения к жизни?
А что, собственно, значит – жить талантливо?
Вспомнилась давняя беседа с другом Николаем Сергеевичем, который считал талант основой человеческого предназначения, мерилом личности. Ведь талант даётся Богом каждому человеку, однако не каждый (прежде всего из-за лени) способен его реализовать. Поэтому истинно талантливый художник как истовый труженик заслуживает самого высокого почитания.
Но что такое талант? Некая способность лучше других выполнять ту или иную работу? Вряд ли. Способность – ещё не талант. Известно всем: он – дар свыше, причём данный больше того, что человек может вместить; потому глубоко мистичен и способен скреплять любовью другие качества в человеке и вообще всех людей вместе. Без него мир примитивно прямолинеен, а с ним – необычен и многомерен. Талант несёт не только художнику – всему миру весть неземную, отрывающую людей от скучной, опостылевшей обыденности ради небесной радости, помноженной на неподдельную мудрость. А как же иначе? Он – не раб, но господин, попирающий рутину старого, отжившего, косного во имя нового, настоящего, неизведанного, однако знающий цену старому, если оно подлинно жизнетворное, от века утвердившееся святыней. Существует трудноразличимая граница, перейдя которую умение ремесленника может выдать себя – раба – за господина. Преданный и проданный талант даже не удаляется от человека; он сначала меркнет и лишь потом умирает или таинственно передаётся более достойному. Кто, кроме Бога, способен его воскресить или передать?
Евангельская притча о талантах удостоверяет это вековое утверждение. Всё дело в риске. Человек, закопавший талант в землю, элементарно боялся рисковать, тем более жертвовать. Земля, призванная рождать жизнь, выполнила не свойственную ей роль сейфа: в сейф сколько положишь – столько и возьмёшь. Земля же – всегда щедро добавляет.
Александр Иванович поймал себя на довольно простой мысли: в нынешнее время люди не закапывают таланты, а банально растрачивают их на бесчисленные удовольствия, поскольку в большинстве своём утеряли страх Божий. О какой жертвенности может идти речь, коль эпоха продажна, мелочна, паскудна? Куда катится мир?
Что дальше?
А куда катимся мы?
Вспомнился вопрос о плоти Христа.
Да, Господь и явил – в абсолютном пределе – эту самую жертвенность. Ничто и никогда не может быть выше её. Пробил час – поколение отцов нашло в себе силы принести свои великие жертвы во имя чаемой Победы. Разве дело заключалось всего лишь в обычном идеологическом противостоянии с врагом? Это было бы мелко…
Война шла и на незримом фронте. На уровне мистики, метафизики, ментальности. Ведь заповедано же: «Аз есмь Господь Бог твой: да не будут тебе бози инии, разве Мене». Предвоенная перепись населения показала, что русские оставались народом религиозным, невзирая на пятилетки, объявленные безбожными. А вот у нацистов оказались «бози инии» – оккультные, языческие, несмотря на якобы христианизированный антураж в образе крестов на самолётах или в виде блях на ремнях, имевших надписи «С нами Бог!».
Бились сразу на двух полях: в душе – и в реальном мире. Результат известен.

Быстраков внезапно почувствовал музыкальную тему, отвечавшую его настроению. Сначала возник некий непередаваемый художественный голод в душе, выбивший её из состояния относительного покоя. Как объяснить этот необъяснимый сдвиг? Тайна скрыта действительно в незримом рисунке движения души. Отчего душа, уже взволнованная, настойчиво и потребовала известных только ей аккордов, после которых зазвучали другие, тяжёлые, тем не менее проникновенные. Много сакраментального есть в данном моменте… Потому что не из рассудка произрастают первые побеги творчества. Быть может, они рождаются от созерцания умозрительных картин? Нет. Подобная музыка, исключая сочинения романтиков, обычно литературна, иллюстративна, а, следовательно, может быть лишь прикладной. Единственно, что Александр Иванович хорошо понял, услышанное им – исповедь о войне, точнее, об отце – гвардии майоре Иване Даниловиче Быстракове, в мирное время школьном учителе пения.
Мелодия дала себя узнать, но тут же исчезла, так же внезапно, как и появилась. Словно канула в бездну. Маэстро чуть не оглох от тишины. Инстинктивно даже заткнул пальцами уши. Беспомощно прижался спиной к стене. В комнате страшно повисло молчание.
Композитор, правда, быстро сообразил, что без молчания не может быть настоящей музыки, тем более о войне. Музыка во многом сама молчание. Или умолчание? Потому надо уметь слушать тишину, особенно внутри себя. Вскоре, подобно ребёнку, он запросил из глубины души помощи свыше. И понял: здесь необходима продолжительная пауза. Зачем? Прямо в начале произведения?! А почему нет? Разве существует правило, предписывающее в каких местах следует расставлять паузы? Хоть бы и так, что с того? Решать автору. Обрыв музыки и есть известие о всеобщей беде.
Не сразу – через несколько мгновений – мелодия отозвалась мелкой малярийной дрожью в теле. Рывками громко, нервно, тревожно погнали тишину прочь струнные инструменты; потом протяжно и прощально заголосила труба. Раздумно ответили виолончели, заворковали фаготы, которые скоро были с надрывом забиты большим барабаном, но и его перекричали валторны. Громче всех оказалась тихая скрипка: перед ней беспрекословно смолк его величество оркестр; однако, будто опомнившись, инструменты послушно потянулись следом за скрипкой, смелея с каждым тактом. Тема жертвы разворачивалась с нарастанием. Хорошо бы её соединить с темой любви. Нет христианской жертвы без любви, и нет по-настоящему большой любви без жертвы. Обе темы должны перерасти в ожидание. Мать ждала и дождалась возвращения отца. Многим женщинам не повезло… Какой инструмент наиболее выразительно передаст муки ожидания? Свирель? Флейта? Нет, слишком сусально и прямолинейно. Без затеи. Что-то подсказывает – та же труба прозвучит ярче. Она больше других похожа на человеческий голос. Ведь у трубы также три разновидности, как и у голоса человека. Какую из них применить? Пикколо?! Возможности большие, но есть опасность несовременного звучания. Альт?! Вышел из моды и заменён флюгельгорном. Басовую трубу?! Тоже практически вытеснена тромбоном. Да так ли важны эти благоглупости моды? Почему бы не зазвучать всем трём трубам! Можно добавить и корнет. Они уже зазвучали? Пусть переговариваются между собой, кричат, жалуются друг другу. Они наведут лишь на мысль о разности отдельных судеб и включённости их в общую судьбу всего народа. Дело за малым: где оркестрантам все перечисленные инструменты найти?
И всё-таки при сочинении сначала надо полагаться непосредственно на саму музыку, а не на увлекательные философские идеи. Истинная музыка – даже по своей природе не проповедь. Быстраков всегда доверял интуиции, или тому, что подразумевается под жизнедействием за пределами разума. При всем том твёрдо отвергал «автоматическое письмо», провозглашённое Бретоном, считая такой метод работы от лукавого. Здравое искусство создаётся целомудренной душой и трезвенным умом, а не в состоянии одержимости.
Да, мэтр доверял чутью, но, записав ноты, поверял гармонию алгеброй. Законы творчества неумолимы. А потому он намечал и выстраивал необходимые контрапункты; находил звуковые поддержки; вносил разнообразие в тембры и фактуры; без сожаления отбрасывал мешавшие случайности. Произведение становилось не столь чувственным, как прежде, зато стройным. Шопенгауэр однажды заметил, что музыка высказывает мудрость на языке, которого разум не понимает. Нечто подобное есть в молитве у исихастов, когда ум, слово и сердце сливаются в одно нерасторжимое целое: ум-слово-сердце. Не без помощи молчания. Вот таким исключительно сакральным языком и желательно владеть композитору.
Александр Иванович так, не снимая пижамы, и отправился на кухню греть чайник.
Мелодия не отпускала. Она снова всплывала разнообразными драматическими нюансами, увлекала оригинальными вариациями – сладко изматывала душу.

Быстраков открыл окна – проветрить квартиру после ночи. Праздник Пасхи давно миновал, но пасхальные дни шли своим чередом. Приближалось Преполовение.
На улице сверкал и переливался цветами радуги май, омытый дождями.
Девочка виртуозно выделывала фигуры на роликовых коньках, до тех пор, пока мать не крикнула ей с балкона:
– Шура, домой!
Маэстро не успел налюбоваться завораживающим катанием. Он лишь подумал, что и на ненастоящих коньках кто умеет – творит настоящее искусство. Но может ли оно затмить искусство настоящих коньков?
Воздух обволакивал ласковой свежестью; как во сне, колеблясь, бережно перебирал шепчущие акварельные ветви старой ивы. С оконных стёкол срывались солнечные блики, которые дальше играли отсветами; играли везде, где было возможно им играть: на металлических крышах подъездов, в лужах, автомобилях, даже в очках прохожих. Молодой человек спугнул стайку голубей, и та медленно стала облетать двор. Уличный шум создавал привычный звуковой фон города, что совсем не отвлекало от музыки.
Александр Иванович, глядя в окно, с удовольствием потянулся. Как ни труден он на подъём, а утро всё же замечательное время суток.
По тротуару шествовал знакомый актёр Иван Авитский, в сопровождении молодых друзей, тоже артистов, с которыми Быстраков был едва знаком. Иван Петрович помахал композитору рукой, Александр Иванович помахал артисту. Вскоре актёры скрылись за домом; тем не менее их длинные тени всё ещё оставались заметными на дороге. И пока тени укорачивались, не успев исчезнуть из вида, тем временем в комнате раздались хлопки, похожие на потрескивания костра. Только пожара и не хватало! Впрочем, это оказались не хлопки и тем более не костёр, а плеск крыльев: под потолком кругами свободно порхал серебристый голубь…
Быстраков самозабвенно начал следить за его полётом. Воздух туго и прозрачно струился прохладой, касался лица, волос, рук, проникал вовнутрь, задавал ритм дыханию, а дыхание подчиняло себе удары сердца. Впрочем, всё необъяснимо соединялось и превращалось в тихую радость. Квартиру уверенно завоёвывало благоухание сада. Эта блаженная прохлада отличалась от прохлады майского утра живительным воздействием прежде всего на душу, а не на тело. Но пуще прохлады воздействовал аромат вертограда… Было бы кощунством выгнать птицу на улицу. Сейчас птица, скорее, могла выгнать на улицу композитора: да, да, он побежал бы за голубем куда угодно. Солнце в окнах уже не светилось, а лоснилось, как луна в зеркале атласной ночной реки. Интерьер квартиры терял чёткость, смазывался от движения; Александру Ивановичу показалось, что свет теперь ярче солнца горел в его сердце, и он сам взлетел. Всё перестало существовать на свете, кроме полёта и вызванного им торжества музыки.
А когда маэстро смог оторвать глаза от почти неземного зрелища, то взгляд упёрся в голые кирпичные стены. Четыре столба в центре здания завершались вверху арками. На них, вероятно, должен был опираться огромный купол; при всём том вместо купола голубело прозрачно-чистое, глубокое, совершенно безоблачное небо. Быстраков ущипнул себя, разуверившись в реальности собственного бытия. Что за ерунда? Откуда взялся этот недостроенный храм? Неужели сон?
Нет. Явь. Да ещё и какая!
В оконный проём ветер то и дело загонял длинные нежные косы ивы; после чего они маняще ускользали опять в проём. Издалека доносились обрывки неузнанных музыкальных фраз. Плавно развевалась алтарная завеса цвета киновари, словно перекликаясь с движением бледно-зелёных ивовых ветвей. Над алтарём продолжал невесомо парить голубь.
Александр Иванович одиноко стоял в просторном притворе. Здесь крыша тоже отсутствовала, поэтому было очень светло. Маэстро счёл недостойным удивления: вместо пижамы он обнаружил на себе свой лучший вечерний костюм.
Всё правильно.
Быстраков подумал, что он умер. Предчувствие края бездны, значит, не подвело. Подошла очередь…
И когда в поле зрения попала фигура отца на фоне пёстрой группы ветеранов, преклонивших колени перед алтарём, то увиденное лишь укрепило догадку. Смерть – всё-таки странная штука… Александр Иванович представлял её совсем иначе. Ему рассказывали о каком-то тёмном тоннеле с сияющим светом впереди, а здесь вместо тоннеля – светлый незавершённый храм… И главное – никаких болезней и печалей…
Маэстро ещё сильнее удивило другое. Отец никогда не ходил в церковь, а теперь молился открыто, горячо, со стороны даже красиво.
Кто бы мог подумать…
Сзади к композитору подошёл Николай Воскобойников.
Александр Иванович удивился:
– А ты зачем здесь?
– Затем же, зачем и ты, – ответил тот. – Готовься. Скоро предстоит совместная работа.
– Здесь?!! Разве мы не умерли?
– Только в известном смысле. А сейчас прости, меня ждут.
Николай Сергеевич покинул притвор; Быстраков заметил, что у храма его друга обняла незнакомая старушка. Похожа на мать. Он видел её фотографию.
После молебна и Александр Иванович встретился с отцом: без эмоций, без объятий и поцелуев.
– Хорошо ли тебе здесь? – спросил сын.
Иван Данилович ухмыльнулся:
– Неплохо. Но будь я умнее, могло быть лучше.
– Соскучился по мне?
– Нет. Мы отсюда постоянно вас видим.
– А я соскучился. Где мама?
– Придёт время – узнаешь.
Маэстро посмотрел с недоумением:
– Какое время, если я тоже умер!
– Поживёшь ещё, – ответил отец. – Смерть – это не событие-в-себе, а функция. Она неизменно служит «для» или «ради». Я умер ради вечной жизни. А ты – для прежнего творчества, ради воскресения в новых сочинениях. И только потому ты здесь. Не может из вечности сгинуть то, что создал или благословил Бог.
– А сей недострой – тоже чьё-то будущее произведение?
– Здесь всегда только настоящее. Это храм, который обязано построить каждое поколение. Мы немного не успели.
– Почему?
– Некоторые – не строили, а разбирали построенное…
– Ты тоже был невером.
– Кто тебе сказал? Таких здесь нет вообще. Да и на фронте большинство бойцов носило крестики на груди; многие вшивали их в одежду. Все эти люди оказались ближе к Богу, чем вы, якобы воцерковлённые.
Александр Иванович хмуро посмотрел на отца. Тот улыбнулся:
– Тленное или нетленное есть тело Христово? А?! То-то же…
После этого Иван Данилович задумчиво произнёс:
– Вера – не достоинство. Верят подчас и во всякую нечисть. Да и нечисть верит. Сам знаешь. Вера дана человеку изначально, как слух, как зрение, как осязание. Ты с младенчества верил, что я – твой родной отец, а мог быть и неродным… И ты всё равно верил бы.
– Хочу посвятить тебе новую композицию. Задумал её симфонической поэмой.
– Слышал. Спасибо. Неужели мой сын стал трусоват или ленив?
–Что ты имеешь в виду? – обиделся маэстро, что можно было понять по выдвинутой вперёд нижней губе.
– Теряешь вкус к знакам тайны. Любишь эффекты. Заучил набор беспроигрышных приёмов…
– Разве моя музыка настолько плоха? Всю жизнь работал на совесть, а не ради моды, успеха, денег… Есть приёмы, которые обречены повторяться, ибо относятся к ликбезу музыкальной грамоты. Взять хотя бы принцип начала и завершения действия, не говоря о рефрене. В конце концов, и сформировавшийся индивидуальный стиль необходимо учитывать…
– Сам посчитай, сколько раз скрипка оказывалась самым громким инструментом, а труба олицетворяла человеческий голос. Другие примеры нужны? Ведь музыка есть молитва. Причём не заученное моление, но творимое всегда наново. Из глубины сердца. В молодости ты рисковал смелее. Не я же утверждал, что талант напрямую связан с риском. Добавлю лишь: это риск часового. Творческий человек денно и нощно всю жизнь находится на посту, а значит на виду. Вот почему вражья сила всячески пытается художника отвлечь, соблазнить, задурить, и в случае неудачи – напасть и уничтожить.
– Тогда ради передышки надо чаще менять часовых.
– Нет. Меняет их только Бог, и повторяю: исключительно один раз. Тьма талантливых ребят погибла на фронте! Когорты гениев! Но они – уже в другом наряде… А нам дал Господь пожить лишь для того, чтобы подготовить из вас сменный караул.
Иван Данилович посмотрел в глаза сыну.
– Почему у тебя нет учеников?
Маэстро задумался.
– Они сами не хотят… За руку к себе никого не приведёшь ведь, – посетовал он.
– Тогда возвращайся.

Гром дверного звонка обжёг слух.
Александр Иванович вздрогнул.
Он не успел понять, что произошло. И встряхнул головой, как с похмелья.
Окна оставались открытыми, в квартире похолодало. Солнце скрылось в перламутре тяжёлых облаков. Серость дня растворила тени. Разделился ветер: вверху натиском шли тучи, а внизу струи воздуха мягко гладили ветви деревьев.
Сколько же времени миновало?
Быстраков открыл дверь.
На пороге с ноги на ногу переминался длинноволосый молодой человек, напоминавший кого-то из знакомых.
– Я от Николая Сергеевича, – сообщил он.
Композитор после беседы с отцом всё еще не мог собраться с мыслями; стушевался, не зная как вести себя дальше.
– Проходите, – на ходу бросил он и отправился на кухню. – Чаю хотите?
Пришелец выглядел одного роста с Быстраковым. В нём отсутствовали стеснительность, обычная при первом посещении, робость младшего перед старшим; гость одним своим видом словно хотел сказать, что с хозяином квартиры он давно на короткой ноге. Молодой человек, обнаружив чайник холодным, поставил его на газ.
Несколько нотных тетрадей торчали из-под мышки.
– Хочу, – сказал пришелец. – Куда-то собрались, мэтр?
Александр Иванович вопросительно посмотрел, приподняв седую бровь.
– Костюмчик выходной с утра надели…
Маэстро с едва заметной улыбкой выдохнул:
– Нет. Напротив, только вернулся. А вы, собственно, по какому делу?
Молодой человек тоже улыбнулся, но иначе, нежели композитор: выказывая, что видит Быстракова насквозь.
– Позвольте представить вам несколько моих вещей.
– Зачем? – парировал Александр Иванович, недовольный панибратским поведением гостя.
На кого же он похож?
– Как заочный ученик – Мастеру и Учителю, – ответил тот, дёрнув серым глазом.
Музыка не возвращалась к маэстро. А коль и вернулась бы, что толку? В старых, использованных формах он её всё равно отвергнет, поскольку умер для прежнего творчества. Новое – надо создавать с чистого листа. Хотя что такое новое? Другое? Нет, своё, не чуждое, но ещё никому неведомое. Плевать на былые находки и найденный стиль. Они приелись. Требуется дерзание, а оно противоположно боязни. При одном условии: прежде чем творить, необходимо пережить, даже выстрадать мысли сердцем.
Быстраков твёрдо изрёк:
– Мы, сударь, не пирожки выпекаем. Очень надеюсь, что вы не станете домогаться чьего-либо мнения о вашем новорожденном сыне, будь он трижды писаным красавцем. Наши произведения – те же дети. Если мы их сполна выстрадали, то ни чьи суждения не могут считаться авторитетными, причём даже в тех случаях, когда выходит неудача. В конце концов, и чада иногда являются на свет уродцами.
По лицу гостя пробежала та же улыбка.
– Вы правы, мэтр, особливо насчёт уродцев, – согласился он. – Тогда попьём чаю?
Александр Иванович заподозрил в этой раскрепощённой манере некий подвох: так обычно прикидываются опытные картёжники, припрятавшие козырного туза.
– Дайте ноты! – рыкнул Быстраков и требовательно протянул руку.
Он долго перебирал тетради и впервые не слышал музыки с листа.
Что за оказия?
Так нельзя сочинять! Здесь нет покаяния. Сплошная «черная икра» из нот.
– В моём представлении, мэтр, произведение – не столько ребёнок, сколько жертвоприношение художника, – нарушая продолжительную паузу, стал размышлять пришелец. – Вы же своих детей не закалываете на алтаре искусства… Время обнаруживает: тленной или бессмертной состоялась вещь. Вместе со своим искусством мастер подчас приносит в жертву и себя. Подобные случаи общеизвестны. Может ли такая жертва, которую греки называли эпименией, быть одновременно тленной и бессмертной, как полагаете?
Говоривший замолчал, ожидая слов маэстро, но не дождался. И продолжил:
– Между прочим, Иоанн Дамаскин разом тленным и нетленным считал даже тело Христа. Вас это интересует?
Ну и утро сегодня!
Быстраков сунул ноты подмышку и отправился закрывать окна в комнате. Его жёсткие губы тронула улыбка, а вместе с губами пришло в лёгкое движение морщинистое лицо. Стал легче даже округлый тяжёлый подбородок, изрядно поросший сединой. Молодой человек вдогонку во весь голос вещал:
– Господь испытывал голод, жажду, усталость, боль от вбиваемых в руки и ноги гвоздей, переживал трагедию отделения души от тела. Слышите меня? С этой стороны тело его действительно тленно. Иначе как мог быть искуплен грех Адамов, если Искупитель не взял бы на себя во всей полноте человеческую природу? Согласны?! Но что касается гнилостного разложения, то такого не произошло с телом Христа. Чем ознаменовано наше воскресение и нетленность человечьей плоти после Страшного Суда. Для музыкантов обязательно должна быть льгота: мы имеем дело с нетленной тонкой природой звуковых волн, а не с грубой материей.
Быстраков снова прислонился к стене и крикнул в кухню:
– Такое будущее меня устраивает. Сударь! Художник и манихей – бессрочные антагонисты. Какая может быть «тонкая материя»? Кто её создал? Материю, наравне со своей личностью, мастер и призван преображать.
– Во всяком случае, мы точно знаем: на Небе звучит радость и только радость – славящая Бога музыка, исполняемая Ангелами, а вот относительно других видов искусств ничего определённого сказать нельзя. Есть ли Там архитектура, живопись, литература, театр или кино? О музыке небес над нами писали Блок и Мандельштам.
Гость закрыл руками лицо.
С чего это он? Раскаялся?
Слава Богу за всё.
На сердце отлегло. Тупика вовсе нет! Да и о какой тленности можно говорить после свидания с отцом… У нашего Создателя воистину никто и ничто не исчезает. Каждое движение воздуха, света или звука вызвано (невозможно вообразить) Творческим Промыслом. Человеку остаётся лишь прочитать эти отправленные ему письма.
Однако незнакомец, прикрываясь рассуждениями, ответил на вопрос из последнего сна. Прочитал? Чудеса… Кто же он?
Быстраков поспешил на кухню и не спросил, а настойчиво потребовал:
– Как вас зовут?
– Александр, – представился молодой человек.
Это интересно.
Маэстро снова заглянул в ноты. Стена… Бросил взгляд в пространство окна и даже за него – в серевший простор города; залюбовался знакомой веткой ивы, чуть тронутой невесомым весенним ветерком (слегка поблескивала от начинавшего моросить дождя). В ней – в её движении – композитору таинственно открылась закрытая до того музыка и возникла своя (новая!), которую он устал ждать. И душа снова взволновалась, потребовала неведомых до сих пор аккордов, небывалых сочетаний звуковых фактур, но главное – здесь и сейчас зарождалась мелодия – музыка времени, вобравшая в себя не только жизнь Быстракова, а жизнь всего бытия русского, свидетелем коего является уже больше семидесяти лет сам Александр Иванович Быстраков. Он зажёг свечу на подоконнике, взял красную коробочку, отнёс и бережно уложил её на своё постоянное место в шкафу. Гость тоже пытался что-то разглядеть за окном.
– Не выпить ли нам за Победу? – предложил повеселевший сочинитель.