Глава 7. Жертва вечерняя

Богослужение закончилось. Хоры опустели. Александр ушёл в свои мысли, к чему-то прислушиваясь, а потом, очнулся, почти беззвучно пробарабанил пальцами о колено и стал медленно перелистывать тетрадь с нотами.
Вечерело.
Тимофеевна домывала пол.
Принимая на себя отсветы фресок, крашеные доски блекло лоснились там и сям лакунами холодного голубоватого света.
Густой наволок с утра покрывал небо и не давал пробиться солнцу, потому вечерний свет особо ничем не отличался от дневного, разве что становилось просто темнее.
К запаху воска, приходившего тонкими струями снизу, добавлялся запах влаги.
Малочисленные голоса задержавшихся прихожан гулко отлетали к самому куполу. Звуки вверху незримо роились, превращаясь в подобие шепотка, будто предназначенного для пророков со стенописей; звуки смешивались между собой, становясь обычным фоном, пока последние обрывки слов окончательно не рассеялись под древними сводами. Сколько людей молилось здесь за прошедшие века? В будни и праздники; в бедах и радостях… На некоторое время возникала тишина, а за ней рождались новые звуки, и всё повторялось, создавая то, что на языке музыкантов называется рефреном; медленно плыл еле слышный строй невнятных голосов, тихих шагов, шарканье веников, шушуканье мокрых тряпок о пол и других привычных шумов – все они трогали сердце Александра. Он наслаждался этой незатейливой мелодией покоя.
Уборщица, взяв ветошь, принялась протирать редкий ряд тонких деревянных балясин, ограничивающий хоры в вышине храма.
– Почто домой не идешь? – обращаясь к молодому человеку, спросила Тимофеевна.
– Не хочется, – ответил тот. – Вечер сегодня благодатный.
И вспомнил Александр о недавно читаных письмах Иосифа Исихаста. Вот уж кто воистину скрупулёзно разбирался в том, что такое настоящая благодать Божия. Писали о ней и отцы в «Добротолюбии». Суть дела не в приоритете. Впрочем, нужны ли вообще подобные знания мирянину? Но кто же откажется от благодати! Ведь испытывать её на себе значит познать… Каким образом? Иосиф говорил о возможности пережить три необыкновенных состояния: первое – очистительное, способствующее покаянию (катарсис, наверное, не бывает без благодати; когда с души сваливается камень, то с чем можно сравнить такое состояние!); второе – просвещающее, возводящее к созерцанию Творца (вот после чего работается плодотворно!); и третье – осеняющее, вводящее душу прямо в рай (тогда ум, слово и сердце сливаются в одно неразрывное целое: ум-слово-сердце). Но ведь серьёзная музыка и сочиняется при подобных условиях. Какое из этих состояний лишнее для человека? Все необходимы. И молитва, и музыка для людей всегда потребны, как воздух…
Под хорами на входе в храм тишину вдруг сокрушили мужские голоса, зычные, самоуверенные, начальственные.
Первым, правда, раздался мягкий голос протоиерея Трифона:
– Проходите, гости дорогие! Нет места в нашем городе более святого…
– Не хвастай, отец Трифон. Священных мест у нашего народа предостаточно, – пресёк слова настоятеля сиплый баритон. – А вот насчёт древности – истину молвишь: нет в городе здания древнее Преображенского храма.
Александр невольно поёжился и тихо, насколько возможно, спросил Тимофеевну:
– Кто там?
Вопрос оказался излишним, поскольку в следующее мгновение между балясинами уже просматривалась делегация из пяти человек. Возглавлял её отец Трифон и высокий сутулый мужчина, возрастом чуть старше пятидесяти лет, важный, сухопарый, с заметной лысиной на макушке. Довольно поставленным, звучным тенором он изрёк:
– Здесь в своё время прятался от революционного народа министр Временного правительства Сходнев.
– Почему в нашем музее не отражён этот факт? – обратился хрипловатый невзрачный толстяк, к стоявшей рядом женщине. И смахнул пальцем пылинки со своей фетровой шляпы, тут же дрогнувшей у него под рукой.
– Надо проверить, – недоуменно ответила модно стриженая дородная дама. – Потом доложу.
Александру дама показалась знакомой. Он усмехнулся. Взяло сомнение: был ли министр с такой фамилией во Временном правительстве? Смешно, если проверят и обнаружат ошибку. Ну, а толку? Доложат лысому, что он лопух?! А коль не проверят? Просто анекдот…
Отец Трифон пригласил посетителей пройти вглубь храма:
– Обратите внимание на ту часть фресок, которая – повыше: шестнадцатый век… Когда мы при реставрации восполняли недостающие фрагменты, то старались воспроизвести их как можно ближе к древности. Ведомство культуры одобрило.
– Да, верно, – подтвердила та же женщина, поправив причёску. – Только тон новодела, по науке, должен быть светлей. Но разве нашего настоятеля убедишь!
Толстяк окинул суровым взглядом чиновницу ведомства культуры и обратился к обладателю приятного тенора:
– Викентий Львович, приезжал Швыдкой – ему понравилось. Я сам Михаила Ефимовича сюда привозил.
– Так точно и есть, – вставил слово представитель полиции. Он передвинулся с конца делегации в её начало. – Свидетельствую.
Отец Трифон попытался продолжить экскурсию:
– Из нашего храма вышло два новомученика и один композитор…
Викентий Львович повернулся к сопровождавшим. Лысина стала видна хуже, но зато можно было разглядеть лицо, состоявшее из крупных, словно литых, черт: немалые уши ладно соответствовали длинному носу, а нос в свою очередь несколько иронично подпирали толстоватые губы; из-за частого моргания тяжёлых век становилось бесполезным рассматривать глаза гостя. Да и довольно большое расстояние не давало этого сделать. Лицо, где-то виденное.
Александр со вниманием наблюдал за гостями.
Викентий Львович, пропустив слова отца Трифона, продолжил:
– Сходневу повезло в двадцатые годы удрать из России. Но потом дал слабину и стал сотрудничать с ВЧК. Его вычислили немцы в войну, немедля отправили в концлагерь, где бывший Министр окончательно и сошёл с дистанции, оправдывая фамилию.
– Тяжёлая судьба у человека, – сочувственно произнесла статс-дама. Женщина почувствовала неловкость: пришла в храм с непокрытой головой, ибо забыла в кабинете косынку…
Офицер полиции с облегчением выдохнул:
– Хоть на сей раз наши чекисты не виновны. Повезло.
Широко улыбавшийся Александр в душе торжествовал: «Никакого Сходнева!!! Это же Третьяков!». Недавно прочитанная статья о нём ещё была свежа в памяти: «Не прятался Министр в нашем городе, поскольку в семнадцатом году не посещал этих мест».
– Ты почто такой радостный? – тихо поинтересовалась Тимофеевна, смачивая ветошь.
– Посетители на сей раз шибко эрудированные, – еле слышным шёпотом сыронизировал Александр. – Слушать занятно.
– Отец Трифон сказывал, что из Москвы большой чин пожалует. Известная персона. Часто по телевизору выступает. Местные «тузы» побаиваются столичного начальства. Потому с пристрастием и драим разнесчастный пол… Вот та каланча с лысиной и есть, поди, знаменитость, – махнула старуха тряпкой в сторону делегации.
Толстяк ударил ребром ладони по своей шляпе, делая головной убор «пирожком»:
– Викентий Львович, мы вас услышали. Память Сходнева увековечим.
– Как сказал сами знаете кто, отольём в граните! – с улыбкой добавила статс-дама.
Лицо толстяка перекосило, но он, набравшись терпения, промолчал.
В этот момент произошло нечто странное: высокий гость схватился за свой лоб и немного обмяк. Складывалось впечатление, что кто-то запустил в него небольшой камень. Между рук прорвался удивленный всхлип.
Что произошло?
Полицейский засуетился с криком:
– Всем стоять!
И стал высматривать источник опасности, быстро обнаружив его в лице Тимофеевны, но из-за угла зрения не заметив позади неё Александра, сидевшего в тени. Какие-то звуки, очевидно, теперь пришли не снизу вверх, а вернулись сверху вниз. Вот и достигли они чуткого, всегда бдящего уха.
– Что за люди наверху? – вонзился вопрос в отца Трифона.
– Это наша уборщица. Ветеран. Трудится Христа ради…
Старуха, услышав слова о себе, от испуга присела.
Блюститель порядка посолонь обошёл церковь, в надежде найти ещё что-нибудь подозрительное.
– Мы обязательно выясним, всё выясним, – каждый слог отчеканил офицер, посматривая на хоры, и жестом скомандовал уборщице спуститься вниз.
– Тимофеевна, в чём дело? – на всякий случай справился отец Трифон.
Но дальше произошло невероятное. Викентий Львович, немного отбежав в сторону, обнажил лоб и полез в карман за носовым платком. Все присутствовавшие увидели жёлтое масляное пятно, ползущее по отвесному лбу гостя. Оно быстро увеличивалось и затем струйками потекло между бровями на нос и на впалые, выбритые щёки, минуя глаза. Наверное, защитили брови?
Офицер, забыв о Тимофеевне, сначала помахал фуражкой вокруг головы москвича, словно искал незримые маслоносные нити, опутавшие гостя, а затем уставился на священника. Он вплотную подошёл к настоятелю и, подражая Смоктуновскому в роли следователя Порфирия, процедил сквозь зубы:
– Ох, не стоило, святой отец, заниматься дискредитацией ответственных лиц. В былые времена такое дело совсем плохо кончилось бы для служителя культа. Сам знаешь. Ох, нехорошо, очень нехорошо… Волшебство наводишь?
– Оставьте свои глупости. Я сам потрясён. Подобные чудеса на иконах видел, но чтобы на людях…
Отец Трифон размашисто перекрестил полицейского и поспешил к Викентию Львовичу. От масляных струек потемнел уже воротник рубашки. Там, где они пробегали по лицу, тоже начинала выделяться золотистая жидкость. Носовой платок в два счёта пропитался ею и стал бесполезным. По счастью, глаза гостя так и оставались сухими, Викентий Львович мог хотя бы в малой мере контролировать своё незавидное положение, принимая обильные струи на рубаху.
– Полотенце! – крикнул настоятель в сторону «церковного ящика». – Дайте полотенце!
Александр и не заметил, когда и как Тимофеевна сбежала с хоров; она уже несла в руках просимое – «свадебные подножки» – матово-белое вафельное полотенце, которое обычно требуется при обряде венчания.
– Не переживай, милок, – успокаивала она москвича, пытаясь сама осторожно промокнуть ему лицо. – Это тебе благодать Божия. Правда же, батюшка? Первый раз такое на своём веку вижу.
Викентий Львович резким движением выхватил у старухи кусок ткани и сердито произнёс:
– Я сам!
Столь же недовольно он атаковал священника:
– Что за мракобесие тут у вас? Откуда льётся людям на голову почти горячее масло?
Александр стал свидетелем, как полицейский взял сзади под руку Тимофеевну и отвёл старуху в сторону; служитель закона начал дознание. Белая косынка от беспокойных движений напоминала мятущийся огонёк свечи на сквозняке. Уборщица то и дело пожимала плечами, а затем, не выдержав, громко возмутилась:
– Да откуда я знаю!!!
Представительница культуры зримо бледнела, здраво понимая и видя: масло на голову ни откуда не лилось. Из мыслей исчезла даже причёска. По одному виду было легко догадаться: дама не знала, что должна делать в такой ситуации. По-женски проявить заботу о человеке – могут неправильно понять; стоять совсем без участия – выходило ещё хуже: как ни крути, получался отказ в помощи уважаемому человеку, когда тот попал в трудное положение. Она пошепталась с толстяком, но, очевидно, ничего не добилась: толстяк (неслышно для Александра) что-то буркнул и ретировался к выходу. За ним, придерживая рукой кобуру, проскользнул и полицейский. Женщина же осторожно зашагала к священнику.
Викентий Львович изо всех сил тёр своё лицо полотенцем, приговаривая:
– Сплошная неблагодарность! Надо обратиться в Патриархию. Немыслимо!!!
Однако результат выходил неудовлетворительным: вместо струй появилось множество крупных масляных капель величиной чуть меньше янтарных бусин, висевших на шее модницы от ведомства культуры. Бусины масла превращали мужской образ в подобие грозди винограда с глазами. Чего, разумеется, не мог видеть сам столичный гость. Он, разозлённый ещё и бегством местной администрации, забубнил:
– Вот так и старайся… Делал столько добра людям! За что оказия? Срам один…
Москвичу стало жаль себя, и он подумал: «Одних должностей на общественных началах не перечислить, не говоря о достижениях на основной работе; имеются награды».
Возникали первые подозрения. Представительница департамента культуры, прикрывая рот краем воротничка, секретничала с настоятелем. Но протоиерей сделал отрицательный жест рукой. Указав пальцем на свою голову, женщина ничего не дождалась в ответ и отошла на прежнее место.
Лицо Викентия Львовича всё больше наполнялось испугом. По всей видимости, он уже догадывался, что масло не лилось сверху, а выделялось неизвестно откуда. Из него самого? Факт упрямый. Но почему??? Он превратился в несуразный источник масла? Или некий источник масла пытается превратить его в сосуд? Как бы там не было, а «масляную рожу» приобрёл… Хочешь – смейся, а хочешь – плачь.
Тимофеевна развела руки в стороны:
– Значит, сидит, милок, в твоей душе такое, в чём сам себе боишься признаться. Пользуйся положением, пока рядом с тобой батюшка Трифон: исповедуйся, да поскорее. Ты действительно хороший человек, раз Господь решил наказать тебя не попущением зла, а дарованием Своей благодати. Могло быть намного хуже.
Трудно предположить, что подействовало на Викентия Львовича. Возможно, само необычное приключение, случившееся с ним в храме, выбило душу из привычной наезженной колеи; возможно, слова старухи неизвестным образом привели в действие струны души, да так, что жалость к себе дала резкое обострение – он всей сутулостью поник ещё ниже. И заплакал, как ребёнок.
– Не любят у нас начальство. Всем бросается в глаза зарплата, а что это собачья жизнь – никому невдомёк.
Настоятель жестом дал знать присутствующим, чтобы те отступили к западной стене. Для Александра все они оказались вне поля зрения. Сам же отец Трифон проследовал с Викентием Львовичем ближе к иконостасу. Москвич не отрывал полотенца от лица. Священник возложил на аналой крест, Евангелие, надел на себя епитрахиль и склонился для исповеди.
Долетали отдельные фразы:
– Разве от (неразборчиво из-за всхлипа) можно отделаться! …Ах, если бы… Нет, не получится… Будь проклят тот день! …так считаете?! …Надо пробовать… Это точно… уходит последней… Верю… Жуть… А вдруг, а если… потеряв многое… сюрприз… Кабы так! …тяжёлым бременем (неразборчиво) … Ах, да! Но она сама… Стоит рискнуть? …Виноват, несомненно… Вдруг узнают? ...пора начинать… Дай Бог!
Трудно склеить эти слова в одно целое, да и не нужно. Тем не менее за ними кроется ведь неподдельная драма. Мечется душа, тоскует неизвестно отчего, взыскует неба. Но сегодня ей явно улыбнулось счастье.
Викентий Львович после всего им исповеданного, так и не отрывая полотенца от лица, плавно просел на колени; священник заботливо покрыл его епитрахилью, со словами:
– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Викентий, и аз, недостойный иерей Его, властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Отец Трифон взял за плечи Викентия Львовича и помог встать с колен. Предложил приложиться ко кресту и Евангелию. Тот же панически боялся обнажить лицо.
Александр наугад открыл нотную тетрадь, включил настольную лампу и прочитал:


ДА ИСПРАВИТСЯ МОЛИТВА МОЯ
Музыка П. Чеснокова. Соч. 24 №6
Переложение Г. Смирнова

 

Он полной мерой набрал воздуха в лёгкие и запел… Голос, уже до того хорошо распетый на вечернем богослужении, слушался и легко воспроизводил ноты. Звук, собираясь на губах, получался полётным и насыщенным. Не надо было даже сильно открывать рот – мощи хватало. Особенное удовольствие доставляли верхние ноты, хотя Александр обладал лирическим басом. Пелось самозабвенно. Дыхание в точности соответствовало длине музыкальных фраз. Сердце само начинало биться в их ритме и одновременно внимать пророку Давиду… – Нет сил описать подобное; музыка хоть и исповедь, но сама неисповедима; да и таланта маловато, здесь надобно искусное перо Гоголя или Тургенева. – Об одном лишь можно сказать: в такое мгновение Александру казалось, что сердце таинственно сливалось со словом и даже с самим умом (думалось же исключительно о псалме), образуя, как в молитве, единое целое: ум-слово-сердце. Душа вибрировала от неизреченных ощущений. Не хватало, конечно, подпевающего хора, да негде его взять после богослужения…Что за сочинение написал Павел Чесноков!
От неожиданности грянувшего песнопения Викентий Львович выглянул из-за полотенца, чем воспользовался священник и вторично предложил для лобызания крест и Евангелие. И когда московский гость к ним приложился, то настоятель осенил сановную лысину крестным знамением.
– А вдруг виноват сей новоявленный Шаляпин? – с уверенностью в голосе засомневался столичный гость, ощупывая своё лицо и больше не находя на нём маслянистой жидкости. – Кто он? Прозвучал убедительно.
Отец Трифон усмехнулся в усы:
– Успокойтесь. Саша – наш временный регент. А постоянным, к сожалению, быть не желает. Кстати, позвольте представить: весьма одарённый композитор. Настоящий художник вам не причинит зла.
Представительница комитета культуры европейски красивыми губами обличила:
– Александр отказывается от участия и в наших мероприятиях. Представляете, что он мне сказал! «Не прелюбы сотвори»! Влияние Быстракова… Кого же ещё?
Тимофеевна устремилась к Викентию Львовичу, точно к родственнику.
– Смотрите-ка, наш сокол – прямо, как молодильное яблоко! Исповедник явил действительно обновлённый лик, будто после бани. Для полноты и живописности картины не хватало лишь пара. Лицо раскраснелось. Морщины разгладились. Волосы оставались мокрыми и растрёпанными.
Внезапно «Подмосковными вечерами» завопил модный смартфон. Дама, левой рукой со всех сторон подбирая прическу, учтиво ответила:
– Всё хорошо. Уже в норме. Рубашка?! Сейчас узнаю. Викентий Львович, рубаху менять надо?
Москвич из стороны в сторону мотнул головой, объяснив:
– В номере сменю. Есть пара про запас. Надеюсь, меня подвезут?
Тимофеевна вставила своё весомое слово:
– Что ему рубашка! Он сегодня отстирал свою душу! Полотенце с благословения батюшки возьму себе, а рубаху, касатик, прибереги.
День окончательно угасал… На улице выла сирена полицейской машины.
Александр выключил лампу, сложил нотную тетрадь и отправил её в треугольную щель между точно такими же тетрадями, стоявшими на полке старого церковного шкафа – современника композитора Чеснокова.
Странное чувство посетило регента. Вспомнилось из Экклесиаста: «Лучше то, что видят глаза, чем то, что бередит душу: и это всё тщета и погоня за ветром!».