Безобразная Хильда

(по мотивам норвежских народных сказок)
 
I
За пару недель до сочельника я вместе с неразлучным псом Дагруном побывал в гостях у друзей в деревушке недалеко от Ордальстангена. В воскресенье, после легкого перекуса, состоявшего из трески и свиного ребрышка, гостеприимные хозяева предложили мне подождать извозчика, который обыкновенно в полдень отвозил на санях попутчиков в мое село, но я отказался. Кружному пути до Ордальстангена прогулка через лес на лыжах показалась мне более предпочтительной.
И вот, в сопровождении любимого Дагруна, с луком и стрелами за спиной, да съестными припасами от хлебосольных друзей в заплечной суме, я бодро отправился в путь.  Лыжная тропа была превосходной, наст – плотным,  холмы, поросшие березками, – невысокими, небо – голубым, а мороз – щадящим. Дагрун заливался веселым лаем и носился взад-вперед, как угорелый! Мной овладело хорошее настроение и даже хотелось петь!
Спустя час, или около этого, на склоне холма, спускавшегося к реке, мне почудился огненно-рыжий лисий хвост. Дагрун навострил уши, сделал стойку, но затем заворчал и как-то сконфуженно посмотрел на меня.
 Охотничий азарт заставил меня прибавить шагу в надежде добыть пушного зверька, чтобы дома похвалиться трофеем. Лыжи сами понесли меня за мелькавшим в ельнике ярким пятном, и вскоре, не разбирая дороги и продираясь сквозь чахлый кустарник и  молодые елки, я добрался до вершины холма, откуда увидел, как лиса, грациозно махая пушистым хвостом, перебегает через замерзшую речку. И снова лыжи сами собой понесли меня вниз, еловые ветки принялись хлестать по лицу, так что мне пришлось зажмурить глаза, чтобы зеленые иголки не причинили им вреда. Я летел словно вихрь, ничего не различая перед собой, пока не наскочил на какой-то пень, отчего одна из моих лыж разломилась пополам, хрустнул лук, рассыпались стрелы, а сам я больно ударился левой ногой о ствол высоченной ели и зарылся с головой в сугроб. Добрый Дагрун заскулил и запрыгал возле меня.
 Не знаю, сколько времени пролежал я в снегу без сознания, только очнулся, почувствовав, что задыхаюсь. Попытка встать на ноги закончилась неудачей: боль в левой ноге казалась невыносимой. Пролежав около часа в сугробе, я стал замерзать. Пес мой принялся лизать мне лицо и жалобно подвывать. Страх овладел мной и заставил меня ползти к реке. Я уже не выбирал направления, в котором мне следовало продвигаться, но упрямо скользил по склону, просто потому, что движение вниз давалось легче и позволяло согреться. Наконец я достиг заснеженной речки, пересек ее и полез вверх. Я вспотел, и мне пришлось делать остановки, во время которых я садился в сугроб, стараясь прислониться к какой-нибудь крупной ели. Сдвинув набекрень свою охотничью шапку, я жевал снег, чтобы утолить жажду. Дагрун бестолково суетился вокруг  меня, желая чем-то помочь.
Я даже не заметил, как спустились фиолетовые сумерки, замерцал иней на еловых ветвях, как над головой у меня небесный купол сменил свой приветливый голубой цвет на таинственное серебристое сияние луны. До слуха моего доносилось уханье совы; где-то вдалеке визгливо лаяли лисицы, затеявшие между собой перебранку; иногда слышалось пугливое лопотанье зайца, отчаянно боявшегося сов, лис, меня с Дагруном, мороза и вообще всего на свете.  Не доставало лишь стаи волков, с их душераздирающим воем и клацанием зубами.
Признаюсь, отчаяние подобралось ко мне и стеснило грудь. «Доживу ли я до рассвета или забудусь вечным сном на заснеженном склоне под елкой?» – такая мрачная мысль закралась в голову. Я принялся озираться по сторонам, чтобы определить свое местонахождение. Нежданно забрезжила надежда, когда где-то наверху мне привиделось подобие слабого дыма, вившегося к вершинам столетних елей. Откуда-то взялись силы, и я вместе со скулящим Дагруном стал карабкаться по довольно крутому склону холма, цепляясь за всё, что попадалось под руки. К великой моей радости вскоре показалась неровная заснеженная крыша, а потом перед глазами  вырос весь обложенный дерном домик, светившийся парой узких окон.
Превозмогая усталость, я чуть ли не на четвереньках дотащился до черной двери, толкнул ее и влез в сени, весь в снегу с головы до ног. Дагрун опасливо протиснулся следом, поджав почему-то хвост.
- Кого это принесло сюда в поздний час? – послышался не столько испуганный, сколько удивленный надтреснутый и на удивление громкий голос. Через мгновение  я увидел пожилую женщину с чадящим факелом в левой руке и ножом в правой. Дагрун заискивающе посмотрел на хозяйку, лег на пол и попытался завилять хвостом.
- Добрый вечер, - вежливо ответил я, хотя, должен признаться, душа у меня ушла в пятки. И было от чего. Лицо старухи, одетой в синюю кофту и черную юбку с грязным фартуком, поражало своим безобразием. Мясистый крючковатый нос нависал над тонкими искривленными губами, за которыми явно не хватало зубов; седые клочки волос выбивались из-под дырявого чепца с развевающейся сзади кисеей; выцветшие глаза с бельмами глядели недобро и куда-то в сторону. Но – странное дело – что-то в ее облике заставило меня преодолеть свой страх и выдавить улыбку.
- Молодой горе-охотник! – прошамкала старая карга и громко рассмеялась. – Ну, и напугал же ты меня. Дверь открыл, ввалился в дом весь белый, да на четырех лапах словно твой пугливый пес... Угодил что ли в капкан на волков? Говорила я таким как ты, не ставьте капканы – сами же в них попадете. Волки, между прочим, обиды никогда не прощают. Ну, что молчишь, язык отнялся?
- Нет, нет, - с жаром забормотал я, - просто съезжал на лыжах по косогору, наткнулся на пень и ушиб ногу... Позвольте переночевать у вас, а завтра, даст Бог, нога заживет и я уйду своей дорогой.
- Ладно, хоть проходи, хоть проползай со своим псом, - загоготала хозяйка и посторонилась, пропуская нас с Дагруном в комнату, освещенную парой чадящих факелов – точно таких, какой она держала в руке. – Как звать тебя, молодец?
- Пер Нордландер, - ответил я, заползая в помещение и оглядываясь по сторонам. – А как мне обращаться к вам?
- Как-как. Точно ты не знаешь, - осклабилась старуха. -  Хильда Скогфру (Скогфру по-норвежски «лесная женщина» – примечание автора), вот как.
Я обомлел. У нас в городе детям шепотом рассказывали жуткие истории о том, что в глухом лесу живет злая колдунья Хильда Лесная Женщина и что встреча с ней ничего хорошего не сулит. Усилием воли я переборол свой страх, пробормотав что-то вроде «очень приятно», и продолжил осмотр жилища.
Хижину Хильды заполняли разные вещи: в углу стояла ее кровать, у окна расположился ткацкий станок и прялка, вдоль стен размещались старые колоды, служившие вместо лавок, мётлы, кадки, два топора и пара топорищ. На одной из стен висел охотничий лук, рядом с которым примостилось видавшее виды копье. Над очагом на веревке сохли чулки, а поодаль кудахтали куры на насесте. На темном столе лежал не до конца разделанный окорок. Пару его обрезков Лесная Женщина бросила Дагруну, который отчаянно завилял хвостом и моментально  проглотил их, даже не обнюхав.
- Скажите, пожалуйста, - вежливо, но не без нахальства обратился я к хозяйке, - вы умеете врачевать раны, ушибы, ссадины?
Старуха, глядя куда-то в сторону, живо ответила:
- А как же? Ваши хваленые сельские знахари только и умеют, что мудрить, а я – так любого на ноги поставлю... Могу полечить и тебя. У меня на такие случаи всегда припасена заговоренная водка.
- Сделайте одолжение, я в долгу не останусь, - залепетал я, не зная, верить или не верить словам колдуньи.
Старуха ничего не ответила. Она подошла к стене, из которой торчал крюк с двумя веревками, привязанными к нему. Положив на пол какую-то бадейку и пододвинув к стене маленькую колоду, хозяйка уселась перед веревками и принялась дергать по очереди каждую из них. Я обомлел еще раз: из веревок струйками брызнуло что-то белое, вспениваясь в бадейке как настоящее молоко!
Я попытался сдвинуться с места - так мне хотелось броситься наутек.
- Ты куда? - усмехнулась колдунья. В руке у нее, как по волшебству, объявилась кружка. Хильда плеснула в нее из бадьи белую жидкость и протянула кружку мне:
 - Лучше на, попей парного молочка, это не повредит твоему здоровью.
Я с опаской взял кружку, понюхал ее содержимое и выпил - более вкусного молока я не пробовал никогда.
Тем временем Хильда подошла к старому рассохшемуся сундуку и достала оттуда пузатый глиняный кувшин, а с ним еще одну деревянную кружку. Наполнив ее до краев, она стянула с моей левой ноги сапог, осмотрела посиневшее место ушиба, а потом принялась шептать какие-то слова. До моего слуха доносились их обрывки:
- … жар и холод… стар иль молод… стынет кровь… станет вновь… жилы срастутся… силы вернутся… коль отдохнёт… боль пропадёт…
Старуха то вставала, то садилась, то шептала заклинания над водкой, то плевала в нее. Наконец, поклонившись на все четыре стороны и сплюнув через левое плечо, она вылила водку на ушибленное место и принялась растирать его.
Хотите верьте, хотите нет, но мне сразу же стало легче!
- Спасибо, госпожа Хильда, - пробормотал я. – Кажется ваше лечение помогает.
- Еще бы не помогло, - самодовольно прошамкала Хильда, - если этому искусству меня выучили эльфы, когда мне исполнилось всего три года.
- Так вы действительно с ними жили? – простодушно спросил я.

II
После недолгого молчания старая Хильда ответила:
- Жила не жила, а только помню я себя с трехлетнего возраста…
Она убрала окорок, отнесла водку и прибор в сундук, вздохнула, потом присела на колоду.
- Тебе все равно надо отдохнуть, так что послушай мой рассказ… Помню, месила моя покойная матушка в этой самой избе на этом самом столе тесто и вдруг как вздрогнет ни с того, ни с сего, как поглядит в окно, да как заорет на меня: «Чую, хочешь с людьми жить! А ну, вынеси-ка пива и лепешек своему отцу! Он тут, у окна стоит, на нас с тобой пялится!»
Я шубейку на козьем меху накинула, ноги в деревянные башмаки сунула, схватила кружку с пивом, лепешки и - шмыг на улицу. Смотрю, стоит передо мной здоровенный детина – он мне почему-то сразу понравился. Собой видный, широкоплечий, светловолосый, светлоглазый такой… А он,  увидев меня, затрясся точно осиновый лист, да как бросится бежать без оглядки. Ну, а я с пивом, лепешками и воплем «папа, папа!» – за ним. Я уже тогда проворно по лесу бегала, волков обгоняла… В общем, бежали мы так до родной деревни отца – Хюсабю, так она прозывалась. Добежал отец до своего дома, затворил за собой дверь и запер ее на засов.
А я всё ору: «Папа, папа!» и держу, как дура, пустую кружку – пиво-то давно расплескалось – да лепешки ячменные. Народ вскоре сбежался, все на меня смотрят, "лесной уродиной" обзывают. А отец не показывается. Тут я разревелась, а местные мальчишки надо мной потешаться стали, камешками бросаются. Кто-то наконец за топором сбегал, дверь выломали, глядь – а в сенях мой отец лежит, не дышит.
Тогда на меня вся деревня разом ополчилась: с кольями нападают, орут, что это я – лесная нечистая девка – Бьёрна-лесоруба колдовскими чарами погубила, убить грозятся. Несдобровать бы мне, если бы не старшая сестра Бьерна, тетя Астрид, которая встала на мою защиту: «Сначала убейте меня, – кричит, - а уж потом ее! Девочка ни в чем не виновата!» Тогда толпа, хоть и неохотно, хоть с угрозами, но отступила.
А тетя Астрид мне потом рассказала, что произошло с моим отцом, дровосеком Бьерном. Давным-давно рубил мой будущий отец лес в Ордской долине. Однажды повалил он огромное дерево, присел на пень отдохнуть, вдруг видит: катится мимо него большой клубок пестрых ниток. Любопытство дровосека разобрало, бросился он за клубком, а тот возьми и приведи его к высокой скале. А на той скале красивая девушка сидит и шьет что-то.
Бьерн словно остолбенел: в жизни он такой красавицы не видал! Стоит, как вкопанный, и смотрит, глаз не отводит. Девушка на него поглядела и усмехнулась: «Что же ты стоишь? Подай мне мой клубок».  Отец точно одеревенел: еле-еле нагнулся, с трудом поднял клубок и подал его красавице. А где она сидела, уже и нет никого! Исчезла прекрасная швея, словно ее и не было вовсе.
С тех пор стал Бьерн как потерянный: не ест, не пьет, не работает. Товарищи-лесорубы на него косятся, руками разводят, ничего понять не могут. А спрашивать боятся – все знали его тяжелый нрав и силу: может и убить, если его разозлить не на шутку.
В конце концов залез Бьерн в свой лесной шалаш и забылся там тяжелым сном. Приснилась ему красавица-швея, взяла она его за руку, повела за собой, не сказав ни слова. Очнулся дровосек и ужаснулся: а ведь это не сон был! Идет он покорно за девушкой, приходят они к какой-то высокой горе каменной и входят в пещеру, где у чаровницы, оказывается, жильё было. А в пещере, по словам Бьерна, груды золота, серебра, да самоцветов лежали – богатство несметное!
Три дня прожил мой будущий отец в том дворце, а на четвертый справил свадьбу со своей ненаглядной прелестницей. Через какое-то время просыпается он и видит, что лежит в прежнем лесном шалаше, а рядом его товарищи-лесорубы спят-храпят на всю округу. И ни красавицы, ни подземных палат – ничего нет! Встал тогда мой отец ни свет, ни заря и с остервенением взялся за работу. А товарищи его ни о чем расспрашивать не стали – подумали, что съестные припасы у него кончились и отсутствовал он потому, что ходил в деревню за хлебом, сыром да пивом – вот и всё.
Но только с той поры стали за ним примечать странности: сидит, к примеру, у костра, чинит ли что-нибудь, топор ли правит, а потом вдруг вскочит, как ужаленный, и бегом в лесные заросли – будто его кто там поджидает. Воротится потом назад, молчит точно немой, только усмехается. Его спрашивают, куда, мол, ходил, а он не отвечает, плечами пожимает, в землю смотрит.
Вот как-то, - признался Бьерн своей сестре, моей тете, - рубит он колья для изгороди. Глянь – выходит из чащи его жена-раскрасавица, несет в серебряном ведерке сметанную похлебку. Уселся Бьерн на пенек, приготовился обедать, а жена напротив, на расщепленную колоду присела. Берется Бьерн за ложку, смотрит – что за чудо? – из щели в колоде кончик лисьего хвоста торчит (по норвежским народным поверьям, лесные русалки имели хвост, но не рыбий, а лисий - примечание автора)! Тут только до него дошло, что женился-то он на деве-русалке, нечести лесной!
Вскочил он, взбешенный, вышиб клин из колоды, защемил хвост русалочий, заорал дурным голосом: «Чур меня! Сгинь! Пропади!». Взвыла его жена, заметалась, как лисица, в капкан угодившая, оборвала хвост и с диким воем бросилась наутек. Опамятовался Бьерн, смотрит – а серебряное ведерко в берестяное лукошко превратилось, тогда как сметанная похлебка – в болотную тину с головастиками и слизнями…
… Прошло лет пять, и отправился мой отец на поиски пропавшей коровы. Долго  искал, да всё без толку. В бесплодных этих поисках забрел он в тот самый нечистый лес, забрался в такую глушь, в какой ему отроду бывать не приводилось. Вдруг видит: стоит в этой глухомани хижина, до самой крыши мхом обросла. Заглянул мой отец в окно, а там уродливая женщина тесто месит,  рядом с ней девочка трехлетняя стоит, вся в мать обличьем…
… Старая Хильда замолчала, и мне показалось, что печаль  тронула черты ее сморщенного лица.
- А что было дальше? – спросил я, почесывая ушибленное колено.

III
- Дальше? – переспросила старуха, зевая. – А дальше вот что приключилось.
Жилось мне с тетей Астрид неплохо. Она любила меня, но не баловала, а приучила ко всем нелегким женским работам. Да и к некоторым мужским. И никогда не попрекала моим русалочьим происхождением. Пожалуй, жалела свою лесную племянницу тетя Астрид. Зато в деревне почти все люто меня ненавидели, хотя и боялись, потому как умела я их так напугать, что они после моих проделок по пол-года заикались.
Как пришла ко мне девичья пора, умерла моя сердобольная тетушка, и тошно мне сделалось в Хюсабю. Не с кем было мне сокровенным поделиться, некому о своем заветном рассказать.  Парни меня сторонились, девушки надо мной потешались, по-прежнему «уродиной» дразнили. Хотя я, как и матушка моя, могла отводить глаза людям, и превращаться в таких красавиц, которых они в жизни никогда не встречали. К примеру, отомстила я двум деревенским молодцам - они в детстве особенно часто издевались надо мной. Я им так заморочила голову, что оба влюбились в меня по уши, а потом с ума сошли…
Говорила я, что вся деревня меня ненавидела. Вся, да не вся: нашелся в ней один парень, круглый сирота, который полюбил меня в том обличье, в каком я обычно пребывала. Видать, разглядел он во мне то, что другие в упор не видели.
Всё у нас, вроде, сладилось, венчанье мы на осень наметили, как вдруг в июле, в разгар полевых работ, приходит он ко мне со своими дружками, садится как в ни в чем не бывало рядом со мной на лавку и говорит, что решил не откладывать дело на осень, а совершить его сегодня же. Он уже, дескать, всё приготовил, гостей созвал – всех родных и знакомых.
Мне бы радоваться, а я что-то неладное почувствовала, как и моя верная собака: та хвост поджала, лает на жениха и дружков его, кусает меня за юбку, тянет за собой. А когда тамошние девки-ненавистницы наряжать меня стали в подвенечный наряд, бросилась моя псина за ворота в поле, где почти вся деревня трудилась.
А тут уж и гости начали съезжаться. Стол накрывают, серебро выставляют, кушанья готовят. Стою я, оцепеневшая, в белом платье, на голове алмазный венец горит, пальцы мне кольцами унизали, но на сердце у меня точно камень лег. Вот подходит ко мне мой жених и вдруг сбрасывает с себя деревенский бюнад (род пиджака, который носили норвежские крестьяне в торжественных случаях - примечание автора) и преображается в могучего воина, обряженного в кольчугу золотом и серебром сияющую. Дружки жениха тут же преобразились в бравых всадников, кони у них вороные, а на конях седла старинные.
- Я твой жених, - гордо говорит мне сияющий воитель и пернатый шлем с головы снимает, – король троллей Хакен, хозяин Железного леса и всего Йотунхейма, а не тот молокосос, за которого ты выходить собиралась.
Не успела я даже рассмотреть этого повелителя троллей, не успела рот раскрыть, чтобы ответить новоявленному жениху, как во двор ворвались мой любимый с тяжелым луком за спиной, а с ним его друзья и прочие селяне, вооруженные, кто чем смог: колами, топорами, вилами.
Видно, верная моя собака сумела дать им понять, что что-то неладное творится на моем дворе. Тут всадники короля троллей, поворотив лошадей, набросились на вбежавших, а Хакену слуги не мешкая подали его заморский позолоченный арбалет. Мой настоящий жених тоже оказался парень не промах: он ловко вытащил стрелу из колчана, натянул лук и прицелился. Но и Хакен времени не терял: опершись на спину слуги, наставил он на милого моего свое страшное оружие. Оба выстрелили одновременно, обе стрелы со свистом вонзились в левый глаз соперника, оба тут же упали как подкошенные.
Тролли ахнули, вмиг сделавшись какими-то серыми (по скандинавским поверьям, во внешности троллей и гномов преобладает серый цвет - примечание автора). Они  подхватили своего короля и тут же исчезли вместе с ним, словно их не было  вовсе. Яства на свадебном столе преобразились: пироги стали жабами, которые спрыгнули на землю, а черные и красные вяленые колбаски - змеями да червями, которые принялись расползаться в разные стороны.  Тресковая икра превратилась в слизней, а кнеккеброд (ржаное печенье - примечание автора) - в пауков. Только подвенечный наряд, да перстни и алмазный венец, горевший на солнце, сохранились в прежнем виде. Но я в отчаянии сорвала с себя белое платье, сбросила венец и кольца на землю. Подбежав к жениху, я поняла, что он мертв. Залилась я горючими слезами, но все смотрели на меня с осуждением и обычной для той деревенщины ненавистью. Кто-то даже зашипел: «Она приносит несчастье. Давайте убьем ее осиновым колом, иначе не будет нам жизни!»
Тогда я в гневе и отчаянии, не сдерживая рыданий, подняла руку, и все испуганно попятились в разные стороны к ограде. Что мне оставалось? Ушла я в лес, поселилась в материнской хижине (мать куда-то сгинула; верно утопилась в лесном озере), в которой живу до сих пор. Тролли меня не трогают, а люди, вроде тебя, изредка навещают. Но тут же бегут отсюда, напуганные как зайцы…
Старая Хильда вытерла глаза передником. Она, видимо, почувствовала усталость и замолчала. Тихо, не шевелясь, высунув розовый язык и вытянув лапы, лежал возле колоды Дагрун. Молчал и я. А потом не нашел ничего более умного, как сказать:
- Не могу поверить, что вы – настоящая русалка.  Неужели это ваш хвост я увидел, когда катился по склону холма на лыжах?  Неужели вы можете преображаться в писаную красавицу?
Хильда криво усмехнулась:
- Если б я вышла замуж за моего милого, никакого хвоста бы ты не увидел (по норвежским поверьям, лесная русалка после венчания в церкви становилась обыкновенной женщиной и утрачивала свой русалочий атрибут – хвост; примечание автора)… А ну-ка, посмотри в окно, - неожиданно сказала она.
Я обернулся. Вскочил на все четыре лапы и Дагрун. В окне действительно что-то мелькнуло, но и только. Когда я бросил недоуменный взгляд на Хильду, то невольно вздрогнул: передо мной сидела девушка неземной красоты в расшитом жемчугом наряде, какого я в жизни не видел! Я застыл в изумлении, а она, лукаво посмотрев на меня, засмеялась, да так звонко, молодо, чисто и призывно, как, наверно, не смеются даже ангелы на небесах.
- Молодой человек, - капризно произнесла красавица, - закрой рот и помоги бедной девушке разделать окорок... Ну, что, так и будешь сидеть, словно чурбан неотесанный?
Завороженный, я встал, позабыв про больную ногу, и покорно направился к столу. Заскулил Дагрун. А девушка снова засмеялась, неожиданно гулко и зловеще. Потом порывистым движением отвернулась к стене, провела ладошкой по скрытому от меня лицу, вновь явила его мне и посмотрела прямо в глаза. Я вздрогнул еще раз: куда-то пропал богатый наряд феи, а ее внешность поразила меня отталкивающим, пугающим безобразием.
Как ни стыдно в этом признаться, но повел я тогда себя подобно последнему трусу. Забыв со страху обо всем на свете, в том числе и о снятом сапоге, я заорал дурным голосом, бросился в сени, вышиб дверь и выбежал из избушки. Едва поспел за мной неразлучный мой Дагрун. Бросились мы с ним бежать по снежному лесу, залитому лунным светом, а вдогонку нам слышался громкий адский хохот, или, быть может, щемящий сердце плач.
Как я добрался до родного села, расположенного близ Ордальстангена, не помню. Скорее всего, выручил верный пес, показавший мне верное направление. Не понимаю также, почему не болела ушибленная нога. Однако добро не приходит без худа (и наоборот) – левую ногу я все-таки отморозил. Она распухла от ступни почти до колена, покрывшись багрово-синими пятнами. Дагрун, понимая, что дело плохо, порывался лизать опухоль.
Лекарь, осмотрев меня, только покачал головой и сказал, что пойдет точить пилу, присоветовав выпить чего-нибудь покрепче, чтобы перенести боль.
Я последовал совету и вскоре забылся пьяным тягостным сном. Мне приснилась безобразная Хильда в своей синей кофте и черной юбке с неизменным кисейным чепцом на седой голове. Она подошла к моей кровати, почесала пятерней свой длинный мясистый нос, затем окропила опухшую часть ноги какой-то пахучей жидкостью из глиняного кувшина, пошамкала губами, почитала шепотом заклинания. Далее принялась плевать через левое плечо поочередно во все четыре угла моей спальни…
… Когда я очнулся, то увидел удивленные, радостные лица лекаря и родных, услышал веселый лай Дагруна. Опухоль мою как рукой сняло! Пила знахаря мне не понадобилась! Правда, с тех пор я охромел. И с тех же пор, стараюсь обходить стороной тот дремучий лес, в котором встретил безобразную Хильду. Однако каждый день утром и вечером я не забываю шептать ей слова благодарности, хотя  никогда не рассказываю своим детям об одинокой несчастной колдунье, живущей в лесной чаще не далеко от Йотунхейма. Но иногда мне кажется, что  рассказать следовало бы - ее доброе сердце того заслуживает.