Аватарка

                из цикла «Повседневности»

     «Зачем телефон в руки взял?»
     …ещё при наступлении первых холодов с глухой стены снимались три фотографии и вешался ковёр. Этот ковёр был единственным в квартире, но где он хранился в тёплое время года, было непонятно. Квартира была двухкомнатная, с просторной кухней в 16 квадратных метров, но без кладовки и даже без сарая. Что за жизнь без сарая? Как без погреба для хранения картошки и солений, без полок из толстых, плохо строганных, сосновых досок для удержания рядов пустых стеклянных банок? Куда девать велосипед? Куда пристраивать санки? Куда складывать макулатуру? А инструмент для будущей машины? А куда класть старую раскладушку, для которой только и надо, что найти десяток пружинок - и она как новенькая! Не выкидывать же!
     В «белый сезон» фотографии перевешивались в прихожую. Под бурным светом стодвадцативаттной лампочки, спрятанной за белым стеклянным абажуром, расписанным по краям вязью из голубых цветов и маленьких листиков, золоченые рамки обращали на себя внимания больше, чем лица на фотографиях. Весёлые унтер-офицеры становились фоном для искусной резьбы на щегольских медово-лимонных рамках. В большой комнате, которая именовалась залой личности предков, были главнее богатого обрамления. Они притягивали взгляд, хотелось разглядывать награды на гладких гимнастёрках, сравнивать погоны, оценивать закрученность усов, представлять их подвиги. А подвиги точно были: ордена – раз, и нарочито выставленные на передний план шашки - два. Но о подвигах никогда не рассказывалось. Во-первых, хвастать неприлично, а во-вторых - достаточно и первого.
     Ковёр не был украшательством: зимой стена была ледяной. От дома до железнодорожной насыпи и после неё ничего не было, кроме поля, и ветер, разогнавшийся и принявший в себя весь холод мира над белоснежной пустотой, с удовольствие дубасил по стене дома всем своим бескровным телом.
     Ковёр был старинным, шёлковым, не советским, и нёс на себе сказки из «Тысячи и одной ночи». По краям, на тёмно-синем фоне гарцевали лошади, несущие героев в тюрбанах и с кривыми саблями. Между коней сновали мальчишки, одетые в охристые халаты, с пальмовыми ветвями в руках и в туфлях с сильно загнутыми носками. В центре рисунка, на большом ковре восседал обложенный барханами подушек толстый усатый падишах. Вокруг него рядами расположились звездочёты, водолеи, танцующие девушки, верблюды, писари, евнухи, стражники, музыканты, гепарды, подносы с яствами и свитки со стихами. Арабскую вязь читать никто не мог, и кто-то предположил, да так и повелось, что на рукописях была поэзия. Скорее всего, Омар Хайям, так как других поэтов из Средней Азии не знали. Ковёр был необходимо полезен! С ним от стены не так сильно тянуло холодом. Единственный его минус был в том, что висел он не вертикально, как было задумано и соткано, а горизонтально, ибо по-другому он бы просто не уместился на стену. И все посетители квартиры, которых здесь было немного, стояли перед ковром скособочившись.
     В принципе, в этом жилище вовсе не любили украшательства. Например, розовый зефир, покупавшийся только из-за отсутствия в магазине зефира обычного белого цвета, почему-то назывался «Ансамбль Берёзка».
     Всё было функционально, необходимо и целесообразно. Но при этом вещи и утварь не были холодно-полезными, всё было эстетично и конструктивно прекрасно.
     Вместе с ковром в квартире появлялись тяжёлые портьеры. Они развешивались на всех окнах и на один дверной проём: из прихожей в залу. Долгое время портьеры были из жаккарда изумрудно-оливкового цвета, с короткой бахромой. Но всему приходит конец, и долгая жизнь зелёного аристократичного текстиля закончилась потёртостями, обветшалостями, мелкими дырочками, обозримой пыльностью и надрывами бахромы.
     Ему на смену из столицы был привезён большой отрез тафты благородного гранатового цвета. От бахромы было решено отказаться: и Гагарин уже летал, и канадцы были биты не раз, современность диктует свои правила. Отрез был такой большой, что хватило и на обновление обивки стульев при обеденном столе. Привыкали к новинке недолго, максимум до Нового года, после чего был сделан вывод, что старый цвет был приятнее и удобнее.
     Старые портьеры были переданы в горкомовский гараж на ветошь.
     Жизнь квартиры вращалась вокруг горкома партии. Точнее, горком партии был в некотором смысле зависим от проживающего в квартире. Хозяин, большой мужчина с крупными чертами лица и двумя шрамами на левой щеке, был важным чиновником республиканского значения. Чем он занимался, мало кто знал, но все взрослые соседи знали, что он может. Большой мужчина был молчалив и сух, всегда носил костюм с галстуком, любил жену. Соседям улыбался и выполнял их небольшие просьбы, переданные через супругу. Его жена была домохозяйкой.
     Хозяйство было небольшое, так как в квартире не было своих детей. Иногда заходили соседские ребята, но это были «порученцы», как называл их хозяин дома.
     Порученцы ходили в аптеку, в библиотеку или на железнодорожный вокзал, к проводникам за небольшими посылками. И в зависимости от возраста получали за выполнение заданий либо домашних сахарных петушков, насаженных на спички, либо сладкие пирожки с разнообразной начинкой.
     Поручения выполнялись с радостью, не столько из-за угощения, но сколько из-за возможности быть причастным к этой особенной квартире.
     Квартира была особенной не только ковром, портьерами и овальным, никогда не складываемым, всегда под скатертью, обеденным столом в зале. В ней было особенным всё!
     Ни у кого на улице кухонная печь не топилась из прихожей. Во всём районе ни у кого на кухне не пахло ванилью, корицей, гвоздикой и ещё чем-то невероятно пряным и заграничным! Ни одна хозяйка на улице, а может и во всём городе, не пекла тарталетки! О, это было грандиозно! На Первое мая, ещё до демонстрации, хозяин с супругой, выходили перед домом на улицу с двумя подносами и угощали всех проходящих мимо. У него на подносе были тарталетки с рыбными закусками – для взрослых, а у жены – для детишек, с разнообразными фруктовыми желе, и даже с растопленным шоколадом!
     И песочное тесто, и разнообразие начинок, и форма тарталеток, и их количество - всё было необычным!
     А пасхальные куличи?! Необычайно пышное дрожжевое тесто было жёлтым из-за добавляемой куркумы, пахло ванилью и небесами! Куличи для соседей пеклись в дюжине самых больших гранёных стаканах, специально приносимых хозяином из горкомовского буфета, тщательно вымытых, а затем ошпаренных кипятком. Хозяин лично взбивал сахар с яичным белком для помазания куличей. Больше никаких работ по дому он не делал никогда. Хотя, нет, он ещё самолично устанавливал новогоднюю ёлку.
     Итак: куличи раздавались всем соседям в воскресное утро. Хозяин с женой для начала поднимались на второй этаж, проходили коридор к дальней двери, стучались и вручали первый кулич. При этом супруга произносила «Христос воскресе!», а хозяин на секунду прикрывал глаза. Так они шли от квартиры к квартире, спускались на первый этаж и заканчивали вручение в двушке напротив своей. В ней жил участковый уполномоченный, вечный лейтенант, многодетный отец четверых пацанов. Он единственный из всех соседей осмеливался улыбаться и отвечать соседке: - Воистину воскресе!
     Коллекция запахов не заканчивалась на кухне. В зале стояли два буфета, один со стеклянными дверцами, а второй с глухими. За стеклом находилась посуда: фужеры с резными ножками, рюмки в форме сапожков, наборы фарфоровых тарелок с тоненькой золотой каймой, пузатая супница и прочие сервировочные красоты. На нижней полке прозрачного буфета стояли две резные стеклянные цветочные вазы. Одна – алая, однообъёмная, с крупными и глубокими диагональными штрихами, с резкими бликующими рёбрами, напоминающими шрамы на лице хозяина. Вторая - глубокого синего цвета, с двумя талиями и с трёмя круговыми тоненькими насечками на центральном шаре. Красная ваза доставалась в сезон цветения гладиолусов, а синяя - к новогодним праздникам. В неё ставились украшенные маленькими разноцветными бумажными шариками еловые ветки, а сама ваза отправлялась на подоконник кухонного окна.
     Стеклянный буфет тихонько позвякивал, когда по железнодорожным путям пролетал скорый поезд или проезжал тяжеленный и длиннющий состав с углём, цементом, металлом, нефтяными цистернами или другой необходимой гордостью тяжелой промышленности страны.
     Что было в буфете с глухими створками, не знал никто, дверцы его были всегда закрыты на замок, но вот запахи из него ошеломляли всех. Ароматы розы, лаванды, шалфея, гибискуса, бергамота, жасмина, цитруса и сандала кружили головы вновь попавшим в эту комнату. Благоуханный букет уносил вдыхающего в мир грёз! Нигде в городе, да и во всём мире, так не пахло! В буфете был заточён райский сад с неведомыми цветущими деревьями и другой разнообразной роскошной флорой.
     Какой бы поезд, в какое бы время суток проезжал за стеной дома, этот буфет не издавал ни звука.
     Необычность вкусов, запахов и видов квартиры утверждалась и чудесной музыкой. В зале, около дверного проёма, задвинутая в угол стояла полированная глыба радиолы. При включении устройства зажигалось неоновое око. Дребезжащий зелёный малахит индикатора гарантировал, что сейчас будет лучшая музыка в мире! Бах, Моцарт, Чайковский, Бетховен, Шопен звучали в этой квартире каждый день. Где хозяйка хранила грампластинки, было такой же загадкой, как и место летнего сбережения ковра. Но дисков точно было много, так как музыка была разнообразной. Играла радиола негромко, но чарующие звуки были слышны по всему дому. Из уличного громкоговорителя или из настенного радио, та же самая музыка звучала грубо, неинтересно и ненужно.
     А вот в этой квартире даже названия городов на сетке настройки радио звучали, как мелодия: Берлин, Афины, Стокгольм, Будапешт, Рим, Прага…
     Иногда из глыбы раздавался джаз. И это было пугающе удивительно. Такую музыку разрешалось слушать только в советском кино о героических разведчиках. Но немного, так, для антуража загнивания.
     И только седьмого ноября из удивительного жилища раздавались песни советских композиторов. Хозяин квартиры и его несколько гостей, такие же большие и серьёзные мужчины, вечером пели про наш паровоз, красную кавалерию, про вихри враждебные и тачанку-ростовчанку…
     Кроме чудесной радиолы, в этом доме был телефон. Единственный домашний аппарат в округе! Когда хозяина не было дома, можно было забежать и попросить разрешения у его жены позвонить родителям на работу, и она никогда не отказывала.
     «Чего я всё это вспомнил? Зачем телефон в руки взял? Ах, да, внук сказал мне поменять аватараку, этой уже полгода».