Безобразная Хильда

(по мотивам норвежских народных сказок)
 
I
За пару недель до сочельника я вместе с неразлучным псом Дагруном побывал в гостях у друзей в деревушке Вик, что к северу от Ордальстангена. В воскресенье, после легкого перекуса, состоявшего из трески и свиного ребрышка, гостеприимные хозяева предложили мне подождать извозчика, который обыкновенно в полдень отвозил на санях попутчиков в мое село Стрюн, но я отказался. Кружному пути до Ордальстангена прогулка через лес на лыжах показалась мне более интересной.
И вот, в сопровождении любимого Дагруна, с луком и стрелами за спиной, да съестными припасами от хлебосольных друзей в заплечной суме, я бодро отправился в путь.  Лыжная тропа была превосходной, наст – плотным,  холмы, поросшие березками, – невысокими, небо – голубым, а мороз – щадящим. Дагрун заливался веселым лаем и носился взад-вперед, как угорелый! Мной овладело хорошее настроение и даже хотелось петь!
Спустя час, или около этого, на склоне холма, спускавшегося к реке, мне почудился огненно-рыжий лисий хвост. Дагрун навострил уши, сделал стойку, но затем заворчал и как-то сконфуженно посмотрел на меня.
 Охотничий азарт заставил меня прибавить шагу в надежде добыть пушного зверька, чтобы дома похвалиться трофеем. Лыжи сами понесли меня за мелькавшим в ельнике ярким пятном, и вскоре, не разбирая дороги и продираясь сквозь чахлый кустарник и  молодые елки, я добрался до вершины холма, откуда увидел, как лиса, грациозно махая пушистым хвостом, перебегает через замерзшую речку. И снова лыжи сами собой понесли меня вниз, еловые ветки принялись хлестать по лицу, так что мне пришлось зажмурить глаза, чтобы зеленые иголки не причинили им вреда. Я летел словно вихрь, ничего не различая перед собой, пока не наскочил на какой-то пень, отчего одна из моих лыж разломилась пополам, хрустнул лук, рассыпались стрелы, а сам я больно ударился левой ногой о ствол высоченной ели и зарылся с головой в сугроб. Добрый Дагрун заскулил и запрыгал возле меня.
 Не знаю, сколько времени пролежал я в снегу без сознания, только очнулся, почувствовав, что задыхаюсь. Попытка встать на ноги закончилась неудачей: боль в левой ноге казалась невыносимой. Пролежав около часа в сугробе, я стал замерзать. Пес мой принялся лизать мне лицо и жалобно подвывать. Страх овладел мной и заставил меня ползти к реке. Я уже не выбирал направления, в котором мне следовало продвигаться, но упрямо скользил по склону, просто потому, что движение вниз давалось легче и позволяло согреться. Наконец я достиг заснеженной речки, пересек ее и полез вверх. Я вспотел, и мне пришлось делать остановки, во время которых я садился в сугроб, стараясь прислониться к какой-нибудь крупной ели. Сдвинув набекрень свою охотничью шапку, я жевал снег, чтобы утолить жажду. Дагрун бестолково суетился вокруг  меня, желая чем-то помочь.
Я даже не заметил, как спустились фиолетовые сумерки, замерцал иней на еловых ветвях, как над головой у меня небесный купол сменил свой приветливый голубой цвет на таинственное серебристое сияние луны. До слуха моего доносилось уханье совы; где-то вдалеке визгливо лаяли лисицы, затеявшие между собой перебранку; иногда слышалось пугливое лопотанье зайца, отчаянно боявшегося сов, лис, меня с Дагруном, мороза и вообще всего на свете.  Не доставало лишь стаи волков, с их душераздирающим воем и клацанием зубами.
Признаюсь, отчаяние подобралось ко мне и стеснило грудь. «Доживу ли я до рассвета или забудусь вечным сном на заснеженном склоне под елкой?» – такая мрачная мысль закралась в голову. Я принялся озираться по сторонам, чтобы определить свое местонахождение. Нежданно забрезжила надежда, когда где-то наверху мне привиделось подобие слабого дыма, вьющегося к вершинам столетних елей. Откуда-то взялись силы, и я вместе со скулящим Дагруном стал карабкаться по довольно крутому склону холма, цепляясь за всё, что попадалось под руки. К великой моей радости вскоре показалась неровная заснеженная крыша, а потом перед глазами  вырос весь обложенный дерном домик, светившийся парой узких окон.
Превозмогая усталость, я чуть ли не на четвереньках дотащился до черной двери, толкнул ее и влез в сени, весь в снегу с головы до ног. Дагрун опасливо протиснулся следом, поджав почему-то хвост.
- Кого это принесло сюда в поздний час? – послышался не столько испуганный, сколько удивленный надтреснутый и на удивление громкий голос. Через мгновение  я увидел пожилую женщину с чадящим факелом в левой руке и ножом в правой. Дагрун заискивающе посмотрел на хозяйку, лег на пол и попытался завилять хвостом.
- Добрый вечер, - вежливо ответил я, хотя, должен признаться, душа у меня ушла в пятки. И было от чего. Лицо старухи, одетой в синюю кофту и черную юбку с грязным фартуком, поражало своим безобразием. Мясистый крючковатый нос нависал над тонкими искривленными губами, за которыми явно не хватало зубов; седые клочки волос выбивались из-под дырявого чепца с развевающейся сзади кисеей; выцветшие глаза с бельмами глядели недобро и куда-то в сторону. Но – странное дело – что-то в ее облике заставило меня преодолеть свой страх и выдавить улыбку.
- Молодой горе-охотник! – прошамкала старая карга и громко рассмеялась. – Ну, и напугал же ты меня. Дверь открыл, ввалился в дом весь белый, да на четырех лапах словно твой пугливый пес... Угодил что ли в капкан на волков? Говорила я таким как ты, не ставьте капканы – сами же в них попадете. Волки, между прочим, обиды никогда не прощают. Ну, что молчишь, язык отнялся?
- Нет, нет, - с жаром забормотал я, - просто съезжал на лыжах по косогору, наткнулся на пень и ушиб ногу... Позвольте переночевать у вас, а завтра, даст Бог, нога заживет и я уйду своей дорогой.
- Ладно, хоть проходи, хоть проползай со своим псом, - загоготала хозяйка и посторонилась, пропуская нас с Дагруном в комнату, освещенную парой чадящих факелов – точно таких, какой она держала в руке. – Как звать тебя, молодец?
- Пер Нордландер, - ответил я, заползая в помещение и оглядываясь по сторонам. – А как мне обращаться к вам?
- Как-как. Точно ты не знаешь, - осклабилась старуха. -  Хильда Скогфру (Скогфру по-норвежски «лесная женщина» – примечание автора), вот как.
Я обомлел. У нас в деревне детям шепотом рассказывали жуткие истории о том, что в глухом лесу живет злая колдунья Хильда Лесная Женщина и что встреча с ней ничего хорошего не сулит. Усилием воли я переборол свой страх, пробормотав что-то вроде «очень приятно», и продолжил осмотр жилища.
Хижину Хильды заполняли разные вещи: у глухой стенки прилепилась ее кровать, у окна расположился ткацкий станок и прялка, вдоль трех стен размещались старые колоды, заменявшие лавки; в углах торчали мётлы, кадки, два топора и пара топорищ. На одной из стен висел охотничий лук, рядом с которым примостилось видавшее виды копье. Над очагом на веревке сохли чулки, а поодаль кудахтали куры на насесте. На темном столе лежал не до конца разделанный окорок. Пару его обрезков Лесная Женщина бросила Дагруну, который отчаянно завилял хвостом и моментально  проглотил их, даже не обнюхав.
- Скажите, пожалуйста, - вежливо, но не без нахальства обратился я к хозяйке, - вы умеете врачевать раны, ушибы, ссадины?
Старуха, глядя куда-то в сторону, живо ответила:
- А как же? Ваши хваленые сельские знахари только и умеют, что мудрить, а я – так любого на ноги поставлю... Могу полечить и тебя. У меня на такие случаи всегда припасена заговоренная водка.
- Сделайте одолжение, я в долгу не останусь, - залепетал я, не зная, верить или не верить словам колдуньи.
Старуха ничего не ответила. Она подошла к стене, из которой торчал крюк с двумя веревками, привязанными к нему. Положив на пол какую-то бадейку и пододвинув к стене маленькую колоду, хозяйка уселась перед веревками и принялась дергать по очереди каждую из них. Я обомлел еще раз: из веревок струйками брызнуло что-то белое, вспениваясь в бадейке как настоящее молоко!
Я попытался сдвинуться с места - так мне хотелось броситься наутек.
- Ты куда? - усмехнулась колдунья. В руке у нее, как по волшебству, объявилась кружка. Хильда плеснула в нее из бадьи белую жидкость и протянула кружку мне:
 - Лучше на, попей парного молочка, это не повредит твоему здоровью.
Я с опаской взял кружку, понюхал ее содержимое и выпил - более вкусного молока я не пробовал никогда.
Тем временем Хильда подошла к старому рассохшемуся сундуку и достала оттуда пузатый глиняный кувшин, а с ним еще одну деревянную кружку. Наполнив ее до краев, она стянула с моей левой ноги сапог, осмотрела посиневшее место ушиба, а потом принялась шептать какие-то слова. До моего слуха доносились их обрывки:
- … жар и холод… стар иль молод… стынет кровь… станет вновь… жилы срастутся… силы вернутся… коль отдохнёт… боль пропадёт…
Старуха то вставала, то садилась, то шептала заклинания над водкой, то плевала в нее. Наконец, поклонившись на все четыре стороны и сплюнув через левое плечо, она вылила водку на ушибленное место и принялась растирать его.
Хотите верьте, хотите нет, но мне сразу же стало легче!
- Спасибо, госпожа Хильда, - пробормотал я. – Кажется ваше лечение помогает.
- Еще бы не помогло, - самодовольно прошамкала Хильда, - если этому искусству меня выучили эльфы, когда мне исполнилось всего три года.
- Так вы действительно с ними жили? – простодушно спросил я.

II
После недолгого молчания старая Хильда ответила:
- Жила не жила, а только помню я себя с трехлетнего возраста…
Она убрала окорок, отнесла водку и прибор в сундук, вздохнула, потом присела на колоду.
- Тебе все равно надо отдохнуть, так что послушай мой рассказ… Помню, месила моя покойная матушка в этой самой избе на этом самом столе тесто и вдруг как вздрогнет ни с того, ни с сего, как поглядит в окно, да как заорет на меня: «Чую, хочешь с людьми жить! А ну, вынеси-ка пива и лепешек своему отцу! Он тут, у окна стоит, на нас с тобой пялится!»
Я шубейку на козьем меху накинула, ноги в деревянные башмаки сунула, схватила кружку с пивом, лепешки и - шмыг на улицу. Смотрю, стоит передо мной здоровенный детина – он мне почему-то сразу понравился. Собой видный, широкоплечий, светловолосый, светлоглазый такой… А он,  увидев меня, затрясся точно осиновый лист, да как бросится бежать без оглядки. Ну, а я с пивом, лепешками и воплем «папа, папа!» – за ним. Я уже тогда проворно по лесу бегала, волков обгоняла… В общем, бежали мы так до родной деревни отца – Хюсабю, так она прозывалась. Добежал отец до своего дома, затворил за собой дверь и запер ее на засов.
А я всё ору: «Папа, папа!» и держу, как дура, пустую кружку – пиво-то давно расплескалось – да лепешки ячменные. Народ вскоре сбежался, все на меня смотрят, "лесной уродиной" обзывают. А отец не показывается. Тут я разревелась, а местные мальчишки надо мной потешаться стали, камешками бросаются. Кто-то наконец за топором сбегал, дверь выломали, глядь – а в сенях мой отец лежит, не дышит.
Тогда на меня вся деревня разом ополчилась: с кольями нападают, орут, что это я – лесная нечистая девка – Бьёрна-лесоруба колдовскими чарами погубила, убить грозятся. Несдобровать бы мне, если бы не старшая сестра Бьерна, тетя Астрид, которая встала на мою защиту: «Сначала убейте меня, – кричит, - а уж потом ее! Девочка ни в чем не виновата!» Тогда толпа, хоть и неохотно, хоть с угрозами, но отступила.
А тетя Астрид мне потом рассказала, что произошло с моим отцом, дровосеком Бьерном. Давным-давно рубил мой будущий отец лес в Ордской долине. Однажды повалил он огромное дерево, присел на пень отдохнуть, вдруг видит: катится мимо него большой клубок пестрых ниток. Любопытство дровосека разобрало, бросился он за клубком, а тот возьми и приведи его к высокой скале. А на той скале красивая девушка сидит и шьет что-то.
Бьерн словно остолбенел: в жизни он такой красавицы не видал! Стоит, как вкопанный, и смотрит, глаз не отводит. Девушка на него поглядела и усмехнулась: «Что же ты стоишь? Подай мне мой клубок».  Отец точно одеревенел: еле-еле нагнулся, с трудом поднял клубок и подал его красавице. А где она сидела, уже и нет никого! Исчезла прекрасная швея, словно ее и не было вовсе.
С тех пор стал Бьерн как потерянный: не ест, не пьет, не работает. Товарищи-лесорубы на него косятся, руками разводят, ничего понять не могут. А спрашивать боятся – все знали его тяжелый нрав и силу: может и убить, если его разозлить не на шутку.
В конце концов залез Бьерн в свой лесной шалаш и забылся там тяжелым сном. Приснилась ему красавица-швея, взяла она его за руку, повела за собой, не сказав ни слова. Очнулся дровосек и ужаснулся: а ведь это не сон был! Идет он покорно за девушкой, приходят они к какой-то высокой горе каменной и входят в пещеру, где у чаровницы, оказывается, жильё было. А в пещере, по словам Бьерна, груды золота, серебра, да самоцветов лежали – богатство несметное!
Три дня прожил мой будущий отец в том дворце, а на четвертый справил свадьбу со своей ненаглядной прелестницей. Через какое-то время просыпается он и видит, что лежит в прежнем лесном шалаше, а рядом его товарищи-лесорубы спят-храпят на всю округу. И ни красавицы, ни подземных палат – ничего нет! Встал тогда мой отец ни свет, ни заря и с остервенением взялся за работу. А товарищи его ни о чем расспрашивать не стали – подумали, что съестные припасы у него кончились и отсутствовал он потому, что ходил в деревню за хлебом, сыром да пивом – вот и всё.
Но только с той поры стали за ним примечать странности: сидит, к примеру, у костра, чинит ли что-нибудь, топор ли правит, а потом вдруг вскочит, как ужаленный, и бегом в лесные заросли – будто его кто там поджидает. Воротится потом назад, молчит точно немой, только усмехается. Его спрашивают, куда, мол, ходил, а он не отвечает, плечами пожимает, в землю смотрит.
Вот как-то, - признался Бьерн своей сестре, моей тете, - рубит он колья для изгороди. Глянь – выходит из чащи его жена-раскрасавица, несет в серебряном ведерке сметанную похлебку. Уселся Бьерн на пенек, приготовился обедать, а жена напротив, на расщепленную колоду присела. Берется Бьерн за ложку, смотрит – что за чудо? – из щели в колоде кончик лисьего хвоста торчит (по норвежским народным поверьям, лесные русалки имели хвост, но не рыбий, а лисий - примечание автора)! Тут только до него дошло, что женился-то он на деве-русалке, нечести лесной!
Вскочил он, взбешенный, вышиб клин из колоды, защемил хвост русалочий, заорал дурным голосом: «Чур меня! Сгинь! Пропади!». Взвыла его жена, заметалась, как лисица, в капкан угодившая, оборвала хвост и с диким воем бросилась наутек. Опамятовался Бьерн, смотрит – а серебряное ведерко в берестяное лукошко превратилось, тогда как сметанная похлебка – в болотную тину с головастиками и слизнями…
… Прошло лет пять, и отправился мой отец на поиски пропавшей коровы. Долго  искал, да всё без толку. В бесплодных этих поисках забрел он в тот самый нечистый лес, забрался в такую глушь, в какой ему отроду бывать не приводилось. Вдруг видит: стоит в этой глухомани хижина, до самой крыши мхом обросла. Заглянул мой отец в окно, а там уродливая женщина тесто месит,  рядом с ней девочка трехлетняя стоит, вся в мать обличьем…
… Старая Хильда замолчала, и мне показалось, что печаль  тронула черты ее сморщенного лица.
- А что было дальше? – спросил я, почесывая ушибленное колено.

III
- Дальше? – переспросила старуха, зевая. – А дальше вот что приключилось.
Жилось мне с тетей Астрид неплохо. Она любила меня, но не баловала, а приучила ко всем нелегким женским работам. Да и к некоторым мужским. И никогда не попрекала моим русалочьим происхождением. Пожалуй, жалела свою лесную племянницу тетя Астрид. Зато в деревне почти все люто меня ненавидели, хотя и боялись, потому как умела я их так напугать, что они после моих проделок по пол-года заикались.
Как пришла ко мне девичья пора, умерла моя сердобольная тетушка, и тошно мне сделалось в Хюсабю. Не с кем было мне сокровенным поделиться, некому о своем заветном рассказать.  Парни меня сторонились, девушки надо мной потешались, по-прежнему «уродиной» дразнили. Хотя я, как и матушка моя, могла отводить глаза людям, и превращаться в таких красавиц, которых они в жизни никогда не встречали. К примеру, отомстила я двум деревенским молодцам - они в детстве особенно часто издевались надо мной. Я им так заморочила голову, что оба влюбились в меня по уши, а потом с ума сошли…
Говорила я, что вся деревня меня ненавидела. Вся, да не вся: нашелся в ней один парень, круглый сирота, который полюбил меня в том обличье, в каком я обычно пребывала. Видать, разглядел он во мне то, что другие в упор не видели.
Всё у нас, вроде, сладилось, венчанье мы на осень наметили, как вдруг в июле, в разгар полевых работ, приходит он ко мне со своими дружками, садится как в ни в чем не бывало рядом со мной на лавку и говорит, что решил не откладывать дело на осень, а совершить его сегодня же. Он уже, дескать, всё приготовил, гостей созвал – всех родных и знакомых.
Мне бы радоваться, а я что-то неладное почувствовала, как и моя верная собака: та хвост поджала, лает на жениха и дружков его, кусает меня за юбку, тянет за собой. А когда тамошние девки-ненавистницы наряжать меня стали в подвенечный наряд, бросилась моя псина за ворота в поле, где почти вся деревня трудилась.
А тут уж и гости начали съезжаться. Стол накрывают, серебро выставляют, кушанья готовят. Стою я, оцепеневшая, в белом платье, на голове алмазный венец горит, пальцы мне кольцами унизали, но на сердце у меня точно камень лег. Вот подходит ко мне мой жених и вдруг сбрасывает с себя деревенский бюнад (род пиджака, который носили норвежские крестьяне в торжественных случаях - примечание автора) и преображается в могучего воина, обряженного в кольчугу золотом и серебром сияющую. Дружки жениха тут же преобразились в бравых всадников, кони у них вороные, а на конях седла старинные.
- Я твой жених, - гордо говорит мне сияющий воитель и пернатый шлем с головы снимает, – король троллей Хакен, хозяин Железного леса и всего Йотунхейма, а не тот молокосос, за которого ты выходить собиралась.
Не успела я даже рассмотреть этого повелителя троллей, не успела рот раскрыть, чтобы ответить новоявленному жениху, как во двор ворвались мой любимый с тяжелым луком за спиной, а с ним его друзья и прочие селяне, вооруженные, кто чем смог: колами, топорами, вилами.
Видно, верная моя собака сумела дать им понять, что что-то неладное творится на моем дворе. Тут всадники короля троллей, поворотив лошадей, набросились на вбежавших, а Хакену слуги не мешкая подали его заморский позолоченный арбалет. Мой настоящий жених тоже оказался парень не промах: он ловко вытащил стрелу из колчана, натянул лук и прицелился. Но и Хакен времени не терял: опершись на спину слуги, наставил он на милого моего свое страшное оружие. Оба выстрелили одновременно, обе стрелы со свистом вонзились в левый глаз соперника, оба тут же упали как подкошенные.
Тролли ахнули, вмиг сделавшись какими-то серыми (по скандинавским поверьям, во внешности троллей и гномов преобладает серый цвет - примечание автора). Они  подхватили своего короля и тут же исчезли вместе с ним, словно их не было  вовсе. Яства на свадебном столе преобразились: пироги стали жабами, которые спрыгнули на землю, а черные и красные вяленые колбаски - змеями да червями, которые принялись расползаться в разные стороны.  Тресковая икра превратилась в слизней, а кнеккеброд (ржаное печенье - примечание автора) - в пауков. Только подвенечный наряд, да перстни и алмазный венец, горевший на солнце, сохранились в прежнем виде. Но я в отчаянии сорвала с себя белое платье, сбросила венец и кольца на землю. Подбежав к жениху, я поняла, что он мертв. Залилась я горючими слезами, но все смотрели на меня с осуждением и обычной для той деревенщины ненавистью. Кто-то даже зашипел: «Она приносит несчастье. Давайте убьем ее осиновым колом, иначе не будет нам жизни!»
Тогда я в гневе и отчаянии, не сдерживая рыданий, подняла руку, и все испуганно попятились в разные стороны к ограде. Что мне оставалось? Ушла я в лес, поселилась в материнской хижине (мать куда-то сгинула; верно, утопилась в лесном озере), в которой живу до сих пор. Тролли меня не трогают, а люди, вроде тебя, изредка навещают. Но тут же бегут отсюда, напуганные как зайцы…
Старая Хильда вытерла глаза передником. Она, видимо, почувствовала усталость и замолчала. Тихо, не шевелясь, высунув розовый язык и вытянув лапы, лежал возле колоды Дагрун. Молчал и я. А потом не нашел ничего более умного, как сказать:
- Не могу поверить, что вы – настоящая русалка.  Неужели это ваш хвост я увидел, когда катился по склону холма на лыжах?  Неужели вы можете преображаться в писаную красавицу?
Хильда криво усмехнулась:
- Если б я вышла замуж за моего милого, никакого хвоста бы ты не увидел (по норвежским поверьям, лесная русалка после венчания в церкви становилась обыкновенной женщиной и утрачивала свой русалочий атрибут – хвост; примечание автора)… А ну-ка, посмотри в окно, - неожиданно сказала она.
Я обернулся. Вскочил на все четыре лапы и Дагрун. В окне действительно что-то мелькнуло, но и только. Когда я бросил недоуменный взгляд на Хильду, то невольно вздрогнул: передо мной сидела девушка неземной красоты в расшитом жемчугом наряде, какого я в жизни не видел! Я застыл в изумлении, а она, лукаво посмотрев на меня, засмеялась, да так звонко, молодо, чисто и призывно, как, наверно, не смеются даже ангелы на небесах.
- Молодой человек, - капризно произнесла красавица, - закрой рот и помоги бедной девушке разделать окорок... Ну, что, так и будешь сидеть словно чурбан неотесанный?
Завороженный, я встал, позабыв про больную ногу, и покорно направился к столу. Заскулил Дагрун. А девушка снова засмеялась, неожиданно гулко и зловеще. Потом порывистым движением отвернулась к стене, провела ладошкой по скрытому от меня лицу, вновь явила его мне и посмотрела прямо в глаза. Я вздрогнул еще раз: куда-то пропал богатый наряд феи, а ее внешность поразила меня отталкивающим, пугающим безобразием.
Как ни стыдно в этом признаться, но повел я тогда себя подобно последнему трусу. Забыв со страху обо всем на свете, в том числе и о снятом сапоге, я заорал дурным голосом, бросился в сени, вышиб дверь и выбежал из избушки. Едва поспел за мной неразлучный мой Дагрун. Бросились мы с ним бежать по снежному лесу, залитому лунным светом, а вдогонку нам слышался громкий адский хохот, или, быть может, щемящий сердце плач.
Как я добрался до родного села, расположенного к югу от Ордальстангена, не помню. Скорее всего, выручил верный пес, показавший мне верное направление. Не понимаю также, почему не болела ушибленная нога. Однако добро не приходит без худа (и наоборот) – левую ногу я все-таки отморозил. Она распухла от ступни почти до колена, покрывшись багрово-синими пятнами. Дагрун, понимая, что дело плохо, порывался лизать опухоль.
Лекарь, осмотрев меня, только покачал головой и сказал, что пойдет точить пилу, присоветовав выпить чего-нибудь покрепче, чтобы перенести боль.
Я последовал совету и вскоре забылся пьяным тягостным сном. Мне приснилась безобразная Хильда в своей синей кофте и черной юбке с неизменным кисейным чепцом на седой голове. Она подошла к моей кровати, почесала пятерней свой длинный мясистый нос, затем окропила опухшую часть ноги какой-то пахучей жидкостью из глиняного кувшина, пошамкала губами, почитала шепотом заклинания. Далее принялась плевать через левое плечо поочередно во все четыре угла моей спальни…
… Когда я очнулся, то увидел удивленные, радостные лица лекаря и родных, услышал веселый лай Дагруна. Опухоль мою как рукой сняло! Пила знахаря мне не понадобилась! Правда, с тех пор я охромел. И с тех же пор, стараюсь обходить стороной тот дремучий лес, в котором встретил безобразную Хильду. Однако каждый день утром и вечером я не забываю шептать ей слова благодарности, хотя никогда не рассказываю своим детям об одинокой несчастной колдунье, живущей в лесной чаще не далеко от Йотунхейма. Но иногда мне кажется, что  рассказать следовало бы - ее доброе сердце того заслуживает.