Глава 9. Вдоль да по речке

             Нина начала уборку в квартире. На глаза попалась папка с бумагами – незаконченный роман, который дал прочитать Сергей. Следовало оценить.
Она протянула папку мужу и сказала:
             – Объясни автору, что в книге о творчестве пока нет главного – делания своей собственной жизни.
             – Что ты имеешь в виду? – не понял Семёнов.
             – Придумывать судьбы несуществующих людей – одно дело, а совсем другое – прокладывать свою дорогу в мире. Это совершенно другой уровень ответственности перед людьми и Богом.
             Сергей, с хитрецой глянув на жену, бодро произнёс:
             – А что, собственно, мешает нам исправить этот пробел?
             – Предлагаешь изменить жизнь?! – усмехнулась Нина, уверенная в неизменности их жизни. И принялась влажной тряпкой вытирать напоминание о времени – лёгкую пыль, успевшую осесть на мебель за несколько последних дней.
             Семёнов задумался.
             – Ты сама придумаешь ту историю, которую посчитаешь нужной, – ответил он.
             – Уточни.
             – Есть идея: хорошо бы создать небольшую вещь как своеобразную художественную акцию. Я предложу те или иные обстоятельства, предстоит выбрать из них устраивающие тебя. Вообрази обстановку: одинокие люди… они собираются вместе… что-то наподобие клуба «Кому за тридцать»…
             Нина вывернула тряпку наизнанку и сыронизировала:
             – Где такие сегодня найдёшь? Ты всё ещё живешь прошлым.
             – Хорошо, – согласился Сергей, доставая блокнот. – Пусть это будет тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год – эпоха надежд…
             – И что?
             – По меньшей мере, у людей есть возможность устроить свою личную жизнь.
             – У них всегда есть подобная возможность.
             – Ты же сама сказала, что в наше время нет клубов «Кому за тридцать».
             – Теперь предпочитают знакомиться в Интернете.
             Сергей снизу вверх бросил взгляд на жену, открыл блокнот и стал что-то в нём записывать.
             – Не будем отвлекаться. Мы – в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. Руководитель клуба (назовём её Софией Максимовной) очередную встречу своих подопечных решила провести на прогулочном корабле. Кого из героев позовёшь в эту компанию?
               Нина улыбнулась:
               – До сих пор ты был одним из действующих лиц…
               – Кстати, любит писатель тебя, Марсена и, наверное, меня, коль пригласил из своей предыдущей повести на страницы нового романа.
               Нина блеснула взглядом:
               – Однако получается, что персонажи претендуют на роль автора?! Как отнесётся к такой дерзости Виктор?
               Улыбнулся и Семёнов:
               – Нет героев без автора, но нет и автора без героев. Дело здесь не в том, что «инженер человеческих душ» рассыпается на фрагменты собственного Я, а как раз в собирании «отдельных частей» в «единое целое». Без чего нет анализа и произведения искусства.
               – Ты говоришь языком трактата, – заметила Нина и сменила влажную тряпку на сухую.
               – Увы. На тему, обсуждаемую нами, нельзя говорить языком кухни, – проворчал Сергей и стал записывать какие-то имена в блокнот.
               Нина, насухо протирая зеркало, пошутила:
               – Сказочный монолог! Теперь понятно, почему писатель взял тебя в свой роман. Но это не упраздняет ответственности, о которой шла речь.
               – Вот и прояви её. Ты ведь тоже в романе, – призвал Сергей, по режиссёрской привычке принявшись в блокноте проводить жирные стрелки от имени к имени, что слегка напоминало те линии, которые выстраивал Воскобойников для передвижения танцующей Любы в спектакле.
               – Предлагаю тебе самой решить, какие герои романа будут участниками дальнейшей истории. Более того, мы вдвоём проследим за их действиями…
               – Ты приверженец схем? – отреагировала на стрелки Нина, хотя была свидетельницей их рождения не впервые. Но на сей раз, по случаю своего участия в деле, решила обстоятельней вникнуть в «мастерскую» мужа.
               Сергей непроизвольно постучал торцом ручки о стол, задумался, потом глянул на жену исподлобья:
               – Считаю для себя схемы совершенно излишними. Литературный текст – это же не плато телевизора. Ведь без прилагаемой графической схемы подобные аппараты отремонтировать – большая проблема, ибо трудно понять его устройство. И если писатель следует аналогичному методу, то он уже заранее обедняет себя; его труд становится вполне предсказуемым. Не тебе объяснять ставшую оскоминой истину: настоящее творчество – сугубая тайна. В противном случае, люди легко вычислят способ создания гениальных произведений.
                – А как же контрапункты?
                Семёнов спрятал стержень вовнутрь ручки.
                – Контрапункт – не схема, – сказал Сергей. – Это другое. Контрапункт глубже и сложнее.
                Нина заметила на лице мужа тоску. Отчего беспричинная печаль?
Семёнов, подойдя к окну, уставился вдаль.
                – Контрапункты подобны рёбрам скелета…
                – Скелета?! – переспросила Нина, поморщившись, точно съела лимон.
                – Да, скелета, к тому же тщательно укрытого ещё массой мышц, – продолжил Сергей. – А иначе кости будут торчать во все стороны, как пресловутые пружины из старого дивана. О каком совершенстве тогда можно говорить? (Сергей сел и раскинулся в кресле, заложив руки за голову.) Контрапункт же существует именно для стройности, силы, совершенства и гармонии.
                – А как насчёт авторских прав? – перебила Нина. – Что скажет Виктор?
                – Он сам предложил эксперимент: один из героев развернёт свой сюжет, который затем войдёт в общую канву романа. Выбор пал на нас с тобой.
                – Я тут сбоку припёка. Об Андрее забыл? У вас ведь творческое содружество…
                – Будто не знаешь! У него проблемы с Татьяной. До того ли ему сейчас?
                – У них не жизнь, а затяжная шахматная партия, – вздохнула Нина.
Семёнов кивнул и объяснил:
                – При острой надобности постараюсь как-то вовлечь в это дело и Андрея. Но Виктор дал задание нам именно как семейной паре. Ты не ответила по поводу списка…
                Нина дохнула на стекло зеркала и энергично протёрла затуманенное место. Потом проронила:
                – Знаешь, возникает впечатление, что мы не как семейная пара, а как два мага, пытаемся решить за людей их судьбы…
                – В таком случае, все писатели маги, – возразил Сергей. – Но это же глупость! Разве мы собираемся создавать некое наставление о единственно правильной жизни? Коль Бог сотворил человека в качестве своего помощника, даже со-творца, следовательно, художник обязан изучать жизни людей – то, как они пересекаются, согласуются или нет друг с другом, думают, размышляют, насколько остро конфликтуют с миром… Творчество Достоевского, Толстого, даже Шолохова и есть подобное изучение. Можно, конечно, раболепно копировать происходящие вокруг события, людей, обстановку, но дальше репортажа и очерка дело не продвинется. Тогда останется говорить лишь о весьма и весьма относительной художественности, да и та окажется прикладной. А вот до какой крайности может дойти художник-постмодернист, сливая вместе правду жизни и правду искусства, о том поведать нужно.
                Полюбовавшись на ослепительную чистоту зеркала, Нина приступила к протиранию подоконников.
                – Ты ошибаешься, предлагая составить список героев, – не останавливаясь, заметила она мужу. – Следует говорить не о списке, а о том, какие образы должны быть и что они должны делать в твоём повествовании.
                – В нашем, – уточнил Сергей. – Ты права. Надо добавить и выработку основных сюжетных линий. Что же касается списка, то будем помнить о тысяча девятьсот восемьдесят восьмом годе: одни герои романа тогда были очень молоды, а другие – даже не родились. Отсюда появление новых лиц неизбежно. Но лучше обойтись второплановыми фигурами, которые есть у Виктора.
                Нина, не выпуская из руки тряпку, остановилась, задумалась, опершись на локоть, и предложила:
                – Почему бы не ввести образы бывших супругов? Один из них приглашён на корабль, быть может, случайно. Оба так и остались одинокими людьми… Сюжет! Чем закончится их встреча? Вижу ещё совсем избалованного или, возможно, запутавшегося человека: за что ни возьмётся, всё у него выходит наперекос: ухаживание за дамой – и то оказалась его позором. Предлагаю обратить внимание на вдову; она ходит в клуб, но не может забыть мужа…
                – Полагаю, нужны линии драматическая и уравновешивающая её комедийная, – заглянув в блокнот, заметил Сергей.
                – Ну, вот ты начни писать, а там посмотрим и обсудим детали уже конкретно. Быть может, от чего-то откажешься, а что-нибудь придумаешь новое, – сказала Нина, завершая протирать подоконники. – К вопросу о бантиках: уборка полов за тобой.

                Август стоял довольно тёплый. Лишь ранним утром заметно свежело, отчего в низинах расползались полосами серебристые туманцы, покрывавшие влагой паутину, но дни радовали солнцем, а любителей купания даже возможностью поплавать в реке. Однако берёзы запестрели первыми жёлтыми листочками; песнотворцы рая – соловьи – улетели в Африку; оставшиеся пернатые солисты и их подпевалы щебетали без прежнего огня, как-то деловито, вполголоса и с заметной редкостью – продолжительно. Привыкли к будням обычной летней жизни…
В субботу двадцать седьмого августа на пристани собралось пять человек. Читатель догадывается, конечно, что это представители клуба «Кому за тридцать».
                Знакомьтесь. В центре стоит обаятельная София Максимовна Светницкая, руководительница и сама душа клуба. Рядом с ней – думает о своём моложавый пенсионер Валерий Матвеевич Елеонский, вдовец, сосед по дому Софии Максимовны (она и пригласила ветерана в эту поездку: развеяться, хотя Валерий Матвеевич и не член клуба). Переминается с ноги на ногу ещё одна особа сильного пола Евгений Евгеньевич Лапников; фамилия читателю знакомая – не стоит листать страницы книги назад: актёру Эдуарду Лапникову он приходится старшим братом, но карьера Эдуарда ещё впереди, а Евгений – выразитель уже новых веяний – кооператор, правда, пока малоуспешный; причёску его во все стороны так разметал ветер, что волосы стали напоминать траву, смятую валявшимся конём. Из-за спины Елеонского виднелись беседовавшие Людмила Константиновна Евкемова, бухгалтер местной киносети, с подругой Оленькой Силкиной, портнихой из пригорода, она приехала немного погостить, а заодно с Людмилы Константиновны снять мерки для пошива пальто – осень совсем близко. Если мы сместимся чуть вправо, то без труда отличим их фигуры: та, что крупней и солидней, и есть Евкемова (рыжеватые волосы её, возможно, подкрашены), а блондинка – та, что стройней, – Силкина. Оля оказалась здесь по случаю. Она тоже не член клуба. Людмила Константиновна, по согласованию со Светницкой, внесла за подругу деньги и вот они мирно беседуют на пристани. Быстрым шагом приближалась к ним хорошо знакомая читателю Эмма Анчик, но сейчас она вовсе не похожа на ту умудрённую актрису, которая замечательно сыграла Прохожую в спектакле Воскобойникова. Эмма прослужила на театре пока лишь год; правда, успела утвердиться как поэтесса: основная тема её стихов – любовь и природа. Голова артистки напоминала своей выразительностью статую с острова Пасхи, но более завершённую и облагороженную. Если собравшиеся члены клуба выглядели обычными туристами, то Анчик явно отличалась от них. Она назвала свой стиль «антимодой». Здесь было не столько протеста, сколько практических соображений: за модой трудно угнаться, а нечто сугубо индивидуальное, личностное делает костюм уместным для любого времени и случая. Чёрные облегающие брюки жгучая брюнетка заправила в высокие чёрные сапоги. Чем напоминала наездницу. На красном пиджаке белели лацканы, соответствовавшие ослепительно белой пилотке; специально им в тон артистка подобрала броский иностранный полиэтиленовый пакет; треугольник бархатной чёрной водолазки вверху изысканно отвечал тёмному низу. Как бы читателю ни хотелось, однако, у нас нет возможности задерживать взор на блистательной Эмме. Впереди достаточно времени, чтобы налюбоваться восходящей театральной звездой. Сзади примерно в двадцати метрах от Анчик спешили двое: Лариса Анатольевна Сидорова, сотрудница местного музея народной культуры, и Ада Васильевна Журманова, неизвестно кем работавшая, но известная своим неудачным браком с капитаном милиции Борисом Михайловичем Весыней, на чём позже мы остановимся подробней. Словом, все перечисленные лица читатель уже видел на спектакле в более нарядном и зрелом виде.
                Лариса Анатольевна на ходу спросила:
                – Как дела?
                – Да с кем тут жить? – ответила Ада Васильевна, не останавливаясь.
                Изюминкой на синей кофте Сидоровой следует считать белый кружевной воротник; если хорошо присмотреться, то розовощёкая голова, им подобранная, приобретала сходство с пионом; правда, кофта имела несколько бывалый вид. Но синий цвет удачно сочетался с волосами каштанового цвета. Журманова же несла на себе платье с ромашками по бирюзовому фону. Главной деталью во внешности женщины, как метко определила Эмма Анчик, вне всяких сомнений, являлась причёска «Взрыв на макаронной фабрике». Сама очевидность – гребешок едва коснулся тёмно-льняных волос Ады. Утренняя спешка – плохая союзница любой женщины, да и ветер не помощник. Позже всех появились Фима Ёжиков с неразлучным другом Егором Посадских. Тоже знакомые лица, но ещё молодые. Гитара болталась на спине Фимы.
                Лапников даже громко разозлился:
                – А побыстрей можно?
                Фима отдал гитару Егору и, косясь в сторону, оправдывался:
                – Его гидравлический будильник подвёл.
                На Ёжикове пестрела тельняшка, частью заправленная в серые болоньевые штаны. Посадских оказался франтом: на белой футболке то и дело у него кривились физиономии западных рок-звёзд, а не по росту длинные джинсы Егор запасливо подвернул поверх худых щиколоток.
                Оля негромко спросила у Людмилы Константиновны:
                – Что такое «гидравлический будильник»?
                Евкемова махнула рукой:
                – Меньше слушай этих лоботрясов. Они по горло нахлебаются пива перед сном – вот тебе и будильник.
                Басом напомнил о себе гудок корабля.
                Обежала взглядом присутствовавших София Максимовна, дала знак кому-то на судне и пригласила всех пройти на посадку.

                Вечером тишину порвал звонок телефона. Виктор интересовался ходом работы над предпоследней главой романа. Сергей признался, что пишется плохо. Известны все важнейшие линии сюжета, философский замысел и даже то, как надо эту историю рассказать. Но нет азарта. Должен наступить голод, способный заставить сесть за стол и работать, не отрываясь на второстепенные вещи. Виктор обиделся и повесил трубку. Когда Семёнов рассказал о случившемся жене, – Нина предложила:
– Поедем в Крыжево. Там тебе всегда работается хорошо, заодно подлечишь спину.
Место былинное. В семидесяти пяти километрах от города. Санаторий посреди классического соснового бора. Хоть Шишкина, хоть Сезанна приглашай – оба останутся довольны такой роскошной натурой. Отсутствие общения с внешним миром (отключил мобильный телефон, запретил себе смотреть телевизор), лес, обилие кислорода – всё благотворно действовало на Сергея. И он заставил себя сесть за стол и работать.
Тем не менее, согласно условиям, наступил момент участия Нины. После прочтения она налила кофе мужу, уверенно сказала:
– Реалистично. Но почему-то до сих пор нет портретов Светницкой, Елеонского, Лапникова… Мы знаем внешний вид Журмановой и не представляем её лица. Кроме возраста Валерия Матвеевича, трудно догадаться о возрасте других героев. Да, мы их видели на спектакле, но этого мало. Прошло столько лет! К месту будет и зарисовка корабля.
Критику Семёнов воспринял спокойно.
– Нельзя вываливать на читателя характеристики сразу всех героев. София Максимовна, Валерий Матвеевич, Евгений Евгеньевич – одни из главных действующих лиц. Для их описания будет ещё достаточно времени и места. Также надо учитывать поэтику Виктора. Он ведь иной раз показывает портреты персонажей в «разрезанном» виде, от эпизода к эпизоду поочерёдно приоткрывая детали целого: где-то описаны руки, где-то – ноги, где-то – фигура… Читатель складывает картинку из неких прихотливых или, напротив, незатейливых частей. Иначе есть риск получить унылую галерею, которую никому не захочется смотреть. А так возникает своего рода занятная игра с читателем. И не просто игра ради приятного времяпровождения, а ради вовлечения человека в пространство произведения. Читатель становится как бы соавтором писателя, – открыл творческие секреты Сергей, разглядывая сквозь окно живописные переливы света на соснах: от жёлто-зелёных на макушках – до густо-голубых в тенях леса.
Семёнов отхлебнул из чашки кофе и продолжил:
– За справедливые замечания относительно возрастных характеристик благодарю. Давай с тобой вместе и исправим эту оплошность. Каких лет, по-твоему, Светницкая?
– Она, конечно, не молода. Иначе из-за отсутствия жизненного опыта у Софии Максимовны не будет авторитета в клубе. Да и сама она неизбежно станет женщиной, за которой постоянно будут ухаживать кавалеры, – высказалась Нина и принялась очищать грибы от налипшего лесного сора.
– По какой причине за ней обязательно должны ухаживать? Быть может, она страшненькая. С возрастом согласен: пусть ей исполнилось чуть за пятьдесят.
– Хорошо. Светницкая не писаная красавица, но достаточно симпатичная (она же лицо клуба!), хотя пользуется косметикой: всё-таки женщина в годах… А дабы не ухаживали, – она замужем и счастлива.
– Нет, косметика создаёт искусственный, то есть фактически ложный образ. А София Максимовна – сама душа клуба. Можно подделать лицо, но не душу. Замужество и счастливая доля принимаются. Теперь обсудим портрет.
– Блондинка, – сообщила свою версию Нина, разрезая гриб на части.
– Почему?
– Ты сам дал женщине фамилию «Свет-ницкая»…
– Возникает опасность тавтологии. Быть может, лучше пойти по линии контраста? Быстраков говорил же, что контраст предпочтительней, ибо обычно более художественен, чем совпадение. И, наверное, он прав.
– Не представляю брюнетку с такой фамилией.
– Учитывая наш жанр, отвергающий крайности, берём посередине. У Софии Максимовны волосы цвета выдержанного сена, что даёт простор и для содержательного подтекста. Лицо – правильных пропорций, но не холодное. Глаза – светло-карие. Нос – прямой. Губы – красивые, привыкшие к улыбке. Согласна? Переходим к Елеонскому.
– Пусть он будет похожим на тебя.
– Ну, спасибо. Подобный натурализм неоправдан, – отверг предложение жены Сергей, любуясь полётами белки с ветки на ветку; ему подумалось: «Так бы мыслить, как она летает». – Это ничего не даёт выразительности образа. Валерий Матвеевич должен быть лысым.
– Лысым?!
– Да. Он банкрот идеи. А в итоге – после пресловутой приватизации – окажется и материальным банкротом. Будь у него красивая шевелюра, то он, скорее, походил бы на старого неудачливого любовника. Понимаешь мою мысль?
– Пожалуй. О возрасте говорить излишне: Валерий Матвеевич первый год на пенсии.
– Внешне он представляется мне постаревшим Лепорелло. Елеонский и есть политический Лепорелло. Его хозяин Дон Жуан умер, а жить надо… Впрочем, он не приспособленец, как одноименный герой у Гумилёва. В нём просыпаются лучшие чувства, но уже на пенсии, после распада страны, когда сгинула необходимость быть человеком «системы». Валерий Матвеевич не может поступиться своими принципами и продаться новому хозяину.
– Не забывай: на дворе тысяча восемьдесят восьмой год, – напомнила Нина.
Она заметила мягкий червивый гриб и выбросила его в мусор.
Семёнов спохватился:
– Верно! Тем не менее новые хозяева уже готовы приступить к трапезе любви. Как бы там ни было, Елеонскому пришла пора надеяться на себя, стараясь обустроить свою вдовую личную жизнь советского пенсионера.
– А когда жена умерла?
– Жена погибла в авиакатастрофе три года тому назад. Помнишь беду во Львове? Этому человеку по силам многое. Он же философ! Я сам жду от Валерия Матвеевича всяких неожиданностей. Подобные герои способны опрокинуть волю автора.
– Лепорелло – не Санчо Панса. Его трудно представить внешне, – заметила Нина, раскладывая на бумаге кусочки грибов для высушивания.
– Превратим его в анти-Мокрицкого, поскольку Люба, шутя, прозвала Филиппа тоже Лепорелло. Если завлит, подобно Чичикову, «не толст и не тонок», то Елеонский и толст, и тонок.
– Как это может быть?
– У доцента «толстый» верх и «тонкий» низ фигуры. Квадратный торс и неразвитые ноги. Всё-таки кабинетный работник…Хотя именно такое сочетание верха и низа придавало заметную лёгкость и подвижность его фигуре.
– Мокрицкий похож на папу Римского…
– А Елеонский похож на «отца народов», только усы сбрил: не то время, чтобы ими щеголять, – нанёс последний широкий мазок Семёнов и прислушался к дробным стукам дятла. Не хватало фазанов, гуляющих между соснами…
– Прямолинейно в отношении представителя ушедшей идеологии, но уравновешивание образом антипода Мокрицкого несколько спасает положение. Впрочем, по ходу работы всё может измениться. Остаётся Лапников-старший. Присвоим ему прозвище «Женьшень». Евгению Евгеньевичу оно как раз к лицу.
– Неплохо. Старики в кооператоры не шли, поэтому годков нашему герою набежало тридцать три. Возраст мужского совершенства. А никакого совершенства нет и близко. Впрочем, об этом будет рассказано в самом тексте. Сейчас же речь лишь о внешних данных.
– Если брата Эдуарда называли «Лютером», то Евгений, возможно, «Кальвин»? – спросила Нина, отправляя грибные очистки и лесной мусор в урну.
– Он анти-Кальвин: способен увлечься сам и увлечь других на весьма короткое время. Отсюда обаяние Евгения краткосрочно. За эффектом у него ничего нет, кроме самого эффекта. Человек-кальян, а не Кальвин. Отсюда и внешность. Модная джинсовая одежда носилась с шиком. Кудрявые волосы начинали седеть, да так, что не поймёшь истинный цвет их. Сутулость снижала довольно высокую фигуру, отчего по мере выпрямления позвоночника герой приобретал разный рост. Лапников в юности немного увлекался прыжками в высоту, но профессиональным спортсменом не стал. Он довольно худ. На сероватом лице самая заметная деталь – длинный нос морковкой, торчавший не тонким кончиком, как у Гоголя, а, напротив, нависавший толстым концом, как у Флоренского, с европеоидной поправкой, разумеется.
– Сказано достаточно для того, чтобы ты писал дальше, – не дала договорить Нина. – Работай.
Сергей, допивая кофе, продолжал любоваться бором. Стояла тишина. Даже ни одна ветка не покачивалась. Неведомо куда исчезла белка, улетел дятел, молчали птицы. Опустел храм природы… С дорожки доносился лишь разговор двух женщин, опасавшихся выходить за ограду санатория, поскольку где-то в окрестностях появилась огромная медведица с медвежатами. Семёнов улыбнулся от мысли, что гречанки ещё в античные времена использовали кусочек аркудовой кожи как защиту от любовных увлечений.

Теплоход «Детинец» оказался довольно просторным для десяти человек. Это было обычное двухпалубное речное судно. Чаще всего его использовали туристы. Нанимали и местные нарождавшиеся предприниматели для проведения своих увеселений, другим недоступных. Нижняя палуба состояла из двух частей: закрытой от дождей, с иллюминаторами – и – открытой со стороны кормы; верхняя – на крыше нижней – представляла собой танцплощадку, по периметру окружённую деревянными старомодными скамьями. Попасть наверх не составляло труда как с открытой, так и с закрытой частей нижней палубы: туда вели две лёгкие белые лестницы. Затруднительным было другое: найти на «Детинце» европейские удобства. Они почему-то часто становятся «узким местом» у широких натур, правящих бал. Тем не менее нет причин для уныний. В отдельных местах теплоход выглядел даже потрепанным, но оставался надёжным кораблём, способным довольно долго служить людям, разумеется, при соответствующем уходе. Члены клуба расположились на нижней закрытой палубе. Стены изнутри оказались выкрашенными в цвет кумача. Отдавал желтизной потолок, покрытый, по всей видимости, некогда жирным слоем белил. В заднем углу краска начинала трескаться, отходить и слегка закручиваться.
В проходе за стеклом иллюминатора курил милиционер, стоявший спиной. Лариса Сидорова увидела его и толкнула локтем Журманову.
– Твой? – спросила она.
Милиционер повернул голову, и силуэтом зачернел его горбоносый профиль.
Профиль проплыл над кустами и небольшим храмом, находившимися на другом берегу.
Ада Васильевна с растеряно-возмущённым взором произнесла:
– Пфу…
Лапников подсел к Оле и пытался эротично тереть нос о младое плечо. По другую руку от Оли Людмила Константиновна беседовала с Елеонским. Анчик о чём-то советовалась со Светницкой, а потом объявила поставленным актёрским голосом:
– Друзья, презентуйте какую-нибудь интересную игру.
Ёжиков и Посадских не слышали её слов, потому что дышали воздухом (курили?), прогуливаясь по открытой части палубы. При закрытых дверях никто не мог сказать, чем они занимались. Евкемова предложила:
– Запомнился эпизод одного из фильмов Сергея Герасимова. Там герои рассуждали о любви у костра. Костра у нас нет, но есть «Детинец». Почему бы не попробовать.
Евгений Евгеньевич сердито скривился через плечо Оли:
– Детский сад, а не «Детинец».
Кто-то поддержал:
– В точку!
– Давайте лучше рассказывать «Декамерон», – предложил Лапников, посмеиваясь. – Он у каждого свой.
Эмма присоединилась:
– Некорректно провоцировать разговор на сугубо интимные темы. Да и устарело по форме. Насчёт «Декамерона» Женьшень прав. Вспомнили старика Герасимова! А братьев Люмьер не хотите?
Людмила Константиновна смутилась от такого отклика на её предложение. Что заметила Светницкая и воспользовалась своим правом руководителя:
– Друзья, вы ошибаетесь. Предложение очень хорошее. Ведь рассуждение о любви раскрывает суть человека. Вы же и собрались вместе, с целью узнать как можно лучше друг друга. У нас ведь не кружок воскресного досуга, а клуб для создания семейной жизни.
Лапников с самого утра заметил в себе эффект дежавю: нечто подобное снилось прошедшей ночью. Кончится тем, что и к нему пристанут с требованием инфантильных умствований; пытаясь обнять Олю сзади за талию, он изрёк:
– Вот пусть Евкемова и начинает.
Оля убрала прочь руку Женьшеня.
Людмила Константиновна окинула взглядом присутствовавших, посмотрела на Елеонского и согласилась:
–Это справедливо. Относительно любви имею сказать лишь одно: любить – это такой же дар Божий, как и талант. Но так же, как и талант, любовь требует постоянного труда над ней. Без труда она легко превращается в халтуру, со всеми вытекающими последствиями.
Преградив путь руке Евгения Евгеньевича на плечо, Оля слегка подкрашенными губами убеждённо выговорила:
– Душевный комфорт, вместо любви, это удел мещан. Возможно, люди живут и так, но мне их жалко. Им неведом распирающий легкие воздух высших сфер. Мне нравится выражение царя Соломона: «Готовь коня к бою, а победа от Господа». Любовь, конечно, не бой, но поражение возможно, а поэтому люди должны думать и отвечать за свои поступки.
Эмма Анчик, присевшая сзади Лапникова, доверительно нашептала ему:
– Знаю точно: у Олечки был тайный роман с подростком.
Перебили пикантную новость появившиеся в дверях Ёжиков и Посадских; они сразу привлекли к себе внимание. В проёме за спинами друзей река уносила в дымчатую даль город, который был сейчас никому не интересен.
Появилась и тут же исчезла голова милиционера. Сладострастно глянув на Эмму, Фима громко и решительно заявил:
– Егорий, с понедельника начинаю новую жизнь. Даже разгоняю всех друзей, кроме тебя, конечно. Без оруженосца нельзя. А потом всё – с чистого листа.
– Бросаем ходить и в этот неладный клуб, – сболтнул Егор и икнул.
Ёжиков строго посмотрел на друга и, словно догадавшись о чём-то, выдал речитативом:
– Правильно. Идём записываться в театр юного зрителя. Намедни узнал: администрация принимает и взрослых. Эмма подтвердит. Правда, Эмма?
Анчик покачала головой и разочаровала Фиму:
– Таких туда не берут.
Посадских успокоил:
– Не верь ей. Истину глаголешь, Горацио! Должен ведь кто-то играть родителей.
И ткнул себя в грудь, видимо, забыв о нарисованных там кумирах. А Фима громко ударил по струнам.
– Егор, скажу честно: мы с тобой относимся к рабочей интеллигенции. Нас возьмут. Как пить дать, возьмут, – согласился он. – Иначе зачем же Перестройка?
– А там, глади, и Москву покорим…
– Молодец! В Москву поедешь, галоши купишь, – сострила Оля, отвергая очередные знаки внимания Женьшеня. И посоветовала на ухо неугомонному ухажеру: «Не лапай: будешь косолапый». Вот почему, наверное, Бог наградил Евгения такой фамилией. Это вовсе не схоластика писателя. Для такой прямолинейной схемы много ума не требуется. Всё дело в правде жизни… Но ведь слово «лапа» может относиться не только к руке… И тогда что? Его употребляют даже в ласкательном значении, и вовсе не одни писатели… Возможности русского языка безграничны. Беспредельны и желания критиков осудить писательский труд. Многим читателям неизменно кажется, что они запросто могут написать лучше. Возможности самодеятельности народа, конечно же, безбрежны. Только дайте волю!
Нравоучение Силкиной насторожило искателя удовольствий. И он вынужденно погрузился в раздумья…
Евгений прикидывал и так и сяк, однако выходило одно: он не из греческий богов, пир – не про него. По усам, как известно, лишь текло… Неужели «ювенальный роман» лучше?
Любовь приходит и уходит, а пива хочется всегда.
Увы, буфет на «Детинце» оставался только в обсуждаемых планах.
Несмотря на скрытую угрозу в нравоучении и дальнейшую настороженность от неё, Евгению показалась до боли знакомой эта фраза Оли о косолапости. Неужели тоже приснилась? Или кто-то её уже произносил?
Фима на девушку из пригорода посмотрел с презрением. Но рыцарского вмешательства Лапникова не потребовалось. Ёжиков пробарабанил по гитаре и заключил:
– Эх, Егорий! Театр для нас – слишком мелкое занятие. Душа требует простора, а дух времени велит заняться экономикой.
– Куй железо, пока Горбачёв, – согласился Егор, расправляя на груди майку с рисунком модных кумиров. Сам же он оказался на фоне старинного монастыря с вековыми каменными стенами. Обитель медленно проплывала мимо в иллюминаторе.
Лариса не вытерпела:
– Ваша экономика известная: украдёте ящик водки, продадите, а деньги пропьёте.
Жестами София Максимовна настойчиво просила тишины. Когда разговоры стихли, – она предложила вернуться к размышлениям о любви. Но подошла Анчик и тихо позвала Светницкую на выход.
Женщины потребовали слова от Лапникова.
Чего Евгений Евгеньевич и ждал; тряхнув кудрями, нехотя, признался:
– Есть давняя мечта: залезть на колокольню и прыгнуть вниз, подобно Никитке-летуну. Друг Колобошников толково подсказал.

– Какой Колобошников! – вмешалась Нина с претензией к мужу. – На дворе тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год! Колобошников, в лучшем случае, тогда под стол ходил…
– Ты забыла, что наш любитель эксцентрики стал мифом, ушёл в легенду, – объяснил Семёнов. – А это означает его пребывание вне времени. Впрочем, и об иллюзии времени он сам читателя уже просветил. Дай событиям развиваться своим чередом. Тем более Колобошникова в них нет.

– Старое предание долго помнится. Ты о любви давай! – призвала Сидорова Евгения Евгеньевича не отвлекаться, а сама просекла глазом в след уходившей Светницкой и нашла её походку усталой.
– Дык, о любви и говорю, – откликнулся Женьшень, соблазняясь чувственным декольте Оли. – Летать люблю.
– Тогда стартуй с телевышки! – посоветовала Анчик и что-то записала в блокнот. Будучи жрицей, причастной к тайнам искусства, просветлела. – А твой Колобошников – шалопай.
– Можно я скажу? – поднимаясь с места, решительно напомнила о себе Журманова. – Что толку рассуждать на тему любви! Надо говорить о том, чего мы от неё хотим. Поведаю вам такую жизненную историю…
И Ада Васильевна попросила представить каждому присутствовавшему некоторое царство-государство, в коем среди прочих граждан жили-были одна женщина и один мужчина. Настал день, когда они поженились. И всё у них складывалось замечательно. Муж хорошо зарабатывал; жене не имело смысла гнуть спину на работе – она занималась домашними делами, их всегда предостаточно. Женщины это хорошо знают, в любом хозяйстве найдётся занятие. Жена вполне справлялась со своими обязанностями. Муж её нежно любил: был ласков, обходителен, предупредителен. Охотно выполнял любые просьбы. И вот однажды даме показалась такая жизнь пресной и скучной. Бальзаковский возраст опасен. Захотелось чего-то необычного, праздничного, острого. Она решила заняться фитнесом; возник повод: стал появляться лишний вес. Сидеть в квартире казалось бессмысленной мукой. Женщина позволила себе надолго исчезать из дома. Блюда приготавливала на скорую руку, самые простые – не хотела понапрасну тратить время. Потом поручала уже и мужу что-нибудь состряпать для себя. (Ада замахала руками, точно захотела взлететь.) Нет, у неё не было на стороне романа. У неё появилась всезнающая подруга. Брак для жены перестал быть ценностью. «Брак – не рабство, – говорила она. – Ведь женщина, выходя замуж, сохраняет право от него отказаться». Больше всего её бесило то, что муж, словно чужой ребёнок, просто оставался зевакой происходящего. Ей же хотелось от него борьбы, хотя бы за семью, за любовь, за себя и за неё…
– Знамо дело: с жиру она взбесилась! – вынес свой приговор Женьшень, угрюмо поглядывая на Олю. Массивный нос, нависая над пухловатыми губами, выразительно подчёркивал столь прозаическое настроение.
С кем Силкина могла водить амуры? Ерунда… Но что за наваждение сегодня? Всё произносимое Лапников уже знает. Амурчики починят гнёздышко и даже украсят его цветочками. Странно, однако… И тем не менее уши вянут – скучно.
– Как жить дальше? – тихо спросила Журманова. Её простоватое лицо с розовым пятнышком на щеке и серо-зелёными глазами стало по-детски беззащитным. – Ничего же не исправить. Живём набело.
Вопрос повис в воздухе.
Елеонский, присмотревшись к Егору, ответил:
– Скажу банальность, простите. И всё же: житейские истины никогда не претендовали на оригинальность. Каждый человек решает сам, как ему жить. Иначе не сложится его фенотип.
Анчик что-то записала в блокнот и предложила вместо пресных рассказов придумать для поднятия адреналина острую конфабуляцию, небывалые приключения…
– Нам явно не хватает креатива, – добавила она.
– Или Колобошникова, – добавил Женьшень. За что получил несколько колючек из глаз Эммы.
Валерий Матвеевич протёр глаза: ему почудилось собственное сходство с Посадских. Что за наваждение! Только этого и не хватало!
Людмила Константиновна переглянулась с Елеонским; отправляясь на выход, обронила:
– Сказано же: не искушай Господа Бога твоего.
За ней потянулись и остальные.
Эмма страстно продекламировала им вслед первые строки своего нового стихотворения, слегка помогая себе руками:

                Запрещаю себе
                не могу,
                не хочу
                говорить о любви –
                Вся распята,
                изжита,
                убита –
                Ты сама посмотри…

Лапникову не давало покоя очередное дежавю. Сначала увлечение, букетики, потом стишки, потом маета, тоска, бездна… Но ещё сильней душу бередило одиночество, от которого не отделаться…
Теплоход «Детинец» оставил позади себя последние берега. Впереди открывалась огромная водная пустыня – озеро Мерлень, в древности считавшееся морем…
Несмотря на яркое солнце, дул холодный встречник – так местные моряки называли ветер. За бортом частыми золотистыми взблесками проносилась окрашенная бесконечными торфяниками густо-коричневая вода, в которой иногда сквозила синь отражённого неба. Впереди млела гладь озера.
София Максимовна поискала глазами Бориса Михайловича, но не нашла его. Сверху раздался голос:
–– Товарищ Светницкая!
Весыня ждал на верхней палубе, недалеко от рубки. Вдруг занервничал.
Он сразу же стегнул вопросом:
– Почему не предупредили о присутствии Ады? Мы послали бы другого офицера.
Светницкая вместо ответа стала подниматься к Борису Михайловичу. Ей почему-то подумалось о каллозотомии… Это тот тяжёлый случай эпилепсии, когда приступ охватывает оба полушария мозга. И хирург вынужден пересечь мозолистое тело – определённый участок, позволявший полушариям сообщаться между собой. Вот и люди в каком-то ударе (или угаре?) перестают понимать друг друга, впадают в ступор; разводом, будто хирургической операцией, пресекают свои отношения, а потом понимают, что не могут жить раздельно. Кто-нибудь может объяснить внятно всю нелепость таких историй?

Наступила осень… Семёнов так и не закончил обещанную главу романа. Уезжал на фестиваль, отвлекался на различные (обязательные!) встречи (ох, уж эти встречи!); потом винил суету, честно признавал матушку-лень; наконец, были свои неотложные дела – вот так дело и затянулось. Благо в это время Виктор рисовал иллюстрации к своему роману и согласился ждать.
Настал момент, когда всё-таки подступили мысли, от которых не отмахнуться. Они и заставили Сергея сесть за стол… Через день четыре страницы покрылись плотным текстом.
Снова понадобилось участие Нины.
– Поведение твоих героев понятно, – сказала она, прочитав написанное. – Люди хоть и набрались решимости изменить свою жизнь, но пока закрыты друг для друга. Тонко и постепенно души их должны открываться. Иначе герои не станут творцами собственных судеб. А ведь об этом же твоя глава…
– Не совсем, – возразил Семёнов, перелистывая тетрадь с записями. – Что за «творцы собственных судеб»! Во-первых, судьбы людей Своим Промыслом творит Бог, а человек Ему может лишь помогать. Во-вторых, судьба понималась язычниками магически как рок, фатум, то есть как положение вещей, которое никто из смертных не в состоянии изменить. Да ты и сама знаешь. Впрочем, некоторые из героев так и относятся к жизни…
Сергей бросил тетрадь на стол, встал и заходил по парчовым половицам солнца, заглядывавшего в окно. Он не знал кому из героев отдать авторство вставной новеллы, которую набросал ещё в санатории.
– Это должен быть человек с опытом, – объяснил он жене.
Нина спросила:
– Не многовато ли будет вставок?
Семёнов с важностью бросил:
– Следует говорить не о количестве вставок, а об их качестве, разнообразии и естественности.
– Отдай Елеонскому. Больше некому, – посоветовала жена. На горбинке её носа эффектно сверкнул и исчез солнечный блик.

Теплоход стоял посреди озера. Замолк. Теперь не он гнал волну, а небольшие волны бились о его борта. Даже берега и чайки исчезли. Сама вечность сошла в этот великий покой.
– Медведь сдох, – произнёс Лапников, зевая.
Точно в ответ, из динамиков брызнула танцевальная музыка, прогнавшая тишину.
Анчик поинтересовалась у проходившей мимо Светницкой:
– София Максимовна, как вам прощает муж такую работу? Не ревнует?
Руководительница клуба застыла в полуулыбке, подумала и сказала:
– Нет. Любит.
– И этим всё сказано, – заключила Евкемова, бесполезно приглаживая свои неподатливые волосы.
– Вы счастливая… – вздохнула Сидорова и поправила кружевной воротник.
Светницкая подошла к грустной Аде Васильевне, отвела её в сторону, осветила обаятельной улыбкой. Они о чём-то стали беседовать. Журманова по-детски послушно закивала головой, внимая Софии Максимовне. Волосы то и дело падали Аде на глаза, женщина не уставала их подбирать, жадно вглядываясь в лицо собеседницы.
Вскоре Светницкая вернулась в командирскую рубку.
Ларисе Анатольевне показалось лицо притихшей Евкемой не совсем здоровым. Она попыталась узнать:
– Людмила Константиновна, почему сегодня у вас вид «на море и обратно»?
– Не поняла…
– Простите, я хотела сказать, что лицо не свежее...
Евкемова стушевалась:
– Всю ночь рисовала: просматривала семейный альбом и нашла любимую афганскую фотографию мужа; долго сидела, на ум полезли всякие воспоминания, а потом, чтобы успокоиться, стала рисовать. И к утру, знаете, успела закончить портрет.
– Чей портрет?– спросила Анчик.
– Мужа, разумеется.
Мгновением перед Сидоровой пронеслась картина похорон… Цинковый гроб сопровождал почётный военный караул. Полуживую от горя Евкемову держали под руки родственники… Беда приспела, наперёд не сказалась. Лариса давно была знакома с Людмилой Константиновной. Их знакомство не переходило в дружбу, но приятельницами они считали себя и до вступления в клуб.
Тем временем Фима жирным фломастером нарисовал на полу сердце и только хотел сопроводить свой рисунок надписью, как его остановила Оля. Егор, шмыгнув носом, далеким от античных канонов, не выдержал:
– На стенах гадости писать, увы, тенденция не нова. Но согласись, ядрёна мать, лишь только здесь свобода слова.
Елеонский пригласил на танец Людмилу Константиновну, и они вдвоём, кружась, удалились. Оставшиеся, кроме Ёжикова и Посадских, поднялись на верхнюю палубу корабля и расположились на лавке. Справа от Евгения Евгеньевича сидели Журманова, Сидорова, Силкина и Анчик. На открытой части нижней палубы недолго потоптались в танце Евкемова с Елеонским, а потом они отвернулись в сторону озера и о чём-то стали беседовать.
Из командирской рубки выскочил Весыня, обмахивая себя фуражкой.
В приоткрытую дверь выглянула Светницкая, призывая Бориса Михайловича вернуться назад, но тот не захотел.
– Девочки, кем работал Елеонский до пенсии? – поинтересовалась Журманова, пробуя ради успокоения гадать про себя на ромашках собственного платья: «Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмёт – далеко пошлёт».
– Доцентом. Преподавал философию. Знаете же, какая у нас философия… – сообщил Лапников, пропустив мимо ушей обращение к «девочкам»: очевидно, по той причине, что снова дал себя знать эффект дежавю.
Впрочем, Женьшеню ли рассуждать о философии!
– Д а   у ж,  – подобно баяну, выразительно растянула Анчик два слова из двух букв каждое.
Ничего не поделать, в стране – гласность.
– Мой приятель поведал занятную историю, – призналась Сидорова. – Хотите послушать?
– Разумеется, – подтвердила Журманова, на словах «к сердцу прижмёт» бросив считать лепестки.
И то правильно. Незачем заниматься столь бесполезным делом! На дворе наступило время надежд…
Лариса доверительным тоном начала:
– Валерий Матвеевич вёл семинар, посвящённый теме эксплуатации труда, разумеется, в свете классовой теории. Ядро семинара составляли лучшие ученики преподавателя. Мой знакомый перед самым началом попросил разрешения задать студентам всего один вопрос. Елеонский дал добро. Вопрос прозвучал такой: «Иисус Христос, по вашему мнению, был эксплуататором или эксплуатируемым?».
Сидорова заметила: Эмма тихо покинула их компанию. Она спустилась по лестнице на корму. Её заинтересовал там куривший Весыня. Лёгкая тень коснулась взгляда Ады, провожавшего Анчик, и серо-зелёные глаза стали почти серыми. Сидорова продолжила:
– После паузы послышался голос: «Если Он всё раздавал и призывал богатых раздавать имущество угнетённым, то Иисуса нельзя назвать угнетателем». Второй студент ближневосточной наружности возразил: «Тем не менее Он жил на иждивении других. Тогда его нельзя назвать и угнетённым». Третий белобрысый студент не согласился со вторым: «Что значит на “иждивении”? К Учителю приходили тысячи людей. Их пожертвования перекрывали любые средства женщин, “служивших от имений своих” Христу». Второй студент настоял на своей точке зрения: «В таком случае и подавно можно вести речь об эксплуатации бедных».
Журмановой явно не сиделось, но она боролась с собой. Её «бывший» откозырял актрисе и вернулся в рубку корабля. Эмма тоже заправски приложила руку к пилотке и застыла, будто по команде «смирно». Ада отвернулась; её розовое пятно покраснело.
По реке гулял свежий ветер, рябивший воду. Рябь переходила поодаль в зыбь, а зыбь ещё дальше играла многочисленными отсветами, рефлексами, мелкими бликами, постепенно становясь гладью, в которую, как в зеркало, смотрелись облака.
Теплоход ожил. «Детинец» развернулся по кругу, набирая ход, и поплыл обратно.
Никто не заметил, что они возвращаются в прежнюю жизнь. Откуда-то издали донёсся голос Анчик:
– Людмила Константиновна! Зачем вы взяли с собой Олечку? Она у нас всех женихов отобьет.
– Не обращайте внимания, – виноватым тоном выговорила Силкина. – Продолжайте.
– На чём я остановилась? Ах, да! Ну, вот первый студент-заморыш и говорит: «Что за эксплуатация, если Сын Человеческий бесплатно кормил тысячи и тысячи людей!». Сказал несчастный словцо... Второй студент в свою поддержку привёл следующий довод: «Библия утверждает, что Христос – Вторая Ипостась Троицы. Следовательно, Он есть Бог. А раз так, то Богу изначально принадлежит во вселенной абсолютно всё. В результате – человечество фатально оказалось в угнетённом состоянии. Ведь даже за свой талант человеку предстоит держать ответ на Суде». Вмешался Валерий Матвеевич: «Это неправильная постановка вопроса. Признавая Христа Богом, вы сходите с позиций атеизма и становитесь ренегатом. В данном споре необходимо опираться только на проверенную информацию. Иначе не получится объективной картины». Мой приятель извинился и спросил доцента: «Как вы проверите информацию, коль у вас имеется, например, семь источников, и все они противоречат друг другу?». Не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что идёт к чему. Елеонский парировал: «Евангелие – не идеал, в нём полно нестыковок. Взять те же указания на разное количество петухов, пропевших перед отречением Петра». Приятель ответил: «Верно. Церковь потому и не умолчала об указанном вами противоречии, что на время записи канонических текстов уже невозможно было что-то проверить, то есть выявить означенную “объективную картину”. Почему и хочется знать: каким образом собираетесь это сделать вы?». Приятель-забияка уже видел себя матадором, а Елеонского неким торосом на арене с бегавшими глазами. Валерий Матвеевич недовольно пробасил: «Не занимайтесь демагогией, молодой человек! Надо систематизировать информацию, выделить в ней совпадающие моменты, отбросить субъективные случайности, как это делают криминалисты. Иначе они не смогли бы раскрыть ни одного преступления». Приятель мой, чуя уже вкус победы, нанёс очередной удар: «Одно дело – установление обстоятельств преступления и совсем другое – выявление научной истины. Потому я спрашивал о марксистской точке зрения в отношении Христа. Но убедительного ответа так и не услышал». Елеонский с ухмылкой отреагировал: «Не для всех марксистов ваши доводы об Иисусе тоже являются убедительными. Потому мы и отрицаем Его божество. Мы не дискутируем о вере».
Эмма скучающе вышагивала по палубе, не придумав для себя занятия.
С нижней закрытой палубы поднимались Ёжиков и Посадских. Послышался тихий голос Егора:
– Фима, у меня бывают провалы во времени. Как пойду туда, куда король пешком ходит, так пропадает почти час.
– Совершенно верно, Егор! – перебрал несколько гитарных струн Фима. – Сам себя не похвалишь – целый день, как оплёванный, ходишь.
Ада Васильевна возмутилась:
– Фу, придурки! Два брата-дегенерата. Продолжайте, дорогая, продолжайте.
– Ну, вот… Приятель и говорит: «Вы не можете игнорировать веру. Ведь то, что материя первична, чистой воды вера. Или кто-то уже доказал, поставив эксперимент. Третий ученик сострил: «Материя не исчезает, она только переходит из одних рук в другие». Со стороны послышалось: «Дальше сексперимента дело не пошло». Кто-то шикнул: «Пошло!». Раздались смешки. По словам приятеля, Валерий Матвеевич наполнился важностью, и, взвешивая каждое слово, выговорил почти по складам: «Мы исходим из того, что имеем в своих руках. А вы исходите из своих фантазий». «Позвольте полюбопытствовать, – возразил мой товарищ. – От кого вы получили то, что держите в руках?». Валерий Матвеевич как муж научно весьма подготовленный, не раздумывая (не зря же доцент!), выпалил: «Это объективная картина». Приятеля раззадорили такие слова, и он, действительно уподобляясь матадору, попёр напролом: «В таком случае, вы должны были родиться от “объективной картины”, а не от своих родителей. Если уж говорить о научной точке зрения, то ничего не случается во вселенной без причины».
Анчик поднялась наверх и опять тихо присоединилась к компании. Лариса Анатольевна делала вид, что ничего не заметила и продолжала:
– Елеонский, почувствовав, по всей видимости, нарушение субординации, а отсюда и этикета, насупился: «Читайте классиков марксизма, молодой человек. Они всё объяснили идеально». Мой Андрей то ли вошёл в раж, то ли решил победить любой ценой – не знаю. Бритва остра, да кому ж сестра?
– Который Андрей? – поинтересовался до сих пор молчавший Евгений Евгеньевич.
– Ой, это я сама вошла в раж. Простите, – смутилась Сидорова, отчего ещё больше порозовели её щеки.
– Гы-гы, – осклабились подошедшие Фима и Егор. Вид их стал торжественный. – Мы его знаем.
– Возможно, парня звали и не Андреем, – отчаянно пыталась поправить положение Лариса Анатольевна. – Дело не в этом. Важно другое. Он, словно вооружившись мулетой и шпагой, окончательно пошёл на доцента: «Оные классики плохо читали, а тем более понимали Библию. А посему идеальной марксистская картина мира кажется лишь их адептам. Что уже есть вера… Вера в то, что курица вылупилась из яйца, взявшегося неизвестно откуда. А мы верим в сотворение сначала курицы Богом, и только потом снесшей яйцо». Валерий Матвеевич не собирался играть роль быка и вышел из себя: «У нас другая тема семинара!». И выгнал моего приятеля из аудитории. Мелка река, да круты берега.
– Хорошо, что не исключили из института. Давно это было? – спросила Оля.
– В конце прошлого учебного года. В самый раз перед уходом доцента на пенсию.
– И что тут интересного? – возмутилась Эмма. – Ваш приятель – довольно хамоват и зашорен по причине повышенной, но ложной религиозности. Деликвент, одним словом. Елеонский же – известный человек в городе, старый учёный…
– Гелертер, – иронично пояснила Сидорова.
– Послушайте, зачем вы переходите на птичий язык! Что такое мулета и деликвент? Кто такой гелертер? – недоумевала расстроенная Журманова.
Эмма снисходительно улыбнулась:
– В первом случае – это злоумышленник, а во втором – учёный, обладающий широкими, но не глубокими и чисто книжными знаниями. Впрочем, применительно к Валерию Матвеевичу…
– А мулета? – не успокаивалась Ада, привыкшая копать до дна.
– Небольшой красный плащ, натянутый на палку, которым дразнят быка – отозвался Лапников.
Лариса Анатольевна сквозь прорезь между век мстительно ругнулась взглядом в сторону Эммы:
– Бросьте вы! Арбуз растёт, а кончик сохнет – вот вам и вся наука, вместе с её творцами.
А в это время…
Показались знакомые берега; они становились ближе и ближе… Вот уже ограничили и простор. От винта клином уходили волны, разлиновавшие отражения прибрежных пейзажей, подобно тельняшке Ёжикова. Журмановой в тот момент показалось всё её существование тоже разлинованным в полосочку.
Что дальше?
Евкемова призналась Валерию Матвеевичу: она мечтала совершенно о другой партии. Но жизнь непредсказуема. Елеонский достал из внутреннего кармана брошюру и отдал своей собеседнице:
– На досуге как-нибудь почитайте.
Женщина взяла книжку и, внимательно глядя на бывшего доцента, осторожно произнесла:
– Валерий Матвеевич, боюсь, что вы станете отыскивать во мне вашу жену. Царство ей Небесное! А каждый человек не может быть копией другого. Да хоть бы и так. Всякая же копия все равно хуже оригинала.
– Нет, нет, Людмила Константиновна. Как говорит наш Ёжиков, «всё – с чистого листа». Вы ведь тоже можете искать во мне бывалого витязя…
Евкемова открыла книжку и словами пыталась затушевать сказанное:
– Мне хочется прочитать её прямо сейчас.
К ним спустилась Оленька, и Валерий Матвеевич оставил женщин, удалившись под крышу – рубаха с коротким рукавом почти не согревала.
Людмила Константиновна машинально прочитала:

Пятый угол


Сидящий во тьме, увидел свет великий,
и сидящим в стране и тени смертной
воссиял свет
Мф. 4: 16

Художник Олас, напоминавший лицом Ивана Грозного, не считался златоустом. Ему трудно было рассуждать, но он старался, растягивая каждое слово:
– Коль писать картину, то можно опустить полутона. Без контраста же светотени не обойтись. Без него не получить полного представления о сути ни света, ни тени. Говорю вам как практик.
Сутулый архитектор Норей поддержал художника:
– В случае строительства храма солнца, необходимо его возвести так, чтобы люди ценили свет. Для чего в интерьер святилища достаточно проникать всего одному лучу, но по мере движения Земли он должен попадать, хотя бы на некоторое время, в глаза каждому человеку. Fiat lux! Да будет свет!
– Иначе получится пещера Платона, – откликнулся баритоном из другого угла Олас.
Раздавались в тишине мерные шаги режиссёра Диценна. Из-за тусклости лампочки плохо просматривались черты его лица. Отчётливо виднелась лишь лысина. Если бы не тонковатые ноги, то нечто медвежье проглядывало бы во всей его фигуре. Тем не менее легко было догадаться, что маэстро о чём-то задумался. Его мысли прервал Норей:
– А что поставили бы на тему света вы, уважаемый Диценн?
Вместо ответа режиссёр потёр ладонью о ладонь. И, спустя минуту, произнёс:
– Для меня свет – прежде всего гносис, пусть это и старо как мир. Надеюсь, помните надоевшие сентенции на сей счёт. Вечные истины обычно не вызывают энтузиазма. Приходится терпеть. Так вот, коллеги, в моей постановке люди будут строить храм Знания.
– Библиотеку? – спросил Олас, бросив на стену большую, густую тень.
Последовал отрицательный жест холёной режиссёрской руки.
– Нет. Именно храм Знания. Но строительным материалом в данном случае станут книги.
– Знание – силос! – съязвил Олас.
– Книги?! – удивился из темноты писатель Родер, до того лежавший на кровати молча. – Это уже не банально.
Диценн продолжил вышагивать одному ему ведомые геометрические фигуры и на ходу обронил:
Представьте себе ситуацию: люди приносят и свозят книги на главную площадь города…
Норей, сверкнув жёлтыми крупными глазами, неожиданно перебил:
– Насколько этичным вы считаете подобное действо?
– Мне кажется, маэстро, что такая постановка будет неким перепевом известной книги Рэя Брэдбери, – добавил Олас.
Горбоносая тень косматого живописца отделилась от тени Норея и повисла над столом. – Разница лишь в деталях: у Брэдбери книги варварски уничтожались вместе с жилищем их обладателей, а у вас книги служат строительным материалом для обиталища знания.
Диценн хмыкнул, после чего пристыдил своих собеседников:
– Хорошо ли, не дослушав, делать подобные выводы?
И, не останавливаясь, терпеливо пояснил:
– Люди перевели все книги в цифровой формат. Прогресс же! Они посчитали экономическим безумием хранить столь огромное количество томов, с которым связано ещё большее количество хлопот. Ведь надо платить зарплату библиотекарям, следует постоянно поддерживать противопожарную безопасность, надлежит вести борьбу с плесенью, книжными клещами… Проблем не счесть. Сегодня на помойках в реальности часто видишь целые связки выброшенных книг. Случайность? Отнюдь нет… Люди считают как раз неэтичным поступком сжигание книг. Это, действительно, вызывало и вызывает нездоровые аллюзии. А стены из книг, по мнению моих героев, будут выглядеть явно символично. Потому и возникло воодушевление.
Выходя из тени, Родер явил давно небритое морщинистое лицо весьма постаревшего Леля. И возразил:
– Такое единодушие желает большего правдоподобия, господин Диценн.
– А единодушия и не случилось, господин Родер, – ответил режиссёр. – Вы же знаете, коллеги, всегда найдётся меньшинство, недовольное большинством. Оно и заявило о неповторимости раритетов, об их непреходящей ценности в качестве предметов материальной культуры.
Норей попытался размять спину, выгнув её и даже задрав голову. Он поинтересовался:
– Миленький, а вариант с извлечением книг из стены не предусматривался? Habent sua fata libelli…
Олас, прервав, осклабился:
– Вот вы, братец, потенциально тоже тяготеете к большинству!
Медная лохматая борода художника слегка вздрогнула. В нём заметно бродило нервическое настроение. Олас нарывался на скандал? Зачем? От безысходности…
Архитектор, опять сгорбившись, возмутился:
– Несёте ерунду, сами ничего не понимая! Книги имеют свою судьбу. Я спрашивал как специалист.
Диценн присел на табурет, грустно посмотрел на всех, затем объяснил:
– Книги пропитывались особой смолой, прежде помещения их в стену. Смола обеззараживала бумагу, придавала фолиантам прочность и долговечность. Так поднимались монолитные стены… Для строителей всегда крайне важен материал и его свойства. Без монолита невозможно настоящее знание и его символ – святилище из книг.
Олас упёрся ногой в стену.
– И чем закончится эта история? – не вытерпел он.
Диценн облокотился о стол, немного помолчал, затем ладонями охватил лицо и, нехотя, хрипло выдавил из себя:
– Меньшинство в одну из ночей совершило немыслимое. Радикалы из библиофилов облили стены керосином и подожгли храм. Книги отдали последнее, что могли отдать – свет и тепло.
Норей, тряхнув кудрями, присел рядом с режиссёром и многозначительно произнёс:
– М-да… любопытная постановка у вас, миленький, должна выйти… Ex ungue leonem – птица видна по полёту… Однако и свет, и тепло оказались напрасными, никому не нужными, даже вредными для природы. Хороши любители книг...
Олас упёрся руками в стену и, не поворачивая головы, напомнил:
– Теперь очередь писателя.
Художник сжал кулаки и уточнил вопрос:
– Что такое для вас свет?
Мгновенного ответа у Родера не нашлось. И он сказал:
– Надо подумать, господа.
Затем дотянулся указательными пальцами до носков, (или скрытно поклонился?) без торопливости; объёмно открылся его нависавший, крутой лоб. Писатель спокойно произнёс:
– Я тоже не оригинален. Свет мыслю исключительно в пределах категории жизни. Пока есть жизнь – будет и свет.
– На Луне полно света, но нет жизни, – огрызнулся Олас. Писатель не обратил внимания на замечание. И продолжил:
– Мы привыкли его понимать в качестве того, что даёт лампочка, находящаяся вот на той стене. Точно такую же природу имеет и солнечный свет. Он, безусловно, важен, но объясняем элементарной физикой. Помните школьную сагу о люменах? Есть и другой свет, который заключён в каждом из вас, господа. Это сияние души. Это свет совести, таланта, обаяния, свет сердечности. Без него мы перестанем быть людьми.
– Не подозревал, что внутри меня горит свеча, – хмыкнул художник и заглянул себе под одежду.
– Погодите, – вежливо одёрнул его Диценн.
Родер обратился к архитектору:
– Вот вы, господин Норей, спроектировали и построили множество зданий. Расскажите нам: что лежит в основе понятия «дом»? Почему люди стали строить себе жилище? Что вы сами вкладываете в свой труд, кроме старания?
Обращение писателя застало Норея врасплох, но архитектор, вспомнив о своей профессиональной чести, посчитал обязанностью ответить:
– Я не имею права говорить от имени людей. А коль вас интересует лично моё мнение, – извольте. Проектирую и строю чаще всего для счастливцев, готовых жить в шалаше. Это непритязательное жилье. И моя задача состоит в том, чтобы оно было максимально удобным, дешёвым и прочным.
– Как переводится слово «дом»? – не отставал сочинитель.
– Признаться, не задумывался. Сдаюсь. В институте нам не рассказывали.
– При вашей любви к латыни, следовало бы знать. Латинское «domus» означает… «могила».
– Хм… Выходит, – мы строим гробы?! – немного обидевшись, удивился Норей.
– Лично про вас не знаю. Но древние строили погребальные сооружения в виде Дома Жизни. Достаточно вспомнить Ликийские могилы, – безучастно сказал Родер. – И в этих домах, по представлению древних, сиял свет вечности.
– Ну, в античности не совсем так, – засомневался Диценн. – У греков «domos» – «строение». Однако с определёнными поправками можно согласиться на то, что желание человека не исчезать из сознательного бытия существовало, наверное, в любые времена.
Родер упёрся взглядом в потолок и неопределённым голосом, колебавшимся между баритоном и тенором, вкрадчиво речитативом почти запел:
– Язычники ведали Истину лишь отчасти. Но есть Первый Свет, им неведомый. Он никем не создан, он сам создатель: и солнечного сияния, и сияния наших душ. Оставаясь тихим, этот Свет может повалить человека на землю и ослепить, может стать огнём и не опалять, может исцелить больных и даже воскресить мёртвых. Его силой держится вселенная. Его слава блистает во святых. Он есть Красота, Величие, Высота, Слава, Любовь. Он настолько светел, что становится непроницаемым лучезарным мраком. К нему не подступиться гордым умом, но он открывается зрению светлой души. Душа и представляется чем-то вроде зеркала, отражающего этот Свет. Потому требуется её чистота. Ибо она – второй свет.
Диценн осторожно спросил:
– Верно ли я понимаю: воля к жизни, собственно, и является жаждой света, следовательно, и жаждой свободы?
Родер подтвердил:
– Только поэтому, господа, мы сейчас рассуждаем о свете, находясь в темнице.
Норей понимающе кивнул и подал руку писателю для пожатия. Затем поддержал:
– Точно. Bis dat, qui cito dat – вдвойне даёт тот, кто даёт скоро. Версия дома оригинальна. Я понял, что её подсознательно и придерживался. Парадокс в другом: учитывая нашу одинаковую вину и отсутствие перспективы, нам реально светит войти в этот самый «дом вечности»…
Олас закричал:
– Не сыпьте соль на раны!! В доме повешенного не говорят о верёвке! Домой хочу.
– К сожалению, люди часто доверяются не Свету, который в своей ослепительной непроглядности есть мрак, а Мраку, который ослепляет и выдаёт себя за свет, – размышлял дальше писатель. – Не случайно же слово «люцифер» означает «светоносец». Носитель инфернального света. Главный Иллюзионист. Отец всякой лжи. Трусость же не украшает человека в любом положении.
Диценн деликатно осведомился:
– Коллега Родер, а история будет?
Литератор, глядя в кусок разбитого зеркала, которое сейчас казалось обломком бронзы, безразлично ответил:
– Я – реалист. Моя история о том, как режиссёр Диценн, архитектор Норей, художник Олас и писатель Родер отказались платить за солнечный свет. Так сказать, расплата за неуплату…
– И это притом, что милейшие Диценн и Родер светом ума создают светлые образы, а уважаемый Олас наделяет светом свои картины! – подражая писателю, возмутился Норей. И всех троих заподозрил в шпионаже. Ему хотелось сейчас что-нибудь сделать, но не сумел ничего для этого придумать и затих. В полутьме отчетливо высвечивался лишь его длинный неказистый нос.
Помог Диценн:
– Вы умолчали о своей профессиональной сфере. Архитектура, собственно, это не совокупность стен, а драматургия и режиссура света в пространстве. Если наша жизнь протекает по эту (видимую) сторону бытия, то и солнечный свет приобретает определённый духовный смысл, а не просто объясняем обычной физикой, как говорит наш Родер. Мир – сложен…
Олас, оставив, наконец, стену, удалился в косой угол. На ходу недовольно пробормотал:
– У кого что болит, тот о том и говорит.
Писателю надоел раздражённый тон Оласа. И, глядя на художника через зеркало, он решительно выдавил из себя:
– В том наше с вами предназначение и состоит, чтобы высвечивать болезни общества. Зря хандрите! Сами всё прекрасно понимаете. Потому и находитесь здесь.
– Не хочу и не стану платить за то, что не принадлежит даже нашей планете! Вот вам, братцы, болезнь!! Попробуйте её осветить и выставить на обозрение мировому сообществу. Пожалуйста! Флаг вам в руки! А я не пророк, даже не диссидент; я всего лишь малоизвестный живописец, – обиженно заявил Олас. И стал внимательно осматривать угол. Ему понравились две довольно узкие дополнительные плоскости, вносившие относительное разнообразие в казённый вид камеры. Зачем они для тюрьмы?
Норей виноватым голосом обратился к режиссёру:
– Вы, миленький, тоже по этой причине попали сюда?
Диценн приступил аршинами измерять стену. Он то выплывал из темноты, то снова в ней исчезал. Его голос по громкости временами слегка менялся. Режиссёр сам его убавлял или прибавлял.
– Вопрос принадлежности чего-то кому-то – условен, – ответил Диценн. – Мы платим за своё бессилие, ибо некто, сидящий выше, – сильнее нас. А сильный властен принудить слабого платить за что угодно.
Прервал писатель:
– Почувствовали в себе силу не платить?
Маэстро ответил:
– Нет, проще: у сильного кончается время, поскольку он слабеет.
Олас покинул угол и несколько плотоядно улыбнулся архитектору:
– А вы, братец, чем насолили сильному?
– Батареями, – проворчал Норей, залезая на второй ярус кровати.
– Это как? – не понял художник.
– Элементарно: спроектировал и построил дом с солнечными батареями. Жильцов заставили платить ещё больше.
– Осчастливил!! – прыснул от смеха Олас.
– Увы, – натягивая на себя одеяло, закряхтел архитектор. – Мне перестали давать в долг. И вот я здесь…
Художник кошачьим шагом подкрался к Родеру и настоятельно спросил:
– Ну, а вы почему подозрительно молчите?
Писатель дал Оласу посмотреться в зеркало и невозмутимо ответил:
– Потому что я – всего лишь летописец.
На художника жест Родера не произвёл впечатления. Более того, последовал упрёк:
– Бойтесь, чтобы охрана не отобрала эту стекляшку. Кстати, откуда она у вас?
– Нашёл за плафоном. Кто-то из предшественников хотел, очевидно, усилить свет. Паллиатив никуда не годный. А вы полагаете, здешние стены имеют глаза и уши?!
– Какие проблемы! В тюрьме издавна бытует понятие «шмон»…
– Позвольте мне, – попросил зеркало Норей. Посмотрелся в него, провёл пальцем по ребру, которое оказалось очень острым, и отложил от себя.
Олас твердо перешёл с сочинителем на тон следователя:
– Вернёмся к нашим баранам. Каждый из присутствующих уже поведал причину своего пребывания здесь. Кроме вас, Родер.
Писатель внимательно присматривался к движениям Диценна и, словно отмахнувшись, произнёс:
– О, причина настолько тривиальна, что она разочарует…
– И тем не менее мы ждём, – продолжал настаивать художник.
– Коллеги, – Диценн отозвался из потёмок. – Камера спроектирована и построена по принципу золотого сечения. Вопрос: для чего?
Никто не знал что сказать. Установилась тишина.
Лежавший Норей улыбнулся. Только он, зодчий, мог ответить на прозвучавший вопрос, но промолчал. Если люди не догадываются для чего существует золотое сечение, то о чём с ними говорить!
Олас продолжал пристально смотреть на писателя.
Родер высветил режиссёра слабым зайчиком зеркальца-осколка. Престарелый Диценн, стоя на коленях, уткнулся лбом в стену – и было непонятно: то ли он молился, то ли плакал. Или, молясь, плакал, а, плача, молился? Маэстро явно нуждался в уединении. Писатель, что-то заприметив, оставил на столе зеркальный осколок и с раздражением произнёс:
– Я рассказывал людям об отказавшихся платить за солнечный свет. Вы лично, господин Олас, побоялись выявлять, а тем более лечить эту болезнь. Надеюсь, мой ответ достаточен?
– Принимается, – приподнявшись на кровати, кивнул архитектор. – И чем обычно кончают отказавшиеся платить?
Родер слёту прихлопнул ладонями нудящего комара, залетевшего сюда неизвестно как. Через вентиляцию? Нечего мельтешить возле лица!
В глазах Оласа сверкнул гнев: отнимать жизнь у единственного вестника с воли – бесчеловечно, следовательно, грешно. Литератор, зевнув, флегматично продолжил:
– Чаще всего, смутьянов лишают возможности видеть солнечный свет.
Норей, потягиваясь на кровати, заключил:
– В таком случае, меньше всех теряет наш Диценн. Театральные постановки осуществляются при помощи искусственного света.
– Дело за малым: если их дадут осуществить, – сыронизировал художник, пальцами расчёсывая спутавшиеся пряди бороды.
Родер подтвердил:
– Как правило, узникам запрещают заниматься любимым делом.
Накрывшись с головой одеялом, архитектор замолк.
Оласу трудно было согласиться со своим нынешним положением, и он мечтательно предложил:
– Эх, братцы, хорошо бы всё-таки выбраться отсюда… Вспомните пример с лягушкой, барахтавшейся в молоке…
– И что вы предлагаете? – послышался из полумрака голос режиссёра.
Олас замялся:
– Работаю только с натуры – слабо развита фантазия. А вы придумали с книгами эвон какую историю.
– И на том спасибо, – усмехнулся выходивший из тени Диценн. – Однако следует искать того, кто окажется сильнее сильного.
– Всего-то и нужно: лишь найти и связаться с ним, ради вести о нашем бедственном положении, – саркастически изрёк Родер.
Его седая голова золотилась от совсем тусклого света. Лампочка-глаз, закованная в панцирь плафона, а поверх плафона ещё в решётку, висела над дверным проёмом, придававшим камере некое дополнительное измерение. Потому что дверь в потёмках фактически не просматривалась, и проём казался входом в ещё одно помещение. Писатель иногда был не в силах отделаться от мысли, что он находится внутри египетской пирамиды.
Норей неожиданно и громко заблажил:
– Эта треклятая тюрьма построена по моему проекту. Приличные деньги получил…
Олас оживился:
– Быть может, какой-нибудь секрет предусмотрел?
– К сожалению, нет, – разочаровал его архитектор.– Не предполагал, что самому доведётся сюда угодить. Да и проект утверждался сами знаете кем. Все секреты в их власти. Впрочем, мы сидим в довольно хорошей камере, миленькие. Первый этаж. Разве что без окна… Однако почему не несут обед? Есть уже хочется.
Нахмурившись, художник спросил:
– Зачем устроил пятый угол?
– Это прикол, как выражается молодёжь. По проекту здесь должен быть кабинет дознания. Теперь догадываетесь? Но его переоборудовали из-за нехватки камер.
– Юморист поганый! Видите ли, для счастливцев он работает! А тюрьму сварганил для кого? Тоже для них?! – процедил сквозь зубы Олас, упершись раскинутыми руками в откосы дверного проёма. – Я случайно подслушал охранников, так они болтали о скорой замене лампочки неоновой рекламой. Экономика, мол, диктует… А посему берегите нервишки, братцы. Когда круглые сутки начнёт перед глазами мельтешить незнамо что, тогда такой увеселительный карантинчик нам устроят – полезут глаза на лоб!
Норей сделал вид, что слова художника касаются не его. Он слез с кровати и просящим голосом обратился к сотоварищам по несчастью:
– Послушайте, миленькие! Я считаю, не надо ничего предпринимать. Суд – впереди, и, возможно, нам вынесут никчемное наказание, а не такое, какое напророчил сочинитель. Любит он сгустить краски! У него профессия такая. Олас, обратите внимание на возраст Родера. Да и Диценн от него не намного младше. Вам тридцать семь, мне тридцать три… Кое-что определённо теряем… Коль нас поймают при попытке к бегству, то сурового приговора не избежать. Шут с ним, с этим светом! Не слушайте басни. От него же и вред бывает. Взять хотя бы ультрафиолет. В нашем распоряжении сейчас кровати, стол, табуретки; один раз в неделю душ; разрешены передачи с воли. Худо-бедно кормят. По старинке, сие называется «сидеть в долговой яме». Раньше подобное сидение считалось обычным делом. А вот в случае строгого наказания – всех ждёт карцер. (Норей облизнул языком рот.) О, вы не ведаете о здешнем карцере! Это отдельная песня. Лучшего я ничего не придумал за всю карьеру. В нём мало того, что дикий холод, но в нём возможно лишь одно стоячее положение тела. Нельзя даже опереться о стены, поднять или опустить голову – кругом шипы. Да, да, миленькие, уже не полежите на кроватке… О рационе вообще молчу. Здесь же у нас с вами – санаторий. Кстати, который час? Вроде пора обедать.
Олас вытолкнул себя из проёма, побагровел различимо даже в полутьме, подскочил к Норею и нанёс тому боковой удар прямо в челюсть.
– Паникёр! садист! конъюнктурщик! – заорал художник. Борода его дёргалась из стороны в сторону. Глаза горели. Сходство с Иваном Грозным особенно усиливалось. – Не зря я заподозрил тебя в принадлежности к большинству! Строитель душегубок!! Сам угодил, как кур в ощип, так и мы вынуждены сидеть с негодяем! Велика честь!
Архитектор мешком сел на табурет и прошептал:
– Накормили…
Родер и Диценн, не сговариваясь, стеной застыли между Оласом и Нореем.
Писателю показалось странным, что в дверном проёме не загорелся глазок после скандала. Неужели тайно поставили видеокамеру? Занятно: камера с видеокамерой. Комфорта захотели!
Диценн рассудительным тоном пресёк страсти:
– О каком побеге идёт речь? О нём не было сказано даже слова. Освобождение – вовсе не побег.
Родер поинтересовался:
– А куда выходит пятый угол?
– Во двор, – ответил всё ещё ошарашенный Норей.
Он потрогал свою челюсть, крови не было; затем пальцами потёр виски:
– Угол создаёт ребро жёсткости для укрепления конструкции. Зачем спрашиваете?
– У всякого юмора, оказывается, есть ещё одно объяснение, – отшутился писатель.
Тяжело дышавший Олас взял незанятый табурет и, сев у кровати, принялся качать пресс. Что, наверное, помогло включить фантазию.
– Нам недостаёт всего одной штуки – выстрела крейсера «Аврора», – натужно прорычал художник. – Русские умеют затевать великие дела, но никогда не доводят их до конца.
– Вы близки к истине, – пробасил Диценн.
– Да вы что! – не стерпел Норей, с опаской поглядывая на Оласа. – –Нас же поубивает!!
– Не трусь, – стальным голосом произнёс живописец. – Выстрел был холостым. Коли я тебя не убью, – будешь жить долго.
Родер нырнул во тьму дверного проёма, пошарил дверь на ощупь и истошно завопил на всю камеру:
– Да мы с вами замурованы, господа хорошие!!!
Все кинулись к двери, но её действительно не было. Вместо двери нащупывались шершавые кирпичи.
– Ну, это полный вперёд, – заныл Норей. – Меньше б умничали против сильных – не сидели бы замурованными.
– Закрой свой ржавый патефон! – успокоил его Олас; медная борода на удивление перестала дрожать. – Лучше раскинь мозгами, зодчий Росси, для своего же спасения. Безвыходных положений в жизни не существует.
А сам, став сущей копией Ивана Грозного, прорычал в кирпичи:
– Замуровали, демоны!
И воздел руки к бетонному потолку, потребовал с гиканьем:
– Воды, гады!!
Диценн, указав рукой за пределы камеры, терялся в догадках:
– Когда же они успели сотворить очередную подлость?
– Ночью, скорее всего. Подсыпали всем снотворного и делай, что хочешь. Возможностей полно, если ты – в положении сильного, – поделился своим мнением Родер.
– Вот почему я сегодня спал, как убитый! – предположил Олас, запустив пятерню в свою бороду.
– Я тоже не могу пожаловаться на плохой сон, – добавил Диценн.
Пребывал в недоумении архитектор:
– Всякие отступления от проекта – это нарушение авторского права… Наступают испытания?
Писатель нервно засмеялся:
– Господа, теперь каждый из нас – Радамес! Не хватает лишь каждому по Аиде. То-то мне в последнее время грезилась египетская пирамида, будь она неладна.
Раздался резкий хлопок ладоней. Успокоившись, Олас просил внимания.
– Давайте, братцы, не растекаться мыслью по древу, а сосредоточимся на одной цели: как выйти из нашего дурацкого положения, как победить супостата, – потребовал он.
– Господин архитектор прав: не исключено, что над нами проводят эксперимент. И придётся сдать кое-какие экзамены, – предложил версию режиссёр, чем снизил градус общего напряжения и заслужил аплодисменты Норея.
Архитектор тут же постучал в стену, заменившую дверь. Потом приложил ухо к ней и сказал:
– Теплилась надежда на кладку в один кирпич, но, похоже, этой надежде капец. А вот вам и радость, миленькие: пока не отключён свет. Молитесь, чтобы надолго хватило лампочки. Может перегореть. Проверим вытяжку.
Норей подумал: если это действительно эксперимент, то, возможно, при успешном окончании испытаний, арестованных выпустят на свободу. Накладно держать специалистов в тюрьме.
Он залез на табурет, наслюнявил палец и поднёс его к вентиляционному отверстию:
– Не шибко, но, слава Богу, работает.
Художник разогнался и изо всех сил, какие оставались у него, ударил ногами в кирпичи. Тут же отскочил. Работа каменщика оказалась добротной.
Олас задумал протаранить стену столом, но вовремя остановил режиссёр:
– Лобовое решение. А, главное, оно ничего не даст, кроме утраты стола.
Писатель сосредоточенно предложил:
– Первым делом, господа, нам необходимо успокоиться, а потом предпринять мозговую атаку. Горячая голова – плохой советчик. Выспались мы или нет, но ради экономии сил лучше лечь в кровати и перевести дух. Выход из положения обязательно найдётся. Гениальные решения приходят во сне. По слову великого Кормчего, чем хуже, тем лучше.
– Другие идеи есть? – спросил Диценн.
Последовало молчание.
– По коням! – скомандовал Олас.
Когда все стихли, то Норей приподнялся и посмотрел на своих сокамерников. По-соседству, также на втором ярусе койки, неподвижно с закрытыми глазами лежал живописец. Под ним – на первом ярусе – наполовину виднелся Диценн, сложивший руки, как мертвец. Родер расположился под Нореем, поэтому архитектор посчитал излишним свешивать голову, чтобы увидеть сочинителя. Мало ли что подумают! Можно утверждать наперёд, писатель по своему обыкновению отрешённо уставился куда-то вверх.
Норей подумал о необходимости сейчас комара, которого налету ухлопал Родер. А теперь некому и нечем украсить опостылевшую тишину. Впрочем, следует думать о другом… Что тут придумаешь? Лучше положиться на судьбу. Тем не менее одна мысль сверкнула в жёлтых глазах.
– Мы сейчас лежим такие покойные, что со стороны здесь может почудиться морг, – изрёк Норей, подложив руку под затылок.
Олас, не шелохнувшись, пригрозил:
– Коли ещё раз кукарекнешь не по делу, – считай себя первым экспонатом морга.
Архитектор, оскорбившись, отвернулся к стене. Всем, действительно, захотелось молчания.
Поскольку долго не приносили еды, – время сбилось. День сейчас, ночь, вечер или утро? Никто не мог сказать. Часовых механизмов заключённым не полагалось.
Напряжение требовало расслабления, но морил голод. Только сон способен его приглушить. Но заснуть необходимо.
Очнулся Норей от заливистого храпа художника. Снизу сопел Родер. Режиссёр лежал молча. Спал? Растворился в раздумьях? Чем он занят? Неужели действительно умер? Похоже, что всё-таки на дворе ночь.
Архитектор крайне осторожно слез с кровати, на цыпочках босиком подошёл к столу, взял зеркало. Эксперимент, так эксперимент! С кого начать? Безусловно, с Оласа. Сам напросился, чтобы больше не кукарекать. Долг платежом красен.
Норей подставил табурет, посмотрел в лицо соседа. Ярче всего высвечивалась горбинка на носу. Испанское барокко! Художник еле слышно пробормотал: «Дайте свечу».
Архитектор немного испугался, но когда понял, что все продолжают спать, то ощутил в себе такой бешеный прилив сил, какого не испытывал за всю жизнь. Он накрепко собственной ладонью зажал рот Оласу. Как сумасшедший, запилил по горлу того ребром стекла. Струйкой брызнула кровь. Пришлось бросить на постель зеркало и двумя руками гасить судороги умиравшего тела, до тех пор, пока оно ни упокоилось навечно.
«Этот наелся», – молча подвёл итог Норей.
Руки и щека его оказались в крови. Он наскоро обтёрся краем одеяла.
Кто следующий?
Диценн оказался в порядке: спал, отвернувшись лицом к стене.
Архитектору его стало жаль. Пусть поживёт ещё немного. Человек талантливый, умный, незлобивый… Даже сильный. Но что такое сила? Право?! И тогда прав сильный? Не взыщите, миленькие, ныне не ваш день, а его, Норея. Как сказал Гораций, carpe diem – лови мгновение. Почему-то сокамерники не рассказывали о своих семьях. Никто! Даже странно… Наверняка прозвучали бы трогательно-покаянные исповеди. Впрочем, сейчас – время меча, а не песен, время не слов, а жатвы.
Оставался Родер. Он – убийца. И не оправдал сходства с Лелем. А зря… Когда вокруг нет ничего живого, то комар фактически такая же сущность, что и человек. Если люди порой становятся хуже букашек, то вот тот убитый комар приподнялся над всеми своими единоплеменниками и, залетев в камеру, шагнул в неизведанное. Он приобрел возможность, сравняться по своей уникальности с человеком. Более того, насекомое практически всегда свободно, а люди постоянно зависят от обстоятельств. Вспомнился русский стишок: «Человек, человек, у тебя две ножки, хоть и очень ты велик, едят тебя мошки». Философия! Кому и для кого было сказано «Не убий»? Поэтому надо отвечать за содеянное. Обстоятельства…
Родер оказался слабее Оласа. А ещё назвался Радамесом… Пень старый! Аиду ему захотелось… Зеркало, которым он давал понять о свете души, его и отправило в Аид. Ну, хоть конвульсии оказались скоротечней. Аллилуйя.
Пробил час Диценна.
Громыхнул табурет, приставленный для последнего «поцелуя» с художником: Норей случайно зацепил ногой в полутьме.
Режиссёр открыл глаза. Увидев перед собой окровавленного Норея, он понял, что случилось страшное. И инстинктивно выбросил руки вперёд. Они и приняли первый, самый опасный удар табуретом. Нечто острое резануло по ладоням. Потекла кровь. Диценн попытался вскочить с кровати, но не смог. В момент между ударами он схватил подушку и яростно швырнул её в лицо Норея. Этого мгновения хватило, чтобы стать на ноги. Кулаком по прямой режиссёр выстрелил в то место, где у нападавшего находилась переносица. Но промазал… Диценн, точно медведь, которого выманили охотники из берлоги, становился свирепым. Норей понимал, что, несмотря на престарелый возраст, на него надвигался самый грозный противник. Олас был просто горяч, проворен, молод, но не силен; Родер вообще не представлял угрозы. А Диценн – это настоящая сила, хотя спросонья и неуклюжая. Норей нырнул под вытянутую руку маэстро. Успел накрест махнуть тому по груди стеклом.
Нарастала боль. Режиссёр чувствовал, что с потерей крови его ощутимо покидают силы. Да, он не из слабых, но раны слишком длинные и глубокие. Кожа на груди, в нескольких местах на руках разошлась до мяса, кровь потоками заливала тело и срывалась в липкую темноту.
На свою беду, Диценн оступился, попав ногой на валявшуюся подушку. Он отчаянно заревел. Но это был рёв поражения, а не атаки.
Пауком Норей налетел на последнюю жертву. Считанных минут ему хватило, чтобы закончить дело.
После чего он сел за стол перевести дыхание. Посмотрел на себя в осколок зеркала, но там обнаружил только тьму. Плюнул на стекло, оттёр его от пятен крови исподом рубахи – результат оказался тем же – чернота…
Архитектор неистово швырнул зеркало в пятый угол. Оно разлетелось на ещё меньшие осколки.
Туда же он стащил три трупа. Стал ходить у их ног, люто постреливая жёлтыми глазами.
– Ну, что, господа, коллеги, братцы, миленькие? Finita la commedia – представление окончено. Подведём итоги. Вы плохо поняли, что человек должен быть послушен своей судьбе. Занесла она вас сюда – смиритесь и несите свой крест до логического конца. Нечего думать о побегах и революциях; они не дадут свободы. Да и мне так спокойней, не обвинят в соучастии, – приговаривал Норей. – Согласен, вы все великолепны: таланты, обретшие в моём лице вечного поклонника. (Говоривший, всё ещё тяжело дыша, зааплодировал.) Но не гении. Было бы слишком много гениев на одну камеру. Смеётесь? А среди поклонников случаются далеко не бездарные люди, надо ценить. Тюрьма – это же главное детище зодчего Норея! Она и есть Дом вечности, о котором вещал сочинитель. Убедились? Сколько будет существовать мир, столько будет стоять и тюрьма. Я же доказал: моё создание гениально. Доказал хотя бы фактом вашей гибели в пространстве самого безупречного произведения на белом свете. Искусство требует жертв. И здесь трудно обвинить автора в прямолинейности или в формализме. Иначе для чего же тюрьма, коль в ней не будет настоящей смерти? А коль не будет смерти, – не будет и сакрального чувства. Тогда не станет ничего святого. Уразумели? Но лишь немного, когда я просветил вас о карцере. Однако никто не похвалил… В то время как моё произведение переживёт любую вашу поделку. Да-да, ars longa, vita brevis – искусство долговечно, а жизнь коротка. Зря возражали, что здесь не морг. Тюрьма и есть морг человеческих душ. Кто из вас придумал лучше? Храм из склеенных книг – детская забава. Надуманно, старомодно, смешно… Maestro, вы отстали от жизни. Не заметили, как она слилась с искусством и стала сплошным перфомансом. Кто может сказать: вот здесь совершенно точно искусство, а там – абсолютно натуральная жизнь? Последний дурак! Границы стёрты… В этом слиянии искусства и жизни сегодня вы убедились сами. А живописец удостоился даже большего, нежели заслуживает. Свет и тени на картине – сплошная банальность. Говорить не о чем. В наскальных рисунках палеолита нет ни того, ни другого. А они – кристально чистый исток всей мировой культуры. Самым серьёзным, признаюсь, оказался писатель Родер. (Норей сделал реверанс в его сторону.) О таком подарке, как зеркало, может мечтать поэт. Но ведь сочинитель выдал ещё подходящую идею поспать. (Последовал второй реверанс. После чего рука архитектора указательным пальцем устремилась вверх.) Да опять-таки вам сказано: «Бодрствуйте»! Ладно. Потухли светы. Теперь выспитесь… В Доме вечности… Вам же лучше. Гордитесь: смертью своей удостоились участия в необыкновенном художественном акте. А иначе что вас ждало? До тошноты заунывно грызли бы друг другу глотки, до тех пор, пока всё равно я не перерезал бы их вам. Или в долгих муках подохли б с голоду. Но хватит патоки. Родер, будучи сочинителем, вздумал стать летописцем слабых и обиженных, чем окончательно подписал приговор. Кто из людей искусства готов признать себя слабаком? Разве ваш покорный слуга просил создавать летопись его жизни? Надо было слушать Архия. Pereat mundus et fiat justitia; перевожу для непонимающих: «Правосудие должно свершиться, хотя бы погиб мир». Чем архианцы достойно и занимаются. Что, что?? Вы спрашиваете, миленькие, по какому праву я сужу вас? По тому же самому, по которому с вашего молчаливого согласия меня, унижая, судил псих Олас. Не наглейте! Каждому своё. Suique suum. Ах, вы просите о милости… Нет проблем. Человеку свойственно ошибаться. Да поезд ушёл… Деньги за билеты не возвращаются. О, вы умоляете возместить их стоимость не деньгами, а раскрытием секрета замурованной двери? Увы, миленькие, для меня это тоже явилось подлинным сюрпризом. Но Олас говорил верно: нет безвыходных положений. Сейчас и вашего покорного слугу посетила счастливая мысль: не перенесли ли дверь в другое место? Вот и проверим…
Норей на ощупь, пачкая стену следами засыхавшей крови, принялся искать на ней ту область, температура которой была бы выше, нежели в других местах. На всякий случай, он последовал совету Родера не доверять своим глазам. Во избежание прельщения. Положился на собственную кожу. Он старательно шёл по периметру до пятого угла. Червь делает наименьшее количество ошибок, потому что у него нет глаз, но имеется очень чувствительная кожа. А тот же писатель распространялся о первом, втором, третьем свете… Красивые слова. Даже додумался уравнять дом с могилой. Свистун! Вот он, зодчий Норей, вместо болтовни всегда предпочитал дело, и не задумывался ни о чём подобном. Но жив. Сочинитель же мёртв… И на чьей стороне истина?
Камнем преткновения оказались трупы. «Зодчий Росси» оттащил их в сторону. Из осколков зеркала, валявшихся вокруг на полу, глянуло на него множество красных глаз. Нельзя верить зрению! Пришла идея нарисовать крупное око на месте замурованной двери. Что Норей и сделал, макая палец в лужицы крови, как в чернильницу. А потом перечеркнул рисунок такими же двумя линиями, какие резанул по груди режиссёра.
Возвращаясь в пятый угол, он внезапно остолбенел. Затем взвизгнул надтреснутым тенором, скорее, для успокоения себя, нежели его кто-нибудь мог услышать:
– ЭВРИКА!!!
Всё просто: оказывается, отвлекли красные глаза, а спасение – вот оно! В самом углу с пола тянуло тёплом: босые ноги почувствовали. Кожа не подвела.
Значит, дверь заменили люком?
Пальцы лихорадочно искали подтверждения шальной мысли. Но ничего не находили.
Норей постучал несколько раз в пол, точно в дверь. Ответа не последовало. Тогда он так обрушил кулак в бетон под собой, что содрал кусок кожи. Тело не ощутило боли. Стало лишь любопытно, как к чужой крови примешивалась своя, родная… И когда он потерял последнюю надежду, – снизу постучали: по уже горячему полу, залитому и затоптанному кровью, в углу побежали трещины, сквозь которые просматривалась яркая огненная киноварь. Норей не дрожал и не цепенел. Внутреннее Я со дна души неожиданно спросило: «Тебе не противно? Не тошнит от убийства?». Убийства?! Разве он букашка! Он демиург преддверия вечности! Напоследок открылось:
«Finis!».
Через мгновение архитектор провалился…
Горбатая тень его косо сломалась на плоскостях угла, метнулась вниз, в самую тьму, а вместе с ней и тот, кому она принадлежала. Раздался ужасный грохот. Но не стоны. Вырвалось несколько языков чёрного пламени. Потянуло серой.
Через некоторое время из пролома ударил ослепительный свет. Запахло ладаном. В камеру вошёл Великий Архиерей.

Людмила Константиновна подняла на Олю глаза:
– Прямо вот так и рассказала? Силкина подтвердила.

Елеонский, глотая таблетку в тени корабельной надстройки, услышал из-за угла:
– Ты сам меня с ним познакомил. Фактически отказался от наших отношений.
Наискось падающая мужская тень приблизилась к женской тени, стало понятно, что они соединились в поцелуе.
Кто это?
Женский голос продолжал:
– Не хочу больше тебя делить ни с кем. Никому не отдам.
Валерию Матвеевичу было трудно кого-либо узнать по теням; слишком искаженным в ракурсе оказался их рисунок. Он, боясь спугнуть пару, с осторожностью попятился назад, пока ни наткнулся на Ёжикова и Посадских. Фима с любопытством наблюдал за отступающим Елеонским. Доцент напоминал ему пятившегося рака. Чем ни случай, чтобы подразнить! Да ещё после рассказа Сидоровой.
Балагур, ударяя по струнам гитары, запел:
– Люся, я боюся, что тобою увлекуся.
Елеонский оказался не промах; лёгкий на ноги, притоптывая, он ответил:
– Ёлки-палки лес густой. Ходит Фима холостой. Когда Фима женится, куда жена денется?
Егор настороженно спросил:
– Матвеич, о какой жене толкуешь? Кого посватал?
– Вам и сватать никого не нужно. Своих жён имеете.
Фима и Егор хитро переглянулись:
– Ты о чём, Матвеич?
– Хватит прикидываться валенками. Будто не знаете.
Фима, наполняясь важностью, заявил:
– Поклёп! Можем паспорта показать … К нам даже Светницкая не придралась!
– Мы – гражданские… – с гордостью доложил Посадских.

Женьшень опрокинулся вниз головой и одним глазом поглядывал на Олю. Стали хорошо видны её соблазнительные загорелые колени. Евгений Евгеньевич изобразил под музыку «танец на руках». Что развеселило Ларису Анатольевну. Она взяла Лапникова за ноги и принялась танцевать, посмеиваясь:
– С одной стороны валет, а с другой – дама!
Перевёрнутая фигура «валета» смотрелась шире, чем обычно. По причине затруднительности движений, сопровождаемых фривольной итальянской музыкой, она приобрела комические черты паяца на ещё одном карнавале жизни…
Евкемова подошла сзади, взяла Сидорову за локоть, улыбнулась, после чего пригласила отойти в сторону.
– Лариса, прошу вас прочитать эту книжицу, а потом поговорим о Валерии Матвеевиче, – предложила Людмила Константиновна.
Работница музея слегка покраснела, но согласилась:
– Хорошо, дорогая. Как срочно надо?
– Да вот сейчас и прочтите. До конца рейса вполне успеете.
Анчик почти строевым шагом приблизилась к Лапникову, взяла под козырёк и отрапортовала:
– Ваше благородие, докладываю: Силкина приходится вам двоюродной сестрой!
Женьшень рухнул на пол и разбросил руки в стороны.
– Врёшь! – выдохнул он. Вместо рук танцевали его глаза.
– Спросите сами у Оли имя её мамы, – предложила Эмма, снимая перчатки.
Евгений Евгеньевич поднялся с пола, отряхнулся и с укоризной кольнул взглядом Олю:
– Это правда?
Силкина молчала. Она захотела, наконец, что-то сказать, но Анчик опередила:
– Ваш папаша Евгений и её мамаша Инна – родные брат и сестра.
У Лапникова с дрожью заволновались губы:
– Откуда знаешь? Почему раньше молчала?
– Разве это имеет какое-нибудь отношение к констатации данного факта? – уже одним тоном о непоколебимости своей позиции дала понять Эмма, надевая тёмные зеркальные очки, распалявшиеся беспощадными бликами. – Странно не молчание, а почему до сих пор вы не были знакомы…
Оля развела руками:
– Наши семьи находились в давней вражде… Мы не хотели и слышать друг о друге.
– Следовало догадаться по фамилии, да мало ли Силкиных на свете, – посетовал Евгений Евгеньевич. – Будет наука…
Удержаться от замечания оказалось выше сил актрисы; она, отправляя перчатки в фирменный пакет, огласила:
– Снова встретились Монтекки и Капулетти, только на сей раз единокровные. Вот и покончите с предрассудками!
Слова, слова…
Играла затасканная музыка…
Женьшень присел на лавку и охватил вспотевшими руками поникшую голову. Гадкая дрожь пробегала по его телу. Чуть позже обдал адский жар…

На подоконнике валялся обрезок алоэ, похожий на хвостик ящерицы. Сергей осмотрел со всех сторон, понюхал влажный торец и вернул зелёный обрезок на место.
Настал момент, когда снова понадобилась Нина. Без обсуждения узловых заключительных моментов повествования главу не закончить. Да следует обсудить и написанное.
Семёнов усадил жену за чтение, а сам то и дело косился на алоэ. Молчал.
– Знаешь, мне особенно удачным показался контраст дежавю Евгения со сразившим его известием о родстве. Лапников предполагал, что он знает жизнь во всех её проявлениях, и ничего нет нового под Луною, даются лишь уже знакомые ощущения этого пережитого, но был внезапно посрамлён, причём оттуда, откуда никак не ждал, – заметила Нина, не глядя на мужа. – И всё-таки возможны обвинения от критиков в пессимизме. Ведь за всю поездку ни у кого из членов клуба «Кому за тридцать» фактически не сложились отношения. Тогда зачем клуб? Как можно догадаться, Евкемова с Елеонским были знакомы ещё до поездки, а сам Валерий Матвеевич вовсе не «игрок» этой команды. Аналогично следует сказать и о связи Журмановой с Весыней. Да, вроде они нашли в себе силы восстановить свой брак, но благодаря ли клубу?
– Светницкая помогла…
– Именно. И она сама должна заметить малую пользу от поездки. Займись её переживаниями. Здесь есть что писать. Можно рассказать историю обычного столба, а у тебя русские люди.
Семёнов оживился:
– Чего ждать от поездки, если в ней участвовали два охламона, проживавших в незарегистрированных браках, один вдовый пенсионер, сочинявший обличительные новеллы на темы буржуазного образа жизни, один милиционер, оказавшийся тряпкой в быту, и одинокий ловец удовольствий, не знающий того, как их стяжать дешевле? Баб жалко…
– Ты же автор. Почему не обратил внимание на настоящих мужчин? – заметила Нина.
– Настоящие мужчины не катаются на таких корабликах. Незачем. У них и так всё в порядке. А вот подобные тем, что прокатились, в итоге «прокатили» и страну.
– Тогда почему им не помешали настоящие мужчины?
– Наверное, оттого, что были заняты насущными делами, не ныли о «трудностях жизни», а в это время их элементарно надули. Сложный вопрос. Сам постоянно думаю над ним, вспоминая себя, тогдашнего. Здесь – некая затянувшаяся каллозотомия общественного организма, потерявшего страх Божий. Да нет решительного хирурга, способного пересечь мозолистое тело.
– Ой, это тело и без того уже изрезано вдоль и поперёк, даже по диагонали; давно пора думать о том, как его привести в нормальное состояние, – высказалась Нина с меланхолией в глазах. – Считаю, не престало тебе сбиваться на политику. У Виктора роман о другом.
Сергей не согласился:
– Да и я пишу не о политике, а о создании и разумном содержании дома. Дом ведь и есть семья. Впрочем, слово «политика» обязано своим происхождением слову «город», понятие о котором у греков не расходилось с представлением о доме. Кто нас убедил, что будет лучше, если мы разрушим свой дом? Для кого лучше? Причём здесь политика! Вместе с домом мы ведь разрушили бытие народа, заменив его опостылевшим существованием населения. Чем оно закончится? Всеобщей тюрьмой Норея? Почти весь двадцатый век барахтались в этой скверне. А при первых попытках выбраться из неё, снова соскользнули туда же. Народная мудрость учит: «Домом жить – обо всём тужить». Почему сегодня никто не хочет объяснить: куда мы идём? И зачем? Сравнять с землёй уцелевшие развалины?! Или нас тупо ведут на очередной убой?!
Семёнов взял с подоконника обрезок алоэ и помазал торцовой частью саднившую заусеницу на своём безымянном пальце.

Теплоход возвращался в пределы города. О чём свидетельствовали даже пронырливые утки, сновавшие вдоль берега.
Впереди выглядывала мёртвая монастырская звонница.
Евкемова вздохнула, сожалея, что на ней остался всего один колокол, да и тот молчит. Монастырь пуст.
– Зато добавили новые – на Сретенской церкви, – сообщила Силкина. – Говорят, звон полезен для здоровья.
– Бросьте вы! Это религиозная пропаганда, – пошутила Эмма.
Оля горячо возразила:
– Вот приберёмся в стране и, посмотрите, заживём, как никогда!
– Что же вам мешало прибраться в последние семьдесят лет? – игриво отыграла Анчик.
Вмешалась Людмила Константиновна:
– Не провоцируйте…
В это время собеседницы заметили Женьшеня в виде вопросительного знака, застывшего на самом краю левого борта. Сначала он потерял равновесие, сделал несколько угловатых движений, а потом, изловчившись, выпрямился – и всем предстала его высокая, довольно стройная фигура. Раньше никто и не видел её такой, словно поднимаемую на крест. Вопросительный знак превратился в восклицательный. Неожиданно он взлетел вверх (Евгений вспомнил молодость и вздумал взять свою последнюю высоту?) и затем, точно ракета, сбившаяся с курса, стал пикировать в воду; однако несколько неудачно приводнился – на живот. Вырвался столб воды, Лапников проворно вынырнул и, нескладно размахивая руками, поплыл к берегу, не оглядываясь на корабль.
Из рубки с окаменевшим ртом выбежала София Максимовна.
– Утонет!!! – застонала она, прикусив губу.
Валерий Матвеевич успокоил:
– Оставьте его. Ему полезно освежиться.
– Он же простудится или попадёт под какое-нибудь судно! – чуть побледнев, не успокаивалась Светницкая.
– Не успеет. До берега подать рукой, – сказала Лариса, прервав чтение книги. – Там ему уже кто-то рукой и размахивает.
– Колобошников! – сообщила Анчик.
– Женьшень не только любитель полетать, но и поплавать, – улыбнулась Оля, довольная таким прощанием с Лапниковым.
С верхней палубы на нижнюю – открытую – спускались Ёжиков и Посадских. Фима дребезжавшим баритоном весело распевал:

Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывёт.

Егор тощим тенором подхватил:

Ой, да люли ой да люли,
Сизый селезень плывёт.
Сизый селезень плывёт.

Лариса не сдержалась:
– Право, замучили. С вашими голосами только сидеть в туалете и кричать: «Занято!».
Нежданно-негаданно она обнаружила в себе явное безмолвие сердца. Вместо сердца не было ровным счётом ничего. Всю жизнь стремилась к материальному достатку, даже больше – к счастью, а в итоге – одна пустота внутри… Или это само «ничто», о котором умствовал Андрей? Горе от ума. Страшно открыть в себе означенное «ничто», потому что оно и есть страх. Страх чего? Но пока чувствуется страх, есть жизнь. А разве не жизнь вызывает страх? И всё-таки если есть жизнь, то «ничто» лишено власти. Значит, остаётся и возможность чувствовать, работать, любить… Ради чего и кого? Зачем? Ведь нет дома. Однокомнатная квартира, забитая барахлом, – никак не дом. Это камера для времяпровождения, только без пятого угла. Дом красен хозяином, всей семьёй. Но где семья и хозяин? Андрей не в счёт, уже занят, к тому же слишком молод. Для кого в сердце свободное место? Оттого и пустота? Можно о том песню голосить, да подголосков нет…
На крыше здания, что виднелась из-за деревьев, огромные объёмные буквы, светившиеся рубином, как вечерняя заря, составляли надпись:
«ДЕМОКРАТИЯ. ГЛАСНОСТЬ. УСКОРЕНИЕ».
С берега доносилась музыка из фильмов неуёмного в своём воображении Феллини.
В воздухе была разлита надежда на лучшую жизнь.
Оля узнала давних знакомых – членов местного клуба кинолюбителей. Они держали транспарант с требованием свободы в искусстве.
– Так ведь сегодня праздник, друзья! – воскликнула Силкина. – День кино!
Евкемова недовольно уточнила:
– Сегодня предпраздничный день. Завтра – Успение Пречистой…
Сидорова подошла к Людмиле Константиновне сзади, взяла женщину за локоть и отвела в сторону.
– Прочитала, спасибо, – протянула брошюру Лариса. – На свои деньги издана? Благо времена изменились. Однако я не ожидала от Валерия Матвеевича…
– Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна, – обронила Людмила Константиновна, подобрев глазами. – Елеонского хвалил сам отец Трифон.
– А что же мне натрепался Андрей!
– Возможно, и не натрепался. Иногда в одной личности уживается несколько человек, особенно в разное время жизни. Так бывает…
Со стороны Сретенского храма доносился колокольный звон, призывавший к вечерней службе.
Теплоход подплывал к причалу.
Подходила к концу очередная встреча членов клуба «Кому за тридцать»…
Это произошло внезапно. Если бы Валерий Матвеевич не подхватил Светницкую, то она точно рухнула бы на пол. Софии Максимовне стало плохо. Сидорова и Евкемова бросились на помощь.
Они усадили свою руководительницу на лавку и растерялись, не зная что делать дальше.
Подбежала Анчик.
Из командирской рубки по лестнице слетел пожилой человек в морской форме. На рубленом сократовском лице появилось волнение; оно плохо вязалось с суровостью и мужественностью моряка, но беда не выбирает только слабых.
– Муж нашей… Капитан «Детинца», – сообщила Эмма на ухо Силкиной. – Теперь поняла, почему нам дали большой корабль?
Оля шёпотом ответила:
– Плохо смотрится. Соне – не пара…
Анчик достала из пакета бутылку минеральной воды и протянула её мужу Светницкой со словами:
– Намочите лицо Софье Максимовне.
Моряк набрал полную горсть воды и, начиная со лба, стал умывать жену. Но это не помогло. Тогда он отхлебнул несколько глотков сам и вернул Эмме бутылку.
Из переносных динамиков продолжала звучать бурлескная музыка от любителей кино.
Теплоход с осторожностью пришвартовывался к причалу.
На пляже несколько человек азартно отбивали друг другу волейбольный мяч. Кто-то даже купался. Стояла небольшая очередь за мороженым.
На берегу вопила сирена «скорой помощи», спешившей к пристани.
Фима и Егор суетились вокруг обступивших Софию Максимовну, но на Ёжикова и Посадских никто не обращал внимания.
С носилками бежали по настилу санитары и врач …
Когда Светницкую увезла «скорая помощь», то одинокие люди, члены местного клуба бессемейных квиритов доживавшей империи, сбились на берегу в кучку и стояли в оцепенении. Что-то удерживало их вместе. Никто не решался, да и не мог позволить себе уйти первым. Молчали…

По случаю окончания работы над текстом, Семёнов купил огромный арбуз и поставил его на стол; у жены спросил:
– Надеюсь, ты уже всё прочитала?
– Да, – кивнула Нина и засмеялась. – Не боишься, что из этого арбуза опять выскочит Гоголь?
– Нет, – лукаво заверил её Сергей. – Теперь бойся ты: может наступить очередь Родопы!
Нина поставила тарелки, достала нож. Арбузное узорочье полос напомнило ей некую тайнопись. «Вот так же и в романе, – подумала она. – За орнаментикой букв кроется загадочная реальность, часто непостижимая и самим писателем».
– Кстати, твоя «небольшая вещь» вышла не такой уж и маленькой… Хорошо, что в ней, действительно, нет той эксцентрики, которую ты позволил себе в истории с воздушным шаром, – заметила Семёнову жена, протирая полотенцем влажные бока арбуза.
– Всему своё место, – ответил Сергей и кончиком пальца провёл по острию ножа. Лезвие требовало заточки.
– Грустноватая получилась история. Люди – почти все – так и остались сиротски неустроенными. Впрочем, теплится надежда, что у них когда-нибудь всё-таки получится… Всегда можно начать с чистого листа…
Семёнов достал брусок и под чирканье лезвия, качая головой, стал размышлять вслух:
– Иногда бывает и поздно. Всему своё время. Взять этот же арбуз: если его вовремя не посадить и вовремя с бахчи не убрать, – что с ним станет? Ведь и человеку отпущены определённые сроки. Екклесиаст учил: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное». Люди подчас относятся беспечно к чувствам, к любви, а в итоге и к жизни. Они элементарно зевают свой звёздный час, а второй раз его не бывает. Это лекарство…
– Да не о том же говоришь, не о том! – возразила Нина. – Сейчас тебе не жаль людей, а в тексте жалеешь их. Писатель не шахматист, чтобы разбирать сыгранную им партию. Искусство без любви к человеку – это именно шахматы или заунывная инструкция, не более.
После заточки Сергей вымыл нож, протёр его от воды и занёс орудие казни над арбузом.
– Ты права, – подтвердил Семёнов.
После чего положил «орудие» на стол, достал мобильник и позвонил писателю:
– Слушай, Витя, у нас всё готово. Приходи. Будем вызволять Золушку из арбуза.