Джеймс Лоуэлл. Легенда племени Чиппева. Перевод

    Вождь старый, чуя скорую кончину,
Дал старшим детям свой наказ короткий:
«Сын мой, и дочь моя, я ухожу   
В далёкие края, где много дичи,
Туда, где вечная весна, – прощаясь,
Я говорю: когда меня не станет,
Не оставляйте маленького Шиму –
Он слишком юн и слаб, он не умеет
Капканы ставить, лук тугой не может
Как надо натянуть; поэтому
Ему нужна любовь от вас обоих, –
А на любовь имеет право тот,
Кого она спасает. Вас прошу.   
Зерно и мех мы запасаем, но
Они труда плоды – для выживания;
Великий Дух, вселив в сердца любовь,
Её лелеет, взращивает, чтобы   
Она для всех людей осталась благом:
Поэтому добры вы будьте к Шиме, –
Чтобы и к вам питали доброту.

    Вигвам вождя у озера стоял, 
Довольно далеко от поселенья.    
Сменилось много лун, и старший брат
Устав от одиночества, сказал:
«Зачем мне жить отдельно от людей,
Когда люблю забавы молодые?
Ха! Я силён, высок, – охотник ловкий, –
И никаких лишений не страшусь;
Я и опасностей не избегаю, –
Не встретил ни одной, чтоб испугала, –   
Что мне мешает быть могучим   
Вождём Отважным моему народу?».
Сказав так, взял он в руки лук и стрелы,
Как будто на охоту отправляясь,
Пришёл в деревню объявиться людям,
И там, себе невесту выбирая,
Он в суматохе непривычной жизни,
Забыл завет отца и брата Шиму.

    Теперь его сестра, с уходом брата, –   
Предчувствуя, что он уж не вернётся, –
Жалела Шиму больше, чем себя, – 
У женщин продолжительней любовь, –
И долго бьёт крылами перед взлётом,   
И в нерешительности пребывает,
А может и в гнездо своё вернуться;
Так долг становится любви заменой –
Надеется любовь ещё увидеть.
Но себялюбие в конце концов, 
Над одиноким очагом пытаясь
Согреть ладони, всё тепло вбирает, – 
С жестокой алчностью, – не позволяет
Ему вновь разгораться с новой силой.
Так много месяцев сестра старалась
Заботиться о Шиме как могла.
Но, с каждым днём всё больше, нестерпимо
Томило одиночество её.
Вздыхала: «Что я, разве не красива?
Я вижу отражение в пруду –   
Причины нет ему быть неправдивым.
Но скучно от признания любого,
Когда любовь молчание хранит!
Единственно отрадным отраженьем
Послужит мне восторг любимых глаз».
Так думала она, забыв свой опыт
Общенья с лесом, знание природы, –
Ведь красота сама себе награда, –
Любовного восторга срок не долог, –
Лишь красота души жить остаётся,
Как тела красота уйдёт бесследно, –
Ей только долг способен дни продлить. 
Ушла сестра туда, где жили люди,
И, замуж выходя, совсем забыла,
В своих заботах, праздничных утехах
О брате Шиме, об отцовской воле.

    Один остался Шима в том жилище,
Ему щемило сердце, ждал сестру, –
Её шагами шорохи казались, 
Надежды таяли – и вот исчезли, – 
А шорохи теперь его страшили.
Не много звуков можно было слышать,
С большими интервалами, как будто
Пугала пустотою тишина:
То падает, шурша, орех набрякший,
То белка пискнет, или взвизгнет сойка, –   
Печально осенью напоминанье лета.
Иссяк оставленный сестрой запас;
Кореньями ещё питался Шима,
И ягодами, собирая их с опаской 
Наткнуться на волков, чей вой он слышал, – 
Голодный, безутешный, – по ночам.
И тут, в конце концов, пришла зима; 
Покрыл холмы и долы снег, в округе
Царит безмолвие. Ему пришлось
От голода стать храбрым, делать вид,
(Наверно, Руфь была смелее сердцем!),
Что он остатки урожая ищет,
Которые Жестокий Воос – волк –
Бывало съесть не мог; при этом зверь 
Голодного мальчишку сам боялся,
Как существа отчаянней, чем он.
Друзьями как бы стали эти двое –   
В итоге зиму вместе провели.

    Весной, когда весь лёд уже сошёл,
На озере рыбача, старший брат
В том месте, где стоял вигвам отца
Услышал слабый стон на берегу:
Ребёнка голосок, но как у волка, –
И сразу сердце ёкнуло его, 
Сказал он: «Это голос Шимы, брата».
Погрёб он быстро к берегу, и видит
В кустарнике у берега картину:      
Ребёнок рядом с волком, – весь обросший
Косматой серой шерстью, – и он к волку
Придвинулся, заметив незнакомца.
Лицо повернуто, но было ясно: это
Был Шима, брат его совсем забытый.
Рукой дрожащей он глаза закрыл,
И голову склонил, чтобы не встретить
Взгляд брата своего, потом воскликнул:
«О, Шима, брат, поговори со мной!   
Ведь брат я твой, – не узнаёшь меня?
Иди ко мне, – ты, Шима, будешь жить
Со мной отныне, без нужды и горя!».
Молчал же Шима, и, казалось брату,
Ему непросто понимать слова.
Когда ответил, голос прозвучал
Рычаньем волка: «Я тебя не знаю,
Не понимаю, что ты говоришь;
Мне братья волки, нет других собратьев, –
Волкам ты не достоин братом быть:
Ты сердце должен изменить своё».
Ответ был стоном, хрипло прозвучавшим:
«Увы! Иссохло сердце, изменилось,
Уже сейчас от горя запеклось!».
Глаза подняв, увидел старший брат
Отринувшего злого волка только,
Бежавшего, чтоб спрятаться в лесу.      


Текст оригинала:

James Russell Lowell
A Chippewa Legend

The old Chief, feeling now wellnigh his end,
Called his two eldest children to his side,
And gave them, in few words, his parting charge!
'My son and daughter, me ye see no more;
The happy hunting-grounds await me, green
With change of spring and summer through the year:
But, for remembrance, after I am gone,
Be kind to little Sheemah for my sake:
Weakling he is and young, and knows not yet
To set the trap, or draw the seasoned bow;   
Therefore of both your loves he hath more need,
And he, who needeth love, to love hath right;
It is not like our furs and stores of corn,
Whereto we claim sole title by our toil,
But the Great Spirit plants it in our hearts,
And waters it, and gives it sun, to be
The common stock and heritage of all:
Therefore be kind to Sheemah, that yourselves
May not be left deserted in your need.'

  Alone, beside a lake, their wigwam stood,   
Far from the other dwellings of their tribe:
And, after many moons, the loneliness
Wearied the elder brother, and he said,
'Why should I dwell here far from men, shut out
From the free, natural joys that fit my age?
Lo, I am tall and strong, well skilled to hunt,
Patient of toil and hunger, and not yet
Have seen the danger which I dared not look
Full in the face; what hinders me to be
A mighty Brave and Chief among my kin?'      
So, taking up his arrows and his bow,
As if to hunt, he journeyed swiftly on,
Until he gained the wigwams of his tribe,
Where, choosing out a bride, he soon forgot,
In all the fret and bustle of new life,
The little Sheemah and his father's charge.

  Now when the sister found her brother gone,
And that, for many days, he came not back,
She wept for Sheemah more than for herself;
For Love bides longest in a woman's heart,    
And flutters many times before he flies,
And then doth perch so nearly, that a word
May lure him back to his accustomed nest;
And Duty lingers even when Love is gone,
Oft looking out in hope of his return;
And, after Duty hath been driven forth,
Then Selfishness creeps in the last of all,
Warming her lean hands at the lonely hearth,
And crouching o'er the embers, to shut out
Whatever paltry warmth and light are left,    
With avaricious greed, from all beside.
So, for long months, the sister hunted wide,
And cared for little Sheemah tenderly;
But, daily more and more, the loneliness
Grew wearisome, and to herself she sighed,
'Am I not fair? at least the glassy pool,
That hath no cause to flatter, tells me so;
But, oh, how flat and meaningless the tale,
Unless it tremble on a lover's tongue!
Beauty hath no true glass, except it be      
In the sweet privacy of loving eyes.'
Thus deemed she idly, and forgot the lore
Which she had learned of nature and the woods,
That beauty's chief reward is to itself,
And that Love's mirror holds no image long
Save of the inward fairness, blurred and lost
Unless kept clear and white by Duty's care.
So she went forth and sought the haunts of men,
And, being wedded, in her household cares,
Soon, like the elder brother, quite forgot   
The little Sheemah and her father's charge.

  But Sheemah, left alone within the lodge,
Waited and waited, with a shrinking heart,
Thinking each rustle was his sister's step,
Till hope grew less and less, and then went out,
And every sound was changed from hope to fear.
Few sounds there were:--the dropping of a nut,
The squirrel's chirrup, and the jay's harsh scream,
Autumn's sad remnants of blithe Summer's cheer,
Heard at long intervals, seemed but to make   
The dreadful void of silence silenter.
Soon what small store his sister left was gone,
And, through the Autumn, he made shift to live
On roots and berries, gathered in much fear
Of wolves, whose ghastly howl he heard ofttimes,
Hollow and hungry, at the dead of night.
But Winter came at last, and, when the snow,
Thick-heaped for gleaming leagues o'er hill and plain,
Spread its unbroken silence over all,
Made bold by hunger, he was fain to glean   
(More sick at heart than Ruth, and all alone)
After the harvest of the merciless wolf,
Grim Boaz, who, sharp-ribbed and gaunt, yet feared
A thing more wild and starving than himself;
Till, by degrees, the wolf and he grew friends,
And shared together all the winter through.

  Late in the Spring, when all the ice was gone,
The elder brother, fishing in the lake,
Upon whose edge his father's wigwam stood,
Heard a low moaning noise upon the shore:   
Half like a child it seemed, half like a wolf,
And straightway there was something in his heart
That said, 'It is thy brother Sheemah's voice.'
So, paddling swiftly to the bank, he saw,
Within a little thicket close at hand,
A child that seemed fast clinging to a wolf,
From the neck downward, gray with shaggy hair,
That still crept on and upward as he looked.
The face was turned away, but well he knew
That it was Sheemah's, even his brother's face.   
Then with his trembling hands he hid his eyes,
And bowed his head, so that he might not see
The first look of his brother's eyes, and cried,
'O Sheemah! O my brother, speak to me!
Dost thou not know me, that I am thy brother?
Come to me, little Sheemah, thou shall dwell
With me henceforth, and know no care or want!'
Sheemah was silent for a space, as if
'T were hard to summon up a human voice,
And, when he spake, the voice was as a wolf's:   
'I know thee not, nor art thou what thou say'st;
I have none other brethren than the wolves,
And, till thy heart be changed from what it is,
Thou art not worthy to be called their kin.'
Then groaned the other, with a choking tongue,
'Alas! my heart is changed right bitterly;
'Tis shrunk and parched within me even now!'
And, looking upward fearfully, he saw
Only a wolf that shrank away, and ran,
Ugly and fierce, to hide among the woods.