Эволюция взглядов Ф. Ницше на греческую трагедию

В поздний период своего творчества Фридрих Ницше, как известно пересмотрел свои взгляды на многие вещи и даже собирался переделать все свои ранние сочинения. Но он ограничился лишь написанием предисловий к своим ранним сочинениям, в том числе к сочинению "Рождение трагедии из духа музыки". По этим предисловиям и по поздним заметкам в черновиках мы легко сможем проследить, в чём же именно изменилось его понимание того, чем была древнегреческая трагедия. Само по себе сочинение "Рождение трагедии" является своего рода переходным, в значительной степени ещё филологическим сочинением, где мы можем найти лишь набросок философских взглядов Ницше. У классических филологов 19-го века нередко возникали рабочие гипотезы по поводу того, чем является тот или иной литературный феномен Античности, без таких гипотез они просто не могли заниматься исследованиями. Нужна была некая общая картина, пусть и ошибочная, но позволяющая обобщать большой массив информации. Такие теории возникали у филологов и до и после Ницше, многие из них он сам приводит в своём сочинении, возражая им. Но концепция Ницше стала чем-то большим, чем просто рабочей гипотезой, она черпала концептуальный аппарат у крупнейшего мыслителя эпохи — Артура Шопенгауэра, а кроме того, критиковала Сократа, которого автор называет не иначе как "убийцей трагедии". А это есть уже серьёзная претензия именно на философскую концепцию, Сократ — довольно значимая фигура в философии, и критиковать его влияние на искусство, избегая его философских взглядов, едва ли возможно. Так Ницше постепенно формируется в философа, пытаясь разобраться со своим отношением к Сократу и постепенно отдаляясь от Шопенгауэра.

Итак, концепция книги "Рождение трагедии" довольно проста и изложена, по сути, ещё в надгробной речи Перикла, которую автор цитирует. В этой речи утверждается, что вся красота греческого искусства, всё великолепие, включая архитектуру, скульптуру, живопись и театр — это своего рода обезболивающие средства, позволяющие выносить страдания жизни. Это говорит сам древний грек - Перикл в книге Фукидида. И это перекликается с тем, что писал Шопенгауэр, когда утверждал, что миром управляет Мировая Воля, которая намеренно толкает живых существ, а далеко не только человека, к страданиям и боли. Эта воля представляет собой своего рода алчность, или, говоря шире, в буддистском понимании жажду (тришна). Все страдания происходят от алчности, с которой большинство людей и живых организмов не способны справиться, они вынуждены подавлять, грабить, унижать себе подобных, драться за кусок хлеба. Хотя в целом совсем не сложно устроить всё так, чтобы не было дефицита и всем всего хватало, но Мировая Воля, как утверждает Шопенгауэр, не позволяет это сделать. В конце концов от этой же Мировой Воли живой организм погибает, то есть, от мировой алчности, уничтожающей его и окончательно истощающей, при этом воля эта действует бессознательно внутри человека, он сам стремится навредить себе, погубить себя, очень мучается от этого, но не может этого не делать. Нечто подобное затем будет утверждать Зигмунд Фрейд в своих поздних сочинениях, когда будет говорить о некоем влечении к смерти, которое вызывает у человека посттравматический стресс. Сам Фрейд в поздний период признавался, что стал последователем Шопенгауэра.

Что же остаётся человеку? Оказывается, дело не так уж плохо, как утверждает Ницше, во всяком случае, у человека дела лучше, чем у прочих животных. Человек изобретает красоту, искусство, рядом с реальным миром он воздвигает мир чарующей иллюзии, которая в конце концов заменяет реальность, облегчает страдания и избавляет от мук. При этом чем сильнее и глубже страдания, тем больше стремление человека к красоте. Отсюда два начала греческой трагедии: страдающее и удовлетворяющее, дионисийское и аполлонийское. Первое, как напоминание о боли, как обострение страданий, а второе, как избавление от них. И то и другое по Ницше нашло выражение в греческой трагедии. Так, греческий хор, музыка представляла собой выражение боли, а вот игра актёров была своего рода выражением красоты, торжества счастья над болью. Это Ницше называет "пессимизмом силы", это важный термин его ранних сочинений, который мы совершенно не встретим в его поздних сочинениях, более того, именно от него Ницше как раз откажется в своём позднем предисловии к "Рождении трагедии".

Уже в самой книге в глаза бросается несколько сомнительных моментов. Во-первых, музыка рассматривается как исключительно дионисийское начало, она якобы должна нагонять тоску. Хотя у греков в изначальном, народном смысле музыка была весельем, развлечением, часто подразумевающем танцы. Нагоняла тоску сложная немецкая музыка, которая вообще не воспринимается без специальной интеллектуальной подготовки. Сложно представить, что греческая аудитория, порой даже неграмотная, как рассказывает известная байка про остракизм Аристида, имела такую интеллектуальную подготовку. Второе, что вызывает смятение — это именно фигура Сократа. Ведь именно Сократ первым утверждает формулу, что добродетель равна разумности, и обе они равны счастью. Ницше возражает против этой формулы, но пока ещё не проводит всех следствий из неё. А кроме всего прочего одно из следствий заключается в том, что животные по определению несчастны, поскольку они не могут различать добра и зла, они неразумны. Из этого как раз и следует концепция Шопенгауэра, что в природе царит борьба за выживание, христианство точно также понимает мир дикой природы, как мир борьбы за выживание, и лишь для человека делает исключение, как для творения Бога. Но Ницше уже в "Рождении трагедии" нарекает Сократа и христианство чем-то вредным, их нелюбовь к красоте губительна, она лишает человека лекарства от страданий. Указанная формула Сократа была названа формулой борьбы против искусства. Раз так, то нужно отказаться от того, чтобы всех животных считать несчастными, а вместе с тем принять тот факт, что до Сократа древние греки вовсе не считали дикую природу царством несчастья и борьбы за дефицит, и это нашло выражение даже в сочинениях Платона.

Разумеется, Ницше со временем понимает эти недостатки своей книги и пытается от них избавиться и разобраться, наконец, со своим отношением к Сократу. В итоге, то он критикует Сократа, то вдруг воздаёт ему хвалу и восхищается его мужеством перед лицом смерти, восхищается самой его смертью, которую называет самоубийством. Но самоубийство это проделано таким образом, чтобы не вызывать сострадания. Сократ выпил яд, сделал это в присутствии друзей, попрощался с родными, побеседовал с учениками о приключениях в загробной жизни и словно отправился в путешествие. Агония его была совсем не долгой, тело вовсе не было изуродовано, смерть его не вызывала отвращения и ужаса, наоборот, она была словно аргументом в пользу того, что жизнь стоит того, чтобы быть прожитой. Единственное, как утверждает Ницше, язык Сократа в последний момент изменил этому образу спокойной, как говорит Ницше, естественной смерти, он сказал свои последние слова, в которых велел принести богу медицины жертву, "я исцелился". Тем самым жизнь словно была названа болезнью, а смерть исцелением от неё. Если изъять эти слова, то Сократ умер довольно спокойно. Ведь часто ужас от смерти человеку внушает именно вид предсмертной агонии или изуродованного агонией и насилием мёртвого тела, что нередко бывает у самоубийц. Самоубийство Сократа же не имело ничего из этого, это была та смерть, которая не осуждает, не проклинает жизнь ничем, кроме слова. Если продолжить эту мысль, то легко сделать наблюдение, что и в дикой природе смерть — это часто смерть без долгой агонии, не уродующая слишком тело. И стоит сравнить со смертью домашних животных, которые могут агонизировать тяжело и долго. И тут Ницше приходит к совершенно иным выводам и полностью пересматривает своё отношение к греческой трагедии.
Теперь Сократ не такой уж и убийца греческой трагедии, поскольку греческая трагедия никогда и не была обезболивающим, она никогда не была лекарством от страданий. Ницше отрекается от термина "пессимизм силы" и в предисловии к "Рождению трагедии" уже говорит о некотором неврозе избытка здоровья. "А что, если исступление не есть необходимый симптом вырождения, падения, перезревшей культуры? Быть может, существуют, вопрос для психиатров, неврозы здоровья? Неврозы народной молодости и моложавости?"  Трагедия, вероятнее всего, служила лекарством или сдерживающим средством для такого невроза. Стало быть, и убийство трагедии не является такой уж большой бедой для большинства людей. Ранее утверждалось, что убийство трагедии оставило людей один на один с их болью, сделало жизнь невыносимой и заставило искать спасение в комическом жанре, искать любое утешение, чтобы отвлечься. Как теперь утверждал Ницше, смерть трагедии вовсе никак не сказалась на большинстве людей, она стала губительна лишь для одного типа человека, названного высшим человеком. Сократ "виноват" лишь в том, что сам он не был таким высшим человеком, но не велика беда, большинство людей не относятся к подобному типу и могут даже жить счастливо, стало быть, им это вовсе и не нужно. Но Сократ подражает высшему человеку, он хочет умереть, как высший тип человека. А высший человек по Ницше — это теперь тот, кто по своему строению очень похож на дикое животное, в первую очередь он не агонизирует долго, и его тело не испытывает безобразных изменений после смерти. Сократ не мог жить как высший человек, но он мог умереть, как высший человек, и в этом как раз он заслуживает глубочайшей похвалы, даже восхищения со стороны Ницше. Как бы все средние люди своим образом жизни так подражали высшему человеку, то этот высший тип, возможно, и не погиб бы. Философия Сократа вместе с тем не представляет большой ценности, и мало как связана с его образом жизни, она представляет собой философию среднего человеческого типа, она полна заблуждений и неверно понимает суть искусства, даже враждебна к искусству, поскольку в сюжетах эпосов и пьес видит лишь насилие и аморальность и считает, что такое искусство может воспитать в человеке аморальность.

Но как такая враждебность могла уничтожить трагедию? Она скорее была не причиной гибели трагедии, а одним из её следствий, а именно, следствием вырождения и исчезновения высшего типа человека. В "Рождении трагедии" предполагалось, что Сократ как-то особенно повлиял на драматурга Еврипида, в результате чего тот изменил структуру представления, минимизировал роль хора, увеличил количество актёров, ввёл прологи и бога из машины. Все эти модификации были направлены на то, чтобы зритель лучше мог понимать сюжет. В ранних сочинениях Ницше утверждает, что этим зрителем был Сократ, который признавался, что совершенно не понимает того, что творится на греческой сцене, и Еврипид, якобы пытаясь ему объяснить, меняет саму структуру представления. А делать этого было нельзя, поскольку изначально именно неясность сюжета делала возможной в конце катарсис, то есть, избавление от страданий. Здесь, по утверждению Ницше, происходило вот что. Персонажи трагедии сами не понимают до конца своих поступков и их мотиваций, их словно ведёт некая бессознательная мистическая сила, как Мировая Воля, они гибнут от этой бессознательной силы, не осознавая причин этой гибели, и всё же делают это настолько мужественно и без агонии, что это словно рассеивает ужас жизни и на время побеждает злые чары Мировой Воли. Когда же Еврипид делает сюжет ясным, то вся интрига строится на обмане зрителя. Персонажи знают мотивацию своих поступков и знают, что творят, но это не сообщается зрителю, ему как бы загадывается загадка, которая к концу действия становится всё мучительнее, в финале напряжение максимально нарастает и затем снимается, когда даётся отгадка. Собственно, так теперь и строится любая пьеса, любой сценарий для кинематографа строится по такой схеме. Ранний Ницше утверждал, что эта схема не даёт полноценного очищения от страданий, поскольку создаёт ложь, будто бы причина всех страданий лишь в логическом заблуждении, в недостатке интеллекта, и якобы, если человек будет обладать достаточно высоким интеллектом, он и вовсе способен будет избавиться от страданий. Ницше, конечно, считает это наивным заблуждением, ведь и умнейшие люди бывают крайне саморазрушительными и страдают не меньше, более того, он утверждает, что страдание необходимо, как и удовольствие, и порой и вовсе не нужно от него избавляться.

Если ранний Ницше считал, что зрителем Еврипида был Сократ, то позже изменил своё мнение и стал считать, что Сократ был лишь типичным представлением вырожденного поколения древних греков, причём не самым худшим из них. К тому времени уже в принципе мало кто понимал греческую трагедию. Ведь, как утверждает поздний Ницше, суть греческой трагедии заключалась вовсе не в избавлении от страдания, её цель была — избавление от сострадания. Точнее, она избавляла от страданий, но только от тех, что причиняет сострадание, а вовсе не от ужаса жизни, как предполагалось ранее. Если вспомнить, что главным зрителем театра был высший тип человека, то получается довольной интересная концепция. Выходит, что высший человек испытывает сострадание намного сильнее и острее, чем обычный тип человека, и ему это сострадание вредно, оно может погубить его. Высший тип человека, как ещё говорит Ницше, искупляющее сословие, стремится пожертвовать собой, и если его от этого не удерживать, то очень скоро этого типа и вовсе может не стать. Это очень отличается от того, что понимали под словом "сверхчеловек" нацисты, и что, к сожалению, нередко приписывают самому Ницше. Нацисты говорили уже не про защиту от сострадания, а про его полнейшее отсутствие, сверхчеловек в их интерпретации — это своего рода психопат, лишённый эмпатии, но при этом ведущий довольно скромный, аскетичный образ жизни, как фашистские вожди. Масла в огонь подлила ещё и сестра Ницше, которая напрямую называла Муссолини ницшевским сверхчеловеком. Меж тем, фашисты по своим взглядам ближе как раз к раннему Ницше, они вполне разделяли концепцию пессимизма силы. Также они понимали искусство именно так, как понималось оно в "Рождении трагедии", как обезболивающее и сами использовали искусство, как гипноз для населения страны, погрязшего в репрессиях и войнах. Фашисты, особенно немцы восхищались Периклом, считая его образцовым патриотом:  неподкупным. любящим свой народ и безжалостным к врагам. И фашисты, о чём подробно писал в своей книге Муссолини, смотрели на жизнь именно как на борьбу за выживание, или "за жизненное пространство", словом, как на борьбу за дефицит, которая продолжается и в человеческом обществе.

У Ницше получается, что высший человек не просто испытывает сострадание, он испытывает его сильнее прочих людей, и поэтому нуждается в некотором лекарстве, в некоторых сдерживающих его жертвенность оковах. При этом он подчёркивает, что такое усиленное сострадание является вовсе не осознанным, оно действует бессознательно, как Мировая Воля. То есть, Мировая Воля не просто толкает человека погубить себя и навредить себе каким-то способом, она усиливает в человеке сострадание и толкает его погубить себя или навредить себя, заступаясь за кого-то, защищая кого-то, пусть даже всё своё отечество. Небольшое смещение акцентов, которое меняет сразу всё. У Шопенгауэра, как и у Фрейда, такое бессознательное влечение причиняет человеку только боль, он сопротивляется, мучается, агонизирует, но в итоге проигрывает. У Ницше выходит, что принося себя в жертву, заступаясь за кого-то, человек не только не испытывает мучений, наоборот, он даже испытывает радость и может даже чувствовать себя счастливым, понимая, что тот, ради кого он гибнет, будет спасён. При этом Ницше также вслед за Шопенгауэром скептически относится к морали, поскольку мораль представляет собой осознанное самопожертвование, в их же понимании человек идёт на поводу у бессознательных влечений, он редко когда полностью осознаёт то, что он творит, хорошее это или плохое. У разных типажей человека разные влечения, у кого-то преобладают подлые и вредительские, у кого-то преобладают самоотверженные. Но нет никакого смысла от человека низких инстинктов требовать соблюдения какой-то морали и исправления, это вряд ли вообще возможно, всё, что можно сделать — это как-то ограничить его, минимизировать причиняемый им вред. Тут опять тонкая грань с нацизмом, который стремился депортировать и заключить в концлагеря те типы человека, которые считал наиболее вредными. Но как мы показали, нацисты были скорее последователями Шопенгауэра, что, конечно, никак не делает Шопенгауэра пособником фашистов. У Ницше высший человек как раз испытывает сильное сострадание к низшим, он не психопат, он в принципе не способен мучить людей в газовых камерах. Но если мы сможем как-то уменьшить сострадание у высшего типа человека, то такой тип сохранится на долгий срок и принесёт гораздо больше пользы обществу, чем если бы он погиб сразу. Или, как минимум, мы можем уменьшить вред, который может причинить такой человек. Ведь сострадание может как раз толкать его на самое ужасное насилие, заступаясь за кого-то, он может причинить боли намного больше, чем причинили тому, за кого он заступается — это одно из следствий усиленного сострадания. Собственно, очень многие активные лидеры боевиков представляют именно такой типаж. Таких полно среди разных движений, от националистов и футбольных фанатов до социалистов, которые из праведного гнева прибегают к наказанию, сильно неадекватному деянию, за слезинку ребёнка они готовы сжечь город. Источник их жестокости — это их огромное сострадание, и, защищая немецкое население или русское население, или всех униженных и обездоленных всего мира сразу, они могут вести себя очень жестоко и неблагородно. Они не могут быть равнодушными, и именно этому их следовало бы научить.  Иными словами, задача не в том, чтобы истребить низшие типы, а в том, чтобы как-то сохранить высший тип, все действия должны быть направлены на это, и уже выполнение этой задачи автоматически расставит всё на свои места. Например, если высший тип сохраняется надолго, а это наиболее талантливые и творческие человеческие особи, то рано или поздно они начнут занимать ключевые позиции во власти и в бизнесе, закономерно и почти ненасильственно вытесняя оттуда людей низких. Низкие люди, теряя должности и деньги, разумеется, уже не смогут причинять много вреда обществу, тем самым их вред будет минимизирован без всяких концлагерей и депортаций. Ведь нужно понимать, что низкий человек страдает наиболее ярко и тяжело, он долго и мучительно агонизирует, и когда высший человек видит это, он начинает испытывать сильнейшее сострадание, в таком состоянии рука не поднимется причинить ему какой-то вред. Вспомним, что случилось с ницшевским Заратустрой, когда он встретился с убийцей бога. Заратустра испытал такое сильное сострадание, что буквально рухнул на землю. "Но когда Заратустра услыхал слова эти, как думаете вы, что случилось с душою его? Сострадание овладело им, и вдруг он упал ниц, как дуб, долго сопротивлявшийся многим дровосекам, тяжело, внезапно, пугая даже тех, кто хотел срубить его". Убийца бога здесь — это, вероятнее всего, низкий человек, дорвавшийся до власти и больших денег, и он описывается как безобразный, настолько безобразный, что Заратустре больно смотреть на него. При встрече с таким персонажем высший человек меньше всего захочет его мучить, скорее всего, он захочет как-то облегчить его страдания.

Может показаться, что Ницше просто перенёс этические категории из сферы сознания в сферу бессознательного, как делали ещё анархисты, в особенности Кропоткин. Последний, помнится, утверждал, что альтруизм вовсе присущ всем живым существам, якобы, это основное бессознательное стремление, а эгоизм — это аномалия и результат отпадения от природы. Но мы знаем, как Ницше относился к анархистам, он вовсе не был сторонником анархии и неоднократно высказывался в поддержку иерархии. То есть, речь здесь вовсе не о каком-то примитивном альтруизме. Ницше говорит "по ту сторону добра и зла", имея в виду по ту сторону щедрости и расточительства.  Щедрость в этике, как правило, считается добродетелью, расточительство, роскошь, мотовство напротив, во всех моральных системах считается пороком и порицается. Тем не менее, у Ницше получается, что Мировая Воля, или, как он её называет "воля к мощи" одновременно проявляется и как щедрость, и как расточительство. К примеру, щедрый человек может войти в азарт, и тогда очень быстро его щедрость превратится в расточительство, он начнёт не помогать кому-то, а просто проматывать себя. Или, обратный пример, который мы встречаем в "Басне о пчёлах" у Бернарда де Мандевиля. Он доказывает, что расточительство не бывает бесполезным, роскошь всегда приносит пользу, например, она создаёт рабочие места, и чем роскошнее ведёт жизнь человек, тем больше он создаёт рабочих мест. Бессознательно одно неотличимо от другого, расточительство и щедрость суть единая воля, которая сильнее всего, как утверждает Ницше, именно у высшего типа человека. Собственно, когда Ницше говорит о иерархии, он говорит исключительно о иерархии щедрости, нечто похожее говорил, кстати, Аристотель в "Политике", когда оправдывал иерархию и утверждал, что оправданием иерархии является именно щедрость, поскольку, как он считает, без иерархии большая щедрость вовсе будет невозможна. Аристотель, правда, имеет в виду именно щедрость, как нравственную добродетель, ведь его политическое учение было вписано как составная часть в его этику. Ницше же говорит именно про волю по ту сторону щедрости и расточительства.  Вспоминается научный эксперимент немецких учёных под руководством С. Парк, который доказал, что, когда человек делает подарок, в его мозгу активируются нейроны, отвечающие за ощущение счастья. Учёные поспешили объявить, что открыли некоторую щедрость и альтруизм в человеке, но они проигнорировали условия эксперимента: человек дарил вещь, которую сам получил даром, которая досталась ему легко, не трудом. Это может быть как щедростью, так и расточительством, так что вопрос остаётся открытым: от чего именно активировались нейроны счастья в мозгу у участников эксперимента: от щедрости или от расточительства?

Так или иначе, высший человеческий тип может расточать себя быстро, поскольку он мало привязан к вещам и испытывает большое сострадание, но лучше, как утверждает Ницше, воспитать в нём воздержание щедрости и расточительства, то есть эксплозивной воли, чтобы он мог проявлять эту волю снова и снова и не употреблял её всем во вред. Как же греческая трагедия избавляет от сострадания? Тут, собственно, создаётся определённая иллюзия, когда персонажи ведут себя не как люди, а скорее как дикие животные. То есть, с ними происходят страшные вещи, но они не мучаются, не бьются в агонии, они умирают легко и быстро, они никак не вызывают сострадание. Речи и жесты актёров никак не говорят о их страдании, они говорят о некоторой театральной торжественности. И когда такой зритель как Сократ видел всё это, он мог лишь как Станиславский сказать "не верю". Действительно, в человеческом мире так не происходило. Публика в какой-то период перестала нуждаться в лекарстве от сострадания, поскольку и так не сильно его испытывала, поэтому на театральных представлениях она начинала откровенно скучать.  Греческий театр — это для очень впечатлительных. То есть, трагедия едва ли могла научить среднего зрителя безнравственности, это было для него слишком скучное зрелище, тут, конечно, Сократ заблуждался, это заблуждение объясняется тем, что он просто не понимал трагедии и мог понять действие на сцене только из пересказа других, и этот пересказ ему казался безнравственным и способным научить безнравственности. Публика тем временем требовала очеловечить ей театр. Очеловечить — это значит внести ясный сюжет, пролог, в котором кратко пересказывается действие и все персонажи, счастливую развязку в виде бога из машины, и желательно поменьше хора. Драматурги вынуждены были подстраиваться под эти требования, в ответ они либо начинали порицать аудиторию в своих произведениях, как Еврипид, либо, как Аристофан, беспощадно высмеивать эту публику и её вождей, делать на неё карикатуры, откровенно глумиться над ней. Что сказать, он и Сократа изобразил в комической форме. Ранний Ницше увидел в этом некоторую месть Сократу за убийство трагедии. Но теперь, зная, как изменились взгляды Ницше, мы понимаем, что смех Аристофана был вовсе не уничижительный, он лишь изображал Сократа, как продавца воздуха, как мошенника. Реальный Сократ, как известно, не брал плату за обучение. Задача Аристофана была в том, чтобы смоделировать максимально нелепую ситуацию, и он показывает, как бы могло обстоять дело, если бы Сократ брал плату за обучение. Комедия, к слову, тоже служила лекарством от сострадания, она показывала страдания и бедствия, как какую-то мелочь, выставляя их в нелепом виде. Тут персонажи как раз стонали, агонизировали, жаловались на жизнь, но они, как правило, преувеличивали, их страдания были не фатальными и легко поправимыми, заканчивалось всё хорошо, и потому их жалобы и стоны казались смешными. Тут как раз интересы Сократа и Аристофана очень даже совпадали. Сократ и сам хотел, чтобы его страдания считали ерундой, хотел выглядеть непоколебимым под гнётом бедствий материального мира, поскольку в его представлениях этот мир был иллюзией, а реальный мир — это мир идей. Так что, вполне можно допустить, что с Аристофаном Сократ был в ещё более дружеских отношениях, чем с Еврипидом (на что намекает и диалог Платона "Пир"), и Аристофан своей комедией даже оказал услугу своему товарищу.

Также у позднего Ницше нет и намёка на то, что смерть древнегреческой трагедии представляет собой какое-то бедствие. Довольно часто какое-то высокое искусство, созданное элитарным, затем начинает подстраиваться под нужды широких масс, изменяться и менять свои художественные приёмы. Помимо трагедии есть масса иных способов оградить высшего человека от чрезмерного сострадания. Главный принцип, какой здесь следует соблюдать — это подражание дикой природе. Здесь снова Ницше совпадает с Аристотелем, который рассматривал искусство как подражание жизни. Только Аристотель, судя по всему, имел в виду уже не жизнь в широком смысле, а человеческую жизнь. Тем не менее, когда он утверждает своё положение "искусство — это подражание жизни" он его не доказывает, а словно цитирует какое-то известное общее мнение. Стало быть, Аристотель использовал известную формулу и лишь по-своему её интерпретировал. Тем не менее, до него под подражанием имелось в виду нечто другое. Если бы Аристотель имел возможность видеть греческую трагедию в её ранних, "живых" формах, он бы был озадачен. Такое никак нельзя объяснить подражанием человеческой жизни. Но такое может быть подражанием дикой природе, понимаемой как царство изобилия и бессознательной щедрости. Вероятнее всего, и тому есть множество свидетельств, древние греки именно так понимали дикую природу. Например, у Гомера Зевс утверждает, что люди, в отличии от прочих живых существ, часто страдают больше, чем уготовано им Судьбой, да ещё и винят в этом богов. Стало быть, другие живые организмы страдают намного меньше при том, что там происходит немало жестокостей, стоит вспомнить хотя бы монстров, встающих на пути Одиссея. Видимо, Гомер имеет в виду, что дикие животные не мучаются так от жестокостей, они долго не агонизируют, в целом они переживают всё намного легче, чем человек. И Ницше, судя по всему, понял это настроение древних греков. Это понятно по множеству мест в его сочинениях, где он утверждает, что в дикой "природе царит не борьба за выживание, а расточительство, доходящее до абсурда. Там, где борются, борются за мощь". Ницше по этому пункту неоднократно возражает Дарвину, вместе с ним возражает и Шопенгауэру, который в какой-то степени создал теорию выживания самых приспособленных ещё до Дарвина. Отдельный вопрос, прав ли Ницше или нет? Этот вопрос уже выходит за рамки темы его отношения к греческой трагедии и выводит нас в область научных исследований, где решающее слово должен сказать эксперимент, подтверждающий или опровергающий теорию Ницше.