Под небом Израиля

Под небом Израиля

– О, Аллах, всемогущий, всемилостивый! Избавь меня от нее! Избавь от нее! Пощади, помоги!.. – Страстный сдавленный шепот затих, перейдя в бессвязное бормотание.
Медсестра помедлила в дверях, прислушиваясь, потом бесшумно шагнула в палату, толкая перед собой треногу с черным скворечником прибора для измерения давления.
Может, успокоилась? – Она с надеждой вгляделась в ночную полутьму комнаты, освещенной лишь синим светом больничного ночника и ярким, пронзительным сиянием полной золотой луны.
Колесики треноги взвизгнули по-поросячьи, бесформенное одеяло на широкой кровати для рожениц зашевелилось, высунулась голова в черном платке, блеснули синеватые белки глаз и сахарные оскаленные зубы:
– Мумареда! За что?.. Почему Аллах не слышит меня?
– Ш-ш! Тихонько, тихонько... – Полные белые руки акушерки привычно поправили сбившееся одеяло. Она не удивилась странному слову: давно привыкла к уважительному арабскому обращению. – Давай руку!
– Мумареда, муж разведется со мной!.. Он отправит меня домой к матери! О, я, несчастная!.. – Не переставая причитать, молодая женщина выпростала из-под одеяла худую руку, дала обернуть ее манжеткой и безжизненно откинулась на подушки под тихое пощелкивание работающего прибора.
Медсестра покосилась на ее живот. Тот занимал полкровати и казался неестественным придатком к стройному худощавому телу, укрытому легким больничным одеялом. Живот был не только огромный – он был отвратительно перекошенный, и Люба со вздохом поняла, что опять не удалось выправить косое положение младенца. Плохо. Очень плохо. Если и завтра массаж и гимнастика не помогут – надо делать кесарево сечение, а семья категорически против хирургического вмешательства. Пусть, говорят, сама рожает. Аллах поможет! А не поможет – значит, такова судьба. А сама она не родит, это любому видно, или останется инвалидом, а дома у нее восемь детей. И все девочки! Девочки – позор семье, лишние рты, обуза для всех. Муж, жена которого не рожает сыновей, вправе оставить эту женщину и взять другую, вправе отослать ее домой к матери, и там она, разведенная, всю жизнь будет бельмом на глазу. Хуже этого ничего нет – ни для самой женщины, ни для ее семьи.
А сейчас у Надии девятая беременность, и тоже – девочка.
Медсестра вспомнила, как сегодня в палате видела ее мужа – плюгавенького мужичонку в длинной до пят серой рубашке-галабии и клетчатым платком на голове. Он что-то зло выговаривал жене, и по гневным выкрикам, яростным жестам и свирепому выражению на тощем, узком лице Люба поняла – он бранился. Может быть – угрожал. Но бить не посмел: больница – не дом, живо вызовут полицию. После его ухода бедняжка перестала плакать – отвернулась лицом к стене и так пролежала весь вечер, не притрагиваясь к еде, питью, не отвечая на заботливые вопросы медсестер и соседки. Только поздней ночью Люба услышала ее стенания, похожие на безутешный вой избитой собаки.
– Нормальное давление, – снимая манжетку проворковала акушерка, сдобным голосом пытаясь разрядить гнетущую атмосферу. – Давай, поспи! Утро вечера мудренее, – проговорила на иврите русскую пословицу и усмехнулась про себя корявому переводу.
– Что? – всполошилась арабка. – Что будет утром?
– Все хорошо будет утром, – быстро и внятно произнесла акушерка. – Спи. Набирайся сил.
– Зачем мне силы? – Потухший взгляд смотрел в пустоту, в белый невысокий потолок. – Лучше умереть! Лучше выкинуть! –Скрюченные как когти пальцы стали бешено раздирать уродливый живот. – Почему? Почему она выкидывает, а мне Аллах не дает это счастье? Скажи, почему? Нет! Ты не уходи! – Надия с неженской силой вцепилась в руку акушерки и даже приподнялась на кровати, но тут же силы оставили ее. - Дай мне капли, чтобы я выкинула! Дай таблетку, чтобы я умерла! Дай!..
Она вновь откинулась на подушку и горестно заскулила, отвернувшись к стене. Люба сочувственно подоткнула вновь сбившееся одеяло, помедлила над вздрагивающими от глухого плача плечами, размышляя, не нужно ли позвать врача, безнадежно вздохнула и перешла к соседней кровати.
Там, равнодушно слушая разговор, лежала худенькая девушка, почти дитя. Рыжеватые вьющиеся волосы выбились из-под широкого платка, который носили все замужние женщины в ортодоксальных семьях, большие голубые глаза загадочно мерцали в темноте. Ее хрупкое девичье тело терялось в широкой постели, живота не было вовсе, и только одутловатое, покрытое нездоровой желтизной личико говорило о каком-то неблагополучии.
– Тика, лапонька, не обращай внимания, – акушерка подкатила треногу. – Она просто не в себе. Давай руку. Как ты себя чувствуешь?
Пациентка вздохнула и молча протянула оголенную руку с синими полосками вен. Девушка была такая тощенькая и маленькая, что язык не поворачивался назвать ее взрослым именем Тиква, и все обращались к ней ласково, как к ребенку: Тика, Тикочка. Акушерка привычно наложила манжетку и, пока прибор измерял давление, приподняла одеяло и взглянула на ноги девушки – толстые, как будто вылепленные из теста. Нажала на голень, посмотрела на глубокую ямку, оставшуюся от ее пальца. Ой! Отек стал еще больше. И давление зашкаливает. Бедняжка. Надо сказать дежурному врачу, чтобы назначил диуретики посильнее, иначе не справимся. Опять выкинет. Не доносит. Уже в шестой раз!..
– Муж сегодня в раббанут ходил, – спокойно, будто ее это не касалось, сообщила девушка. – Там сказали – подождать до семи выкидышей. После седьмого – развод. – Она опустила длинный рукав ночной рубашки, тихо положила руку на почти плоский живот. – Пойду утоплюсь.
– Глупости, – нахмурилась акушерка. – Никаких семи не будет. Ты просто еще молода для родов, во сколько лет ты вышла замуж?
– В пятнадцать. Как и сестра. Все так... – Она равнодушно пожала щуплыми плечиками.
– Ну вот! Это рано для тебя. Погоди еще пару лет, нормально родишь.
– Муж не будет ждать. Ребе сказал – семь раз. Значит – семь! Это – шестой. Его мать уже ищет другую невесту.
– Ты, голубушка, лежи и не волнуйся. – Акушерка с беспокойством вгляделась в отечное, теряющее форму девичье лицо. - Волноваться тебе вредно. Я вот сейчас доктору скажу, чтобы успокоительного тебе дал!
– Мне уже дали. Я спокойна. Чего ж волноваться? – Голубые глаза отрешенно глядели на громадный сияющий лик полной Луны. - Как Бог решит!.. Только ребе сказал – если выкидываю, значит, проклято чрево мое. Бесплодна – значит, проклята. Неугодно Господу чрево мое и плод чрева моего... Пойду утоплюсь.
– Грех так говорить! – всерьез рассердилась акушерка. – Зря, что ль, тебя Тиквой зовут? Тиква – это надежда! Слышишь! Ты надеяться должна, верить! Верь, и родишь здорового младенца! Вот, уже до семи месяцев почти дотянули! Надейся! Верь! Тут врачи хорошие, дотянем и до девяти! Выносишь! У! – Акушерка шутливо погрозила ей пальцем. – Только попробуй не выносить!
Значит, ее боров-муж уже жаловался раввину. Теперь понятно, что это было сегодня. Днем в палату ввалилась целая делегация – человек двадцать – и молодые, и старые, все в черных длинных сюртуках, белых чулках, меховых круглых шапках, бородатые, страшные. Выстроились полукругом вокруг Тикиной кровати, раскрыли молитвенники, обратись лицом к Иерусалимскому Храму, стали раскачиваться и громко, во весь голос, молиться. И ее, бедную девчонку, тоже заставили. Ей-то, с ее токсикозом и угрозой выкидыша, только не хватало раскачиваться и стоя петь молитвы!
К счастью, дежурил русский доктор Алекс – молодой и энергичный. Нарушение покоя и постельного режима больных – достаточное основание, чтобы всех отправить в синагогу при больнице. Есть специальное место для молитв – ну там и молитесь на здоровье, а мешать лечебному процессу – не позволю! Тем более что самый главный из этой компании вопил на все отделение, что, мол, негоже правоверной еврейке лежать в одной палате с мусульманкой – это, дескать, и есть причина выкидыша, надо их разделить, а арабку вообще выгнать из больницы. Доктор Алекс терпеливо и доходчиво объяснил, что все больные – люди, независимо от религиозной принадлежности, и всем оказывают необходимую медицинскую помощь. Тем не менее, главный, потрясая молитвенником, продолжал базарить. Ну что ж. Товарищ не понимает. Нарушает больничный режим. Охрана вежливо препроводила всех в синагогу.
– Надейся, – проникновенно прошептала Люба, ласково разглаживая ямку отека на бесформенной девичьей ноге. – Ты еще совсем молодая, у тебя еще все впереди. Вон, дочка моя, одногодка с тобой – и еще не замужем, и не думает замуж выходить. И ты погоди рожать! Вот сейчас свою малышку здоровенькой родишь, и обожди опять беременеть. Подрасти немного, окрепни, годам к двадцати все и наладится!
– Аминь! – прошептали бескровные губы, и голубые глаза странно блеснули в лунном свете.
Прозрачная одинокая слеза медленно сползла с бледной щечки и исчезла в такой же белой подушке.
Люба с тревогой вгляделась в мертвенное одутловатое лицо, и тут краем глаза заметила черную тень, метнувшуюся к кровати арабки. Мгновенно обернувшись, она живо схватила за руку юркую, закутанную во все черное крошечную фигурку, и, развернув к себе, обнаружила премерзкую старушенцию – на сморщенном темном личике ятаганом висел ноздреватый нос, почти сливаясь с острым длинным подбородком, узкий рот провалился, черные живые как ртуть глаза бегали из стороны в сторону. Вылитая Баба Яга! На картинках таких рисуют. Страх какой! Упаси Бог встретить такую! Особенно ночью, особенно в больнице, да еще и в палате для тяжелых рожениц. Вмиг все родят, и медсестры в придачу.
Баба Яга сжимала в костлявой руке пластиковую бутылку из-под Кока-Колы, в которой что-то булькало, и эту бутылку она явно собиралась всучить Надие.
– Это что такое?! – закричала бдительная акушерка, отбирая у старухи бутылку и загораживая собой кровать роженицы. – Кто вас сюда пустил?!
– Ой, это моя бабушка! – воскликнула Надия, боком пытаясь сесть на кровати. Уродливый живот мешал ей.
– Какая еще бабушка?!
– Бабушка Агарь! Нона Агарь!
Люба знала, что «нона» по-арабски – «бабушка». Она отпустила юркую старуху, которая тут же опять подскочила к постели внучки и сердито залопотала что-то по-арабски.
– Что она говорит? – нахмурилась акушерка. – Она знает иврит?
– Иврит? Знает! Хорошо знает! Но сейчас говорит очень важное для меня, а потому – по-арабски. Она принесла живой воды из святого источника! Я должна ее выпить, и тогда родится мальчик.
– Что? Глупости! Вода? Живая? Эта?! – Люба тряхнула отобранную замызганную бутылку. – Какой еще святой источник?! Это – пить?! Ещё чего!
Твердой рукой медсестра вылила воду в раковину и решительно выбросила грязный пластик:
 – Только больничное питье! Потом от сальмонеллеза не вылечишься! И думать забудь!
Баба Яга тихо зарычала, обнажив желтые редкие зубы. Надия заговорила с ней, убеждая, упрашивая, та неразборчиво бормотала в ответ, свирепо поглядывая на стойкую медсестру. Люба решительно опиралась на треногу с прибором - как Георгий Победоносец перед боем с чудовищем. Закутанный в черное Змей съёжился на кровати и недобро шипел.
– Мумареда, пожалуйста, послушайте ее... – Надия подняла на акушерку агатовые глаза, и впервые Люба увидела в них что-то, похожее на надежду. – Она – моя бабушка, мать моей мамы. Она живет тут неподалеку – в Эйн Карем, арабской деревушке. Там бьет чудотворный источник, который помогает всем женщинам. Всем! И христианкам, и мусульманкам, и еврейкам!..
– Какой источник? – Люба невольно глянула в окно и увидела то, что видела всегда: округлые отроги гор, поросшие лесом, россыпь огоньков в домах ближайшей деревни и невысокий, поблескивающий в лунном свете шпиль древней церкви, увенчанный серебряным крестом. На фоне темных зубцов спящего леса четко вырисовывались приплюснутые купола греческой церкви, а между ними белела широкая, протоптанная миллионами ног дорога, светящаяся в темноте, как Млечный Путь.
Старуха вслушалась в пояснение внучки и певуче залопотала, гортанная речь успокаивала, ее хотелось понять.
– Нона Агарь говорит, что это – святой источник, – торопливо перевела Надия. - По преданию там встретились дева Мария и ее двоюродная сестра, святая Елизавета, беременная Иоанном Предтечей. Елизавета была на шестом месяце беременности, а дева Мария еще ничего не знала о своей. Младенец Иоанн во чреве сказал о ней своей матери, Елизавете, а та рассказала Марии о будущем младенце Христе. Верно, бабушка? – Надия ласково дотронулась до высохшей, оплетённой синими венами руке. - А потом святая Елизавета родила младенца Иоанна возле этого источника. И с тех пор он помогает всем роженицам...
Люба скептически поджала губы. Она вспомнила, что слышала про этот родник, даже была там – давно, лет десять назад, когда группу только приехавших на «историческую Родину» возили на экскурсию по Иерусалиму и окрестностям. О да, экскурсовод пел соловьем про его целебные свойства, но ей самой было не до чудес: надо было сводить концы с концами, устраивать в дом престарелых больную маму, получать разрешение на работу, записывать в школу дочку... Помнится, все бабы пили из железной трубки, торчащей из необтесанной каменной глыбы, а опытная медсестра побоялась – кто знает, откуда она течет? У них в Новгородской области тоже били такие святые ключи, а потом животом мучилось полгорода... Так значит – чудотворный совсем рядом, рукой подать... Она и забыла! И даже не связывала название своей больницы «Хадасса Эйн Карем» с этим самым «Эйн Карем» – святым ключом, «Виноградным источником». Вот так штука!
Тут Люба вспомнила, что они в палате не одни и с тревогой оглянулась – не мешают ли спать малютке Тике? Но та, перегнувшись тощим тельцем через кроватные перила, жадно ловила каждое слово. Голубые глаза горели, на отечных скулах проступил легкий румянец.
Мать честная! – охнула акушерка. – Ожила девчонка! И откуда силы взялись?!
Она оглядела палату. Господи, как странно! Тиква по-еврейски – надежда. Надия – означает легкий предрассветный ветерок, но тоже по-русски звучит как надежда. И я – любовь. Вот все вместе и собрались на земле Иерусалима... Только веры не хватает... А как она нужна им всем!..
Надия вдруг молитвенно сложила руки:
– Мумареда, отвезите нас туда! Прошу вас! Сегодня – 31 мая, день этой Встречи! Нона Агарь говорит, что сегодня – поможет! Отвезите!
– Куда?!
– К источнику! Он святой! Он спасет меня!.. – С трудом наклонившись, она вдруг зашарила в тумбочке, вытащила какую-то сумку... – Я заплачу, отвезите меня!
– Ты что – с ума сошла? Когда? Сейчас? Ночью? В твоем-то положении?!
– Умоляю вас! – Надия, обеими руками поддерживая тяжелый живот, стала медленно сползать с кровати, не сводя горящих агатовых глаз с акушерки. – Источник поможет! Он спасет меня! Он даст мне сына!
– Что ты ерунду мелешь?! На ультразвуке у тебя – девочка! Не может же вода, пусть даже самая святая, переменить пол уже готового ребенка! Ты же училась в школе, образованная! Опомнись!
– Люба, пожалуйста, отвезите нас, – прошелестело из другого угла, и изумленная акушерка оглянулась на девушку, уже стоящую на тяжелых, как тумбы, слоновьих ногах.
Одной рукой она вцепилась в перила кровати, другой натягивала теплую кофту, как будто действительно готовилась к поездке. Кое-как натащила, разогнулась, решительно поправила широкий платок на голове, прикрывая выбившиеся волосы, и твердо посмотрела на акушерку:
 – Пожалуйста! Иначе я поеду одна!
Взгляд был спокоен и светел, и на мгновение растерявшейся акушерке показалось, что перед ней - икона.
Она ведь верит! Она по-настоящему верит! – в смятении думала Люба, отступая перед такой твёрдостью и отвагой.
Надия, с трудом удерживая обеими руками громадный живот, тоже стояла перед ней, настойчиво глядя прямо в глаза. Куда девалась та отчаявшаяся, безвольная женщина, еще полчаса назад мечтавшая лишь о смерти – своей и еще не рожденного ребенка!
Тика, еле переставляя ноги-тумбы, придвинулась и ласково взяла сильную руку медсестры:
– Мне без вас не добраться. Прошу вас, поедем быстрее. Мне так трудно стоять!
– Вы с ума сошли, девочки! – закричала было акушерка, но смолкла под настойчивыми, требовательными взглядами женщин. – Мне нельзя уходить с дежурства! Вам нельзя выходить из больницы!
– Пойдем. Это – последний шанс! – Крохотная Тика решительно потянула ее за рукав. – Завтра будет поздно.
Боже всемогущий! – в панике думала бедная Люба, отступая перед надвигающимися воительницами. – Что же делать? Меня уволят с работы. Это – как пить дать! Они помрут в пути... Без пути они тоже помрут. – Мысли путались в голове. - В конце концов, почему не попробовать... Это ведь близко... Всего на пять минут – выйдем и вернемся... Никто нечего не заметит...
Как во сне она выскользнула из отделения. Крадучись вытащила из сумки ключи от машины и спустилась вниз, на стоянку. Словно сомнамбула вывела старенький, задрипанный «Пежо» и беззвучно подкатила его к ожидающим с заднего хода белым словно привидения фигурам. Порадовалась, что старая машина такая вместительная внутри... Надия и Тиква в изнеможении повалились на широкое заднее сиденье. Закутанная в черное Баба Яга ниндзей юркнула на переднее сиденье, и бойко затараторила на хорошем иврите:
– Ты рули, хабибти, давай вперед, дорогуша. Я дорогу знаю...
Небольшая, вымощенная неровным камнем площадка перед источником была пуста. Лунный свет, казалось, лился с неба, освещая ее всю, до последней щербинки между камнями, до последнего чахлого кустика, пробивающегося среди камней на пыльной обочине. Перед площадкой возвышалось невысокое каменное строение с треугольной крышей, черные провалы между толстенькими приземистыми колоннами были пусты и тихи.
Женщины, помогая и цепляясь друг за друга, медленно прошли под колоннами к резервуару из нетесаного камня. Тот был полон до краев кристально чистой водой. Лунные лучики, проникая в проемы между колоннами, играли в ней, плескались, как серебристые рыбки. Внизу каменной ванны открывался сток, через который журчащий ручеек изливался в широкий плоский бассейн под открытым небом.
Было тихо-тихо, только изредка с невысоких гор слышалось нетерпеливое тявканье лисицы. Светлая в лунном свете ночная сова, тяжело взмахивая пушистыми крыльями, беззвучно пролетела над каменной площадкой с мерцающим квадратом бассейна. Крупные звезды сияли на абсолютно черном небе, и было странно, что они такие яркие в ослепительном свете полной Луны.
Женщины подошли к краю наполненной водой чаши, и замерли над ней, потрясенные тишиной и торжественной простотой святого места.
Старуха зачерпнула ладонью отливающую серебром воду и умылась. Потом так же смочила лицо внучке, с трудом склонившейся перед ней, и повернулась к Тике. Та стояла, юная и белая, в развевающейся на легком ночном ветерке больничной рубашке, платок сполз с головы на плечи, и пушистые рыжеватые волосы золотым нимбом светились вокруг ее одухотворенного нежного лица. Старуха ахнула, замерев, благоговейно перекрестилась на юную женщину, как на икону, и, пав ниц, начала целовать руки окаменевшей от неожиданности девушки.
Люба, опомнившись, бросилась поднимать ее. Надия, резко наклонившись, подхватила бабушку с другой стороны, и тут что-то перевернулось, хрупнуло, лопнуло, и беременная резко присела на корточки, хватаясь за неожиданно напрягшийся живот. Светлая вода, светлее, чем лунный свет, полилась у нее между ног, смешиваясь с чудотворными водами источника, лицо побагровело, глаза вылезли из орбит, и хриплое «О Боже, мамочка!» заставило очнуться всех присутствующих.
Пораженная Тика без сил опустилась на край каменного бассейна.
Баба Яга, резко выкрикнув что-то, с неожиданным проворством подхватила рожающую сзади под руки и умелыми, ловкими движениями стала помогать ей.
Опытная Люба, не растерявшись, тотчас кинулась к машине, в которой по старой привычке сельской акушерки всегда возила увесистую сумку с набором первой помощи. Вернулась как раз вовремя – живо подставив чистую простыню под дрожащие от напряжения ноги, подхватила тяжелого младенца мужского рода – здорового и горластого.
– Мальчик! – не веря своим глазам, воскликнула пораженная акушерка, разглядывая скользкое, подвижное тельце.
– Мальчик! – выдохнула побледневшая Тика.
– Мальчик! Уаллад! – по-арабски прошептала мать, протягивая дрожащие руки к новорожденному. – Эбни, сынок! - И заплакала.
Старуха, шепча молитву, наклонилась над младенцем. Акушерка, заботливо обернув ребенка, передала его потрясенной матери.
– Чудо... – изумленно прошептала меловая Тика. – Чудо свершилось. И у меня свершится. И у меня будет здоровая девочка. Будет! Я знаю.
– И мы назовем ее Верой! – Люба по-матерински обняла вздрагивающие плечи девушки. – Бог един для всех, и помогает всем. Особенно на Земле обетованной!