Глава 6. Девятая палата

В тот год зима в Малой Азии выдалась суровая. Землю часто устилал снег, доставлявший людям, скорее, мучения, а не удивление от неожиданной экзотики.
Небольшое мрачное помещение под крышей, которое сами греки называли аногеоном, плохо проветривалось и, несмотря на сильный холод, оставалось довольно удушливым от густого спёртого воздуха. Загнивающие раны узников заметно добавляли смрада.
Что может быть хуже этого тошнотворного запаха?
Из слюдяного слухового окошка сочился серый зимний полусвет, казавшийся почти лунным.
Холодные тусклые высветы живописно выявляли тёмные размытые фигуры двух монахов. Один, что покрепче телом, сидел прямо на полу, а второй – совсем ослабевший – сжавшись, сиротливо устроился на правом боку. Сквозь их рваные, испачканные глиной подрясники проступала кровь, которая в полумраке казалась бурой и сливалась со следами глины на ткани.
Сидевший приподнялся, достал из щели в стропилах лезвие ножа, обнажил лежавшему спину, исполосованную бичами, и стал кое-где мелкими кусками осторожно срезать воспалённую от гнойников плоть. Кровь хлынула ещё сильнее. Громче стали раздаваться и стоны.
Марсен Семёнович, поёживаясь то ли от холода, то ли от страха, молчал. Понимал: как хирург он должен помочь несчастным, но внутренне признавая своё бессилие (с собой не было ни медикаментов, ни хирургических инструментов), лишь шёпотом, словно заговорщик, спросил:
– И что означает сия удручающая картина? Кто эти люди, летописец?
– Монахи, отстаивающие почитание иконы. Вы не принимали мои доводы относительно образа Божия в человеке. Вспомнили? Теперь у вас есть возможность узнать истину у наших отцов-исповедников, – так же шёпотом отозвался Виктор и протянул монахам чистый носовой платок.
Доктор на ухо высказался с возмущением:
– Ну да! Как раз им сейчас есть дело до проблем трансгуманизма и теологии!
Крепыш, поблагодарив, стал осторожно подбирать платком потёки крови в углублениях между рёбрами собрата, достал из темноты два небольших узких сосуда соответственно с вином и елеем; попытался промыть вином раны, сначала собрату, а потом себе. Постанывания перешли во вскрики, но после смазывания ран маслом скоро стихли. После чего монах произнёс:
– Вы откуда?
Писатель держал паузу. Ждал, чтобы первым сказал Марсен Семёнович. А тот в данном случае, отведя спутнику обязанности Вергилия, не торопился принимать на себя роль Данте и отвечать иноку. Повисла тишина…
– Видите ли, сейчас не столь важно откуда мы, а уместней спросить, почему мы здесь, – вынужденно отреагировал Виктор.
И перекрестился.
– За что вас так, болезные? – позволил себе, наконец, вступить в разговор доктор.
Крепыш бросил исподлобья на него взгляд и приподнял правую густую бровь:
– Вы с Луны свалились?
Марсен Семёнович, будучи человеком мягким, извинился:
– Простите, пожалуйста, нас, отцы. Мы здесь, собственно, по случаю. Но, кажется, не вовремя. Крутится, вертится шар голубой. Ещё раз простите ради Бога.
Лежавший монах слабым голосом отозвался:
– Николос, спроси: смогут ли они передать письма нашим братьям?
Литератор и врач переглянулись. Первый замялся:
– Вряд ли удастся. А вот рассказать потомкам о вашем подвиге – обещаем.
Доктор на ухо упрекнул спутника:
– Можно было бы подыскать и другое время для визита!
– В другом случае вы просто не поверили бы страданиям этих людей. А они ведь несут свой крест именно за исповедание образа Божия, но лишь на иконе, – последовал столь же тихий ответ.
Теперь переглянулись монахи.
– О каком подвиге идёт речь? – удивился крепыш Николос. – О чём шепчетесь?
– Неужели вы и впрямь страдаете за иконы? – решил Марсен Семёнович перепроверить слова Виктора.
– Авва, они действительно свалились с Луны, – сказал лежавшему Николос.
Стало заметно и в полутьме, как он сверкнул угольками глаз.
 – Кто вы такие?
Служитель панацеи осмелел:
– У нас с писателем возник спор насчёт проблем трансгуманизма. Если совсем коротко, дабы вас не утомлять, то скажу так: я за научный прогресс, а он – за якобы традиционные ценности. Но ведь все хотят жить – и жить хорошо! Вот взять для примера вас. Будь у меня с собой набор нужных современных препаратов, и примени я их сейчас – болевой шок мы ослабили бы на порядок. У себя в больнице вылечу вас за полторы-две недели. Та же физиотерапия несравнимо полезнее вина и масла, которыми вы поливали свои раны. А ведь в будущем медицину ждут ещё более эффективные методы и средства лечения. Что здесь плохого?
В тишине тяжело дышали монахи, изнурённые не только побоями, но и простудой. Авва пытался согреть себя своими же руками, скрестив их на груди. Николос продолжал сидеть на полу, свесив голову и покрыв упавшими длинными волосами грудь. Покашливая, задумался.
Расслышал ли, понял ли он слова доктора? Да и зачем они нужны страдающему человеку? Обещание лечения бесправному узнику – это все равно что умирающего от голода дразнить куском жареного мяса. Виктора терзала собственная никчемность. Рядом с мучениками он казался сам себе омертвевшим, безжизненным, гадким. Тишина воспринималась им как достопамятное «средневековое молчание» и поведала больше любого рассказа, ибо явилась обнажённой правдой. Монахи даже не казались, а точно были значительнее чем просто живыми, но оставались загадочно недосягаемыми для понимания. А вот они – писатель и доктор – представлялись отстраненному взору литератора некими восковыми фигурами, подобными тем, что находятся в салоне мадам Тюссо. И лишь по воле свыше воск приобрёл способность произносить слова, нарушавшие тишину.
До уха врача долетел звук мерно падающих капель. Это снег, таявший на крыше, проникал в аногеон, где его ожидала глиняная чаша, подставленная для сбора влаги.
Виктор непроизвольно подумал: «Вот тебе и метроном, отсчитывающий настоящее, а, значит, всегда напоминающий о вечности, чтобы не забывали…». В нём – в этом настоящем – стала совершенной явью встреча с двумя истинными страдальцами. Но не в вечности же они страдают! Верно утверждали древние геометры: точка образуется пересечением двух прямых. Дороги сквозь времена… По ним люди и несут свои кресты.
Доктор продолжил:
– Людям вашего поколения наверняка неизвестно, что такое трансгуманизм. Разрешите доходчиво объяснить. Можно? Вам как духовным лицам знать о нём просто необходимо. Сей доморощенный Нестор, – эскулап новых времён кивнул на Виктора, – самонадеянно заявляет, что монахи никогда не одобрят подобных идей – вот сейчас и выясним; за тем мы и здесь. Короче, под трансгуманизмом сегодня понимается наука, способная преобразить человека; она может раз и навсегда покончить с болезнями, даже избавить людей от смерти. Согласитесь, заманчиво! Скажу больше. Мир не стоит на месте. Неотвратимо грядёт новая эра. Прежняя людская трусость перед своей матушкой-природой теперь постепенно преодолевается. Хватит терпеть её диктатуру! Пора взять эту капризную старуху под контроль господина Разума и стать действительно царём не только над всякой тварью, но и над естеством человеческим. Хотя следует честно признать: ум человека ограничен. Поэтому требуется особый, могущественный интеллект. И не беда, если его создать искусственно. По-другому же всё равно не получится. Глупо ждать милости от природы после того, как она узнала в лицо своих поработителей.
– Да, но ум без человека отрывается от личности! – не выдержал писатель, обняв за спиной одной рукой локоть другой. – Что может быть страшнее интеллекта без личности? Нет вообще образа Божия. Неужели вы готовы предоставить такому существу власть над обществом?
Марсен Семёнович, сложив «шпилем» кисти рук, усмехнулся:
– Внутреннее Я или то, что вы называете личностью, индивид передаст искусственному интеллекту добровольно, когда будет сходить в могилу. Чем, собственно, себя и обессмертит. Вспомните эпоху передвижения человечества на лошадях, но не побоялись же люди пересесть на автомобили, доверив жизнь металлу. Уже сегодня появляются такси, трейлеры, автобусы, которыми управляют автопилоты. Следует сказать прямо: распрягайте, хлопцы, коней. В обозримом будущем профессия шофёра отомрёт за ненадобностью. И не только шофёра. Тогда почему нельзя вручить власть, как вы изволили выразиться, существу, но с умственными способностями, намного превышающими человеческие! Ведь это будет абсолютно неподкупный, мудрый и справедливый правитель.
– Только без толики любви и сочувствия к человеку, – возразил Виктор.
– Сантименты слабаков! – быстро последовал ответ. – Эволюция продолжается, а, следовательно, наша задача – сделать так, чтобы она стала из слепой зрячей.
Николос охватил голову руками, то ли защищая уши от слов гостей, то ли ничего не понимая, то ли сокрушаясь от услышанного. Лицо монаха продолжало оставаться скрытым чёрными вьющимися волосами, кое-где испачканными глиной.
Доктор запнулся, осторожно поглядывая на своего таинственного слушателя.
– Тебя как зовут? – спросил Николос из-под волос.
– Марсеном, сыном Симеона.
Монах закашлялся. А потом, отдышавшись, выдавил из себя:
– Авва, нет, они не с Луны. Они – с Марса, оказывается!! Довольно. Ты не Симеонов сын, а слуга ада! Только на Марсе могут родиться подобные Марсены и их лукавые измышления.
На фоне окошка тёмный крючконосый силуэт врача выдал его растерянность: верхняя губа запала в рот, а нижняя – отпала в испуге.
– А как же прогресс, как же наука? – спросил доктор. И сразу затих, внушая себе: «Что с них взять! Тёмное Средневековье…».
– Вот из-за тебе подобных мы тут и валяемся! – сурово ответил Николос. – Сгинь, сын геенны! И так дышать нечем!

При взгляде из кабинета врача совсем плохо давала себя обнаружить зимняя панорама утреннего города. Словно с обратной стороны стекла бесконечно и обильно лилось молоко. По сути дела, панорама должна была бы открываться весьма эффектно – из-под окна во все стороны обычно разбегался простор, но из-за неожиданной сильной оттепели округу покрыл вселенский туман… Несколько ближних домов призрачно темнели в молочной мути, а дальше просто ничего не существовало, кроме сплошного белесо-сизого марева.
Где-то рядом с рыком свирепел трактор. Неизвестное препятствие заставляло его рычать ещё более яростно и напористо. Рёв затихал на короткое время, чтобы набрать силу со следующей попытки.
По кабинету расползался аромат апельсина. Марсен Семёнович увлечённо срезал оранжевую кожуру, тут же удаляя пропущенные мелкие кусочки. Несмотря на хирургическую точность руки, местами он всё-таки цеплял мякоть плода, и солнечная плоть отдавала наружу свой аппетитный сок.
– Завтра Новый год, посему не грех пропустить по рюмочке коньяка, – убеждённо, на правах хозяина, предложил Марсен Семёнович и протянул Виктору очищенный апельсин; затем, покачиваясь на каблуках, справился:
– Поддерживаете?
– Вы на работе, – ответил писатель. – Неудобно.
– Все больные отпросились домой. Разве что двое остались из девятой палаты. Да и те после праздника на выписку. Сегодня даже обход не стал проводить. Незачем! – объяснил врач и покрутил большими пальцами рук, торчавшими из карманов халата.
Виктор медленно заходил по кабинету. Предчувствие не давало ему покоя. Да, он – сочинитель, и вправе сам определить дальнейший ход событий, но, увы, часто события диктуют писателю непререкаемую логику того, что должно произойти; здесь одной авторской воли мало – существует ещё и художественная необходимость. Тогда литератор действительно становится похожим на летописца. Но что может случиться в ближайшее время? Всё что угодно, тем более в больнице.
– На дворе пост, однако! – произнёс он и лизнул сочившийся апельсин. – Впрочем, по уставу сегодня можно употреблять вино и елей.
– Вот видите! А про коньяк там вообще ничего не указано, поэтому смело мы в бой пойдём…
И Марсен Семёнович с энтузиазмом полез в шкаф, бурча:
– Откуда взялся этот проклятый бульдозер!
Рёв действительно не утихал. Он приобрёл лишь назойливую монотонность.
– Кто эти несчастные, отказавшиеся отмечать Новый год дома? – поинтересовался Виктор, пробуя перекрыть голосом тракторный рык.
Доктор, не оборачиваясь, пояснил:
– Один бомж (куда же ему податься? У нас для него рай, хотя то и дело норовит, мерзавец, сказать поперёк). А второй – паяц из местного цирка (не шучу! Настоящий клоун. Видимо, утомился веселить). Последнего навестила сегодня подружка, правда, с довольно подмоченной репутацией…
– Это как?
– Извините, знающие люди говорят: она снималась в постельных сценах… Как бы вам сказать деликатно… О фильмах для взрослых слышали? Какие роли вы отведёте перечисленным персонам в вашем повествовании?
Писатель присвистнул:
– Колоритное полотно… Надо думать. Людей подчас мёдом не корми, а дай вволю языки почесать.
– Нет, здесь следует верить, – многозначительно произнёс Марсен Семёнович, стоя с бутылкой коньяка в руке, и указал ею наверх. – Компетентные люди сообщили.
– Она хотя бы симпатичная?
– Насколько знаю, страшненьких в означенных фильмах снимают редко.
– Зачем красивой женщине скатываться до такой роли? – высказал своё недоумение Виктор. – При наличии таланта и в нормальных ролях можно себя реализовать вполне. Откуда люди берут столько внутренней грязи? Воспитание в России, слава Богу, до сих пор остаётся далеко не западным…
Доктор мелко запрыгал:
– Я, ты, он, она – вместе целая страна. Кто же одобряет этакое поведение? Хотя мы ведь современные люди и должны иметь широту взгляда… К счастью, на дворе не одиннадцатый, а двадцать первый век. Надо ещё знать порядки в кино: про Ванштейна читали? Краем уха довелось слышать: сама Рита на подобные вопросы скромно ответствует, что сцен с извращениями не позволяет себе; она играет обычную семейную жизнь во всех её откровениях, а на откровении держится искусство.
– Интим напоказ – в этом и есть искусство?! Зачем? Перед родителями ей не стыдно? Кажется, я становлюсь не «современным»…
– Кстати, мать нашей актрисы – фанатичная религиозная бабка. Правда, из какой-то секты. Отца никто не помнит. Вышли мы все из народа.
– Понял. Безотцовщина.
– Эх, летописец, – вздохнул Марсен Семёнович, откупоривая бутылку. – Крайне сожалею, что вы противник трансгуманизма. Обедняете себя. Как можно идти против рожна и не соглашаться с вселенской масштабностью, значимостью, перспективностью этого явления? При победе наших идей не станет столь нелепых проблем. Уверяю вас. Секс начнёт легально работать только на благо человечества. Количество населения можно легко регулировать с чисто научной точки зрения: если людей расплодилось много, то копим «материал» на случай кризиса; если мало – запускаем процесс увеличения. Никаких вам бессмысленных смертей, никаких абортов…
– Одно светлое будущее! – сыронизировал писатель. – Согласитесь, знакомо!
Доктор поднёс нос к горлышку бутылки и, навевая рукой коньячный дух, расплылся от удовольствия; затем налил в рюмки коньяк, жеманно обмяк и ответил:
– В том-то и дело, что никто не осмеливается взять на себя ответственность за будущее. А завтрашний день не отменить указом, не запретить законом, он обязательно, неумолимо наступит и жёстко предъявит свои права. И тогда опять кто был никем, тот станет всем?
Спорить было бесполезно, да никто и не хотел. Следовало просто сменить тему.
Виктор поймал себя на знакомой мысли. Дежавю, не иначе.
– Вот я нюхаю этот удивительный апельсин из Магриба, смотрю на красивую бутылку французского напитка (отменный вкус его легко представить по запаху) – всё великолепно и в то же время соблазнительно. Не находите?
– В храмах кадят благовониями, и тем самым воздают хвалу Богу, возразил доктор. – Вы призываете любить зловоние? О, мы не представляем себе роль запахов у древних… Впрочем, и сегодня существуют уникумы, способные предугадать поступки отдельных людей только по запаху, посредством так называемого нулевого нерва. Замечу: это действительно очень редкие люди. Но в будущем их должно стать много. А вы говорите о соблазнительности посланной нам судьбой галльской услады богов…. Вдохнув подобное благоухание, человечество способно на подвиги. Неслучайно для рая и ада тоже присущи характерные запахи.
– Нет, я не о сути явления, а о его обманчивой оболочке. О ложных образах. Соблазн чаще всего именно привлекателен.
– Вы не хотите пить коньяк?! – удивился хозяин кабинета.
Писатель усмехнулся:
– Вот вам ужо! Я о ролях героев повествования. Благодарю за подсказку; вы сами не догадываетесь, как продвинули мой замысел. Норма всегда предполагает отклонения от неё. Созиданию нормы противостоит аномия – разрушение норм. И если праведник является достойным примером несения в себе образа Божия, то грешник как раз и есть очернитель такого образа. Кстати, вы уверены, что актрису зовут Маргаритой?
Марсен Семёнович снял халат, задумался и чистосердечно признался:
– Не уверен. Старею… Надо уточнить. А что?
– Тогда клоуна остаётся назвать Мастером! – сострил Виктор, борясь со смехом. – Ну да ладно. В моём замысле Маргарите отводится роль осквернённого образа Божия в человеке. Она сама его и осквернила, не следует пояснять чем. Её друг – это ложный образ. Что-то вроде того, когда женщина под макияжем хоронит своё истинное лицо, выдавая за него макияж. И, как макияж, шутовская маска пристала к его коже. А под маской – совершенно другой человек. Не зря же говорят, что в жизни все клоуны – грустные люди.
– Это близко к истине. Я не помню его весёлым, – подтвердил доктор и подпёр лоб большим пальцем, отчего стал смахивать на единорога.
– Ваш бомж напоминает юродивого. А Христа ради юродивый – это не ложный образ, как у клоуна, а один образ вместо другого. На чём и держится подвиг юродства. Ведь юродивые были нормальными людьми, принявшими на себя тяжёлый крест – стать ради Бога теми, кем не являлись, но что наиболее действенно позволяло им говорить правду.
Марсен Семёнович неторопливо почесал сбоку шею, а потом залихватски провёл ладонью над рюмками:
– Допустим. Хотя у меня много сомнений. Но у вас нет героя с настоящим образом. Сегодня у меня с памятью на имена плоховато. Всё – одни симулякры. Не заметили? Широка страна моя родная. Знаете ли вы, как именно поведут себя ваши персонажи в той или иной ситуации? Ведь все они – живые люди и могут поступать совершенно свободно, а не подчиняться прихоти автора. При равноправии личностей, почему у него прав больше?
– Настоящий образ Божий – сам Христос. И поскольку в литургии данная роль отведена священнику, то вот вам и настоящий герой. Причём автор повествования (а он – тоже полновесный участник) будет при этом только собственным образом. Хотя, безусловно, каждый из нас создан по образу Божьему и волен поступать как хочет. Тем и интересен мир вместе с его искусством. В противном случае, писатели создавали бы не романы и повести, а исключительно дисциплинарные уставы. Нельзя отрицать и авторский замысел, в который неотъемлемо входит философия произведения. Вы против?
– Мудрено, однако. Ладно… Себя-то вы ввели в сюжет, а меня не надо, – поскромничал в своих желаниях Марсен Семёнович, почти промурлыкав. И снова надел халат.
– Вы ошибаетесь, дорогой. У вас – самая главная роль…
– Еще один ложный образ?
– Отнюдь нет. Образ реформатора образа.
– Ох… Даёте! Льстите? Посмотрим, посмотрим. Свари куму судака, да чтобы юшка была. Пора и за шашки браться: благой дух выходит, – предложил доктор. – Не пойму, почему у меня сегодня весь день на уме Малая Азия?
Виктор жегнул взглядом собеседника, после чего отозвался:
– Для вразумления. Нам надлежало быть свидетелями…
Рёв за окном стихал. Трактор медленно стал удаляться прочь.
Раздался стук в дверь. Вошла медсестра Маша. Она сухо доложила с порога:
– Пожаловал протоиерей Трифон.

В коридоре боковым зрением Марсен Семёнович успел заметить странные многочисленные тени, промелькнувшие вниз по лестнице. Чьи они? Никого же нет в помещении… Откуда тени?
«Забористый этот французский коньяк, однако, – подумал доктор. – Эвон что начинает мерещиться!».
Но удивление усилилось, когда после приветствий отец Трифон спросил:
– И где наши причастники?
Палата оказалась пуста.
Марсен Семёнович решительно открыл дверь в коридор и, словно щёлкнув переключателем, отправил вопрос на огонёк медсестре:
– Маша, где пациенты?
– Так Марго их увела… – последовал ответ из-под настольной лампы, сиявшей, точно золотая берёза.
– Почему мне не доложили??
– Так вы же сами говорили: «Меньше народа – больше кислорода»… Я их и отпустила…
Глаза врача наполнились свинцом. Он медленно поднял веки – и Виктору показалось, что перед ним сейчас кто-то другой, созданный из пластмассы, а не из плоти. Писатель старался отогнать от себя подобные мысли, но вот помрачнел и отец Трифон.
– Колькраты восхотех собрати чада твоя, якоже кокош гнездо свое под криле, и не восхотесте, – произнёс священник.
Гоша Шалашников, пришедший ему помогать и до того молчавший, добавил:
– Много званых, но мало избранных.
Не остался в долгу и Марсен Семёнович:
– В Германии – если быть точным, в Виттенберге – Евангелическая церковь решила подобную проблему радикально, поставив в храме робота-священника. Я сам видел во время командировки. А что? Ещё не вся черёмуха тебе в окошко брошена. Для многих – вполне подходящий вариант…
Говоривший хотел подчеркнуть: мол, такое решение вполне устроило бы местную больницу, но спохватился, побоявшись обидеть протоиерея. И постарался затушевать свою мысль дальнейшим рассказом:
– Роботизированный священник встречает паству пожеланием благополучия, интересуется, кто хочет принять индивидуальное благословение и какое именно благословение необходимо. Удобно? Ещё как!! Креатив. Потом киборг-пастырь воздевает руки к небу и зачитывает отрывок из Библии, заканчивая словами: «Да благословит и защитит вас Господь». Немецкое качество!! При желании, у каждого прихожанина есть возможность распечатать библейскую цитату, произнесенную ему роботом, который сам цитаты и распечатывает. Разве плохо? Меня, например, напутствовал: «Воспойте Господу песнь новую». Принял к руководству.
Присутствовавшие смущённо переглянулись.
Первым не вытерпел Георгий:
– Знамо дело. На Западе учёные предсказывают исчезновение многих профессий в самом недалёком будущем.
Глядя на Виктора, Шалашников иронично сообщил:
– К середине нашего столетия футурологи предрекают победу киборгов над писателями. Так напишутся романы, самые правильные и полезные для народа.
И, обращаясь к врачу, продолжил:
– Между прочим, тогда же должны исчезнуть и уважаемые хирурги. Поддерживаете? Только ведь и живого Бога заменят мёртвым, электронным. На Западе уже объявляли Бога мёртвым. А вы Его решили окончательно сокрушить? Однако заповедь «Не убий» имеет ввиду запрет на убийство себе подобных, а вы замахнулись на самого Бога!
Марсен Семёнович оживился; привычно погрузил по четыре сложенных пальца в карманы халата, опять закрутил в воздухе большими перстами, оставшимися свободными. И прохладно изрёк:
– Мы тут с писателем уже много раз спорили на эту тему. Тоже мне, нашли убийцу! Смешно! Попробуйте понять: разве можно остановить прогресс? Классики философии утверждали: цивилизации развиваются по спирали. Следовательно, преступно не использовать достижения науки и различных технологий для расширения человеческих возможностей.
Виктор, подойдя к окну, перебил:
– Какой туман, однако! Прямо молочный кисель…
Коньяк завершал своё дело. Доктора уже ничем нельзя было остановить. Руки его покинули карманы и выделывали в воздухе самые разнообразные геометрические фигуры.
– Техническое развитие приобретает такую стремительность, что скоро станет недоступным для понимания. И здесь ретрограды бессильны, – торжественно вещал сторонник безудержного прогресса. – Да, да, тело человека всё больше и больше станет соединяться с телом искусственного происхождения. А последнее – достигнет совершенства формы и превзойдёт старуху-природу. Без преодоления в человеке человека у человечества нет будущего. Надежда – мой компас земной. Этот процесс необратим! Испугались? Успокойтесь, господа; расслабьтесь, слабонервные! Здесь возможны некоторые варианты: виртуально-цифровой – и – генетически изменённый человек…
– Тогда вместо дня рождения люди станут отмечать дату своего изготовления? – невозмутимо спросил Виктор, присаживаясь на край скрипучей кровати. – В таком случае говорить об их любви вообще не стоит. Она становится фактически предрассудком.
– Вы, сударь, всё время пытаетесь меня поймать на мелочах! Не выйдет!! – отреагировал Марсен Семёнович. – Сначала внятно объясните: что такое жизнь? Слабо?! То-то же. До сих пор никто не дал стоящего определения жизни. О любви же читайте в романах. Зачем понятие о ней тащить в научные концепции? Ей и в романах-то не дано ясного объяснения. А потому о человеке право имеем размышлять свободно и беспредельно.
Отец Трифон всё время молчал. Но если б к нему кто-нибудь внимательно присмотрелся, тот скоро бы понял: священник – молился…
И всё же вопросы о жизни и любви задели его.
– Иисус сказал: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. Я есмь любовь, – процитировал фрагменты Евангелия протоиерей, делая ударение на словах «жизнь» и «любовь». И еле заметно улыбнулся. – Мы все сейчас оказались пациентами палаты, в коей находимся. Вопреки желанию возникает такое впечатление. По вашим теориям, возлюбленный, неотвратимо грядёт пора, когда за включение обычного человека в список живущих на белом свете сильные мира сего потребуют златые горы, коих, естественно не будет у большинства. Что у нас без обиняков и называется «временем антихриста».
Гоша, глянув на врача и чуть усмехнувшись, настоятельно возвестил:
– Человек – Божественное создание. Он ведь и сотворен по образу Божию.
– Очередная банальность. Что такое для науки «образ Божий»? Она не поклоняется догмам, – раздражённо оборвал его доктор.
– Ни о какой догме нет речи. Наука разве отрицает у людей разные лица? А они воочию видны и часто несовершенны. Но образ Божий – у всех один, одинаково совершенен, тем не менее невидим и непознаваем.
– Да слышал я уже много раз сказки о «шапке-невидимке» от нашего летописца, слышал. И что? Вы нарисовали научную картину мира?!
– По крайне мере, трудно считать это банальностью. Вне всяких сомнений, позитивисту и постмодернисту невозможно понять, что образ Божий открывается исключительно Святым Духом. Однако войдите и в наше положение: для православного христианина выше его сил согласиться с метаморфозой «цифры» или «железки» в человека, и наоборот. Какова будет цена жизни такого существа? Ломаный грош. Ваша речь звучит не размышлением; она – проект будущего, ницшеанская программа создания сверхчеловека, а вернее, некоего супергомункула.
Марсен Семёнович открыл рот, чтобы возразить, но Гоша предупредил:
– Пожалуйста, не перебивайте! Логически продолжая мысль трансгуманистов, в вашем будущем следует ждать вообще отмирания семьи как таковой, ибо бесполому киборгу она ни к чему. В таком случае весь мир становится не палатой №6 или №9, а вообще гигантской психбольницей, только без врачей и, значит, без возможности когда-либо вылечиться.
– Наука не имеет права обращать даже малейшего внимания на подобные обскурантистские определения жизни и человека, – твердо возразил доктор, сжав кулаки в карманах. – Что же касается семьи, то она необходима до тех пор, пока учёные не научились творить человека без человека. «Время антихриста», «ницшеанская программа», «мир – психбольница»… – просто слова. Звук. Обветшалая идеология с реакционным культовым окрасом. «Не убий»! А религиозные войны в истории человечества были самыми кровожадными. Лучше внимательно почитайте труды Платона о государстве. В чём смысл этой самой цены жизни? Державе непозволительно расточать средства на повышение рождаемости; у неё много других вопиющих фундаментальных проблем. В конце концов, это опасно даже стратегически. Что вы станете делать при нападении миллиарда врагов, если население у вас – всего девяносто-сто миллионов? Последний бой, он трудный самый. Ну не хотят больше рожать ваши бабы! Сами со своим «воздержанием плоти» и виноваты. Какую цену в таком случае должна заплатить страна?
– У священников очень большие семьи. И обвинять их в демографической проблеме несправедливо, – вставил слово настойчивый Георгий.
– Кончились те времена, когда количество людей играло главную роль в войне, – в свою очередь перебил Гошу Виктор, покачиваясь под скрип кровати. – Теперь всё будет решать разрушительность оружия.
– Нет, сударь, нет летописец! Этого ещё никто не доказал. Не было, к счастью, такой заварухи, чтобы убедиться в справедливости ваших слов. По моему же разумению, любая война весьма быстро сведёт общество к архаическому состоянию. И вот тогда непременно победит тот, у кого умнее учёные, больше армия и у кого крепче тылы. Именно трансгуманизм гарантирует нам необходимое количество и качество одарённых интеллектуалов, непобедимых воинов, неустанных работников на уцелевших заводах, полях и фермах. Столь ли важно: будут оные существа из плоти или металла? Главное – победа. Одна на всех, мы за ценой не постоим. Разве это не патриотично?
Отец Трифон, разочарованно мотнув головой, вздохнул:
– Изрядно задержались мы здесь, брат Георгий. У нас дел – хоть отбавляй. А ими и верой нашей нам надлежит спасаться…
– Пожалуй, и мне пора, – вставая с кровати, согласился Виктор, – Сюжет обязывает…
– Предлагаю по рюмочке коньяка! – растянул рот в улыбке Марсен Семёнович. – У меня ещё не весь «боезапас» израсходован. Больные при выписке, знаете ли, исправно подбрасывают. Всё-таки Новый год на носу. Выпьем за Родину нашу привольную, выпьем и снова нальем. По меньшей мере, на посошок, господа…
– Так и вам можно собираться домой, – сказал писатель. – Никого же нет в отделении.
Доктор хмыкнул:
– А ещё автор настоящего романа! Это сейчас нет. Но случись где-нибудь авария, тьфу, тьфу, тьфу, тогда что?
Из коридора насторожили звуки: громкий топот и вызывающе вульгарное шарканье ног, цоканье копыт, беспорядочные тяжёлые стуки, гнетущая какофония, свирепый собачий лай, злой металлический смех громко доносились оттуда…
Отец Трифон перекрестился, а за ним Гоша и Виктор.
– Это ещё что такое! – вскричал врач и выбежал в коридор. Но тут же заскочил обратно в палату.
– Они пришли!!! – прошептал он и подпёр спиной дверь. – Люди добрые, помогите!
Дверь от ударов стала содрогаться. Благо сметливый Гоша успел подать стул, и доктор лихорадочно просунул ножку в створ старой облезлой ручки.
Глаза Марсена Семёновича округлились, почернели совсем, наполнились ужасом; подбородок и руки мелко дрожали; сразу потянуло «козлиным» запахом пота. Вихри враждебные веяли над несчастливцем. На фоне белой двери маячил всё тот же без труда узнаваемый крючконосый профиль…
– Не впрок вам пошла Малая Азия, – попенял писатель.
– Так сделайте же что-нибудь! Измените фабулу, наконец! – отчаянно воскликнул доктор. – Колобошникову помогли ведь!
Но литератор бесстрастно отозвался:
– Сейчас я всего лишь летописец… А у него нет власти влиять на деяния, творимые «архитекторами будущего», хотя, конечно, есть множество причин для возмущения. За коньяк не взыщите.
Тем временем в щель под дверью пролезла мохнатая чёрная шестипалая лапа; гнусавый голос жирно заблеял:
– Подайте жертве науки на пропитание!
И если монахи-страдальцы в аногеоне казались Виктору более чем живыми, то он не мог свидетельствовать того об увиденном в девятой палате. Да, картина разворачивалась реальная, но воспринималась с обратным знаком: живое превращалось в искусственное, а искусственное в мёртвое. Даже слегка пахнуло серой. Писатель осознавал свою особую ответственность за происходившее, но что он мог сделать? Мертвецы распоряжались волей живых, которые были суть мертвы…
Вблизи слышался плотоядный рык зверя. По оконному стеклу хищно ползли крупные зелёные моллюски. Справа из тумана выплыл огромный красный нос с фигой под ним, а над носом горело пенсне, сквозь которое жутковато и тупо смотрело бельмо (залили глаз молоком?). Столь же красный, размалёванный рот, выглядевший ещё больше носа, показался слева; он сладострастно перевернулся и принял вертикальное положение, зевнул, после чего продолжил круговое движение до тех пор, пока нижняя губа не стала верхней. Рот неожиданно улыбнулся; улыбка получилась на редкость зловещей, потому что уголки рта потянулись не вверх, как обычно, а вниз, и, напротив, когда рот якобы изобразил печаль, то его уголки поднялись вверх, что воспринималось как некое куртуазное приветствие. И тогда из прорези между губ медленно вылез чек со штрихкодом и тремя жирными шестёрками ниже.
– Что это? – недоуменно спросил Георгий у своего духовника.
– Цена жизни некоторых из нас, – ответил писатель вместо священника.
Отец Трифон ещё раз перекрестился, благословил десницей присутствовавших и сдержанно выговорил:
– Слава Богу за всё! Спаси всех Христос – Врач душ и телес наших!