Глава 8. Взрывалось время

          Станция метро на проспекте Мира оказалась на редкость безлюдной. Поезда почему-то уходили лишь в одну сторону – к Новослободской.
Воскобойников вышел из вагона; миновал массивные колонны. На их белые с позолотой фарфоровые капители опирался сводчатый могучий потолок, украшенный бесконечностью вдавленных ромбов. Режиссёр осмотрелся по сторонам и зашагал к эскалатору. Чуть веяло душным, металлическим, как у денежной мелочи, запахом, к которому трудно было привыкнуть.
          Странно: относительно небольшая группа людей двигалась исключительно вверх. Что-нибудь случилось? Впрочем, ничего странного. Так бывает, когда станция частично закрыта и работает только на выход. Оттого, наверное, и поезда шли в одном направлении.
           Недоумение последовало наверху. Там, где Николай Сергеевич обычно выходил на улицу, никакого выхода не оказалось. Его встретила пересадочная площадка, с которой уходили вверх другие эскалаторы. Куда? И зачем? Ведь переход находился прямо на станции, и эскалатор был совершенно не нужен; для того, чтобы попасть с кольцевой на оранжевую линию, следовало всего лишь пройтись пешком. Однако выбирать не из чего, если хочешь двигаться дальше. Должны же эти бесконечные ступени куда-нибудь привезти.
           Поодаль обнимались влюблённые. Они не обращали внимания на возникнувшие странности. Без лишних объяснений было понятно: для них главное – всегда оставаться вместе. Взгляд Воскобойникова задел и молодую женщину, увешанную фотоаппаратами. Она ничего не снимала.
Старик в камуфляжной форме и берете цвета хаки бормотал Николаю Сергеевичу в спину:
           – Там я буду молодым… Поездов больше не предвидится…
           Но вот эскалатор вынес на очередную площадку, с которой лестницы продолжали уносить людей куда-то наверх. Воскобойников заметил тоннель перехода на другую станцию – и незамедлительно отправился туда, в надежде всё-таки найти выход.
           Донеслись звуки небольшого оркестра.
           Кто-то, по всей видимости, подрабатывал в переходе.
           Женщина с фотоаппаратами в сопровождении подруги следовала за Воскобойниковым. Слежка? Николай Сергеевич остановился, чтобы пропустить женщин вперёд. А затем, не теряя их из вида, двинулся дальше.
           Звуки оркестра стремительно приближались, становясь громче и громче. Через минуту появились и оркестранты в костюмах commedia dell'arte. Они медленно бежали вереницей по траектории сильно вытянутого эллипса, но сам эллипс неизменно смещался вперёд. Воскобойников крайне удивился, обнаружив за музыкантами самого Федерико Феллини. Да и как не удивиться, если маэстро скончался в тысяча девятьсот девяносто третьем году. Более того, в обнимку с ним шествовал... Колобошников!! Это было ещё поразительней. И когда Колобошников заметил Николая Сергеевича, то объявил во всеуслышание:
          – Федя, друг, позволь представить тоже режиссёра! Уверен, вы незнакомы, но снимай он, как ты, фильмы, то о Воскобойникове писали бы и в Италии. Capito?
Николай Сергеевич стушевался перед Феллини, тем не менее одолело желание найти хоть какое-нибудь объяснение.
          – Вы откуда? – спросил он у Колобошникова.
          – Да хрен его знает. Вот бродим, бродим, а выхода найти не можем. Кстати, Федя говорит, что появилась возможность заодно найти друга Нино. Вы его не встречали?
          Николай Сергеевич догадался, что речь идёт о Нино Рота, и не знал как отреагировать на данный вопрос. Дурачится Колобошников или спрашивает серьёзно? Пойми его, плута. И ответил вопросом на вопрос:
          – А ты какими судьбами здесь? Да ещё с самим Федерико! Ведь он давно умер.
          Дурно утверждать при человеке, что он умер, но Воскобойников понадеялся на незнание Феллини русского языка. Да и что мог сказать этот вертопрах Колобошников? Опять соврёт что-нибудь и не улыбнётся.
          При всём большом режиссёрском опыте и знании людей, на сей раз Николай Сергеевич ошибся. И не только в отношении неосведомленности в русском языке мнимоумершего «великого лжеца» (так сам себя назвал знаменитый итальянец), ошибся в наиболее важном: Колобошников только и ждал, чтобы его спросили о знакомстве с маэстро. Он освободил от своих объятий прославленного Федерико и, окрест описывая круги, с глубокомысленным видом, вовсе не свойственным нашему герою, держал речь:
          – Прошу передать Лунёву, что он неправ. Очень неправ. Зачем принимать меня за Ивана-дурака? Да, признаю: играл Иванушку в детских спектаклях. И что с того? Сами поручали... В Фединых картинах подобных ролей полно, но итальянцы людей уважают. А вы там самонадеянно посчитали, что маска приросла к моему лицу?! Специалисты… Впрочем, у Колобошникова обид не бывает. И всё же нельзя увольнять сотрудника за временное отсутствие на работе! Ну, вот посудите сами, Николай Сергеевич! Всего один вопрос: что такое время? Можете ответить? А тогда стоит поговорить и о временном отсутствии как понятии.
          Воскобойников хотел уйти. Остановило присутствие Феллини: всё-таки не каждый день приходится встречаться со столь значительными людьми.
          – Время – это движение, смена часов, дней, недель, лет, смена прошлого настоящим, настоящего – будущим… – неизвестно для чего стал рассуждать Воскобойников; скорее всего, для того, чтобы непутёвого актера поставить на место. – А временное отсутствие – прогул по причине разгильдяйства.
          – Это поверхностный взгляд, – продолжил неудержимый артист. – Даже ёжику понятно, что часы и есть время. Сам Эйнштейн утверждал: разделение между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь иллюзия, хотя и убедительная. Ферштейн? Эйнштейн! Ведь о сущности времени никто ничего не знает. Вы удивитесь: время невозможно наблюдать в чистом виде. Попробуйте опровергнуть, если я не прав. Мы просто попадаем в ту или иную инерцию, из которой насилу выбираемся в случае фарта. Вот как сейчас угодили – и не знаем, где выход. Ловушка! Время придумали люди для себя же. Иначе им никогда не собраться вместе.
          Любопытные начали постепенно проникать в «эллипс» – прислушивались к диалогу Колобошникова и Воскобойникова: приманили, словно мотыльков на свет, обычные два слова: «ловушка» и «выход». Но не исключено: кто-то из достаточно образованных москвичей проявлял интерес лично к Феллини. И их можно понять.
          – Люди заняты подсчётом тиканья часов – вот всё, что они могут сказать о времени, – не останавливался Колобошников. – Время пребывает лишь в человеческом сознании и больше нигде. Ферштейн?
          – Простите, но время принято считать четвёртым измерением. Как же быть с взаимозависимостью времени и пространства? – вставил свой вопрос старик в камуфляжной форме, взявшийся неизвестно откуда.
           Воскобойникову показалось подозрительным, что старик и женщина с фотоаппаратами увязались следом, а не отправились на эскалаторах выше, как та же парочка влюблённых. Что-то здесь не то…
           Колобошников с воодушевлением продолжал:
           – Ерунда! Кто вам такое сказал? Данная взаимозависимость – всего лишь удобный способ описания определённой части пространства вместе с её местным гравитационным полем. Ферштейн?
           Николай Сергеевич заметил, что оркестр уже долго играл одно и то же, Федерико скучал, а вдохновение Колобошникова оставалось неистощимым.        Поэтому он повторил свой вопрос:
           – Колобошников, дорогой, ты забыл о сути нашего разговора. Как твоя милость оказалась здесь, тем более с самим Феллини?
           Но того было не сбить.
           – Так вы поняли, Николай Сергеевич, что Лунёв поступил ошибочно, уволив меня за ВРЕМЕННОЕ отсутствие на работе? Если время невозможно наблюдать в чистом виде, то спрашивается: каким образом Валентин Леонидович сумел вычислить это самое временное отсутствие? Чистый волюнтаризм! Я даже не мог сказать, где находился в тот день!
           – И где же?
           – Здесь, вот так же в метро!
           – А почему не сказал?
           Колобошников вернул режиссёру запоздалый взгляд-кипяток:
           – Я предпочёл уволиться, чем попасть в дурдом.
           – Ну, допустим мы ошиблись. Хотя выгнали тебя, как ни крути, за срыв важнейшей репетиции. Всё же скажи о Феллини.
           – А всё-таки обошлись на репетиции без Колобошникова; а всё-таки он спас театр от неминуемой большой драки в зале, но вместо благодарности на него устроили охоту, как на фазана.
           – Согласен. Однако я за тобой не гнался, – сказал Воскобойников. – На репетиции, сам знаешь, позарез был нужен. Ну, ладно. Дело прошлое и тёмное. Теперь следует думать о другом. Что с нами происходит?
           Колобошников остался доволен и гордо произнёс:
           – Другой коленкор.
           Он посмотрел на Феллини, на оркестрантов, по-хозяйски важно, фактически победителем прошёлся перед всеми, вспомнив об их вине перед предками, после чего потребовал:
           – Музыку!
           Воскобойников напрягся в ожидании очередного фортеля. Музыканты, присевшие отдохнуть, нехотя, поднялись, выстроились в ряд и с капитулянтским видом заиграли очередное сочинение Нино Рота. Колобошников, наконец, объяснил:
           – Мы с вами вошли в поток мифологического времени. Он (поток) всегда повторяется. Ферштейн? Вот почему религиозные события проживаются верующими вновь и вновь.
           – Следовательно, я обрету молодость? – напомнил о себе старик. – Люблю активную жизнь.
           – Обретёте, непременно обретёте, – успокоил его Колобошников. И обратился уже к Николаю Сергеевичу:
           – Вот так в этом потоке оказался здесь и маэстро, который вроде бы умер. Теперь-то понимаете? Ещё Давид называл людей богами, а Христос его слова подтвердил. Следовательно, люди бессмертны, как и боги. Вы, Николай Сергеевич, тоже оказались здесь не случайно, согласитесь.
           – Всё, конечно, имеет свои причинно-следственные связи. Я вышел на станции «Проспект Мира» и взошёл на эскалатор…
           – Каждый куда-то взошёл и проследовал к своей вершине. Даже станция называется «проспект МИРА»!! Не какая-то же там «Чухломская застава»! Я, например, однажды прокатился к звезде. И вас это не удивляет. Так почему вы удивляетесь сейчас? Скажите честно: ведь удивляетесь? А?!
           – Вне всяких сомнений, странно оказаться в нынешней ситуации. Глупо это скрывать, – сознался Николай Сергеевич.
           Колобошников снова обнял Феллини:
           – Федя, товарищ интересуется: почему ты здесь?
           Женщина с фотоаппаратами возмутилась:
           – Что за вопрос! Где быть Феллини, как ни здесь!
           И нацелилась снять маэстро, но замерла от решительного голоса Колобошникова:
           – У вас сейчас же сгорит аппаратура!
           Так прибирается власть к рукам. Женщина беспрекословно подчинилась и уложила фотокамеру в чехол.
           – Выстоим пред соблазнами сирен сладкоголосых! – заверил довольный Колобошников. Почувствовал себя Одиссеем? – Знай, наш народ не так просто провести! Ему только непонятно, Федя, зачем ты снимал такие фильмы.
           – Плохие? – с акцентом осведомился маэстро. Чем смутил Воскобойникова. Маэстро, оказывается, понимал и даже немного говорил по-русски. Неужели Колобошников успел обучить?
           – Женщин ты подбирать умеешь. Не стану указывать конкретно – вдруг нас подслушивает твоя Джульетта. Но сами фильмы получались, извини, заумно. Скажу прямо: не для простого человека. Capito? Знай, дружище: твои советские коллеги схлопотали от властей за то, что в шестьдесят третьем году на Московском кинофестивале прикатили тебе главный приз, да вот власти фильм по стране не прокатили. Ведь, знаю, обижаешься же! А?! Позже всё равно мы глянули эту ленту. И что? Никто ничего не понял, уверяю тебя. Вот Николай Сергеевич подтвердит. Верно говорю, Николай Сергеевич?
           – Нет. Не следует принимать простого человека за идиота, – возразил Воскобойников.
           – А-а-а… Мне до звезды, народолюбцы. В таком случае, защитите многочисленный люд, обиженный и обворованный шишкарями, держащими свечки по праздникам. Слабо? Но ведь заповедано же: «Не укради»! И что? Тогда не удивляйтесь утраченной вере народной, в том числе и вере в вас и вам подобным. Эх… Забраться бы сейчас на колокольню, да нет её. Выпить хотите?
             Колобошников обратился к Феллини:
             – Федя, тебе знаком русский обычай соображать на троих?
             Маэстро мотнул из стороны в сторону головой.
             – Надо бы познакомить, Сергеич. Ферштейн? Справедливость справедливостью, а следует признать объективный факт: без бутылки нам, русским, отсюда не выбраться.
             Зрителям Колобошников объявил как можно громче:
             – Публика свободна!
             И заказал оркестру:
             – Будьте любезны: «Гори, гори, моя звезда»!
             Музыканты, вспомнив своё римское происхождение, отказались подчиняться прыткому актёру (у них в Италии таких полно; главное, граждане имперского Рима не терпят над собой власти варваров и тем более не исполняют их песен). Комедианты присели на корточки. Ждали сигнала от Федерико.
             Воскобойников находился в растерянности. Если Феллини с Колобошниковым попались навстречу, следовательно, идти вперёд не имело смысла. Возвращаться тоже не хотелось. По народному поверью, возвращение – к неудаче. Куда держать путь? Или всё-таки вернуться и снова сесть на электропоезд? На Новослободской, возможно, ситуация другая? А как вернуться, если эскалаторы движутся лишь наверх? Тогда с какой же скоростью надо бежать по ступеням? Скатиться вниз рядом с фонарными стойками опасно, да и не по возрасту. А вдруг прав старик, удручённо утверждавший, что он приехал последним поездом, и других электричек не предвидится!
             Николай Сергеевич, раскланявшись с маэстро, решил, что нельзя сидеть на одном месте. Не отпускал Колобошников, сотрясая такой же фляжкой с коньяком, какой Тепляков запалил фламбе на сковороде. Что ещё ждать от этого любителя фортелей? Надо идти. Главное, действовать. Решено! Не случайно с древности справедливо считалось: движение – это жизнь. Вскоре по возникшим вдали звукам оркестра стало понятно: Феллини с Колобошниковым тоже двинулись вперёд, то есть туда, откуда прибыл Воскобойников.
             Выбраться из-под земли оказывалось большой проблемой. Реальной и явно лишней. Неужели это первый круг ада? Но точно – не сон.
             Режиссёр заставил себя шагать дальше. Люди навстречу попадались всё реже. Вскоре их совсем не стало. Опять потянуло характерным запахом медяков. Николай Сергеевич вышел на станцию «Проспект Мира» оранжевой линии. Его встретили обложенные жёлтым туфом монументальные колонны, но уже без фарфоровых капителей. Не колонны, а мастодонты; они ещё больше создавали впечатление подземелья. Шахматный пол отчётливо намекал: весь мир – игра для избранных, а люди в ней – лишь фигуры. Чисто белый гладкий свод потолка почти не привлекал внимания. Тоннели в отсутствии поездов молчали и пустовали. В них не гулял даже слабый ветер.
             На двух лавках отдыхали всё тот же старик, а по соседству – знакомые женщины, одна из которых, очевидно, была фотографом. Когда они успели обогнать Воскобойникова? Во всяком случае, он не заметил их идущими впереди.
             Подруга фотографа позвала его свойским тоном:
             – Николай Сергеевич, идите к нам. Есть чем перекусить.
             Лицо спутницы показалось знакомым: осветленные до цвета пшеницы волосы обхватывали чёткий овал головы; литой лоб, обтянутый ухоженной белой кожей, зримо нависал над простоватыми глазами; чуть заметная курносость не отвлекала от розовых губ; крепкий подбородок придавал женщине несколько излишнюю мужественность. Допустим, она узнала имя и отчество режиссёра из слов Колобошникова, когда тот распинался о несправедливости своего увольнения. И всё-таки что-то связывало их больше, подсказывало чутьё.
             Николай Сергеевич посчитал дурным тоном удалиться, не откликнувшись на приглашение. Тем более звали дамы. Да и встречи с людьми всегда обогащают даже чисто профессионально.
             – Простите, где-то уже видел вас, – сказал Воскобойников. – Только не сочтите за стандартный повод для знакомства.
             – Я – Тоня, сестра Ксении Негидальцевой. Мы виделись на премьере. Вспомнили?
             Николай Сергеевич присел на лавку и улыбнулся:
             – Припоминаю. А я, грешным делом, принял вас за шпионок!
             Обе женщины зазвенели смехом.
             – Знакомьтесь. Это моя московская подруга Настя.
             Полноватой москвичке на вид было около тридцати; слегка рыжеватые волосы явно накручивались на бигуди; лоб сверху оторачивала редкая короткая чёлка; тонкие линии бровей плавно соединялись с переносицей, от которой сбегала вниз узкая полоска носа; рисунок несколько чувственных губ отличался своеобразием: верхняя губа изящно нависала над нижней, что особенно замечалось в профиль.; круглый небольшой подбородок портил красноватый прыщик.
            Тоня достала из сумочки небольшой бутерброд и протянула его собеседнику.
            – Благодарю. Я не голоден, – отказался Николай Сергеевич, хотя  желудок его давно испытывал тягостную тоску.
            – Берите, берите! В город без запасов не выхожу, – настаивала Тоня. – Москва слезам не верит. Она из списка самых дорогих мегаполисов в мире. Это хорошо знает каждый приезжий. Тем более Москва огромна – и чтобы вернуться на «базу», нужны основательные силы. Без перекуса не получается. (Тоня блеснула мокросизыми глазами.) Поддерживаю девиз римского писателя Ювенала: «Mens sana in corpore sano» – в здоровом теле здоровый дух. Ваш Тепляков плохо понял смысл данной фразы.
            – Ещё неизвестно, когда вы попадёте домой на сей раз, – по-московски распевно произнёс режиссёр и всё-таки не взял бутерброд. Ничего нельзя придумать глупее, чем начать обсуждение спектакля сейчас. – Как будем выбираться наверх?
            Настя задумчиво ответила:
            – Наверное, по мере разрешения наших главных проблем.
            – Пока мы не достигнем верха, ничего не получится, – с соседней лавки убеждённо заявил старик. – «Птицы, летящие по воздуху, ведают гнёзда свои. Рыбы, плавающие по морю и в реках, чуют норы свои». Люди же нарыли множество великих кротовин, которые не стали для них своими, а, напротив, взяли в плен. Впрочем, так и должно быть.
            Старик приподнялся с лавки и представился:
            – Денис Игнатьевич.
            – Не о том вы, ох, не о том! – запротестовала Тоня. – Колобошников прав: что-то случилось со временем.
            И режиссёр посчитал эти словами близкими к истине. Надо полагать, у каждого из присутствовавших случилось нечто, спрятанное именно в улитке времени. Но что именно? Возможно, у каждого – своё…
            Настя закрыла лицо ладонями, из-под которых призналась:
            – Тоня права. Я полюбила человека вдвое старше себя. Все против нас. Его родственники видят исключительно меркантильный интерес с моей стороны. Мои родственники утверждают только одно: седина в бороду – бес в ребро. Но проблема во времени: не будь этой разницы в нашем возрасте, подобные разговоры никогда не возникли бы. Как ни крути, всюду клин, всюду время со своими заморочками. (Настя отняла от лица ладони и посмотрела на Николая Сергеевича.) А ваш знакомый утверждал, что оно неуловимо. Его и ловить не надо. Оно всегда о себе напомнит. Особенно в свой последний час.
           – Жаль, что вашего человека нет здесь, – сказал Денис Игнатьевич. – Верх решит всё.
           Было непонятно: зачем женщине столько фотоаппаратов? Воскобойников покосился на них; Тоня поймала его взгляд и объяснила:
           – Настя учится на фотографа. Мы ехали на премьеру фильма и последующую встречу с его авторами и актёрами. Настя должна была там много снимать, но дальнейшее знаете сами…
           – Вам повезло много больше: могли сфотографировать самого Феллини. Ведь вы стояли в одном шаге от сенсации.
           – Я как-то не подумала об этом, – созналась Настя. – Но кто бы поверил? На Красной площади можно сняться с Лениным и Сталиным, но это же ряженые! Да и ваш Колобошников, язва, запретил мне, грозя сжечь аппаратуру. А она очень дорогая и половина её не моя.
           – Успокойтесь. Представится ещё много случаев для самых удачных съёмок, – сказал старик. – Главное же – нас ждёт на самом верху. По пути можете спокойно «набивать руку».
           – На чём? – спросила Настя. – Кому интересны съёмки обычного метро! Кто не видел эскалаторов или переходов на другую станцию?
           Воскобойников поднялся и произнёс:
           – Пора двигаться дальше.
           – А куда? – поинтересовалась Настя.
           – Почему бы не попробовать выйти через тоннель! – предложила Тоня.
           – В тоннелях отключен свет: поездов же нет, – разъяснил Денис Игнатьевич. – А соваться в кромешную тьму без карты опасно. От проспекта Мира слишком далеко до тех мест, где тоннель выходит на поверхность земли. Заблудиться можно в два счёта. Это не шутки. Да и наш единственно верный путь – наверх, а не на поверхность.
           Старик решительно направился в сторону эскалаторов. И своей решительностью увлёк за собой женщин. За ними последовал и Николай Сергеевич. Мысль Насти о том, что время всегда о себе напомнит, показалась ему занятной. Ведь, по представлениям античных греков, Хаос породил самое древнее, что было в зарождавшейся вселенной – время. Эллины прозвали его Хроносом. И тогда сущее стало открываться во времени, поскольку пространство находилось ещё в стадии зарождения. Ведь даже Библия начинается упоминанием о времени («В начале сотворил Бог небо и землю») и заканчивается указаниями, относящимися ко времени («ей, гряду скоро»). А поскольку оно творение Бога, то время может быть только благом. Именно в нём как в раме истории по Промыслу должен был развиваться мир. Любопытно, что и период правления мифического Хроноса, ставшего царём, греки нарекли Золотым веком Древней Эллады. Сам Христос из вечности вошёл в длительность времени. А последняя свойственна всему мирозданию. Но есть ли космосу (при всей его цикличности) дело до времени? Наверное, прав Колобошников, утверждая, что оно немыслимо вне человеческого сознания. Однако грехом Адама, выходит, и время повредилось до глубин вселенной. К смерти (следовательно, к концу времени) приговорены не только звёзды, а целые галактики. Или объяснение здесь простое? Всё имеет свою полноту, набрав которую рано или поздно наступает конец. В том числе и каждому человеку. Но зачем смерть – посреди вселенной? Да и есть ли она там? Смерть присуща живым организмам, а во вселенной пока их не найдено; в ней происходит бесконечное перерождение материи. Так ли? Кто знает… Однако если звёзды манят к себе людей, значит, о чём-то они хотят же сказать нам!
           – Николай Сергеевич, ответьте честно: Негидальцев хороший актёр? – нарушила Тоня размышления режиссёра.
           – Вы сами видели его на сцене. Будь он плохим артистом, то вряд ли я доверил бы ему играть Болдуэлока. Это одна из самых сложных ролей спектакля. А зачем спрашиваете?
           – Хочу понять Максима. Он меня не любит, но если я его не полюблю, то проиграет семья. Значит, надо суметь протянуть проводок к внутреннему Я человека, с тем, чтобы потом позвонить и договориться. Тем более Ксеня недавно родила мальчика – мир необходим позарез. Попробую начать с переоценки таланта, раз уж вы говорите, что зять не бездарь. Никто не знает часа своего…
            Тем временем все четверо подошли к эскалатору. Их ждало большое разочарование: все четыре эскалатора не работали. Денис Игнатьевич пробовал их запустить, но у него ничего не получилось. Произошла какая-то поломка или отключили электрический ток. Скорее всего, последнее, потому что время от времени по очереди гасли светильники, и видимость заметно ухудшалась.
            Старик призвал поторопиться, иначе без фонарика потом станет весьма затруднительно подниматься наверх. Тоня посетовала на отсутствие службы эвакуации пассажиров: кто-то же должен следить за порядком! У них там наверху война началась, что ли? Метро брошено на произвол судьбы. Неужели действительно для наведения порядка нужно воскреснуть некоему метафизическому Архию – конкретно генералу Франко или Пиночету, например?
            – В случае войны, напротив, здесь было бы полно народа, – успокоил женщину Воскобойников. – Не волнуйтесь, мэр Москвы тоже волевая личность.
            Настя, поддавшись настроению подруги, отказалась подниматься пешком:
            – Лучше обождать на лавке, чем измотать себя на ступенях. Должно же когда-нибудь закончиться это недоразумение!
            Пугала плоть, изнеженная ленью?
            Денис Игнатьевич пробовал фотолюбительницу уговорить:
            – Вам особенно необходимо взойти наверх. Сами же поведали о проблемах, связанных со временем. А они могут быть решены лишь наверху.
            – Откуда вам это известно? – возразила Настя. – Не навязывайте людям своих догадок.
            Воскобойников понял бесполезность уговоров и стал подниматься по эскалатору, старик поспешил за ним по соседнему.
            Николай Сергеевич неожиданно вспомнил недавний сон: он прощался с матерью (она скончалась около тридцати лет тому назад). Уезжал или, напротив, приехал к ней после долгой разлуки? Это не столь важно. Существенным было его внутреннее состояние: душа плакала то ли от счастья встречи, то ли от тоски расставания. Нашло некое смешанное чувство, заставившее даже проснуться. А проснувшись, Воскобойников понял, что в ту минуту он многое дал бы за встречу с самым любимым человеком на свете. И сейчас в метро Николаю Сергеевичу во что бы то ни стало захотелось понять: в каком соотношении находится время в мире снов и время в нашей реальной жизни. А ведь оно есть и там и здесь. Напрасны сомнения. Это не мифологическое время, о котором сумбурно рассказывал Колобошников. Наверное, не случайно Виктор назвал этого архаровца мифом. Впрочем, не о Колобошникове мысль, а о мифологическом времени. Да, оно величаво (почти литургично), время сна же течёт с большим разнообразием: сон пролетает то мгновенно, то обыкновенно, то тянется туже резины. Или нет и не может быть у него никаких отношений со временем бодрствования? Вряд ли. Здесь должна быть ещё и связь с человеческой волей, способной чаще сдаться времени, но иногда могущей ему противостать и даже раздвинуть его рамки. Таких случаев в одной медицине предостаточно. Настанет пора, когда учёные со своей любовью всё разложить по полочкам заведут, наверное, паспорта времени.
           Света становилось мало. Сумрачный флёр скрывал Дениса Игнатьевича; его фигура виднелась расплывчатым силуэтом. Он значительно обогнал Воскобойникова, пока тот, забывшись, размышлял. Более того, старик даже прибавил хода, и можно было понять, что он почему-то заторопился.
           Николай Сергеевич поймал себя опять на мысли о времени: скорость измеряется расстоянием, поделённым на время.
           Денис Игнатьевич окончательно исчез в темноте.
           И когда Воскобойников вышел наверх, то немало изумился: там уже находились Феллини со своим скромным оркестром, Колобошников, Денис Игнатьевич, влюбленная парочка, ещё множество неизвестных людей, а сбоку на лавке приютились Тоня и Настя. Высоко над головами собравшихся зияла громадина – круглое окно-отверстие, в котором просматривалось постепенное растмение необыкновенно крупных и светлых звёзд. Их плакучий блеск играл великолепием цветов по тёмно-синему бархату.
           Что за видение?
           – Неужели это сама вечность? – прошептал Николай Сергеевич.
           И почувствовал на лице капли тёплого дождя. Откуда влага могла падать, оставалось загадкой, ибо никаких туч на небе не просматривалось; продолжали, переливаясь множеством красок, мерцать звёзды. А дождь усиливался…
Раздался голос Колобошникова:
           – Федя, это НАШ с тобой праздник! Capito? Музыку, дружище!!!
           Снова заиграл оркестр, но музыка оказалась новой, правда, в том же стиле. Исполнители пританцовывали на месте, заглядывая в ноты, а не кружились, как по дороге сюда. Колобошников с букетом роз (где взял?) пустился в пляс, за ним все остальные.
           После слов Насти о ряженных на Красной площади у Николая Сергеевича появилось сомнение в подлинности Феллини, но оно развеялось тотчас, поскольку рядом с Федерико стоял Нино Рота и просматривал нотные листы, после чего передавал их оркестрантам для исполнения.
Дождь лил ещё сильней. И вскоре люди оказались в мокрой, прилипшей к разгорячённым телам одежде, от воды ставшей полупрозрачной. Стыд их прикрывал полумрак.
           Настя совсем расстроилась. Здесь была для съёмок такая натура, о какой оставалось только мечтать, да неожиданно сломалась фотовспышка. Другие камеры почему-то тоже не работали. Уж не нагловатый артист ли, возомнивший себя Улиссом, постарался? Тоня успокаивала спутницу до тех пор, пока лёгкий на помине Колобошников, подавая букет, ни состроил куры с вручением роз от Феллини, и, назвав Настю «фотографиней» Пенелопой, почти силой утащил её танцевать. Насчёт букета явно соврал плут, но где-то же его добыл! Тоня послушно сторожила аппаратуру, укрыв её газетой от дождя, и сочувственно наблюдала за хореографическими муками подруги.
           С особенной лёгкостью носился в танце Денис Игнатьевич. Воскобойникову даже показалось, что старик всё-таки сбросил с себя пару десятков лет. Неужели действительно человеческая воля способна влиять на время? Или на это способна лишь вера?
           Все произносимые слова облетали и уносились к Окну, как осенние листья; мертвели, оголялись прозрачными смыслами, опадали, выявляя и материализуя всё больше и больше лишь одно слово: откровенное слово, слово слов, слово-ядро, слово-суть, назвать которое не решался никто.
           Николай Сергеевич осмотрелся и впервые за время мытарств в подземке размашисто перекрестил себя – ото лба до пояса, во всю ширину плеч.

           Море жидких огней цветисто расползалось по мокрому асфальту вечерней Москвы. Перед входом в метро на проспекте Мира стоял под проливным дождём Воскобойников.
           С ним из-под зонта поздоровалась женщина, проходившая мимо.
           Николай Сергеевич присмотрелся к ней и вопросительно воскликнул:
           – Тоня?!
           – Да, – раздалось в ответ. – Вот познакомьтесь: моя подруга Настя. Идём на премьеру фильма. Потом – встреча с артистами, Настя собралась создать целую фотосессию. А вы как поживаете?

            Воскобойников открыл дверь в квартиру. Его встретил на дальней стене большой портрет матери. Почему-то изображение оказалось замутнённым, словно покрытым пылью. Николай Сергеевич услышал звуки, доносившиеся из кухни. Женский голос выводил издавна знакомую песню о кудрявой рябине. Мама её любила…
А кто распевал теперь? Ключей от квартиры ни у кого нет. Режиссёр был настолько эмоционально измотан, что перестал чему-либо удивляться.
Мама?! Вроде её голос.
            Повторяется всё тот же сон? (Воскобойников на всякий случай потёр глаза кулаками.) Или что-то ещё? Что?? В последнее время многовато всякой фантастики…
            Мать встретила вопросом:
            – Николаша, ты уже дома? Когда приехал? А я ждала тебя завтра. Где был на сей раз?
            Она посмотрела на сына, и в лице женщины появилась озабоченность:
            – Что с тобой, милый? Ты здоров?
            – Здоров, – буркнул Воскобойников и, чтобы сбросить с себя усталость, пошёл умываться, на ходу обронив:
            – У меня отпуск.
            А сам подумал: «Я же две недели дома!». Какой толк от них?
Перед зеркалом Николай Сергеевич догадался о причине родительской озабоченности: мама не знала его в пятидесятилетнем возрасте. Тогда откуда и как она появилась? Произошёл некий сбой во времени? В стране Тиктакии часовщик Андрей устроил государственный переворот.
            Неужели Колобошников прав и на сей раз?
            Из влажных глаз режиссёра были готовы покатиться слёзы. То ли от тоски, то ли от радости. Боролись два чувства: одно хотело продлить минуты блаженства, а другое – покончить с мукой, изматывавшей душу.
            Что-то перебивало желание помолиться. Наконец, Николай Сергеевич, собравшись с силами, произнёс всего два слова:
            – Помоги, Господи!

            Дождь на проспекте Мира не прекращался.
            Фиолетовый плащ Воскобойникова местами выглядел чёрным от влаги; добавлялись накосо пёстрые кроваво-красные отсветы от рекламы.
            – Как я поживаю?! – переспросил Николай Сергеевич.
            Его слова заглушили звуки сирен и взвизги тормозов: за лихо мчавшимся «Лексусом» пулей гнался патрульный автомобиль полиции.
            – Опять наглеет «золотая молодежь», – рассердилась Настя.
            «У них своё время, – пронеслась мысль у Воскобойникова. – Вот и получается время во времени».
            Вблизи, не сбавляя скорости, «Лексус» заложил крутой вираж, выскакивая на встречную полосу дороги. Из-под колёс ударили струи воды – автомобиль сильно занесло. Он сорвал плитку на самом углу подземного перехода, стойку указательного знака сломал, как спичку, смял часть лавки на автобусной остановке и понёсся прямо на Тоню, Настю и Воскобойникова.
            На Николая Сергеевича таращились от ужаса глаза женщин.
            Стремительно и неумолимо надвигалось стальное чудовище, слепившее их всех оранжевым светом.
            Взрывалось время…
            Воскобойников что есть силы оттолкнул в сторону от себя Тоню и Настю. Стремглав. Отчаянно. Разом. Фотоаппараты понеслись за ними, а потом, сорвавшись, свалились в лужу.

            Света становилось всё больше.
            По нёсшемуся вверх эскалатору поднимались лишь двое: режиссёр и его актёр.
            – Неужели в тот день ты и вправду мытарился в метро? – недоверчиво спросил Николай Сергеевич Колобошникова.
            – Да, – ответил тот. – Только не поверите с кем…
            – Поверю. Говори.
            – С вами!
            Воскобойников от души рассмеялся:
            – Нет, братец, я-то честно трудился на репетиции, а вот тебя неизвестно где носила нелёгкая.
            – Я же сказал: не поверите.
            – Так нелогично же!
            – Тогда спросите у писателя, пьесу которого вы ставили (он и сейчас наблюдает за нами), или поверьте Апостолу: «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом». Барбур, наряду с Эйнштейном, считал время обычной человеческой иллюзией; да и вообще, нынешние физики не берутся сказать наверняка о наличии прошлого, настоящего и будущего. Время вполне способно помещаться в другое время, подобно матрёшкам; суть вопроса лишь в том, каким содержанием наполняют их люди?
Эскалатор убыстрял свой ход. И чем выше поднимались Николай Сергеевич и Колобошников, тем больше их привлекал свет, лившийся навстречу. Они во весь дух понеслись по ступеням вверх; вверх и вверх; бежали до тех пор, пока сами не просияли – и – совсем скрылись в стихии этого непостижимого извечного света.

             – Снято! – крикнул Андрей.
             Его голос прозвучал гулко глубокой ночью в пустом пространстве станции метро. Лишь съемочная группа начинала без суеты сосредоточенно собирать то и дело звякавшее оборудование.
Никто не испытывал радости от окончания работы. Люди устали. А, возможно, немного грустили: завтра им уже незачем собираться вместе.
             – Занятная история получилась с Воскобойниковым. Начиная от его появления в театре и заканчивая восхождением к свету, – заключил Семёнов, пожимая руку своему напарнику. – Это решительно не Золушка…
              Андрей потянулся, разминая спину, и спросил:
             – Чем тебе не нравится Золушка? В своё время Эйзенштейн хотел снять «Glass house» – антиутопию об отсутствии личной жизни из-за беспощадности прозрачных стеклянных стен, а мы сегодня завершили съёмки дома, в котором нет окон, но нет практически и личной жизни.
              – Не скажи. Мы с автором, кажется, тем и занимались, что рассказывали обо всех сторонах личной жизни, – монотонно произнёс Семёнов. – Но самым трудным было – поведать о сложностях её в дальней светёлке, где таинственно рождаются художественные образы.