Глава 5. 06. Элегия начала

       По городу кто-то распространял слухи о скандальном спектакле, который, словно диверсию нравов, готовил театр. Поговаривали, что по сцене ходит голая девица, отчего её любовник тронулся умом; прямо там же актёры неподъёмно пьют дорогущую водку, нет, следует брать выше – настоящий шотландский виски! Пробовали девятизвездочный коньяк, да его не хватило. После чего артисты стали вываливать всю правду о чиновниках, затем ужасно поссорились между собой (старика Авитского поколотили). И дело приняло серьёзный оборот («декоратор Вася знает точно»): во время премьеры кого-то реально и неизбежно убьют («брат следователя-майора сообщил по секрету: подозревается несколько человек, но они – участники спектакля, пока их не арестовать»). Во избежание трагедии выделен наряд полиции и будет дежурить скорая помощь («известно от знакомого водителя, который на ней работает»).
        Это не всё. Из-за случившегося ералаша два больших начальника поругались с москвичом-режиссёром и вынужденно ушли на пенсию. Против рожна и Москвы не попрёшь.
         Когда такое случалось в здешнем человейнике? Разумеется, слухи были чистой воды подстрекательством к чему-то противозаконному. Но кто мог их опровергнуть? В былые годы быстро бы разобрались… А сейчас? Правда, один раз заметили (есть очевидцы), что Мокрицкий в автобусе громко рассказывал о посещении театра высоким московским гостем (указывали на самого бывшего премьер-министра), который взял под защиту спектакль, прямо в зале вытащил из кармана несколько пачек десятитысячных ассигнаций и со словами «деньги есть, расслабьтесь» отдал их директору театра. Да разве можно из мелких случаев, совсем непохожих на то, о чём трезвонили горожане, делать настолько крупные выводы! Любители театра из уст в уста передавали, конечно, об актёрских кулуарных пересудах на подобную тему: кивали на Негидальцева, Лапникова, Немаева, Теплякова и даже на Анчик, однако несерьёзно обычные профессиональные байки, коих в любом театре не счесть, принимать за достоверность происшедшего.
          Так или иначе, а за неделю до премьеры билетов в кассе не оказалось. Хоть шаром, хоть кубом кати. Засидевшихся поклонников чудовищно злила в окошке табличка «ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ!». Современники, мыслившие прогрессивно, нашли выход в рынке. Для провинции возник небывалый тип коммерсанта – «перекупщик театральных билетов». Столицы всегда оставались примером для подражания.
          Колобошников считал себя не до такой степени прогрессивным, чтобы столь бездарно сорить деньгами: есть лишние – помоги ближнему. С увольнения много ли прошло времени, его помнили, и Мокрицкий по старой дружбе достал контрамарку.
Однако Колобошников не был бы Колобошниковым – приди он вовремя. Легко догадаться, что этот вертопрах опять опоздал. Явился уже ко второй сцене второго действия. И что? Он особо не переживал, поскольку отчасти знал содержание спектакля и даже видел несколько репетиций первого действия. А вот спроси его за этакое разгильдяйство – объяснил бы заботой о товарище: раннее появление могло привлечь внимание Лунёва, и тот стал бы допытываться: как проник Колобошников в зал? что чревато неприятностями для Филиппа.
        Есть и иные подозрения. Сложен человек. Поскольку ждали убийства, то зрителей поголовно пропускали через рамки металлоискателей. И не зря: у двоих представителей Закавказья нашли пистолеты. Южане божились, что оружие не настоящее, а всего лишь травматическое, законное, но им плохо верили. При старании, легко убить человека любым оружием. Поэтому Колобошников, хоть опоздал изрядно, всё-таки предпочёл зайти со служебного хода. При неимении брата-майора, чем дальше от полиции, тем она родней. Вахтёры – почти все – друзья. Да и контрамарка на руках. Принято считать опоздания в театр дурным тоном, но таковые нормы предписаны в основном для обывателя. А к ним бывшие артисты не относятся. Бывших артистов попросту не бывает.
          Более того, какая нужда приходить раньше, если на сцене – до сих пор одна темень! Ну, раздался стук, а дальше? Всё равно нет ответа. Всего-то и дела, что в комнату вошла Любка и включила свет. Кстати, откуда у неё роскошный букет? Стоит взять на заметку, самому пригодится. Расстаралась и накрасила, глупая, маникюр ярче букета! Наглые кровавые ногти так и бросаются в глаза. Красному дураки рады. Понятно, зелёная ещё…
          А кто там сидит в передних рядах? Колобка Лунёва все знают; он потому и уволил Колобошникова, чтобы другие колобки с ним не конкурировали. Рядом начальница, охомутанная бусами, кои другим не по карману (плохо живёт, наверное. Филипп правильно обозвал её Коко Шанель – она и есть, хотя достойна малоросского: Кака Шинель). Даже айболит Марсен прискакал; он пригодится, если действительно кого-то убьют. А вот собственной персоной и Ксения Дмитриевна Негидальцева, народный депутат, по совместительству жена Максима; давненько она не угощала своим присутствием эти стены. Рядом, понятно, её сестрица; ночью тоже легко принять за депутатку. Дальше сидит композитор… Как его? Шапочное знакомство – разве упомнишь! Бысть… Быстраков! Он самый. Наверное, быстро ест раков. Эти всезнайки строят из себя умников, а не ведают, что членистоногих требуется смаковать. Ну и знакомая физиономия, бегавшая в толпе по сцене… Кажется, его со стороны привел сам Воскобойников. Некто неизвестный… Конь в пальто! Однако явно многовато вокруг пришельцев из солнечных краёв. Тоже любители русского театра.
          Похоже, и впрямь сегодня кого-то должны убить.
          Наблюдения Колобошникова прервала девушка, подошедшая ко Льву.
          Ну да, «тореадор» Феликс делает вид: якобы спит – блаженствует, уютно устроившись в кресле. Дома не выспался – пришёл к людям досматривать сны! Хорош чёрный лебедь!
          Фамилия-то его явно не для русского уха: Ишилов-Арж. Кто-нибудь знает, что такое Арж? Обхохочитесь: средство для удаления бетона и ржавчины с металлических форм. Каково? Колобошников сказал Феликсу в своё время об этом, так тот чуть его не избил. Дескать, «Арж» он добавил в честь театральной династии Аржаровых, к которой принадлежал по материнской линии. Ибо фамилию «Ишилов» вечно путают с «Ишимовым» или «Шиловым», а вот «Ишилов-Арж» уже никогда не спутаешь. У артиста и должна быть звучная, запоминающаяся фамилия. Не то, что «Колобошников»! Его даже имени никто не помнит!
          И это он сказал зря. Ибо сразу же был отомщён прозвищем «шаржик». Правда, оно не успело закрепиться за Феликсом в силу понятных обстоятельств.
Таков самобытный мир театра. В нём всякое бывает. Поэтому при неизвестности даже имени нашего героя, какое его подробное жизнеописание мог составить автор? Никакие подробности невозможны. А ведь означенный персонаж своими приключениями известен далеко за пределами нашей Родины. Открой какой-нибудь задиристый европейский журнал, там и найдёшь нашего героя в самых разных ролях и даже жанрах. Неизменно одно – амплуа хищника. Русофобия! Однако мог ли съесть сказочный Колобок волка, медведя или лису? Не мог. Так и Колобошников никого не способен умышленно обидеть. Впрочем, стоит ли упрекать европейцев, если мы и сами пребываем в неведении о личной жизни этого человека. Какого он рода? С кем живет? Чего хочет и о чём мечтает? Нет ответа… Изучи хоть по крупицам все сказки, былины, легенды, предания… что ещё? – они всё равно не гарантируют биографической достоверности нашего героя. Остаётся согласиться с очевидностью: Колобошников – бесхитростный прохиндей и скоморох – есть просто миф, стихия снизу, из озорства лишающая покоя мир и во всех направлениях, точно шампанское, вырывающаяся наружу. Оттого личность Колобошникова – это живой, текучий процесс, а не застылый мёртвый факт. Да, актёр пытался освободиться от мифа, наростом приставшего к нему, как моллюски присасываются к днищу корабля, но таковые попытки оказались безвольными (или ситуативно вынужденными?), а потому наш герой и не имеет основательного обустройства в жизни, той или иной определённости. Сегодня он здесь, а завтра – неизвестно где. Его призвание – бесконечная дорога… Для описания подвигов неутомимого Колобошникова в роли Одиссея необходим новый Гомер или, по меньшей мере, репортёр и бесполезен летописец.
             Как бы там ни было, но в будничных условиях знакомого нам любителя эксцентрики на самом деле трудно причислить к оригиналам; он – заурядный лодырь: пришёл на премьеру, сам же поленился прочитать пьесу до конца. Поэтому всё увиденное воспринимал, как в первый раз. Вполне допустимо предположить: Колобошников явился к последней сцене спектакля, чтобы посмотреть чем, в конце концов, кончится дело.  Неужели и впрямь убийством?!
Новостью оказалась совсем пустая комната. Куда делись мольберты, картины, чистые холсты, рамы, подрамники, кисти? Неужели пропили? Так вроде старый художник, да и хозяйка особо с Бахусом не заигрывали… Зачем-то на стене чуть косо висит зеркало. Правильно! Иначе утром встанешь – некуда посмотреться; так с грязным, лохматым ликом на работу и отправишься…
            Любка спросила:
            – Лёва! Спишь?! Где именинник?
            Жди! Скажет он тебе! Сонный пингвин…
            Впрочем, по пьесе её зовут, кажется, Светкой. Девица нормальная. Но он, Колобошников, ею не стал бы увлекаться. Таким куколкам особого доверия нет. Крутанут хвостом – и с приветом! Ходит молва, Филипп вроде с ней уже опростоволосился. Думается, врут люди…
            О, Лёвка очухивается!
            – Что? Кто? Ах, это ты… – дошло до него, гуся вороного.
            Надо послушать дальше.
            Ну да, о чём же ещё может спросить стрекоза, если она лето красное пропела!
            – Куда делись все вещи?
            – Вещи?! Ты, вероятно, давно здесь была. Мэтр уезжает, – сказал загорелый.
            А вот это уже веселей. На лестнице появилась Зиновьевна.
            Светка, само собой, к ней с вопросом:
            – Как уезжает?? Куда?
            А хозяйка давай ей, овце, растолковывать:
            – К сожалению, это правда.
            Да ещё и буйну голову свесила:
            – И что ему не хватало… Всегда старалась угодить и не мешать… Я так привыкла ко всем вам… Теперь останусь одна.
            Что-то Лёвка косится на руки молодицы, а сам говорит старухе:
            – У вас есть Полина.
            Кто такая? Её нет в пьесе. Родственница, седьмая вода на киселе? Наверное, дочь всё-таки. Кто же ещё!
            Вот к чему приводит невнимательность и разгильдяйство! Ведь Колобошников присутствовал же на репетиции первого действия, когда Феликс упоминал имя Полины. Но таков наш герой… У него всегда свежий взгляд. Взял и подтвердил…
            – Да, конечно… – ответила Зиновьевна.
            – Что происходит, в конце концов? – никак не успокоится Светлана. Позднее зажигание, видимо…
            Лёвик отворачивается, а сам бормочет:
            – Я же тебе сказал: Всеволод Владимирович уезжает. Надолго. Навсегда. Сначала на Север. Потом на Восток, Юг – и далее везде.
            Вот так добровольно становятся декабристами. Другие времена – другие нравы.
            – К кому? Он же сирота – допытывается девица.
            А хозяйка вдруг оживилась. С чего бы? Решила объяснить:
            – Вот и я говорю: почто зря мотаться? Оставайся, живи здесь. Возраст – осенний. Какие желания теперь могут быть? Поздно наживать новый дом. Этим занимаются в молодости, а не на закате жизни, когда всё уже отдано делу. Искать романтических приключений – глупое мальчишество. За какими горами счастье? И кто его нашёл? По всем вероятиям, здесь дело в раздорах с коллегами. Уговорите хоть вы его!
            – Зачем? – усомнился Лев.
            Света – вся не своя:
            – Тебе всё равно?
            – Нет. Но он поступает правильно. Если отсутствует сочувствие, то ты не поймешь мэтра. Понимать нечем.
            А вот чего не мог слышать Колобошников, так это внутреннего монолога Льва. Зато в качестве льготы размышления молодого человека доступны читателю:
«В последнее время старче затосковал. Это некий щемящий зов молодости из сокровенных глубин души. Вот пожилого человека и тянет на круги своя. Появилась точка притяжения?».
            Феликс достал из кармана лазерную указку и провёл ею луч от себя к Любе-Светлане.
           Светлана, не обращая внимания на луч, признала:
           – Впрочем, Всеволода Владимировича не уговорить.
           Однако она тоже заговорила внутри себя о своём:
«Мы ему, очевидно, надоели. Ничего удивительного. Кто с ним сравнится? Способен ли вот этот же Лео потерять голову ради единственной на свете? Весьма сомнительно. Сухарь… Да и единственная на свете легко заскучает, но, скорее всего, своей сложностью натуры умник вынесет ей мозг. Ведь уже знает себе цену, павлин. А взять Виктора – хрестоматийный “ботаник”; кислятина; говорить не о чем. Олег – явный нарцисс. Предпочитает, чтобы женщины его покоряли, как Эверест. Впрочем, нечего осуждать других; сама – “полное собрание сочинений” всех их, вместе взятых… Потому и старику надоели…».
           Хорошо, что Колобошников этого не слышал. Внезапно задумался о своём. Кто поручится за неразглашение слов Светланы? Ведь завтра, как и о спектакле, могут поползти слухи… Нет, не по причине испорченной натуры Колобошникова. У кого она идеально чиста? Всё дело в фольклоре. Каждый ведь норовит что-нибудь украсить. Внести свой вклад. Не со зла, а художества ради. На том, собственно, и держится устное народное творчество. Итог – всегда очень живописная и пёстрая картина жизни, зато увлекательная и неожиданная.
           У Светланы тоже оказалась в руках лазерная указка, которой она направила луч на хозяйку дома.
           Зинаида Зиновьевна, хладнокровно посмотрев на появившееся световое пятно внизу халата, высказала свою точку зрения на отъезд:
          – У Севы здоровье шалило. Кажется, не по климату ему здесь. Да, возраст… Хотя беспокоиться-то особо не стоит. Кончаловский говорил: когда тело болит в разных местах, а не в одном, – это нормально.
          Она, потянувшись за какой-то вещью, суетливо крутнулась вокруг собственной оси и продолжила свою личную версию:
          – А с другой стороны, Севе трудно, конечно. Понимаю. Характер… Такие люди требуют одного: всё – или ничего. Преклоняюсь перед героями, но сама жить героически не могу. Нет силы духа, по всем вероятиям. Потому и вынуждена признавать силу вещей.
           И уж совсем сдалась, горемычная:
           – Откройте окно.
           Колобошников заметил в боковом ряду Валерия Матвеевича Елеонского, бывшего доцента, старейшину киноклуба, а рядом с ним и других знакомых оттуда же; потому решил присоединиться к компании и потащил свой приставной стул к боковому ряду. Дело понятное, естественное, даже похвальное. Пусть успокоится и посидит в присутствии умных, порядочных людей.

           Ну, а что же наш друг и беспристрастный созерцатель Мокрицкий? Ведь он больше не участвовал в спектакле.
           Филипп, сидя здесь же в зале, вспоминал свой спор с Георгием Шалашниковым, местным дизайнером, который сейчас смотрел спектакль по правую руку от завлита…
           Их представил друг другу в киноклубе всё тот же Колобошников. Мокрицкий туда попал по приглашению руководителя клуба, институтского однокашника. Это была недолгая приватная беседа в перерыве. Они извлекли из автомата по стакану кофе и сели за небольшой столик неподалеку. Георгий, вонзив взгляд в собеседника, начал с утверждения:
           – Природа театра изначально порочна. Ведь надевание на себя личин, масок и иного антуража в христианстве считается грехом. Прятаться под маской и безответственно произносить якобы обличительные слова означает снятие с себя ответственности за свои высказывания. Не говорю уж о всяких кривляньях и лицедействе.
           Филипп отхлебнул глоток кофе. Ему уже приходилось сталкиваться с подобным мнением. В другой раз завлит и не ответил бы, но сейчас его молчание могло быть понято как невежливость или принято за слабость.
           – Это одно из многочисленных воззрений на театр, сформировавшееся в Средневековье, – скучая, сказал он. – Надо уточнить: что такое маска? Метафора видимого мира, за которым скрывается мир невидимый. Возражения есть? Надо  колоколить не со своей осины, а с учётом смысла, лежащего в основе явления изначально. Никто не спорит, в античную эпоху актёры скрывали под масками лицо. Но ради чего?
           Мокрицкий заметил за окном несколько жёлтых листьев, сиротливо мотавшихся на молодом дереве. Их сочетание с ультрамариновым небом необъяснимо щемило душу. Нечто китайское или японское было в этой простой картине. Завлит продолжил:
          – Маски у греков имели одну особенность: они значительно усиливали звук человеческого голоса. Не забывай, батенька: актёры играли под открытым небом, ибо амфитеатры не имели крыши. С другой же стороны – маска вносила элемент постоянства и узнаваемости персонажа. Приделай карандаш к полену, нарисуй глаза – и неизменно получишь кого? Правильно: Буратино! Так и здесь. Образ создавался за счёт маски, а не за счёт психологии, точнее, не за счет создания характера артистом. Этого просто не могло быть в античную эпоху.
          Шалашников подкатил более тяжёлую артиллерию:
          – Но ведь античный театр сплошь демонический. Его основное средство – магия.
          Георгий покопался в карманах куртки и выложил на стол пакетик с мелкими сухарями. Мокрицкий взял один и скрытно понюхал – сухарик, похоже, оказался залежалым: издавал слабый запах машинного масла.
         – А что мы скажем о катарсисе? – поинтересовался завлит. – Не стоит путать репертуар с самим театром как формой и видом искусства. Вот этот кофе – репертуар, а стаканчик – форма. С шестнадцатого века разыгрывались мистерии, в том числе на Руси. Разве не так, батенька?
          Филипп незаметно вернул сухарик на стол.
          Шалашников с осторожностью посмотрел на завлита:
          – Где же, например?
          – В новгородской Софии ставилось Пещное действо. А затем Димитрий Ростовский сам взялся писать пьесы. Достаточно заглянуть в любой учебник по истории русского театра. Это, на твой взгляд, не ношение масок: актеры умудрялись играть святых людей… Кстати, принимая подобную точку зрения, нельзя играть и в кино, но тогда почему мы сидим в киноклубе? Прости, должен заявить: я сам человек верующий, но в последнее время слишком много появилось людей, желающих поводить пальчиком…
          – С какой целью?
          – Указать на то, как следует жить другим. И ведь в основе представлений подобных учителей лежит совершенно узколобая мыслишка, которая подобно чесотке, не дают им самим покоя. Чаще всего это трусость, трусость перед необходимостью творческого делания жизни. Потому следуют бесчисленные категоричные запреты. У людей отнимают естественную радость. Это какой-то религиозно окрашенный психологический рэкет. По слову Евангелия, оные фарисействующие дидаскалы и сами не входят, и другим не дают войти. Не гордыней ли они движимы? Во всяком случае, веру позорят точно.
           Георгий чувствовал свою правоту, но не мог её доказать, поэтому предпочёл молчание. Да и напор Мокрицкого был велик. Оставалось только пить кофе. (Однако зачем он пришёл на премьеру?) Филипп же ощущал себя львёнком, задравшим одну из первых жертв в своей жизни.
           Тогда почему возникает такая грусть от жалкого остатка кроны на фоне совершенно чистого осеннего неба?

           А что же – на сцене? После того, как Зинаида Зиновьевна попросила открыть окно, Лев и Светлана обменялись понимающими взглядами.
Вошли Виктор и Олег.
          Зинаида Зиновьевна отвела в сторону Светлану и негромко сообщила ей:
          – Душа моя, английская королева не любит яркого маникюра.
          – А мне до неё какое дело? – ответила девушка.
          – Вы лучше спросите, почему она не любит.
          – Ох же… Ну и почему?
          – Английская королева считает, что яркий маникюр предпочитают только дамы полусвета…
          Светлана не нашла что ответить, ибо сначала обиделась на хозяйку, а потом поняла: Зинаида Зиновьевна вроде бы и ни при чём, претензии в данном случае надо предъявлять английской королеве. Тогда с одинаковым успехом можно подавать в суд на Луну за отсутствие её света минувшей ночью.
          Лев спросил вошедших:
          – А где мэтр?
          – Сказал: придёт следом, – ответил Виктор.
          Олег рассыпался в комплиментах:
          – Зинаида Зиновьевна, у вас замечательное платье! Вкус, как и мастерство, не пропьёшь. Позвольте нам соорудить стол. Сами понимаете: веские причины…
          – Да, да, пожалуйста, – разрешила хозяйка.
          И, обернувшись, перед тем, как скрыться в двери под лестницей, затянула:
          – Ой, рябина кудрявая…
          Олег, сдерживая улыбку, отправился за ней и, тут же вернувшись, вынес планшет. Вскоре из табурета и планшета получился стол.
          Светлана поставила на него цветы в стеклянной банке, принесённой от Зинаиды Зиновьевны.
          – Всеволод Владимирович отчаливает – кто теперь будет нам подсказывать ошибки, критику наводить? – загрустил Виктор.
          Светлана не стала впадать в сантименты, но лишь задала вопрос:
          – Ребята, а как, собственно, вы воспринимаете и понимаете дело, которому каждый из вас хочет посвятить свою жизнь? Мне это особенно интересно сегодня, ибо никто не знает, сможем ли мы вот так же общаться завтра.
          Лев долго смотрел на девушку, запоминая лицо, и произнёс:
          – Кто запрещает нам собираться где-нибудь в другом месте? Да и Зиновьевна будет рада, если мы навестим её…
          – Собираться без Всеволода Владимировича – всё равно, что пить вино без причины, – вынесла свой приговор Светлана.
         Слегка улыбавшийся Олег засомневался:
         – Провоцируешь? Кто тебе признается в интимных вещах!
         Вяло, но настырно Лев попытался сформулировать ответ:
         – Чем является?! Сладкой мукой. Сейчас меня больше интересует вопрос «как?», а не «что?». Люблю работать быстро. Творчество нахожу в том, что сиюминутно выходит из-под руки – в импровизации. Иначе получается одна мертвечина. Без помощи свыше этого не достичь.
         Довольно бойко, но сипло дал ответ Виктор:
         – А я испытываю удовлетворение только от длительной работы. Сделанное же быстро – кажется мне не совсем серьёзным, мало продуманным, неким баловством, не иначе. Как ни крути, вещь никогда не станет добротной и в хорошем смысле привлекательной. Ждать помощи свыше – всё равно что ждать с моря погоды. Художник является абсолютным властелином внутри рамок своего произведения; исключительно внутри рамок произведения, не больше. Поэтому и надо быть властелином, а не слюнтяем. В противном случае, получится лишь мертвечина.
        – Нечто уже знакомое, – сказала Светлана. – Ну, а ты, Олег, всё-таки признаешься?
        Олег же, подойдя к зеркалу, ухмыльнулся и поправил прическу:
        – А я больше предпочитаю отдых.
        Он достал из кармана пиджака фляжку с коньяком и потряс ею в воздухе.
        В дверях появился Всеволод Владимирович. Его руки были заняты свёртками.
        Светлана сразу его атаковала вопросами:
        – Как это понимать, Всеволод Владимирович? Что случилось? Почему уезжаете?
        Он в лёгкой рассеянности обронил:
        – Хорошо, что пришла… Здравствуй! Хотел идти за тобой.
        И отдал свёртки Олегу:
        – Всё – на стол.
        Потом вернулся к разговору со Светланой:
        – Почему уезжаю?! Так надо. Люблю странствовать. Но скажу честно: вас будет мне не хватать. И не по душевно-потребительской причине (чтобы не старела душа; вздор: душа возраста не имеет), а по духовно-родственной (не могу без вас, потому что не могу). Всё время стеснялся сказать… С этим придётся что-то делать. Факт… Будем надеяться, новизна места и впечатлений на определённый период пригасят подобные чувства. (Сел в кресло.) Пришла идея, друзья: а не удрать ли нам всем вместе отсюда? Что скажете? Хотя не до того вам. Понимаю… Да. Судьба. Надо привыкать. Признаться, вы стали моей семьёй…
       – Всеволод Владимирович, вдруг я соглашусь… – стыдливо улыбнулась Светлана. И спрятала глаза. Про себя заключила: «Впрочем, вздор всё…».
       Слова Светланы смутили художника. С ещё большей растерянностью он предположил:
       – А что? Было бы прекрасно! Новые пейзажи. Новые лица. Новые впечатления. Факт! Разве ради этого не стоит отправляться в дорогу? Художник не должен становиться рабом того или иного пространства. Напротив, он создает целые миры. И если прикипеть хотя бы душой к одному из них, то как и откуда взять образ другой реальности?
       «Когда любят, – семью по пустякам не бросают, – слегка расстроилась Светлана, молча. – А, ладно!! У меня тоже нет привязанности к людям. Зато нет и обидчивости. Как учил Будда, нет привязанностей – нет и страданий».
       Она направила луч указки на Льва и вместе с Всеволодом Владимировичем взялась накрывать на стол, на ходу заметив:
       – Допустим, вы правы. Но для этого существуют путешествия. Неужели нельзя поехать ближе? В соседние город, село, область… Вот вам иные пространства! Зачем загонять себя на Север?
       Откуда-то послышался голос Негидальцева (или Болдуэлока?):
       – Ещё один Колобошников нашёлся!
       Отчего Колобошников в зале встрепенулся. И поплыл в улыбке, точно ребёнок.
       Но тут подключился к разговору Лев:
       – Там – в краю белых ночей – народ коренной, не засыпавший колодцев памяти, – убеждённо произнёс он. – Испивший воды из студенцов оных – сразу преобразится. Света, ты хотела сказать вроде другое.
       А сам погрузился в себя: «Она действительно хочет укатить с мэтром? Дичь! Впрочем, это её дело. Но почему-то стало обидно. Ничего не произошло, всё как бы естественно, да глупо врать себе. Душа ведь заныла! А дальше может быть только хуже. Потому нельзя ждать и надеяться на ответное чувство. Настолько хорошо быть не может. Эта светловолосая девушка способна стать мечтой? Наивно. Почему влюблённые сразу глупеют? Нет, не то думалось. Не то! Ушла мысль…».
      Лев понимал: Светлана совершенно не чувствовала его. И вернул ей луч своей указкой. Девушка равнодушно копалась в сумочке, оставленной в дальнем углу комнаты.
     – Народ? Колодцы? Какие студенцы? – в задумчивости повторила она. – К чему подобная высокопарность? Я же спросила мэтра, а не тебя.
     И опять отвлеклась на размышления: «Уверена: можно сразу испытать в душе необычное ощущение – озарение! – по отношению к определённому человеку. И он становится центром мыслей, воистину царём. Глядя на него, ощущаешь близость, почти родственность. И начинаешь его бояться? Стесняться…».
     Светлана соединила себя лучом с художником, высветив ему руку.
     Старик встал с кресла и тоже предался раздумьям: «Почему-то нравится работать ночью. Тишина – драгоценна. Факт! Но она и мучит своей безответностью!».
Всеволод Владимирович, одолжив у Светланы лазерную указку, направил луч на Льва, с любопытством рассмотрел маленькую вещицу и возвратил ее девушке.
      Лев, сложив руку за руку, продолжал пребывать в своих мыслях: «Однако соответствует ли красивая внешность внутреннему содержанию? Если ответить положительно, то выходит некий “гламур”, или даже олеография. В какой точке Земного шара находится принцесса с ангельским характером? Каждая – норовит отыскать подложенную ей горошину. А как же Чехов с его знаменитой формулой “в человеке должно быть всё прекрасно”? Чистому ведь всё чисто. Тогда нужна Золушка!».
      Однако та, о которой думали, приняла на себя луч от того, кто о ней думал, а сама осталась во власти дум: «Не обязательно даже разговаривать и уж тем более не обязательно вступать со своим “царём” в интимные отношения. Должна состояться пара. Как одно целое. И тогда можно просто сразу венчаться и вместе молчать; молчание содержательней любых слов, поэтому его нарекли золотом; главное – не переставая, смотреть друг другу в глаза. Дело за малым: надо всего лишь найти такие глаза».
      Что не помешало Светлане переадресовать луч назад Льву, который, медленно поднимаясь по лестнице, тоже размышлял: «Неужели верен лишь отрицательный ответ? Тогда мы получаем крах какого бы то ни было идеала – в данном случае идеала красоты. И что тогда? Кризис сознания. Исходя даже из самых высоких чувств, нельзя посягать на идеал. Иначе вообще невозможна никакая принцесса. Идеал носят в сердце, в нём не сомневаются и даже не признаются ему в любви. Есть риск превращения его в идола? Есть… (Лев медленно сходил вниз.) Но если человеку нельзя признаться в любви, – он обречён на одиночество, притом что ближние, возможно, любят “обречённого”. (Лев то держался за перила, то впереди себя трогал пальцами стену.) Внутреннее сильнее внешнего?! Вместо молчания, лучше скажите тоскующему, что он любим и что он гений. Да станет ли на душе легче? Не о том думалось…».
       Лев указал лучом опять на Светлану.
       Девушка извлекла из сумочки книгу и поймала себя на мысли: «Кто же он, этот царь? Где его искать? И как быть с привязанностью?».
Она вернула луч Льву. Лев – Светлане. А та – опять Льву. Такой обмен показался ей дуэлью, а Лев воспринял насмешкой.
       Он подумал: «Художник в силу особенностей своего труда (образ рождается изнутри и наедине) уже обречён быть одиноким, даже если он творит на глазах у всех. (Лев остановился на мгновение.) Это одиночество зерна, брошенного в пашню. Потому предпочтительней следовать приевшемуся нравоучению “молчание – золото”. При всем том люди его не ценят. А оно – музыка вселенной! Однако предчувствие мысли было иным. Не потерять бы этой… Следует обнаружить нечто снимающее угрозу разочарования в идеале. Ибо когда он разочаровывает, – становится досадно, даже больно, точно от святотатства. Невозможно представить Золушку падшей девицей в хрустальных туфельках. А как же Родопа? Она – не Золушка».
       Лев, продолжая прохаживаться, протянул луч к Всеволоду Владимировичу.
Бродил по комнате и художник, мысленно пребывая далеко за её пределами: «Как любить людей, если с ними не общаться? Впрочем, общаясь, нет возможности работать. Творчество требует уединения. А что делать тогда с любовью? Да и в любви самое трогательное – совместное безмолвие. Из этого молчания и прядётся сокровенная нить, глубинно связующая влюблённых. Почему же он сам остался холостяком? Не нашлось нити или победила любовь к молчанию наедине с собой? Поздновато уже рассуждать о таких “игрушках”, но вот не отпускает до сих пор…».
Светлана сама предложила указку старому художнику и тот отослал цветной луч обратно Льву.
      А молодой человек продолжал спускаться и подниматься по лестнице, морщась от помысла: «Впрочем, и теперь ведь обидно и больно, без всяких разочарований. Что происходит? Война мыслей. Так ведь не о том надо думать. О чём? За боязнью прикоснуться к совершенству, похоже, скрывается собственная робость. Или трусость? Ну да. Зато без рисков. Разумней пребывать в разных плоскостях времени. Как мелко…».
      Лев ещё раз послал луч Всеволоду Владимировичу.
      Лицо старого художника замерло от сокровенной мысли: «Пора заботиться о тишине. В широком смысле. Факт! В кино, музыке и в театре она вообще становится искусством. Молчать – надо уметь. (Всеволод Владимирович остановился. Его лицо просветлело.) Молчишь ведь не потому, что нечего сказать, а оттого, что душа переполнена, так переполнена, – даже одно слово произнести страшно».
Старик нарисовал лучом круг на спине Льва.
      Юноша грустил: «Любовь при любом раскладе навсегда остаётся в сердце. Хотя бы частицей, хотя бы малым осколком. Испугом. Возможно, она и безответная самодостаточна, ибо если и прошла, то не минула, а если минула, то не прошла; поскольку навсегда поселяется в настоящем, питая надежду на будущее. Вечность и настоящее – близнецы-братья. Андрей прав. Его тоже мучит любовь? А кого она не распинает? Кто может отменить страдания или, напротив, захлёб от счастья, кому подвластно упразднить право любить? Можно запретить человеку близкие отношения, но невозможно поставить вне закона его способность любить. В противном случае, следует объявить войну природе. Лучше не думать о принцессе. А ещё лучше – тоже удрать восвояси, да учёба мешает. Додумался-таки…».
      Лев прицелился лучом в затылок Виктора и поставил на нём жирную точку светом.
      Виктор, словно откликаясь, нарушил тишину:
      – Романтика!
      Но и он, прохаживаясь вдоль окна, не избежал искушения поговорить сам с собой: «Нет, ваша светлость. Молодёжь здесь – обычная отговорка. Семья вами придумана! Всё проще. Банально, как дважды два. Вы элементарно исчерпали себя. Притупили свой взгляд. Вечером, когда я долго смотрю на закатное солнце, то привыкаю к первоначальной яркости и вижу уже не солнце, а ярко-красное блюдо. Так привыкли и вы к людям, к вещам, к удобствам быта… А это сбивает фокус зрения. Художнику полезно бросать свою “теплицу” и чаще менять географию – начинать с нуля, дабы поддерживать остроту глаза и свежесть восприятия мира».
       Осветитель Илья заметил ещё на репетициях как Воскобойников добивался перемещения Феликса, Любы, Ивана Петровича, Евгения и Степана по линиям, свойственным только их героям. Некоторые линии повторялись лучами лазерных указок. Линии пересекались и превращались в геометрические фигуры: круги, треугольники, различные многоугольники; а другие – так и оставались обособленными. Иногда действующие лица замирали в определённых точках, но лишь затем, чтобы через мгновение, а, точней, через смену мыслей изменить направление движения и направление своей линии, адресуя лазерный луч партнёру. Сверху – с места осветителя – это было намного заметней, нежели из зала.
Светлана, неловко пряча свои яркие ногти, вручила книгу Всеволоду Владимировичу:
        – Это вам.
        Старик прищурился и прочитал название:
        – «Праздничные свечи, зажженные в дождливую погоду»… Наверное, о церковниках? Спасибо.
        Светлана засмеялась:
        – Нет, не совсем. Вам должно быть интересно.
        – Прочту. (Он вспомнил.) Ты спрашивала, зачем я уезжаю на Север?! (Художник поправил зеркало, в котором его что-то привлекло.) Заинтересовал вопрос: почему люди исстари бежали не на Юг, а именно на Север? По берегу Ледовитого океана до самой Якутии разбрелись странники новгородские.
        – Потому что они были гонимы, каялись в беде, принимали на себя строгую аскезу, пускаясь в суровые, но более безопасные края, – высказала своё мнение Светлана.
        – А почему едут сейчас? Ведь не ради одних денег. Вспомним калик перехожих. Странничество у нас в крови. Факт! Разве не так?
        – Калики ходили за подаянием. Иначе им было не выжить. Но куда денем оседлость? Или вы предлагаете всем стать кочевниками?!
        – Да о другом я… Лучшее – всегда за горизонтом. (Всеволод Владимирович заметил кого-то в зеркале.) Кто эта женщина?
Виктор поднял руки и скрестил их в виде знака «Х»:
        – Оставьте разговоры. Сейчас Олег прочтет стихотворение Блока специально для виновника торжества.
        Лев заметил Олегу:
        – Не ошибись.
        А сам снова окунулся в волны неведомого внутреннего океана: «Если перевести душевную боль в физическую, то всегда ли по силам её вытерпеть? Все ли способны на такую экзекуцию себя? Что-то похожее случилось и с мэтром. А с кем, собственно, подобное не случалось? Его боль нетрудно почувствовать в себе самом. Но её необходимо победить, если ты не дохлятина. Чтобы рана зажила, она должна отболеть. Не случайно больной волк покидает стаю. Неужели творят только по причине страданий!».
        – Окстись, – отыграл Олег не только словом, но и лучом.
        А сам тут же принял от Льва ответный луч в плечо и не избежал внутренних вихрей: «Явно запал головастик на девицу (глаза тусклые). Да она холодна… Как забил и старик на Зину: потому решил тихо смотаться… Уморил. На Север страстотерпца, видите ли, потянуло! Дайте ему кайло в руки!».
        Олег кинул лазерную указку кому-то за окно и деловито продолжил:
        – Будем считать стих Александра Александровича в некотором смысле подарком:

                Принимаю тебя, неудача,
                И удача, тебе мой привет!
                В заколдованной области плача,
                В тайне смеха – позорного нет!

        В окне прощально взмахнула рукой Прохожая. Поводила из стороны в сторону грустно и продолжительно. Она оставила на подоконнике красное яблоко, высветила его указкой и ушла.
        Там же, в окне, как на широком экране, проплыли лежавшие на многочисленных голых руках толпы чучела-манекены Архия, Болдуэлока, Второго и  Третьего учеников в масках.
        Издалека донёсся голос Прохожей:
        – Какой кошмар! Не может быть! Вся толпа фактически обнажена… Люди, где ваши одежды?
       На улице неизвестно отчего назойливо, монотонно заскулил ржавый металл. (Наташа старалась.) Металл чего? Чего-то двигавшегося: качелей, каруселей, старых ворот или дворцовых ставней… Не столь важно. Взрывчато, но размеренно стонало железо от ударов увесистого молота. Или так звонил огромный колокол? Люди, шедшие по улице, устроили какофонию цветных лучей. Инфантильное баловство недорослей? Звук металла затухал по мере удаления толпы.
       Каждый из героев молчал, думая о своём.
       Первой очнулась Светлана:
       – Простите, Всеволод Владимирович. Забыла поздравить вас…
       Она хотела похвастать, что приглашена сниматься в кино, но успела передумать.
       Под лёгкое шарканье домашних тапок Зинаида Зиновьевна несла большую красивую сковороду.
       Всеволод Владимирович сел в кресло:
       – Спасибо, родные. (Обратился к Светлане.) Как? Ты подарила книгу, значит, поздравила. Всё хорошо. Закройте, пожалуйста, окно: знобит немного.
       – А это от меня, – поставила на стол Зинаида Зиновьевна сковороду с какой-то ароматной, явно вкусной едой.
        Колобошников в зале даже пустил слюну. Не успел поужинать...
        – Благодарю, – обрадовался художник и ноздрями втянул запах, нагонявший аппетит. – Королевские именины! Факт! А вот про Андрея-то мы и забыли. Одну минуту… Старик встал с кресла. Не спеша скрылся за дверью.
        «Эх, мне бы к вам...», – простонал Колобошников.
        Виктор посмотрел на часы:
        – До поезда осталось… – и назвал время, оставшееся до конца спектакля. – Не так и много.

        Размышлял о спектакле и композитор Быстраков, сидя в первом ряду. На него посветил лазерным лучом Илья и подмигнул неизвестному участнику спектакля, выходившему из-за кулисы. Нет, думалось мэтру не о музыке: она уже написана и немного звучала, а скоро зазвучит вообще во всей полноте; поздно думать о ней. Александр Иванович пытался понять, чем для Воскобойникова являются актёры. Безусловными красками или условными жизнями? Художниками-сотворцами или просто проводниками авторской энергии? Сегодня стало общим местом, когда режиссёр из актёра извлекает необходимые эмоции всеми возможными и невозможными средствами, а потом тиранит этим «нервическим беспределом» психику зрителей. И как результат – множество людей в наше время утратило средний регистр чувств, а ведь именно он многое в личности и определяет. Куда катится мир? (Александр Иванович услышал позади хруст, обернулся и заметил как парни, сидевшие через три ряда, поглощали попкорн. «Да здравствует естество!» – сказал один из них.) М-да… Кого сегодня интересуют в своей первозданной чистоте пьесы Чехова? Да, его вроде продолжают ставить на сцене. Но как? С пошлыми флиртами и постельными сценами, с криками душевнобольных и других патологических личностей, с изощрёнными видами жестокости и романтизированного нравственного падения человека… Всё банально, противно и примитивно. Разве это Чехов, с его тонкостью ощущений, подтекстами, интеллигентностью? Стал скучен! Куда катится мир! Страшно признавать: нынешние фильмы и спектакли без убийств и драк перестали воздействовать на зрителя. Что свидетельствует об утрате обыкновенной культуры чувств и ума. Но ведь и Чеховские герои стреляют и стреляются, потому что страдают. Кому какое дело сегодня до их страданий! Нужны приключения и щекотание нервов! Сейчас многого не хватает, но красоты души – больше всего. Увы, придётся признать, как это громко бы не звучало. Общество по инерции безволия, равнодушия, падения привыкает к обыденности мата. Конечно, ругались и раньше, но брань называлась сквернословием и неценцурщиной. Ныне же деятели культуры превращаются в адептов матерщины. Увы… Докатились. (Послышалась опять возня сзади, заговорили о каком-то панк-фантастическом романе, но Быстраков набрался терпения и не обернулся.) Мы почти приучены к повседневности хамства, к присутствию грязи там, где её никогда не может быть (начиная от быта и кончая нравственностью). А ведь средний регистр чувств как раз определяет нашу душевную сущность, не говоря о духовной; именно культура чувств и культура ума становятся внутренней красотой человека. Это же очевидно. Быстраков давно дружил с Николаем Сергеевичем (потому по его рекомендации и принял в своё время Александра), но они долго не виделись (о музыке к постановке договорились по телефону). Люди подчас быстро и неожиданно меняются. Особенно в художественной среде. Впрочем, будет крайне жаль, если перемены окажутся лишь в худшую сторону. Ведь и по закону физики всякому действию соответствует противодействие. Потому против бездуховного рано или поздно восстанет духовное. Пусть люди в конце времён даже и проиграют, но Второе Пришествие Христа неотменимо. Добро сильнее зла. Сим победим. Что уже видно по спектаклю.
        В эту минуту затемнённый зрительный зал ослепил композитора своей яркостью. Нет, не светом, а именно полутьмой, которая апофатически блистала.
Вошли Всеволод Владимирович и Андрей. Чем-то они оба напоминали Аристотеля и Платона с известной фрески Рафаэля.
        – Добрый вечер! – приветствовал Андрей.
        Все присутствовавшие кивками поздоровались.
        – Пора за стол. Прошу, – пригласила Зинаида Зиновьевна.
        Олег усмехнулся, достал из внутреннего кармана пиджака фляжку, плеснув из неё коньяк в сковороду, поднёс зажигалку и резко отдёрнул руку:
        – Фламбе! Особое блюдо…
        В сковороде тотчас вспыхнуло пламя.
        – Это наш с Зинаидой Зиновьевной сюрприз, – довольным тоном доложил Олег и стал «жонглировать» сковородкой, равномерно распределяя в ней пламя. – Прощальный пионерский костёр!
         Знать, перепала-таки малая доля девятизвёздочного коньяка Теплякову.
         Зинаида Зиновьевна вздохнула и тоже поддалась сегодняшнему настроению невесёлых раздумий: «Спроси сейчас, чего больше всего хочу, я бы, по всем вероятиям, ответила: “Пусть Всеволод Владимирович останется дома”. Многое бы отдала за это. Самой жутко признаться».
         Пламя погасло. Олег поставил сковороду на самодельный стол. И жестом пригласил начать трапезу.
         – Вижу, у вас появились часы, – заметил Лев Андрею.– И непростые!
         – Да. Выкроил немного свободного времени. И чуть поумнел, – отшутился Андрей.
         Все присутствовавшие расположились вокруг стола-планшета: Виктор и Олег сидели на полу, Лев и Андрей – на корточках, Зинаида Зиновьевна и Светлана остались стоять. Лишь Всеволод Владимирович занимал место в кресле.
         Послышался голос Болдуэлока:
         – Одна болтовня. Никому не верьте. Я ведь знаю точно: художник просто бежит… От грядущих испытаний, которые преодолеют единицы. А проиграют в любом случае все. Потому первыми бегут чуткие. Зачем? Бегут в поисках лучшей доли, бегут от ненависти к себе, ибо оскудела вера в себя же. Куда?? Нонсенс! От себя никуда не деться. Да и что без себя найдёшь? Нужно лишь не изменять собственному Я… Когда уймутся? Однако глупо молчать и смотреть друг другу в глаза, как мечтает Светлана. Наоборот, надо отвернуться, чтобы не испугать и самому не испугаться, не опротиветь… Классик прав: нельзя дышать друг другу в лицо. И всё-таки в этом бегстве – от одиночества, а не к благополучию – Поликл видит единственный выход. А вы? (Болдуэлок усмехнулся.) Видите ли вы хоть один выход в новую реальность? Где гарантии, что он будет именно выходом, а не хитроумной западнёй в совсем жуткий мир?

          Ксения Дмитриевна, услышав голос мужа, встрепенулась. Не привыкать ей: голос знакомый, а внешность – чужого человека. О каком выходе он говорит? Что за новая реальность? Реальность тогда была самая обычная: приближался Новый год, Ксения Дмитриевна подала заявку в местный театр. Следовало заключить договор с актёром на роль Деда Мороза. Несколько месяцев тому назад её назначили заведующей детским садом, удалось выпросить у властей небольшие средства; поочерёдно наряжать нянечек Дедом Морозом считала безвкусицей: в такого Повелителя зимы не верили даже самые малые дети. Негидальцев появился перед праздником, до которого оставалось примерно дней десять. Вначале показалось, что прислали не актёра, а рабочего сцены. Стоял рыжий, коротко стриженый, плохо выбритый мужик в несвежем костюме, вряд ли бабник (в таком-то виде!), но узковатые тёмно-карие глаза постреливали необыкновенно живо и озорно. За день перед утренником Максим пришёл на репетицию. Сначала не хотел репетировать, но Ксения Дмитриевна настояла. Вот тогда она и сама его с трудом угадала в образе Деда Мороза: рост стал выше, появилась особая стать, впервые возникло несовпадение знакомого голоса с незнакомым образом. Впрочем, кому же незнаком образ Деда Мороза… Репетицию сознательно назначили на время тихого часа: дети спят, а сотрудники свободны. Собрались все воспитательницы и нянечки; они выступали в роли статистов, то есть детей. Максим смешил женщин остроумными прибаутками и сценками, в которые вовлекал воспитательниц, а потом, набалагурившись, объявил о начале зимнего бала. И под соответствующую музыку пригласил заведующую на танец. С того и началось… Ксения Дмитриевна почувствовала под ложной шубой «царя зимы» неложного сиротливого ребёнка… Ему самому нужна была ласка. Это стало понятно, когда хозяйка бала, оступившись, толкнула партнёра, а потом извинилась и погладила ему плечо. И чем дольше они танцевали, тем её женское чутьё каждой клеточкой организма и всеми фибрами души распознавало ту вторую половинку, которой не доставало уже её собственным душе и телу. Странное чувство тогда нашло на Ксению и Максима. Как во хмелю! Они не хотели отпускать друг друга, словно пригрелись на холоде. Взрослые дети! Благо танец продолжался и продолжался, как долгий сон. Это были не заученные праздные телодвижения (иногда пошловатые) в ритме музыки, что при определённой дрессуре могут выполнять и животные. Активность, находившую пластическое выражение, кажется, проявляли в унисон сами души Максима и Ксении. Чему музыка только способствовала. Вёл Максим, а Ксеня тем же бабьим чутьём прочитывала его желания, будто они танцевали вдвоём долгие годы, и старалась всячески «разукрасить» движения. Воспитательницы осыпали обоих пёстрым конфетти, спутывали разноцветным серпантином… Самые бедовые начинали отпускать остроты. Был момент, когда Ксения корила себя за легкомыслие: стала заведующей – и «прилипла» к первому же мужчине. Девчонка! Всё решила случайно отклеившаяся ватная бровь: из-под живой маски Деда Мороза снова выглянул Негидальцев. Отчего воспитательницы засмеялись и от лица детей криками требовали хоровода… Владыка зимы отшучивался, что хороводы водят весной, надо обождать. Ладно танцевавшая пара распорядителей бала оказалась в перекрестье взоров всех работниц. Нянечки притворно клянчили подарки, Дед Мороз отвечал: следует, дескать, заслужить ещё, а не приставать! В танце былое легкомыслие обещало преобразиться в любовь.

            Болдуэлок появился из темноты в сопровождении белой, летящей впереди него драпировки, отделившейся от рамы в первом действии. Ткань таинственно разворачивалась, постепенно и невероятно увеличивалась, стала затейливым скульптурным занавесом, скрыв сидевших за трапезой.
            Болдуэлок спрятался в одной из крупных складок драпировки.

            Максим про себя удивлялся: его брак с Ксенией доставил не просто душевное удовлетворение; он явился толчком, придавшим движение к работе над собой. Как актёр он почувствовал давно потерянный азарт, вкус к новым краскам, которыми раньше не пользовался; даже его байки в перерывах стали смешнее прежних. Ксеня же развила такую деятельность, что через время «пошла на повышение», оказалась в неких комитетах, а потом уже ходила и в депутатах… Сумерки в семейных отношениях наступили после того, как театр стал заметно хиреть: умирали старые актёры, спектакли с их участием удалялись из репертуара. Из-за безденежья уезжали режиссёры, новые постановки не создавались. Количество ролей Негидальцева фатально убывало. Подлила масла в огонь и сестра Антонина, наезжавшая изредка в командировках. Её гедонизм требовал успехов от Максима, а тот невзлюбил Тоню за привычку ходить с долькой чеснока во рту (против вирусов и микробов). «Это плебейство!», – кричал он. И постепенно превращался в неудачника и нытика… Ксения понимала, что муж или сопьётся, или… На эту тему ей даже не хотелось думать. Страшно. Уговаривала бросить актёрство, обещала сама найти подходящую работу. Более того, её депутатское положение подразумевало более успешного мужа. Максим злился ещё больше. И тогда Ксения Дмитриевна начала действовать от него втайне: не давала покоя начальству, напоминая о проблемах театра, рассылала депутатские запросы… И, кажется, не зря: из Москвы прислали нового директора и нового режиссёра, выделили на первое время небольшие деньги. Теперь она пришла посмотреть на результат.
            Шёл второй месяц беременности, но муж пока ничего не знал.

            За драпировкой незримо продолжали трапезу друзья старого художника.
            Долетали только плохо различимые обрывки их фраз.
            Раздался негромкий, но чёткий голос Андрея, тем не менее хорошо вписанный в звуковой фон:
            – Плохо вы знаете Всеволода. Его осенила гениальная идея. Вот мастер и решил завести себя на новый лад.
            Вскоре Андрей и сам вышел с противоположной стороны от места, где спрятался Болдуэлок.
            Драпировка постепенно наполнилась светом. Зариквани на её фоне смотрелся тёмным резким силуэтом. Со всей очевидностью выдавал себя контраст между мягкостью звукового фона и предельным тональным перепадом световых отношений.
            Деловито, без патетики Андрей произнёс:
            – Я тоже живу давней мечтой: создать часы, которые были бы видны из любой точки города. Часы разом для всех! Чтобы били, будили, звали, мирили, карали… Чтобы никто не мог прикоснуться к ним грязными мохнатыми руками с желанием выгодно покрутить стрелки назад или вперёд. Часы должны всегда показывать точное время. Ибо точное время – означает жизнь здесь и сейчас. Вот почему «довольно для каждого дня своей заботы». Это и есть сама вечность. Она не отрицает время, а время не отрицает вечность, ибо второе порождает первое. И пусть каждая секунда станет нескончаемо доброй для каждого человека. Добро призвано содействовать времени, оформляя его. Иначе и быть не должно. Мыслимо ли оно без любви и доблести? Древние говорили: зло не имеет собственного бытия. А истинную красоту наши предки называли добрОтой. Мы же подчас умудряемся обратить во зло даже красоту.
           Донеслись первые звуки музыки Быстракова. Он назвал её противоречиво – «Элегией начала». В тихой мелодии обнаруживали себя грустные воспоминания о минувшем, размышления, подводящие итог прожитому, осознающие его ценность, признание в любви ко всему былому. Принесла плоды поездка на малую родину. Там и услышал композитор светлые ноты, обещавшие возможность новой жизни с чистого листа. Словом, звучало то, что сугубо отвечало лирическому настроению.
Вновь появился Болдуэлок.
           С обратной стороны завесы возникли тени героев. Они двигались медленно, но не танцевали.
           Это представляло собой некое подобие театра теней. Продолжала звучать элегия.
           Актёры изображали медленную пантомиму – выразительницу человеческих характеров и судеб.
           То и дело в разных местах драпировки вспыхивали солнечные зайчики, созданные зеркалом и цветными лучами лазерных указок. Множество вспышек давало ощущение праздника…
           Илья изощрялся изо всех сил. И ведь придумал как это можно сделать!
           Тени двигались и падали на белую ткань так, что на экране возникало некое отражение тайных желаний героев. Становилось очевидным взаимное притяжение одних действующих лиц к другим, их симпатии друг к другу и – их антипатии, неприятие друг друга. Но борьбы не наблюдалась. Актёры мягко воспроизводили лишь жесты касания и отталкивания.
           «Данную сцену Николай Сергеевич задумал, по всей видимости, своеобразным приколом спектакля; короче, разъяснением того, что до этого момента было скрыто от зрителя внешним прикидом жизни, – подумала Наташа, державшая наготове всю свою аппаратуру. – Воскобойников все-таки красава: такого топового спектакля в их театре не было никогда».
           Эпизод заканчивался условным прощальным расставанием героев, их надеждами встретиться и соединиться в будущем.
           Над пантомимой действительно пришлось много и усердно работать. Эти занятия заметно подтянули актёров физически; многие даже похудели. Особенно оттачивалась точность и выразительность движений.
           Но вот исчезли и солнечные зайчики. Свет за драпировкой медленно угасал. Зато несколько ярче высветилось место перед ней.
Болдуэлок во время пантомимы своими движениями и жестами пытался как бы противодействовать тому, что происходило по другую сторону драпировки, но в отдельные моменты, напротив, старательно помогал теням. Белый человек же по обратную сторону завесы предпринимал попытки сопротивления этим рвениям Болдуэлока. Отношения между ними переходили в неназойливый поединок.
           В финале мизансцены Болдуэлок, одинокий, побеждённый, словно полумёртвый, тяжело уполз налево и снова спрятался в складках ткани.
           Тоже из драпировки, но только справа, вышел Андрей. Он смотрелся уже светлым, почти белым силуэтом на тёмном, почти чёрном фоне.
           – Вы не скажете, какое сейчас время? – обратился он к зрителям, умышленно стараясь растянуть паузу.
           Колобошников скосился на циферблат соседа и уже хотел было выкрикнуть, но спохватился, вспомнив о Лунёве и возможных мерах после этого.
            Андрей объяснил:
            – Дело в том, что сегодня, наконец, сделал для себя часы. Ещё даже не заводил. Решил подарить их Всеволоду. Не возражаете? Пусть они отсчитывают только счастливые минуты. А минуты, как вы понимаете, станут часами, часы – днями, а дни – жизнью. Согласны?
            – Да! – все-таки не удержался Колобошников, но постарался до неузнаваемости изменить голос. Всё-таки актёрская выучка!
            Андрей поднял часы над головой:
            – Так можно ли мне их сейчас завести?
            У Зариквани с Воскобойниковым было припасено два варианта: если из зала кто-нибудь крикнет опять утвердительно, то Константин у него спросит:
            – Тогда подскажи: КОТОРЫЙ ЧАС?
             После чего зазвучала бы музыка Баха.
             Если же ответ нагрянувшего Колобошникова или любого другого зрителя окажется отрицательным, – Зариквани произнесёт:
             – Будем ждать…
             И тогда звучала бы музыка, под которую танцевала толпа.
             Но Колобошников крикнул ещё громче:
             – ДА!!
             И Наташа, не дожидаясь реплики Андрея, включила музыку Баха.
             Зариквани удалился и сел в среднем ряду зрительного зала. Специально держали для него место. Сам Константин считал, что таким образом его герой, по замыслу, символически «уходит в народ» и остаётся с ним там, тем самым как бы сливаясь с «массой».
             Пока он уходил, драпировка медленно поднималась вверх и с той же скоростью уменьшалась до первоначального масштаба. Отчего подъем и уменьшение порождали острый пространственный эффект. А потом ткань стала падать, плавно опускаться и, наконец, повисла на перилах лестницы. Илья узким лучом света выхватил похожую небольшую тряпку, которой Зинаида Зиновьевна вытирала пыль. Тряпка так и продолжала висеть на гвозде.
             Комнату Всеволода Владимировича Илья щедро залил ослепительным светом.
              Установилась полная тишина.
              Зинаида Зиновьевна долго сидела в молчании, опершись на планшет, совсем недавно бывший столом. Потом встала и, молча, попробовала танцевать с ним, всматриваясь в пожелтевшую залапанную плоскость, словно в зеркало. Хозяйка остановилась в раздумьях, опустила руки, после чего, волоча за собой планшет, медленно стала обходить свою опустевшую квартиру. Шаркающие шаги слышались в гулком от пустоты безмолвии.
              Зинаида Зиновьевна щёлкнула выключателем.
              Илья совсем убрал свет, комната погрузилась в темноту.
              И тогда в дверь раздался стук. Потом повторился громче. Ещё громче и настойчивей.
              Из тьмы донеслись звуки элегии Быстракова, мягко выплыли и начали распространяться вокруг различные цветные геометрические фигуры и линии, подобные тем, о которых «с листа» упоминал Воскобойников во время первой репетиции на сцене. Только теперь квадраты на глазах чудесно превращались в кубы, треугольники в пирамиды и конусы, прямоугольники в параллелепипеды и призмы, круги в шары и цилиндры, линии в провода и в трубы… Затем фигуры начали изменять свою форму: кубы оборачивались  шарами, конусы – кубами, цилиндры – пирамидами, шары – конусами… Цвет их с каждым мгновением приобретал яркость и всё большее разнообразие.
              Наташа уж постаралась. Никогда она с таким усердием не работала. А тут отличилась.
              Из темноты сверху плавно спускалась Люба, вся в ослепительно белом. Медленно развевались перевязанные лентами светлые волосы, ритмично перекликаясь с воздушными складками длинного платья. Невесомая девичья фигура, коснувшись пола пуантами, побежала от стены к стене – стала отрывать от их пёстрых плоскостей недвижно распластанных Всеволода Владимировича, Андрея, Зинаиду Зиновьевну, Льва, Виктора, Олега, до сей поры скрываемых динамичным причудливо-геометрическим декором. Люба по одному выводила героев на середину комнаты и ставила их в один ряд, уходящий в глубину сцены.
               Болдуэлок капризно завопил из зала:
               – Я тоже хочу к ним!
               Воскобойников успокоил его решительным жестом:
               – У каждого своё место.
               Светлана, перебегая и прячась за каждым из героев,  выглядывала из-за них в зал; да так, что Быстракову эта мизансцена показалась адресованной лично ему. Не хватало букета цветов, оставшегося в банке на планшете. О чем хотела сказать Люба? Впрочем, она вряд ли являлась автором послания из прошлого. А если его авторство принадлежит Воскобойникову, то многое становится понятным. Ведь он – постановщик спектакля и, значит, приобщен к тайне на правах создателя произведения.
               Из-за группы героев возникла фигура Прохожей, взявшейся неизвестно откуда. Женщина с записной книжкой в руках обошла стоявших людей, присматриваясь к каждому из них, и постепенно развернула устроенный девушкой ряд лицами в зал. Даже по внешнему виду можно было заметить, что внутренне она чем-то переполнена.
               Прохожая, продолжая ходить между героями, обратилась без всякого пафоса одновременно к ним и к зрителям.
               – Неужели вы смирились со своим одиночеством? Сказано же: «Не хорошо человеку быть одному», ибо это грех. При появлении на свет из утробы матери каждого из нас встречали чьи-то заботливые руки. У подавляющего большинства сидящих в зале воспоминания о детстве – это воспоминания не о чёрном кубе-капкане одиночества, созданном враждебными сущностями на погибель душ; напротив, это светлый солнечный мир, лучи которого не гаснут до самой смерти человека. (После паузы, задумчиво продолжила.) Это норма. (Глядя в записную книжку и на Зинаиду Зиновьевну, сообщила.) Да, временами человек попадает в своеобразную западню, когда начинает казаться, что до тебя никому нет дела, но тогда стоит вспомнить о Творце и силе искусства. О, люди слабо представляют себе такое могущество. В то время как настоящая сила способна лечить, умножать мощь, будить дерзание самого человека, значит, способна вытащить из беды не только одну личность, а целые народы. (Взглянув в книжку и на Всеволода Владимировича, предупредила.) И всё-таки не следует обольщаться. Искусство легко оборачивается соблазном, оказывая губительное воздействие на наши души. Надо уметь отличать силу искусства от его чар. (Повернувшись к Андрею, разъяснила.) Даже ангелам не дана способность творить, а человеку почему-то дарована. Для чего? Зачем? Познавать истину… Чтобы становиться совершенным – для вечности. А раз так, то и для одиночества не остаётся места, ибо в царстве Света нет тоскующих. Посмотрите вокруг: религии порой разделяют людей, искусство же соединяет и примиряет их поверх всяких барьеров. Но беда, если искусство начнёт претендовать на роль религии, ибо сразу утратит эту способность умиротворять. Аксиома. (Обходя Олега, обронила.) Культура нерасторжимо связана с тем сокровенным ядром духа, которое из ничтожества делает Личность, из толпы – полноценный единый народ. (Посмотрела в книжку и на Виктора, произнесла, перебирая каждое слово.) Поэтому нет культуры вообще, то есть без народа, ее создавшего, как нет и народа вообще без культуры. (Окидывая взглядом Льва, призвала.) Нам есть над чем думать, работать и чему радоваться. Мы вместе. И нас много. Время не сможет закончиться благом, если кто-то останется без любви. Пора выбросить на свалку мрачную клетку бесплодного одиночества, в которую человек безумно, но добровольно заточил сам себя. Декаданс при смерти… Начинается новая эпоха – и вовсе не постмодерна.
                Тепляков не стерпел и поделился с Немаевым:
                – Отныне Эмма пересядет с третьего ряда во второй и будет сидеть на собраниях бок о бок с Горицыной. Вот увидишь!
Прохожая дала знак кому-то в зале, и на сцену поднялись люди, игравшие в чехарду. К ним присоединились Лунёв, Мокрицкий, Берстов, Лапников, Шанель, Ксения Дмитриевна с сестрой Тоней, Быстраков, его ученик и регент местного храма Александр, Георгий Шалашников, завсегдатаи киноклуба, представитель Закавказья, некто неизвестный и отдельные зрители из неробкого десятка. Позвали Марсена Семёновича, но он отказался. К вышедшим присоединились актёры до того уже бывшие на сцене. Все обнажили головы. Илья затеял «соревнование» с Наташей.
                Геометрические фигуры побледнели от белого света, неожиданно залившего все стены. Наташа не сдалась: во свете постепенно начали проявляться и становиться всё отчётливей архитектурные фрагменты и кое-где лики древнерусских фресок. Грустный лирический лейтмотив уже приобрёл иные звуковые краски, перешёл к светлой жизнеутверждающей теме. Постепенно музыка достигла своей вершины.
Александр похвалил Быстракова, подняв вверх большой палец.
Все присутствовавшие на сцене собрались в одну линию и положили руки на плечи друг другу. Вышедшие зрители и члены киноклуба стали во вторую шеренгу, позади их. Прохожая и участники спектакля принялись по очереди солировать, а остальные хором подхватывали:

                Благословляю всё, что было,
                Я лучшей доли не искал.
                О, сердце, сколько ты любило!
                О, разум, сколько ты пылал!

                Негидальцев перестарался и взял несколько нот выше.

                Пускай и счастие и муки
                Свой горький положили след,
                Но в страстной буре, в долгой скуке
                Я не утратил прежний свет.

                И ты, кого терзал я новым,
                Прости меня. Нам быть – вдвоём.
                Всё то, чего не скажешь словом,
                Узнал я в облике твоём.

                Мокрицкий бросил взгляд на профиль Любы, но профиль не стал и труакаром.

                Глядят внимательные очи,
                И сердце бьёт, волнуясь, в грудь,
                В холодном мраке снежной ночи
                Свой верный продолжая путь.

                На сцене появился Воскобойников. Участники спектакля зааплодировали ему вместе со зрителями. Особенно старались эмоциональные южане, надрывавшиеся:
                – Браво, началнык! Браво, Зарыкваны!
Быстраков что-то говорил Николаю Сергеевичу на ухо, тот согласно кивал, а затем обратился к зрителям:
                – Меня просят рассказать о системе работы с актёрами. Не уверен, что это всем будет интересно…
                Шанель двумя пальцами поправила причёску и обаятельно возразила:
                – Почему нет! Каждый культурный человек хочет знать, где сидит фазан: в чём именно суть вашего театра, а, значит, и своеобразие спектакля, который мы сейчас увидели.
                Ксения Дмитриевна Негидальцева, её сестра Тоня, пёстрая диаспора жестами и одобрительным гулом поддержали начальницу.
                – Хорошо, – согласился Воскобойников. – Сразу скажу: про фазана ничего не ведаю, но систему мы все вместе мыслим как коллективное действо. Да, безусловно, необходима индивидуальная работа артиста над своей ролью. Он же художник. Тем не менее она окончательно получает завершение лишь в общем взаимодействии на сцене. Иначе ткань спектакля будет представлять собой лоскутное одеяло. А каждая роль – это не лоскут, но отдельный орган единого организма.
(Промелькнула мысль: «О каком фазане шла речь?».) Труд актера далеко не прост, и надо выстроить процесс создания действа не рутинными изматывающими всех способами. Такие муки ничего не дают, кроме самих мук. Человека подобным образом легко довести до срыва, что нередко и происходит. В то время как необходимо обнаружить единственно верный путь через саму натуру артиста. Было бы странно требовать от «всесоюзной Бабы-Яги» Георгия Миляра сыграть принца Датского Гамлета. Но учитывая как раз природу Смоктуновского, Иннокентий Михайлович вполне справился бы с ролью Бабы-Яги. Что он и доказал исполнением Плюшкина, в одном шаге стоящего от образа Бабы-Яги. Когда есть осознание этой специфики нашей профессии, тогда работа начинает спориться естественно, собираясь в неделимое органичное целое. («Был бы фазан, а охотники найдутся!») Конечно, со всех сторон нужны усилия создателей постановки, кем бы они ни числились в штате, и задача режиссера сделать всё, чтобы подобные старания не оказались напрасными, а, напротив, доставляли пользу и самому созиданию спектакля, и каждому участнику общего дела. Причем такой подход развивает всю труппу одновременно. Тогда она в творческом отношении движется вперёд, а не застаивается в болоте наработанных штампов. Вот почему нужна именно команда художников. Просто коллекция талантов – это мертвый музей.
                Берстов, превратив лицо в подобие всё той же античной маски, известил стоявшего рядом Лапникова:
                – Пожевал, распробовал – и выплюнул. Не моё… В какой команде нуждался Оливье или Смоктуновский? Каждый их них дороже любой команды, потому был и необходим ей; командиры великим противопоказаны. Непонятно, зачем мучились… Пора на покой. Не ценят у нас настоящего артиста. От рыбалки больше удовольствия, чем от такого театра. Истинно так! Погорел он совсем…
                Эдуард даже заметил, что маршальский подбородок Вадима Яковлевича по неизвестной причине стал меньше и каким-то безвольным. Лапников  согласился бы с Берстовым (зачем дразнить артистов Миляром и Смоктуновским!), да куда же податься… Всё-таки пошли нежданные бонусы в виде вина на сцене. Актёр – зависимое существо.
                Зато ликовал Мокрицкий, понимая, что труппа поднялась значительно выше в профессиональном отношении. Она действительно почувствовала себя одной командой. Даже междусобойчики удавались веселее, а главное – дружнее прежних. Завлит боялся только одного: Воскобойников может вернуться в Москву, не выдержав провинциальных порядков, хронической неустроенности, широко разлитой глупости, спеси, безнадёжной косности, обломовской инертности, махрового мещанства. Словом, куда Мокрицкий ни смотрел – везде ему бросалась в глаза беспробудная серость и скука. Совсем спиться можно… В его представлении, культурное пространство города без Николая Сергеевича очень скоро сожмётся до размера собачьей будки, а потом и впрямь неизбежно завоешь от одиночества и тоски…
                Филиппа сзади обнял за плечи Георгий.
                Зачем Шалашников пришёл на премьеру, если столь велика у него нелюбовь к театру? Да, этот логичный вопрос интересовал завлита. Но из соображений корректности он не задавал его Гоше. А ведь всё легко объяснимо. Георгию просто был обещан сюрприз. После богослужения в храме сам автор и пригласил своего весьма деятельного героя. Шалашников тут же отправился за благословением к отцу Трифону. Священник велел обождать. А, освободившись от забот, позвал своего алтарника вместе с автором в кабинет. Спросил: «О чём спектакль?». Писатель долго объяснял философскую суть постановки, упомянул редкий талант Воскобойникова, необычайно захватывающую музыку Быстракова, но протоиерей прервал:
                – Драки, оккультизм и секс есть?.
                – Нет, – ответил автор.
                – Тогда благословляю, – заключил отец Трифон. – Сами имеете головы – вот и думайте ими.
                Несмотря на проигранный спор, Георгию пришёлся по нраву завлит. Ценное в нём – уважительность, вежливость, умение дорожить достоинством в себе и в других. Это редкость. И Гоша, придя в театр, первым делом нашёл Мокрицкого. Но вот закончился спектакль, и Шалашников снова почувствовал себя побеждённым. Лицо дизайнера было явно растерянным.
                – Слушай! – посетовал он Филиппу. – Не ожидал, что пьеса – о жизни моей покойной тёщи. Знай я о родимой больше – мы обязательно бы поладили. Вот ведь как бывает…
                Прозвучавшее явилось новостью и для Мокрицкого. Он обошёл собеседника кругом, осматривая его новыми глазами.
                – Какие люди в Голливуде! – удивился завлит. – Эвон, батенька, что писатель тебе устроил (если честно, – я его и сам побаиваюсь): улица полна неожиданностей…
                Слово взяла Шанель. Она поздравила зрителей с долгожданной премьерой. И посчитала своей обязанностью отметить качественные сдвиги в исполнении актёров:
                – Вот приехали из столицы Николай Сергеевич с Валентином Леонидовичем – и коллектив не узнать. Это бесспорно. Меньше стало жалоб, люди начали по-настоящему работать. Не просто работать (исправно трудятся и муравьи), а стали именно творить. Что может быть лучше для подготовки к грядущему фестивалю! Мы приглашали на премьеру Кончаловского – он, понятно, занят, но откликнулся телеграммой: «Поздравляю с победой!». Возникали, конечно, препятствия, чего греха таить. Но тех, кто нам их чинил, жизнь по-справедливости отодвинула на обочину.
                Берстов, будучи человеком, склонным к  свободомыслию, про себя хмыкнул: «Заняла скворечник Санчо, потому самодовольна!».
                Нежданно-негаданно поделилась сокровенным Ксения Дмитриевна:
                – Открою вам тайну. Моего мужа сейчас тоже не узнать. Даже мне. Представляете! Из вечно недовольной капризульки он превратился действительно в большого Артиста! (Кое-где раздался лёгкий смех.) Да, да. Любо посмотреть. И дело не только в нём. Вот сидела и наблюдала: все стали лучше. А что, собственно, произошло? У каждого из нас и своя звезда, и своя дорога, но пришёл по-настоящему талантливый человек и увлёк людей за собой. Знаю, ему некоторые завидуют. Но в этого замечательного Мастера – большого, сильного, красивого мужчину – лучше влюбиться, чем завидовать.
               
                Негидальцеву не очень понравилась откровенность жены. Точнее, даже очень не понравилась. Зачем его слабости выставлять на всеобщее обозрение! Да и какой он «капризулька»! Слово-то долго подбирала? Сегодня Максим – сам Болдуэлок!! Настоящая звезда! А то ведь только дай повод! Завтра засмеют в анекдотах! Уже ведь кто-то хихикал. Подобными признаниями авторитета не добавить, а он на дороге не валяется. Насторожил и призыв жены влюбиться в Воскобойникова. Что за новости!
                Николай Сергеевич снова увидел себя мчавшимся на одном колесе. Слепило солнце… А по сторонам все автомобили на разный манер клаксонами оглушительно сон прогоняют. Никакой возможности свернуть или остановиться! Когда-нибудь закончится этот кошмар?
                Режиссёр поднял руки вверх, прося тишины.
                – Ещё пара выступлений – и за моей головой вспыхнет нимб, – сказал постановщик. – Между тем, сыграли мы спектакль, считаю, далеко не в полную силу. Вижу много шероховатостей. Не хочу указывать на личности, но в динамичных сценах надо бы прибавить пластики старшему поколению. А молодёжи – не хватает грации, пластической завершённости в статике. Прошу всех на это обратить внимание и к следующему спектаклю подтянуться. Мы непременно поищем и новые решения отдельных мизансцен: кое-что видится иным уже сейчас. Приглашаю зрителей прийти ещё раз. Вы наши соавторы. Не льщу. По сути дела это так и есть. Обещаю: должно быть интересно.
                Представитель закавказской диаспоры обратился к руководству театра:
                – Уважяемии! Тот вино, эт – щто вам дабил зэмляк Зарыкваны, надолга нэ хватыт. Ми (говоривший приложил ладонь к сердцу) даём слов своимь людэй дёщиво дарыт красний: хванчкара, ахашени, киндзмараули, кварели, саперави, мукузани, напареули, очен рэдкий оджалеши; бэлий: манавис мцване, вазисубани, горули мцване, гурджаани, твиши, цинандалы, чинури, чхавери. Эт сам радуга, ночной нэбо со звэздом! Щто ещё хочищь? Выпищь – щто балэт пасмотрищь. Столко, сколко нужьно, дарагие!
                Поторопился Берстов со своим решением покинуть театр, явно поторопился. Не ровен час – передумает… Лапников же, напротив, приобрёл уверенность в завтрашнем дне, невзирая на скудное количество ролей. Пир богов продолжается!
                Кто знает, что мог бы дополнительно и дёшево пообещать щедрый посланец гор, но Воскобойников подал знак, и актёры вместе с режиссёром отправились в зал. Зрительницы получали от них цветы из букета Светланы. Участники спектакля раздавали автографы тем, кто протягивал им театральные программки.
                Идиллия нарушилась вскриками Колобошникова. Неизвестно откуда он взял свой уницикл и ворвался на колесе в зал. В руках у любителя эксцентрики сияло два огромных букета белых и алых роз (на этот символ старой европейской вражды и тратились лишние деньги?! Нет, следовало покончить с враждой и примириться со всеми, кто затаил зло на бывшего актёра). Розы по одной стремительно разлетались в разные стороны и падали на зрителей. Букет Светланы казался отныне подаянием бедных. Колобошников чувствовал себя триумфатором. Его взлохмаченные кудри светились. Широкие ноздри раздались ещё шире. Розовая бликовавшая картофелина носа становилась прозрачно-красной. Голубые глаза лучезарно блестели и даже сверкали иногда лазоревым светом. Крупный рот не закрывался от крика. Весь Колобошников сиял, как звезда.
– Работаю теперь в «Газпроме», могу купить целую оранжерею!!! Ферштейн? – бахвалился он.
                По поводу «Газпрома» и оранжереи, вне всяких сомнений, благодетель сильно сочинил, но таковы законы фольклора.
                Одна из красных роз прилетела к Лунёву. И что?
                Директор театра по закону литературного жанра должен обязательно негодовать, а не мириться с разгильдяйством. Он и негодовал, смяв розу:
                – Как этот лоботряс попал в зал!!
                И несдобровать бы Колобошникову, но выручил зритель из восьмого ряда с семнадцатого места – Фима Ёжиков, человек многих профессий, но ни в одной не преуспевший, несмотря на первые седины:
– А где же убийство??? – возмутился он.
– Мы сами с Горацио можем сыграть не хуже! И даже лучше!! Чего ради мучились? – сипло поддержал его друг и оруженосец Егор Посадских (обычно носил гитару). Сипел он, по всей вероятности, оттого, что горло ещё с утра пересохло. Но до вечера так и не повезло…
                Напряглись переодетые полицейские.
                Случившееся дальше Филипп Мокрицкий запомнил на всю оставшуюся жизнь.
                В дело вступали внуки капитана Гранта. Откуда взялись они? Такого ведь не мог сочинить автор. Это было бы слишком надуманно. Во всём виноваты слухи, взбудоражившие город. И здесь гибридная «информационная война»? Кого против кого? Вот и подтянулись ради интереса в театр те, кто никогда раньше в нёго не заглядывал. Но всё-таки пришли, всё-таки в очаг культуры… Как высказался про себя на это присутствовавший в зале доктор Марсен Семёнович, есть у революции начало, нет у революции конца.
                Мстительный командор, не одолевший в автобусе Дон Жуана, неожиданно поддержал возмущённого Фиму.
                – И в натуре! – заорал он, выпучив глаза. – Мадрид-ядрит, зря что ли переплачивали за билеты!
                Командор сам сильно смахивал на Ёжикова, но не мог ведь Ёжиков раздвоиться и тут же стать моложе!
                – Да, дебильно убито столько времени! – взбунтовался из другого угла побитый им Лепорелло, кстати, тоже весьма напоминавший Егора.
– Что за пьеса!! – кричал Дон Жуан, сидевший рядом с Лепорелло. – Просто зашквар! Ни кайфа, ни хайпа!! Автора сюда!!!
                У Шанель оборвалось сердце. Что завтра напишут в газетах? Пропадают надежды на фестиваль… Вдруг прав был Кихот в своих пожеланиях ставить просто зрелищный спектакль? Эксперименты всегда опасны.
                Фраза «Автора сюда!!!» прозвучала подобно выстрелу сигнальной ракеты.
                Представители киноклуба вместе с любителями театра, действительно, вспомнили добром автора и, как в подобных случаях принято на премьере, стали требовать его выхода:
                – Автора! – несмотря на почтенный возраст, решительно заявил пенсионер Елеонский.
                Сидевшая рядом бухгалтер Евкемова неожиданно обнаружила: если Валерию Матвеевичу сбросить этак годков сорок, то он весьма походил бы на Егора и Лепорелло. С чего вдруг? Они же по другую сторону баррикады! Выдался вечер сплошных странных сходств и множества прихотливых отражений. Наверное, влияние театра обнажило в чувствах некие драматургические линии, незаметные в серости будничной жизни.
               – Дятла в студию! – без труда перекричали Елеонского внуки капитана Гранта.
               – Гдэ фазан? – почти хором довольно громко спрашивала диаспора.
               – Автора!!! – не успокаивалось пассионарное меньшинство завзятых театралов, среди коих можно было заметить знакомых Эммы Анчик – Ларису Анатольевну Сидорову, Аду Васильевну Журманову и уже представленную Людмилу Константиновну Евкемову – приятнейшие и уважаемые особы, о которых и особая речь впереди.
              – Покажите нам щелкопёра! – требовали архианцы, народившиеся прямо в зале. – Амба умникам!
              Лунёв забегал глазами, вопросительно посмотрел на Воскобойникова. Режиссёр взглядом тоже искал и не находил автора, который совсем недавно присутствовал на сцене рядом с главой диаспоры. Николай Сергеевич не вытерпел и спросил у последнего:
              – Возле вас стоял пожилой мужчина. Вы не видели, куда он подевался?
              Южанин ответил:
              – Нэ видэл. Он ущёл, савсэм взял и ущёл.
              Мокрицкий случившимся был убит. Ещё не остыв от спектакля, ему хотелось схватить за грудки каждого недруга театра и призвать к совести:
– Люди! Вы – в опасности и сами опасны. Проснитесь! Вы слепы и жестоки.
              Поскольку внезапно зародились архианцы, то жизнь вынудила завлита размежеваться с неофитами и перевоплотиться в Поликла. Однако он, будучи реалистом, легко представил возможные ответы и опустил руки.
              А тем временем напряжение возрастало. Окончание театрального вечера оказывалось по меньшей мере не оправдавшим надежд двух частей публики: возмущённой и благодарной. Между ними уже начиналась словесная перебранка, готовая обратиться к более решительным формам спора. По счастью, держала нейтралитет взрывоопасная диаспора. Но кто знает, чего ждать дальше от внуков капитана Гранта, а тем более архианцев… Всё-таки прозвучало требование убийства и жаргонная «амба» как призыв к действию. Произойти могло самое страшное.
               И оно не просто произошло, а – грянуло…
               Громоподобный выстрел распорол воздух зала. Сразу запахло порохом, распространился лёгкий дымок.
               Слабонервные во главе с Дон Жуаном и Фимой рванулись к выходу. Другие – вместе с Лепорелло и Егором подкошенными упали в кресла. Третьи, самые опытные – с командором залегли на пол.
                Зариквани орлиной зеницей высматривал виновника паники. Наконец, он обнаружил Колобошникова, повисшего через спинку одного из кресел головой вниз. Считанными прыжками – барсом – Константин достиг Колобошникова и перевернул того лицом к себе. Из безжизненной руки выпал пистолет.
                Подошедший Лунёв на сей раз полностью оправдывал свою фамилию: побелел, как лунь. Молчал.
                Прибежали полицейские, во главе с подполковником Весыней. Работники «скорой помощи» тащили носилки. Подтянулся к виновнику случившегося и Воскобойников. В отличие от других, он был абсолютно спокоен. Николай Сергеевич поднял с пола пистолет, покрутил его в крепкой руке и произнёс одно слово:
– Стартовый.
– А вдруг переделан в боевой! – предположил рядом стоявший Елеонский.
                После чего Колобошников неожиданно ожил и со всех ног пустился наутёк к служебному выходу.
                Лунёву смело можно было менять фамилию на «Багров».
                Сходу прыгнув в такси, Колобошников не своим голосом заорал:
                – ГОНИ!!!
                Рядом с ним сидел автор.
                Старый писатель успокоил беглеца:
                – Зачем так волноваться! Я лучше по-другому закончу повесть. Capito?

                Колобошников неожиданно ожил и со всех ног пустился наутёк. Он успел схватить уницикл (не пропадать же добру!) и, стремглав, по узкой лестнице выскочил на крышу театра. Над его головой разверзся величественно необъятный космос; вселенная пьянила и играла всеми цветами радуги на иссиня-чёрном куполе. А внизу, поблёскивая мишурой, всё ещё суетился в лабиринтах улиц засыпавший город. Доносились взрывные, железные звуки крыши, громыхавшей от бега преследователей – азартных охотников, среди которых виднелся и командор. Толпа, захваченная погоней, легко превратилась в единого безумного хищника. С каждым мгновением многоголовый зверь ревел громче и злее.
                Беглецу, отыскавшему свою звезду, тотчас открылся к ней незримый для других путь. Дар свыше загнанному в угол фазану. Уж не сам ли Сенека нашептал: «Страх – дорога к смерти, дерзание – дорога к звёздам»!
                Полицейские и толпа замерли. Причина была ошеломительная.
                По ночному небу на одном колесе катил отважный Колобошников к своей заветной звезде.
                Так окончательно он и умчался в легенду о новоиспечённом Одиссее…