Глава 2. Под знаком вечности

Утренний луч солнца бил в окно. Обнаружил себя черноватый дым свечей, который тут же перемешивался с клубившимся голубым дымом диаконского кадила.
Георгию Шалашникову казалось, что лучом Сам Бог наглядно высвечивает в душе скопившуюся грязь грехов. И когда подошла очередь Гоши исповедоваться, то он сообщил о своих частых опозданиях на богослужения. Отец Трифон немного помолчал и вкрадчиво произнёс:
– Благословляю служить в алтаре.
Ровно через неделю Шалашников пришёл за полчаса до литургии.
Священник, как всегда, принимал исповедь. Заметив Георгия, он движением руки показал, чтобы тот проходил в алтарь.
Два знакомых семинариста (братья – двойня) уже были там и, присев на широкую трубу отопления, служившую батареей, экзаменовали друг друга по догматическому богословию. Но увидев входившего Гошу, они встали и традиционно обнялись с ним.
– Отец Трифон молвил – будешь помогать нам по службе, – манерно налегая на букву «о», произнёс Адам. Ростом он вышел немного ниже Богдана, потому казался чуть моложе.
– Это не честь, а епитимья, – признался Шалашников.
Братья, усмехнувшись, помогли ему правильно сложить стихарь, дали крестом вверх на руки, и новоиспечённый алтарник отправился за благословением к отцу Трифону. И когда Георгий вернулся в алтарь, Богдан его встретил вопросом:
– Скажи, сколько воль у Господа нашего Иисуса Христа?
– Нет, ребята. Не впутывайте меня в свои игры. Иначе взаимно начну пытать о Баухаузе или хайтеке, – последовал ответ.
Богдан почти обиделся:
– Сравнил! Догматы должен знать каждый православный христианин.
И он, обращаясь к Адаму, скомандовал:
– Давай!
Адам уставился в одну точку, стих, а потом, изредка пеняя глазом Гоше, заработал губами:
– В начале седьмого века при византийском императоре Ираклии возникла ересь, получившая название монофелитской. Слышал про такую? Её сторонники учили, что Господь имел две природы (божественную и человеческую), но единую волю; разумеется, божественную. Церковь выстояла подвигом Максима Исповедника и его учеников. Советую запомнить имя означенного преподобного отца – пригодится. Ересь была осуждена на Шестом Вселенском соборе в шестьсот восьмидесятом году. Отцы Собора провозгласили: Христос имеет две воли, но человеческая подчинена божественной. Это следует уже не запомнить, а зарубить на носу.
Георгий облачился в стихарь, показавшийся ему неким далёким, но мистическим родственником тонкой византийской кольчуги; закрыл глаза, сосредоточился, вздохнул и «расплатился»:
– Во-первых, догмат провозглашён и утвержден чуть позже – в шестьсот восемьдесят первом году. Это было результатом заседаний Собора, то есть итогом, но никак не началом работы. Во-вторых, верите ли вы в своё спасение для вечности?
Братья переглянулись. Адам, разводя руками, озабоченно произнёс:
– Кто знает, сколько мы ещё нагрешим…
Осваивая сквозь прорези в стихаре возможность достижения своих брючных карманов, Шалашников притворно удивился:
– Вы – будущие пастыри – не верите в своё спасение?! В таком случае, как же собираетесь спасать паству?
– Ну, допустим, мы верим, – откликнулся Богдан. – И что?
Гоша покачал головой:
– Спасшиеся для вечности уже пребывают в ней. А коль так, то и мы с вами являемся из вечности не только свидетелями Собора, но и его участниками.
– Ну ты даёшь! – нараспев протянул Адам, снова переглянувшись с Богданом.
– Что тебя поражает? – спросил Георгий, доставая расчёску. – Да мы с вами прямо сейчас находимся в вечности!
– Это как? – попробовал уточнить Богдан.
– Алтарь храма и есть вечность, – отозвался Шалашников и наощупь причесался. Ему на минуту показалось, что стихарь свисал с плеч золотой сферой в виде колокола.
– Ну ты даёшь! – засмеялся Адам. – И на каком же Соборе мы сегодня присутствуем?
– На Шестом Вселенском. Ты сам пересказал его догмат, – невозмутимо ответил Гоша, и ловко отправил расчёску в карман. – Именно поэтому положительная воля людей и побеждает отрицательную, что меньшинству живых праведников в любой точке земной истории помогает сонм праведников из вечности, под её знаком – sub specie aeternitatis. Таким образом через людей вершится воля Божественная по сю сторону бытия.
Богдан, пряча улыбку в уголках рта, предложил:
– Не пора ли, братие, во исполнение воли Божией приступить нам к исполнению своих обязанностей?
После чего вручил Адаму и Георгию по тонкой пачке записок о здравии живущих и об упокоении душ усопших.
– Читаем, – крестясь, согласился Адам.

О соборной воле праведников Гоша почему-то вспомнил во время поиска дома Надежды. Причин вроде бы и не было… Шалашников необъяснимо почувствовал, что эта воля противостала его желанию видеть девушку. Заговорила совесть? Нет. Никаких угрызений на сердце – душа пребывала в состоянии младенца. Но младенца разбудили; он сидел, протирая глаза, и пытался понять по какой причине ему не дают спать; даже не плакал.
С Надей Гоша познакомился на выставке.
Это был заказ – следовало оформить промышленный павильон ко Дню города. Девушка настойчиво упрашивала представить продукцию её фирмы по возможности заметней. Георгий сначала отмахивался от подобных просьб, доносившихся с разных сторон (коль на каждую из них откликаться согласием, то не соберёшь экспозицию – всё в ней станет главным), но милое, умное лицо просительницы, украшенное светлыми веснушками по обе стороны трогательно правильного носа, красивый рот, особенно при улыбке, вобравшей в себя некий тайный смысл, постепенно вершили своё дело. Гоша разумом сопротивлялся неизбежным приключениям, а душа, как античная сирена, разубеждала его, считая приключения заманчивой романтикой. Воля молодого человека за пядью пядь отдавала сокровенные территории под напором учащающихся улыбок. А когда выяснилось, что Надежда серьёзно увлечена поэзией, то Георгий не устоял перед соблазном блеснуть своими стиховедческими познаниями.
Вот он и шёл к девушке слушать её до сих пор неведомые вирши. Да и ради них ли одних?
Переполненный предвкушениями Шалашников свернул в тёмную низкую арку.
После яркого солнца во тьме глаза слепли. Ориентиром служил слабый свет во дворе-колодце. Громко раздавались собственные шаги. Отзвук их собирался вверху под сферой.
Георгий подумал, что здесь вполне можно снимать детективный фильм. Ну и Надежда! Неужели она живет в столь мрачном месте?
И предчувствие не подвело: любитель поэзии, углубившийся до середины арочного пролёта, внезапно, дерзко, отчаянно был атакован: справа кто-то его так сильно схватил и дёрнул за шиворот, что он просто влетел в дверной проём, после чего дверь громоподобно захлопнулась.
Вот на такие приключения Гоша всё-таки не рассчитывал. Что за дела? Неужели промышляет обнаглевшая шпана? Или незаметно вдруг возник из темноты безызвестный ревнивец и решил мстить? Других причин вроде бы нет.
Шалашников сжал в булыжники кулаки, приготовившись к драке. Но кто это?
Георгий от удивления приоткрыл рот.
Перед ним во весь свой средний рост стоял сухой, поджарый дед, с дымом седых волос на голове и в бороде. Потрясающе! На старике ладно выглядел светлый подрясник, особенно подходивший к сизоватым сединам. Талию обхватил узорочный пояс искусной золототканой работы. Морщинистое скуластое лицо лучисто светилось добротой.
– Однако есть ещё порох в пороховницах! – с изумлением, и в то же время смеясь, изрёк Георгий. – Бывший самбист? Давненько меня никто так не таскал…
Вместо ответа старик взял Гошу под локоть и повёл по бесконечно длинному коридору.
– Куда это мы? – недоумевая, спросил незадачливый кавалер. – И вообще, что происходит?
Старик безмолвствовал.
Шалашников не сопротивлялся, почувствовав нечто важное впереди. Следовало учитывать и силу старца; к тому же церковный вид, благодатность, спокойствие, доброта на ясном лице вызывали исключительно доверие и только доверие. Тем не менее странное чувство, возникшее от свалившихся обстоятельств, давало о себе знать. «Надеюсь, не на заседание же масонской ложи идём!» – успокоил себя Георгий, перекрестившись.
Бесконечная алебастровая стена коридора, огромная и чистая, с тремя нишами закрытых белых дверей была расписана множеством изображений: незнакомые, не по возрасту суровые лица, подавляющее большинство из которых – детские, смотрели на проходивших взрослым острым зраком, причем художник собрал детей сюда почему-то со всех концов света. Опытный глаз Гоши уловил полное отсутствие в них всякой сусальности. Роспись не отличалась строгостью стиля, но и не была светской. Вряд ли её кто-нибудь назвал бы шедевром, однако и бездарной поделкой нельзя считать. Давали о себе знать следы довольно искусной руки.
– Чьи это портреты? – поинтересовался Шалашников.
– Это не портреты, а лики страстотерпцев, – ответил старец. – Правда, о страстотерпцах говорю не в каноническом смысле, а в широком – как о мучениках и страдальцах.
– Почему же здесь так много детей?
– Потому что столько их убивают взрослые люди.
– Где, когда и какие мерзавцы?
– Каждодневно в материнских утробах и реже на войнах. Ну, а кто – сам догадайся. За счёт младенцев чин невинных страдальцев – самый многочисленный.
Старец и Георгий приблизились к одной из бронзовых дверей. Она тут же открылась. Навстречу вышел кудрявый молодой человек, под опеку которого старец и передал Гошу, совсем истомлённого любопытством.
Лицо нового спутника отличалось изысканной восточной тонкостью, переходившей в своеобразную красоту. Грузин? Особенно выразительными были крупные янтарно-карие глаза, неотразимо притягивавшие к себе Георгия (в радужных оболочках, как в зеркале, померещилось даже его собственное отражение). Крепкий бритый подбородок придавал волевой, но не хищный вид. За таким парнем бесстрашно шагнёшь в огонь и в воду.
– Что происходит? – поинтересовался у него Шалашников.
– Сейчас увидишь. Прошу лишь об одном: говори правду, – чисто по-русски, без акцента ответил незнакомец.
Они оказались в тесном полутёмном притворе. Литая массивная дверь в храм была заперта.
Что-то знакомое показалось Гоше.
Но не успел он подумать о своём, как дверь распахнулась, и статный красавец ввёл Георгия в храм, залитый ублажающим душу холодноватым утренним светом.
Невероятно!
Это именно тот собор, в котором он, Шалашников, с недавних пор и алтарничает. А ведь Надежда живёт далеко отсюда. Всё-таки бывают чудеса на свете…
Гоша искал взглядом отца Трифона, но не находил. Странно… Зачем приводить человека в храм через малопонятную интригу, если он по воскресеньям и церковным праздникам сам исправно посещает богослужения?
Раздался знакомый женский голос:
– Раб Божий Георгий Шалашников. Полный возраст – тридцать один год. Из них не более двух лет – в церковном браке с рабой Божией Аполлинарией. Детей нет. Профессия – дизайнер. Несёт послушание алтарника во славу Божию; не стоит объяснять здесь, что это бесплатно. Обвиняется в нарушении клятвы супружеской верности… Голос доносился сверху. Гоша понял: с хоров. Улучив момент, он метнул туда взгляд и убедился в правильности своего предположения. Говорила она – Надежда, почему-то одетая во всё чёрное.
«Неужели у неё траур? Наверное, для строгости», – решил Георгий.
Он почти разгадал тайну улыбки.
Стало быть, Надя умышленно подстроила эту западню? Шалашникову случайно подвернулось слово «спектакль», о которое он ожёгся и отбросил мгновенно. Театр в храме невозможен. Разве позволил бы нечто подобное отец Трифон, известный строгостью на всю округу? Дело слишком серьёзное…
– Поклонись Великому Архиерею, – настоятельно предложил проводник, пригибая спину Гоше.
Тот же лишь сейчас заметил в потоке света, бьющего чуть ли не ярче прожектора, подобие величественной фигуры, восседающей на горнем месте. Или на Престоле? Попробуй, разбери, когда солнце смотрит тебе в глаза… По обе стороны от светоносца двенадцать других архиереев расположились на длинных скамьях, обычно пустых во время иерейского богослужения.
На свет невозможно было смотреть.
У Георгия подкосились ноги, и он упал ниц. Стало страшно.
– У этого раба Божия остаётся возможность быть оправданным и попасть в Царство Небесное, – тихо произнёс кто-то из епископов.
Лысый диакон с осанкой столичного профессора, держа орарь в поднятой руке, огласил басом:
– Людие свидетелие, воидите по иерархии!
Шалашников понял, что он действительно смотрит на происходящее практически из вечности; во всяком случае, находится на её пороге.
Первым явился и стал на амвоне отец Трифон.
– Что ты можешь сказать о предстоящем рабе нашем, сын мой? – послышался из света властный голос.
Священник, посмотрев на коленопреклонённого Георгия, неспешно ответил:
– Я – его духовный отец. И если он в чём-то виноват, – накажи прежде меня. Да, не святой, но на исповеди он постоянно и чистосердечно кается в своих грехах. От коих я и разрешаю властью, данной…
Диакон, остановив священника, передал ему благословение Великого Архиерея пройти в алтарь.
Гоша уткнулся лбом в пол и лежал ни жив ни мёртв. Однако кудрявый незнакомец решительно поднял его с колен.
Почему незнакомец? Кого-то он напоминает… Кого?
Два иподиакона ввели бледного Адама. Вид у семинариста был таким, точно его самого сейчас начнут в чём-то обвинять. После веления говорить Адам, бегающими глазками озираясь на Георгия, быстро выпалил:
– Могу свидетельствовать одно: он – непростой. Не ведаю, хорошо это или плохо, но он далеко не простец – и судить не мне. Запрещено. Я не виноват, что он такой. Об амурных делах спросите у самого Гоши.
Адама отвели в сторону и поставили возле солеи.
Вошёл раскрасневшийся Богдан. Юноша выглядел сконфуженным, словно его раздетым привели сюда прямо из бани. Молчал.
Заминка затягивалась не по чину. Диакон малозаметно дёрнул сзади семинариста за подрясник. Богдан слегка прокашлялся, давая понять причину своей задержки, и начал:
– На мой субъективный взгляд, обвиняемый Георгий – из разряда странных, чудаковатых личностей. Вполне допускаю, что он на полном серьёзе может отправить кому-нибудь на тот свет послание, с полной уверенностью в получении адресатом. Или обвиняемый умышленно хочет быть странным? Зачем? Юродствует?! Ради чего? Цирк уехал, а клоун остался. Альковные дела оставляю в стороне. Мне как духовному лицу в будущем – оная сфера противопоказана. При условии хотя бы лёгкого духовного врачевания, брат Георгий, возможно, станет положительным примером православного христианина. Ибо как человек он, кажется, добрый, начитанный, трудолюбивый…
Богдана неожиданно перебил опекун Гоши:
– Прошу слова!
Храм сковала гулкая тишина.
Из ослепительного алтаря прозвучало:
– Можешь говорить.
Не сходя с места возле Шалашникова, перебивший Богдана к Богдану и обратился:
– Разве в духовной семинарии не учат элементарному правилу аскетики на случай «кажимостей»? От чего ты предлагаешь исцелить этого человека? Сказано же вам: «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их». Неужели слова панихиды и евхаристические молитвы об усопших не достигают другого – невидимого – берега жизни? Или для тебя всё это не послания?!
Богдан вместо красного приобрёл почти фиолетовый цвет. Мистически ощутил себя фазаном? Он попробовал оправдаться:
– То ведь – Богу, а я говорил о послании людям.
– А разве люди там пребывают не в Боге? – осадил его говоривший, прострелив взглядом.
Семинарист затрепетал:
– Я не осуждаю. Хотел как лучше…
Повисло в воздухе безмолвие. Собор продолжал наполняться умным светом.
– Отведите юного скрытого завистника на колокольню. Пусть остынет, подумает и заодно, дабы не отвык, понесёт славное послушание звонаря. Звон врачует, – озвучил свою волю Великий Архиерей.
Иподиаконы тут же удалили Богдана из храма.
На смену ему появилась Полина, жена Гоши – модная блондинка с фривольным, дерзким взором. Когда её поставили в центре подкупольного квадрата, – она, поморщившись, без всяких церемоний сразу же сообщила:
– Подаю на развод. Хватит! Ибо и Бог разрешил разводиться в случае неверности одного из супругов. Измена – сущее свинство; сами посудите: достойна ли порядочная женщина такого поведения мужа?
В алтаре возникло непонятное движение. Стараниями рук Георгий отчаянно попытался защитить глаза от света. И всё-таки руки здесь мало что могли сделать. Требовалось необыкновенное усилие души. Она запредельно напряглась и… обрела зрение. Светился сам Великий Архиерей, а не просто огромное количество свечей. Шалашников ещё больше напряг внутренние силы и заметил, как с синего бархата скамьи поднялся один из иерархов (Георгий узнал в нём доброго седовласого старца); тот обронил:
– Владыко, позволь слово молвить.
– Слушаем тебя, возлюбленный.
Старец, расправив на себе складки полиставрия, продолжил:
– Никакой измены не было. Существует вероятность того, что она могла произойти, но в реальности её нет. А вот сия молодая особа (епископ указал на Полину) воистину дважды изменила своему мужу с актёром, как ни старался я таковому погибельному действу препятствовать.
Полина, скривив губы, возразила:
– Имею право.
– Кто тебе его дал? – спросил старец.
– Бог! Бог дал мне свободу воли. Разве не так? И нечего лезть в личные дела. Я же в ваши не лезу.
Старый епископ, разочарованно махнув рукой, сел на место.
«Богдана спровадили на колокольню фактически лишь за осторожный подход, а высокопреосвященство гнёт в сторону католического юридизма – и все молчат», – подумалось Адаму, удачно сдавшему зачёт по церковному праву на прошлой неделе.
Великий Архиерей произнёс:
– Дух животворит, буква же убивает. А ещё заповедано до скончания мира: «Да любите друг друга».
После чего распорядился обождать Полине и Адаму в притворе.
Оттуда навстречу им проследовала женщина предпенсионного возраста – тёща Шалашникова Зинаида Зиновьевна. Иподиаконы поставили и её в центре храма.
Она, подобно дочери, по известному присловью, завелась с полуоборота:
– За что?? Прожито трудное детство, лучшие годы отданы стране. Какой позор…
Зинаида Зиновьевна поднесла носовой платок к глазам, но она то ли смотрела мимо алтаря, то ли ослеплённая слезами и светом не видела Великого Архиерея, поскольку с её накрашенных губ сорвалось:
– Товарищ судья, обязана доложить: этот… (говорившая запнулась, подбирая слово, но так ничего и не подобрав, покрутила пальцем у виска) каждое воскресенье ходит в церковь. Представляете?
– И что?
– Искалечил жизнь моей дочери.
– Чем?
– Женитьбой! Я сразу была против их брака. Вы же знаете мужчин: в каждом из них притаился кто? Верно! Особь, простирающая свои корыстные интересы ниже поясного ремня. Фрейд на редкость оказался честным джентльменом. Мужскому собранию, правда, трудно понять здесь столь деликатную точку зрения слабого пола. Прошу учесть.
Гоша по обыкновению заскрипел зубами.
Когда взгляд Зинаиды Зиновьевны встретился с его взглядом, женщина не сдержалась:
– Заработал на Магадан? Тоже мне, дизайнер!
Великий Архиерей обратился к обвиняемому:
– Почему ты выбрал эту профессию?
Шалашников не ожидал такого вопроса, засмущался, но, вспомнив совет своего благодетеля говорить только правду, нехотя ответил:
– Сначала привлекло броское слово. ДИЗАЙНЕР! Звучит современно, громко, многообещающе. А во время учёбы нам, студентам, объяснили: дизайнер занимается формированием жизненной среды целых народов, соединяя красоту и целесообразность. У немецкого философа Мартина Хайдеггера термин «дазайн» означает «здесь-бытие». Глубина! Меня это увлекло. Настоящий специалист в нашем деле познаёт волю народа: как он хочет жить? И своей личной волей я призван соединиться с волей народной. Иначе не улучшить общую жизнь. Без хорошего дизайна нет счастливого дазайна! Простите за каламбур. Сегодня вынуждает задуматься главная проблема, стоящая перед людьми моей профессии: каким образом учесть волю Божию в условиях, когда мир распоясался и открыл войну против своего Творца? Дизайном стали называть даже обезображивание своей внешности, которая так или иначе связана богословскими смыслами с образом Божиим. Ведь человек есть живая икона Бога.
– Не слушайте его, товарищ судья! – вставила слово Зинаида Зиновьевна. – Любит он, греховодник, наводить тень на плетень. А тут вообще развёл религиозную пропаганду! Эх, если бы был жив мой муж, то, по всем вероятиям…
Не выдержала на хорах до сих пор терпевшая Надежда:
– Тётя Зина, побойтесь Бога! У вас мужика никогда и не было ведь. Все же знают. Могу документ достать. Другое дело – ваша дружба с художником.
Зинаида Зиновьевна на мгновение онемела, а потом и Надежде покрутила пальцем у виска:
– Экая Цецилия… Мало тебе лоха зятя! Забери его себе и молчи.
А тут ещё и заступник Гоши добавил, будто копьём уколол:
– Мы успели выяснить, что твоя дочь вдвое виновней.
Отец Трифон покинул алтарь и попытался женщину успокоить, однако его старание оказалось напрасным. Страсти накалялись:
– В чём дело? Товарищ судья, у меня на руках повестка; в ней сказано: я – свидетельница по делу обвиняемого Шалашникова, моего… (говорившая опять запнулась, подбирая слово, в результате – лихо провела ладонью над теменем). То же самое написано в повестке дочери. А выходит – это мы с ней обвиняемые?
Из алтаря послышалось:
– Так бывает. Особенно с теми, у кого отсутствует на устах слово «прости».
Зинаида Зиновьевна теперь приставила ладонь козырьком к переносице и, выглядывая оттуда, совсем не смешно осклабилась:
– Что за суд? Адвокат зятя выступает в роли моего прокурора (тоже мне, змееборец!), да ещё и фамильярничает со мной на «ты». А судья спрятался в кромешной тьме (стыдно стало?) и, по сути дела, превратился в адвоката подсудимого. Перед кем извиняться? Перед мужчинами?! Мне самой впору подавать на вас жалобу в высшие инстанции.
«Змееборец» глянул на отца Трифона и рубанул рукой по воздуху. Наотмашь. Накрест. Но зримо лишь для протоиерея.
Священник наклонился и что-то сказал на ухо женщине. Та сразу же осеклась, залепила рот руками и на цыпочках попятилась к выходу.
После возникшей паузы захотела высказаться Надежда.
Её благословили, напомнив о желательной краткости.
– Теперь вы поняли, почему я позвала к себе Георгия? – обратилась она к епископам. – Чтобы полюбить, человек сначала должен доверять тому, с кем собирается связать свою жизнь. Известная истина. Это так же, как в Церкви: через изначальное доверие мы затем приходим к глубокой вере. О чём вы знаете лучше меня. В любви тоже нельзя без веры. Кто за врага пойдёт замуж? Любишь того, кто кажется тебе всю жизнь родным и верным, хотя знаешь его совсем недавно. Есть большая вероятность ошибиться, тем не менее человек всё равно обречён доверять, ибо нет другого пути к любви. Без доверия нет внутренней цельности человека. Ревность потому и оскорбительна, что разрушает непреложное доверие, а, значит, целостность взаимоотношений мужчины и женщины. Простите за мирские аргументы. Но прошу высокий Суд учесть: Георгию я почему-то доверяю… С другой стороны, зададимся вопросом: остались ли для него благополучные варианты в этой семье? Что будет дальше? Пустота или любовь. Неволя формальности или настоящая свобода выбора. Позвольте и мне выбрать, дабы таким образом покончить с одиночеством, открыть себя для Другого. Да, я нарушаю кодекс суда присяжных: заседатель не должен на открытом процессе выступать в поддержку подсудимого. Потому добровольно слагаю с себя вверенные мне полномочия. Ибо любовь рождает жизнь, а жестоковыйность закона… – Надежда замолчала, не в силах продолжать дальше. Горло сковал спазм. – Прошу понимания и прощения…
Она поклонилась в сторону алтаря, поведя рукой вниз. Движение получилось естественным, пластичным, законченным. В нём прочитывался рисунок поклонов кротких русских женщин.
Отцы задумались.
– Ты сама себя сделала одинокой, недавно отказав в доверии прежнему поклоннику. Впрочем, это выглядит жертвой… Считаешь Георгия более надежным? – очаровательно улыбаясь, нарушая тишину, поинтересовался энергичный спутник Шалашникова. И серьёзным тоном добавил:
– Однако мы до сих пор не слышали последнего слова обвиняемого.
– Это верно, – отозвались иерархи.
Георгию диакон выразительным жестом указал на место, где совсем недавно стояли жена и тёща. Перекрестившись, Гоша начал с того, что упрекнул себя в неумении организовать собственную жизнь. Всё дело заключалось для него в воле, точней, в её отсутствии. Увы, она кем-то подчас принимается чужая или кому-то навязывается. А ведь воля – это свобода. Это жизнь духа, его энергия и в то же время – её результат. Гоша сознавал высоту тех, перед кем объяснялся; попросил извинить его за, возможно, излишнее напоминание известного факта: для Максима Исповедника воля всегда означает отношение к «другому». Но как люди относятся друг к другу? Шалашников с оговорками позволил себе обратиться к философии. Не случайно Шопенгауэр писал о воли к жизни, а Ницше – о воли к власти, хотя обе они неразрывно взаимосвязаны для западноевропейца в ключевом понятии «произвол». При этом забыта главная воля – Божия, решившая сотворить саму жизнь. Другими словами, собственная воля стала идолом. Что оборачивается упрямством, а оно – недостаток силы воли, духовная слабость, не дающая подняться выше себя в творчестве, да и вообще в жизни, ибо упрямец добровольно отказался видеть горизонт других мнений. Так и создаётся фетиш собственного Я. Но ведь заповедано: «Не сотвори себе кумира, и всякого подобия, елика на небеси горе и елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им». Георгий начал себя ругать: именно нарушая волю Божию, ограничившись лишь собственной самостью, он торил путь к Наде, хотя воля праведников напоминала ему о себе. Поэтому в качестве самоосуждения выступавший не побоялся закончить речь цитатой известного русского святителя: «Держащийся своей воли повреждает и погубляет этим все свои добродетели».
– Раз так, то сможешь ли ты простить Аполлинарию? – осведомился Великий Архиерей у обвиняемого.
– Она до настоящего времени не каялась, – ответил Георгий и на душе у него заскребли кошки.
Тогда в алтаре было решено вернуть из притвора удалённых.
Полина, видимо, просвещённая Адамом, а, скорее, устыженная словами старого епископа (или преображённая светом из алтаря?), брела понуро. Тигровый шарфик, до того болтавшийся у неё на груди, теперь покрывал крутые светлые локоны. Глубокое декольте она накрест заложила кистями рук, и возникало впечатление, что молодая женщина собралась причаститься. За ней следовал Адам, тоже потерявший себя, но уже не бледный. Никто и ничего не хотел больше говорить.
Диакон подал заступнику Шалашникова знак, призывавший того в алтарь.
У боковых врат восточный красавец, оглянувшись, улыбнулся Гоше. По губам можно было прочитать несколько тихих слов:
– Живи по правде. До встречи!
Неизвестный, полюбившийся друг скрылся.
На кого же он похож? И ведь явно похож…
Почему-то стало тревожно. Оно и понятно: мало хорошего остаться без защитника.
Каков будет приговор? Строгим ли станет наказание?
Диакон всё ещё деловито ходил по солее. Он, глядя на хоры, позвонил невидимым колокольчиком в руке и лишь затем окончательно удалился в алтарь.
Надежда, встретившись взглядом с Георгием, интригующе погрозила ему пальцем, потом успела согласно кивнуть диакону и через окно тем же играющим жестом позвонила Богдану на колокольне.
Грянул звон.
Даже по первым звукам становилось понятно то, как старается семинарист. Колокола заливались…
С началом звона неспешно пошли навстречу друг другу створки Царских врат. Они скоро сомкнулись, сделав недоступными для глаз блистающего Великого Архиерея и епископов на синтроне. В щели оставалась заметной бегущая алая завеса, скрывавшая врата со стороны алтаря. Она наполнилась светом и превратилась в кровавый закат. Однако сам свет весьма тусклыми отблесками проникал теперь в храм. Возможно, поэтому и зажгли паникадило.
Георгию показалось, что в храме водворился вековечный покой. Только огоньки свечей и лампад, горевшие теперь ярче и без всякого дыма, едва заметно колыхались из стороны в сторону, словно подтверждали не какую-нибудь голографическую реальность, а настоящую, нет, сверхнастоящую действительность. Огоньки навсегда стали неугасимы. В воздухе разливалось благоухание афонского ладана; источником запаха, очевидно, являлся кадильный фимиам из алтаря. Установилась небывалая тишина. Некоторое время лишь Богдан обрамлял её своим звоном, и всё же наступил момент, когда смолкли и колокола.
В душе тревога обернулась грустью. Какая любовь к близким дорогим людям без неё? Впрочем, грусть таинственно перерождалась в неописуемое блаженство. Кто его испытывал, тот знает. Отчего душа всегда почему-то плачет.
По щеке Шалашникова поползла слеза, но он устыдился её и тайком отёр. Мужчина должен всегда оставаться сильным, тем более при женщинах. В храме нет места мелодраме.
Невесомо спускалась с хоров великолепная Надежда. Так сходить могла только она. Даже старая рассохшаяся певучая деревянная лестница под ней на сей раз молчала. Слева в стороне, склонив голову, закрывала лицо руками Полина. Из притвора возникли фигуры Богдана и мигом сбегавшего за ним Адама. Запыхавшиеся братья уставились на Царские врата, замерев столбами слева и справа от Гоши.
Извне (с улицы? или из коридора, по которому попал в храм Георгий?) донёсся нараставший гомон, похожий на утреннее многоголосье лесных птиц. Прозвучал внезапно и завораживающе. Количество пернатых умопомрачительно нарастало и приближалось к храму с каждой секундой. Во всяком случае, так слышал обомлевший Шалашников.
Картина прояснилась, когда тяжёлые древние двери притвора распахнулись настежь, и в храм, точно наводнение, хлынула огромная толпа детворы. Большинство её было дошкольниками. За считанные минуты стало настолько многолюдно и тесно, что Георгий, Богдан, Адам, Полина и Надежда оказались прижатыми друг к другу. Даже хоры переполнялись детьми.
– Не кажемся ли мы со стороны островом в сием ювенильном море? – неизвестно кого задумчиво спросил Гоша. – Но где отныне та или иная сторона, чтобы с неё посмотреть?
Несколько детских голосов зазвенело:
– Воскресение Христово видевше…
Сразу же, став волей единой и неоспоримой, к ним присоединился весь храм, вместе с «островом».
После слов «распятие бо претерпев, смертию смерть разруши» голоса разделились на два клироса. Второй клирос подхватил:
– Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…
И когда праздничный тропарь полностью был пропет, – погасло паникадило; долгожданно для «острова» двинулась, наконец, в обратную сторону завеса; медленно начали открываться главные врата храма.
Какова будет воля свыше?
Из безлюдного алтаря ударил свет, и на амвон вышел с Чашей сияющий отец Трифон.