Ев. от Странника. гл. 1. Предыстория

   

      Вы вновь со мной, туманные виденья,
      Мне в юности мелькнувшие давно…
      Вас удержу ль во власти вдохновенья?
      Былым ли снам явиться вновь дано?
      Из сумрака, из тьмы полузабвенья
      Восстали вы… О, будь, что суждено!
      Как в юности, ваш вид мне грудь волнует,
      И дух мой снова чары ваши чует.

                Фауст. Гете.

                Предисловие



      «Существует множество удивительных измерений вселенных, которые, не исключено, могут быть доступны нам, и нам следует быть благодарными за это наркотикам». Олдос Хаксли



      Рукописи не горят, говорите? Еще как горят; а если не сгорели, то потерялись, а не потерялись, – так просто лень, даже самому читать ту пургу, которую мел буквально еще недавно. Всю свою жизнь человек взрослеет, затем, как правило, резко тупеет и подыхает. Экзистенция обычного человека – будто напрасная утренняя эрекция, – сначала ты мелкий, потом растешь, крепнешь, и вдруг… ничего не успев толком понять, начинаешь сдуваться и съеживаться, покрываясь морщинами. Жить по всемирному шаблону благополучия, или же дурью маяться, – выбирать даже не самому человеку, – судьба сама выбирает нас. Одни словно уже рождены для бездумного рабства, другие с детства чувствуют себя господами, третьи – суть исследователи жизни и познаватели неведомого, – будто созданы для отчаянного созидательного саморазрушения, жестокого кайфа и жизни в закрытой области психопространства. Однако человек в праве решать – идти ли ему предначертанной парадигмой или самому прорубать себе путь.



      Посвящается Люси – девушке из реального мира, чьи письма вошли в эту повесть.


                ******



                Пролог. Швед



      Моего первого Дона Хуана все звали Панк. Звали, – потому что прозвище у него было такое, вследствие какого-то грязно-мерзкого облика. Еще его величали иногда пафосно Шведом из-за инициалов ШВД. Представлялся он, вроде как, металлистом. Но по сути являл собой незаурядное чмо – выродка, бездельника и наркомана. Я тогда, заразившись идеей анархии, забил на все и пошел учиться в профтехучилище, как и все недоумки с периферии, хотя сам таковым почти не являлся; отчасти – благодаря интеллектуально-аристократическому происхождению, а в какой-то степени – потому, что мозг мой устроен был несколько иначе, нежели у нормальных моих однокашников. Безусловно, это доставляло мне немало проблем, особенно в тот период, когда я наконец-то самостоятельно шагнул из-за забора на улицу, продвигаясь в нужном направлении… строго по компасу. Представьте, сколько насмешек и издевательств мне пришлось претерпеть, благодаря подобному научно-исследовательскому подходу к жизни – что тогда, – так и в дальнейших попытках логического осмысления этого звезданутого мира.

      Наряду с разным занимательным хулиганьем-второгодками, троечниками, мажорами и будущими бандитами мне совсем не интересно было сидеть в скучной аудитории, пережевывая ненужные, в общем-то, примитивные, а зачастую, и вовсе, – ложные знания, преподаваемые на каком-то имбецилическом уровне. И все это было бы, даже, терпимым, если бы не самая главная подлость – школа заставила меня возжелать стать обычным трудягой, на корню уничтожив всю жажду к науке, – объявив идиотскими даже мои догадки о схожести-родственности атомов-элементов; к инженерии – посадив на учет в детскую комнату милиции за огнестрел с пиротехникой, – и заставила меня стыдиться своего сочинительства. По крупинкам отсеивая для себя что-то стоящее и интересное, распевая тошнотворные пролетарские песни, – обязательные на «классных часах», – школу я еще как-то вытерпел, изрядно при том отупев, обломавшись и замедлившись в своем бурном развитии, но потом… Потом – вокруг предо мною внезапно открылась целая куча непознанного. Вот тогда-то все и началось.

      Кто-нибудь помнит, как он чувствовал себя лет в пятнадцать, когда гормоны бурлят в организме, словно молодая брага во фляге? Даже от определенной музыки в этом возрасте рвет напрочь башню, – что уж тут говорить и о прочих, опьяняющих разум вещах. Я попробовал все и сразу, – в неимоверных количествах. Алкоголь, «Хеви металл» и секс ворвались в мою жизнь подобно небольшому казахстанскому смерчу, кружа голову и ломая все прежние представления о мире в целом и насущной действительности. Пили мы, конечно, и прежде, – сам я начал в три года, перепутав на дне рождения рюмки и проглотив коньяк вместо своего лимонада, – но все наши школьные возлияния с непонятными дикими ощущениями после, и «сто-граммы» перед дискотекой «для запаха», не идут ни в какое сравнение со студенческим – осмысленным и методическим пьянством. И все было бы вполне-так отлично, но так же, как и у всех – крайне тупо, – если б Панк тогда не угостил меня кислотой.

      На Севере близ Полярного круга стояла вполне обычная ненаглядно-богатая и до слез вдохновенная сударыня-осень – пора забавных грибов, диких ягод, красивых школьниц в белых передниках с неизменным изобилием садовых хризантем в их надежных руках и бантичных – на головах; пора лирического настроения, всенародного сбора картошки и сезонного обострения у шизофреников. Далекие премило-наивные незабываемые восьмидесятые. У нас в стране еще не было секса и наркомании, безработных и педофилии, коррупции-проституции, мафии-порнографии... и прочей буржуазной отвратительной мерзости; личности наши еще не испытали горести отчуждения от капитализма; преступников ловили, как говорится, максимум – в третьей серии; пиво стоило едва ли не дешевле, чем бутылка, в которую его разливали, а женщины – эх, тогда еще встречались вполне себе... бескорыстные, ну – или ловко прикидывались, – не суть как бы важно.

      Я употребил первую промокашку без всяких сомнений раздумий и колебаний – так, словно давно уже ждал этого незабываемого момента. Дальнейшее происходящее могло бы повергнуть в шок и смятение любого здравомыслящего хомо-сапиенса, но мне почему-то показалось вполне нормальным и даже... почти обыденным что ли. Приехав на вокзал, – где обыкновенно тусили разные студиозусы и прочая, малость пришибленная молодежь, – мирно потягивая из бутылки лимонад «Буратино», разбавленный пополам русской водкой, я вдруг неожиданно понял, что мне больше не нужно никого слушать. Это было действительно так, – все слова, фразы и предложения сперва звучали у меня в голове, а уже после – в реальности. Верней будет сказать, что я знал – точно знал, что сейчас скажет тот или иной человек. Вся эта «кукумань-дежа-вю» мне довольно быстро наскучила, и я сообщил Панку о своих наблюдениях. Но тот, вопреки моим ожиданиям, отмахнулся от сего удивительного и незаурядного факта, ляпнув что-то наподобие этого:

      — Говорят вечно одно и то же, вот, и кажется, что уже слышал.
      — Ладно, дядька, – сказал тогда я. – Тебя просто не прет, как меня, – вот и все.

      Погода стояла великолепная, да и настроение мое тоже было прекрасным. Я глотнул странного лимонада, прикурил от зеленого, окруженного шаром радужной ауры, искрящегося пламени зажигалки и, выпустив серебристо-синюю светящуюся струю дыма, стал прислушиваться к новым своим ощущениям.

      Язык стал действительно ватным, – даже просто разговаривать с Панком мне не хотелось, а уж спорить с ним – и подавно. Все люди казались очень красивыми, краски яркими, а жизнь необычайно прекрасной. Тело потеряло часть веса, и я иногда озирался по сторонам, – чтобы знать, за что ухватиться, если вдруг полечу. Глядя на движения своей руки, я видел ее так, как если бы все корпускулы-мгновения жизни были многократно сфотографированы, и последние снимки ненадолго оставались видны. Жизнь – череда этих кадров-микромгновений, – приобрела какую-то жуткую значимость.

      Многослойное происходящее казалось удивительным сном, только совершенно реальным. Очень далеко на перроне я увидел знакомую девчонку… и вдруг заметил, что вижу одновременно ясно и отчетливо все предметы, находящиеся и близко, и далеко. Мне не нужно было наводить резкость – картина окружающего стала единой, ясной и очень отчетливой.

      Я выбросил сигарету, подошел к двум девчушкам и принялся старательно излагать им что-то такое… по моему мнению, чрезвычайно забавное. Не помню, – что именно, – но они испуганно посмотрели на меня и начали перешептываться. Решив не тратить время на «этих дурочек», я отправился дальше. Сев с Панком в пригородный поезд, мы отправились в путешествие.

      Диалог между оставшимися на перроне девчонками, минуту спустя звучал приблизительно так:

      — Чиво эта с ним?
      — Рот открывает, а слов не слышно…
      — Аагаа ничивоосибе…
      — Не знаю я даже, чудной какой-то. Наверное, колес наглотались со Шведом.
      — А ты слышала про Шведа…
      — Та ты што, уууууууууууу, нифигасибе.
      — А еще говорят…
      — Абалдеть, ооооооооо уууууууууу.

      И про себя каждая: «Что же он сказать-то хотел?». А вслух: «Хи хи хи хихихи хи хи – хихи хи-хи». Ну, дальше уже неинтересно.

      Радио в поезде никогда не работало, но я отчетливо слышал песню «Мгновения». Проводница, одетая в красивую форму гестапо, проверив мой картонный фиолетовый люминесцирующий железнодорожный билет, удалилась, по-утиному виляя вдоль всего бесконечного плацкартного вагона необъятной, но, волшебным образом, притягивающей все мужские взоры, круглой оттопыренной задницей*. Слегка удивившись такому бесстыдному искажению пространства, я уселся возле окна. Панк сел напротив и принялся щебетать: «Что мы здесь делаем, пошли по составу…». Я возразил, сказав ему, что это не поезд, а дирижабль.

      Панк выслушал меня и застыл с тупым выражением лица в одной из своих излюбленных поз, – а поза его действительно выглядела весьма карикатурно. Он по мушиному потирал узкие ладошки, при этом сутулился и имел мерзкое выражение лица. С большого бледного черепа свисали длинные грязные жидкие прямые пряди волос. Физиономия же его походила на фото-фейс Мэрилина Мэнсона, только без грима.

      Да, он был дико похож на Мэнсона, мой друг Панк, и, знай тогда этого рок-кумира наша советская молодежь, популярности Панку было б не занимать. Но в данный момент он выглядел как мерзкая муха, которую заклинило от дихлофоса.

      Вагон казался каким-то странно-уютным, большим, светлым, красивым, богатым… и действительно очень напоминал кабину небесного дирижабля. Раздался привычный скрип, лязг железа, чих-пых спускаемого сжатого воздуха, но, вместо ожидаемого «тыдык-тыдык», состав покачнуло, тряхнуло, словно от чего-то вдруг оторвав, и стремительно понесло вверх. Радость. Страх. Ощущение полета. Необычная волна ни с чем не сравнимого удовольствия вперемешку с детским искренним смущением-ликованием и восторгом-волнением.

      Я схватился рукою за поручень. Все вокруг стало каким-то живым и неожиданно-странным. Сперва потемнело... Хотя, нет, скорее, – это меня накрыло густым жутким сумраком, – потом все стало меняться. Мы уже не летели – неслись, разрезая живую вязкую тьму в бесконечном мрачном тоннеле. Я почувствовал, что сгустилась не только вечерняя мгла за окном и не даже мрак, не алое зарево вечера, но и само незримое время, текущее плавно вокруг – обволакивающее и обтекающее меня, – стремительно двигающегося черт знает куда.

      Материя, сотканная из пространства-времени-волн и эфира в некую пятимерную живую субстанцию, стала похожей на застывающее желе. Причем, «видны» или, скорее, – «понятны» – стали именно волны, а не некие идеальные синусоиды, что рисуют в учебниках, и даже не трехмерные модели силовых линий. Ведь сами волны-частоты невидимы… В этот самый момент пришло и понимание «незримости света», ведь если бы свет был действительно видим, то мы не смогли бы ничего рассмотреть, как в некоей краске, или видели бы все сущее лишь в одном только цвете, но очень мутно – расплывчато. Был бы свет для нас видим, – а не его отражение, – звезды освещали б все небо, но не светили бы лишь нам в глаза, тонкими лучами-иглами пронзая пространство. Но мы вряд ли бы смогли рассмотреть в этой каше хоть что-то. Видеть все сущее нам позволяет именно... невидимость света. Ощущение понимания было не слишком приятным, – чувствовалась близость бездны, всепоглощающего мрака и абсолютного ничто, – вероятно, именно так чувствовали бы себя затягиваемые заживо в черную дыру отчаянные астронавты. В какой-то момент мне вдруг стало «все ясно», словно открылась сама суть бытия, но поделившись идеями, я услышал в ответ «это бред», и почти сам уверовал в это. Впечатление от разумения тоже стало «незначимым» и улетучилось вскоре, как и само осмысление, подобно неясному сну.

      Тем временем поезд-дирижабль продолжал свой полет, а за черным грязным стеклом окна-иллюминатора, отражавшего больше купе да неясные тени, появилось нечто ужасное – мерзкая жуткая морда какой-то отвратительной сущности. Она вынырнула по ходу движения из тьмы-зазеркалья и держалась несколько мгновений, тараща на меня глаза, полные ненависти, пока ее не сорвало и не унесло прочь сопротивление «астрального ветра».

      По спине у меня потекла струйка холодного пота, – я уже видел эту харю однажды, – в детстве, за окном несущегося в ночи поезда, когда возвращался домой осенью с моря. Память. В голове проносились отголоски далекого, но ясно слышимого отчетливого эха – странные слова, фразы, мне ранее незнакомые, но почему-то не слишком понятные. Криптомнезия. Конфабуляция. Псевдореминисценция… Я понимал теперь смысл этих слов, значащих в итоге, что память меня обманывает, но знал, даже скорее чувствовал, что и все это – ложь, – один из способов сознания объяснить непонятное. Тогда я стал бороться с навязчивым голосом, твердившим мне: «Синдром Алисы, деперсонализация…», и только приложив огромное усилие воли, перестроился на другую волну. Теперь в голове у меня звучал женский голос, рассказывающий что-то про сумасшедший дом. Голос казался очень приятным, сексуальным, но очень печальным и даже страшным, – он буквально завораживал гипнотическими нотками. Мне стало невыносимо созерцать, что творится вокруг. Я откинулся назад на сидении и закрыл глаза, желая расслабиться в темноте… но, не тут-то было.

      Я продолжал прекрасно все воспринимать с закрытыми глазами, только теперь это место стало совсем другим. То, что я видел, выглядело абсолютно реальным, но, тем не менее, совершенно иным – жестко-потусторонним. Краски сияли несколько ярче обычных, с преобладанием красного и желтых цветов. Пространство освещалось явно огнем, но источник пламени не был заметен, – свет лился теперь отовсюду, пронизывая собой каждую вещь.

      Осторожно оглядевшись по сторонам, я понял, что нахожусь все-таки в поезде, но… каким же он был мрачным и страшным! Искривленные очертания предметов. Искореженные, выгнутые невероятным образом углы. Жуткая, мерзкая, обстановка, не смотря на почти стерильную чистоту и даже своеобразный уют. Хотя, осознавая, что в любой момент я могу открыть глаза и вырваться из этого кошмара, находиться там было довольно таки забавно.

      Напротив меня, вместо Панка сидел какой-то мерзкий уродливый карлик и, ухмыляясь, пускал слюни из огромного рта. Выглядел он вполне дружелюбно, поэтому я спросил:

      — Куда едем?
      — Уже приехали, – ответил он скрипучим голосом и, поднявшись, двинулся к выходу.

      Я проследовал вслед за ним, но дорогу мне преградили два странных типа. На одном была мерзкого вида куртка, на другом – примерно такая же, только без рукавов, надетая на голое тело. Одежда кровоточила. Приглядевшись, я понял, что она сшита из живой, свеже-содранной человеческой кожи. Белый с красными прожилками сосудов внутренний жир подворачивался по краям, как мех полушубка. Оттолкнув одного «черта» рукой и ощутив брезгливость от прикосновения к мертвой прохладной плоти, я двинулся к выходу. По дороге пришлось открыть глаза. Правда, как оказалось, – делать это было вовсе не обязательно, – тот мир, что я видел, являлся отражением настоящего, хоть и заметно от него отличался.

      Выйдя из поезда, я понял, что совсем не узнаю того места, где очутился. Закрыл глаза – все, то же самое, лишь немного другого цвета. Вокруг никого. Но когда последний вагон прогремел мимо, на другой стороне железки оказалось человек десять абсолютно голых девиц, которые, весело хохоча, бежали вниз по насыпи в молодой березовый лес.

      Проследовав за ними метров-так сто, я увидел полянку, но не выбежал на нее, а решил подождать, и, как выяснилось, – правильно сделал. Девушки начали стремительно превращаться в свиней, – это происходило столь натурально и запросто, как если бы было для них вполне привычным занятием. Одна за другой они, верезжа и хрюкая, неестественно изгибались и падали на четвереньки. Их тела, еще минуту назад такие красивые, корчились и изменялись. Слышался хруст ломающихся костей и рвущихся сухожилий. Кожа твердела и морщилась, покрывалась местами грубой густой щетиной. Волосы выпадали клочьями, лица вытягивались, росли пятачки и уши, конечности укорачивались, пальцы срастались и превращались в копытца. Зрелище казалось в такой степени реалистичным и было настолько шокирующим, что, честно скажу, – предназначалось оно явно не для слабонервных товарищей.

      Стряхнув с себя наваждение, я вернулся опять на железку и пошел по ней в нужном, как мне казалось тогда, направлении. Насчитав штук десять пикетных столбиков, отмеряющих путь по сто метров, задумался о «поездах и коровах Эйнштейна»*, но увидел сидящего на куче старых шпал человека. Это был Панк. В руках он держал черное легкое и дышал в него. Я приблизился и вырвал у него из рук «эту гадость». В нос ударил резкий, но странно-приятный, толуоло-эфирный пряный чарующий запах.

      — Блин, да это просто пакет, – рассмеялся я с облегчением.
      — Ты смотри, – нас снимают, – сказал тогда Панк, тревожно, с какой-то непонятной опаской озираясь по сторонам.
Переубеждать его в том, что никаких камер вокруг него нет, было лень, и я присел рядом.
      — Что, поймал хоть одну? – спросил меня Панк.

      Я удивленно посмотрел на него и ответил вполне логичным вопросом:

      — Ты что, все это видел?
      — Хм. Видел. Не думал, что ты так быстро вернешься.
      — Писец, а что же ты не окликнул меня; не сказал, – кто они?
      — Ты бы мне не поверил; а так – сам убедился. Отдай пакет.
      — Что это? – сквозь полиэтилен я нащупал внутри странную, приятную на ощупь субстанцию.
      — Эфир с БМК, чтоб вкусней было. Хиппи догонялись такой фигней.

      Я сделал несколько вздохов из черного пакета и почувствовал, что волшебная волна накрывает меня и уносит, как ветер, стирая прошлое – настоящее, – самого меня. Я погрузился в густую теплую трясину удовольствия и… утонул в ней.

      Мы шли по железке черной осенней ночью, отбирая пакет друг у друга, пока мне не пришло в голову забросить его куда-то. Пели песни, смеялись, курили, молчали. Когда туман в голове начал рассеиваться, я понял, что не знаю о себе почти ничего.

      — Какое сегодня число? Сколько времени? Кто я? – вопросы были заданны мной совершенно искренне, и Панк это все понимал.
      — Какая тебе разница?
      — По сути, теперь никакой, – сказал я. Действительно, – «к чему это все?», – если нету ни прошлого, ни реального «будущего», только одно «здесь и сейчас».



       Доктор Кто



      Не знаю, как долго ли мы шли, – возможно, десяток километров или же больше, но впереди показался какой-то маленький полустанок. Вокзал и три полуразрушенных, окрашенных в оранжевый цвет железнодорожной краской барака, – больше ничего, разве что – сортир и сарайка. На перроне стоял человек в костюмчике «тройка», белоснежной рубашке и галстуке «бабочка». Мы с Панком, взглянув друг на друга, слегка удивились несоответствию забытого богом места и этого человека, но подошли к нему ближе.

      К сожалению… или к счастью, таинственным джентльменом оказался вовсе не Доктор Кто, а наш хороший знакомый – студент второго курса, Юрец. «Получали образование» мы с ним вместе, в одном училище. Так или иначе, но он очень обрадовался нашему появлению и пригласил нас к себе домой.

      — Вы что, БМК пыхали? – спросил Юра, рассматривая Панка, точней – его физиономию, которая вся была испачкана черными пятнами. Пятна также располагались повсеместно на его винтажной одежде, и удалить их каким-нибудь образом в ближайшее время не представлялось возможным. Махнув рукой, Юра налил нам крепкого чая. Как и откуда мы взялись в этой глуши, он не спрашивал.
      — Где такой костюмчик надыбал? – спросил Панк, ухмыляясь.
      — В комиссионке. Это с покойника… Тридцать рублей всего, – ответил Юра, явно гордясь своим приобретением. – Я тут вчера дома БМК пыхал в туалете, – продолжал он. – Смотрю, а мне доктор в белом халате посылает в горло пилюли порциями, и самочувствие от этого резко улучшается. Я его хотел поблагодарить, а он от меня начал сваливать. Тогда я выбежал вслед за ним, стал вокруг дома бегать и кричать: «Спасибо, доктор! Спасибо, доктор!».

      Юра был прекрасным повествователем, а также обладал какой-то необъяснимой притягательной силой и обаянием. Любой, рассказанный им тупой анекдот или глупая шутка казались невероятно занимательными и встречались слушателями с восторгом и благодарным вниманием.

      — Поймал доктора? – спросил я, зная, что это практически невозможно.
      — Нет – батя помешал, – затащил меня домой.

      Мы дружно посмеялись, а потом призадумались.

      — Самое то, – продолжал Юра, – если до этого выпить чаевухи из мухоморов. Сейчас этого добра как раз полно тут было в лесу. Малеха насобирал, – долго сохнут. Какие-то просто растаяли. Только их уметь надо готовить, а то траванешься.
      — А ты умеешь? – спросил я.
      — Да, но только из сушеных. Сырые варить надо то ли пятнадцать минут, то ли двадцать.
      — Да на фиг эти грибы, – сказал Панк. – Пойдем лучше, за БМК сходим.


      Недалеко от дома Юры, километрах в каких-то семи-десяти, через лес, черт знает куда, располагалась военная часть стройбата и секретный аэродром. Что там находилось еще, – неизвестно, – но факт тот, что взлетающих в небо странных объектов в этом месте наблюдалось – хоть отбавляй. С грянувшей позже перестройкой и разоружением, все ликвидировали, и, как обычно, разворовали, но это уже совсем другая история.

      Тогда же, одном ангаре за колючей проволокой и стальными дверьми располагался вожделенный многими БМК в двухсотлитровых бочках. И был он у вояк, какой-то особенный. От нескольких вздохов из пакета или «трубу» (свернутую с тряпкой газету), перло очень уж не по-детски, часто с интенсивными галлюцинациями. Практически все солдаты стройбата дышали этой токсичной дрянью – нюхали ее днем и ночью. Я лично видел, как, сидя в кабине экскаватора, один боец, не отрываясь от работы, потягивал пары БМК из «трубы» – газеты, в которую завернута тряпочка с вышеупомянутым зельем.

      Вследствие удаленности от жилых объектов и всеобщего разгильдяйства, не было ни патрулей, ни охраны, ни надлежащего забора вокруг части, – лишь редкая, порванная местами колючая проволока. Ворота ангара запирались на висячий замок, но легко отгибались на расстояние, достаточное для проникновения человека.


      — Пошли, – сказал Юра так, словно нам предстояла прогулка через улицу в магазин за бутылочным пивом.
      — А у тебя нет сухих уже мухоморов? – спросил я. – А то БМК мне употреблять как-то не очень хочется… просто так.
      — Есть немного, но еще не досохли, – ответил Юра. – Когда не досушишь, они ядовитые!
      — Делай! – в один голос сказали мы с Панком, и Юра поставил на плитку кастрюлю с водой.

      Родители Юры – удивительно спокойные люди, убежденные в непогрешимости сына: отец сидел в своей комнате, не подавая признаков своего существования, мать ушла на работу, а мы готовили отвар из грибов.

      Картинки не столько для атмосферы, сколько в качестве вех-ориентиров

      — Если переварить, – переть не будет, – сказал Юра.
      — Тогда наливай.
      — Да наливай, выпьем и пойдем за БМК, – подхватил Панк.

      Я не понимал, как может в нем сочетаться мерзкое убожество, близкое к крысятничеству кайфоедство и способность быть наставником на пути «в никуда», неким подобием лидера и любимца девчонок, которые ему, как я понял, были нужны куда меньше, чем разная дурь.

      Мы слегка остудили горячий отвар и принялись пить из кружек, поглядывая друг на друга исподлобья, подобно людям, играющим в русскую рулетку со смертельными химикатами. Варево оказалось весьма противным на вкус, вызывало гримасы и тошноту.

      — Надо было хоть чая сюда звездануть, – сказал я.
      — Звездани, – ответил Юра, и протянул пачку.
      — Давай в кастрюлю насыплем, а потом процедим и с собой возьмем в термосе, – вмешался Панк. – Будет грибной чай.
      — Ага – чаевуха, – поддержал Юра. – Только надо с собой еще и газетку взять не забыть.

      Мы с панком поняли, почему Юра выглядит таким надувшимся, и рассмеялись. Мне хотелось поскорей выйти на улицу, но свой отвар я, все же, допил.

      Пока не чувствовалось ничего, кроме навязчивой тошноты, тем более, что мы съели еще по пригоршне сухой чайной заварки – для бодрости. Так поступали заключенные и психи в «дурильнике», не имеющие доступа к кипятку. Тем не менее, этот метод хорош своим продолжительным бодрящим эффектом и способностью прогонять сонливость от таблеток, усиливая даже их действие, а также, – и самостоятельной легкой эйфорией с болтливостью, знакомой любителям чифиря.

      Юра налил в термос горячую чаевуху, стянул у отца пачку сигарет, переоделся в телогрейку и старые джинсы. Наконец-то покончив со всеми сборами, мы тронулись в путь, прихватив с собой… огнетушитель. Разумеется, огнетушитель был пуст и предназначался к использованию в качестве емкости для БМК.

      Спустя минут тридцать после начала прогулки я прикурил сигарету. Вспышка серы и пламя мне показались необычайно красивыми, а сигарета мерцала в ночи волшебным живым огоньком. «Наверное, так Бажов придумал свою «Огневушку-поскакушку», – подумалось мне. – Напился отвара из мухоморов у костра, – и привиделось».

      От этих мыслей вдруг сделалось необычайно весело, – появился прилив сил, а тело стало легким – почти невесомым. Идти тоже было легко и приятно; хотелось перейти на бег, что я тут же и сделал. Вскоре еще два психонавта присоединились ко мне.

      Мы бежали по железной дороге, перекидываясь огнетушителем, словно мячом. Нам всем было так хорошо и так весело, словно сама природа вдохнула в нас новую бессмертную жизнь и некую вселенскую радость. Я испытывал необычайный восторг – чувствовал себя каким-то сверхчеловеком и викингом, или даже, – лесным диким духом. Осенняя холодная ночь, словно окутала нас своим черным уютом – взяла под покров.

      На бегу я предложил хлебнуть еще по глотку чаевухи из термоса. Панк попытался возразить, но Юра поддержал меня, и мы остановились. Отвар теперь пился очень легко, казался даже вкусным и сразу же разливался по телу приятной теплой волной.

      — Упс, да я приход поймал! – воскликнул вдруг Панк.
      — Да, сразу же толкнуло, – согласились мы с Юрой.
      — Здорово было бы сейчас залезть в горячую ванну, – добавил я, и друзья посмотрели на меня как на совершеннейшего идиота.

      Панк ляпнул что-то наподобие: «Мечтать не вредно» и, посмеявшись, мы двинулись дальше.

      Путь наш лежал теперь через дремучие леса, вдоль дороги, состоящей из грязи. Одно из замечательных свойств действия мухоморов – чувство комфорта в любой, самой мерзкой и ужасающей обстановке, – поэтому грязь нам была нипочем, а хлюпать по ней ногами в кроссовках казалось даже приятным.

      В конце концов, мы дошли до воинской части. Недалеко от открытых настежь ворот в кювете валялась на боку немного помятая железная бочка. Панк с Юрой незамедлительно открыли «Лампу Аладдина» и, обнаружив в ней именно искомый нами продукт, наполнили пакеты черной густой странно пахнущей массой.

      Я же налил себе немного отвара, устроился поудобнее и уставился куда-то вдаль в ожидании НЛО. Тайга вокруг стала волшебным сказочным лесом. Страшные ветви деревьев шевелились и скрипели, слышался зловещий шепот, злобные смешки и непонятные голоса.

      — Юра, а как ты узнал о мухоморах? – спросил я, отчасти – не из-за любопытства, а чтобы снять напряжение.
Юра уставился на меня стеклянными черными глазами. Зрачки его стали огромными – почти во весь глаз.
      — Чтооо? – спросил он нараспев.
Мне пришлось повторить свой вопрос. На дереве рядом с нами я увидел сову. Это не было галлюцинацией, – она следила за нами совершенно человеческими огромными глазами. Юра очнулся, посмотрел вдоль моего взгляда на хищную ночную птицу, поежился и сказал:
      — Так же, вот, сидел, пыхал… И глюк покатил, – что я с чертями разговариваю. Говорят они – не совсем по-нашему, – жаргон у них свой, дикий. Сначала спросили: «Чуроты не жураешься?», потом еще доставали всякой херней.
      — А ты что ответил?
      — Сказал, что не чураюсь.
      — А они?
      — Много чего говорили, – не помню уже. Про мухоморы, вот, – тоже, – но, как стихотвореньем все.
      — В Аду все стихами и говорят, – сказал Панк.
      — Так они тебе, значит, и рассказали, как варить мухоморы? – спросил я.
      — Даааа, онииии, – нараспев ответил Юрец и снова принялся дышать БМК.
      — Скоро сам с ними познакомишься, – сказал Панк и последовал его примеру.

      Я обреченно вздохнул, допил весь оставшийся отвар из грибов и тоже взял в руки пакет…

      НЛО этой ночью так и не прилетел. Зато последовала череда абсолютно неадекватных наших поступков и странных событий. БМК из той бочки набирать в огнетушитель мои друзья наотрез отказались, объясняя это тем, что хотят свежачка. Проникнув в глубь воинской части в закрытый ангар и наделав тум кучу шума отгибаемыми воротами, мы наполнили огнетушитель из абсолютно полной бочки, при этом ее уронив и облившись.

      Черная клейкая ядовитая масса растеклась по бетонному полу. Запах стоял такой, что можно было, отключившись, свалиться и остаться там навсегда. Оставляя черные следы, мы покинули место преступления, торжественно таща с собой огнетушитель, который по дороге умудрились потерять. А потом… потом я очнулся на какой-то лесной поляне. С дерева на меня смотрела сова, рядом никого не было.

      — Что тебе нужно? – миролюбиво спросил я.
Сова в ответ выпучила свои, и без того огромные глазищи и повертела головой на сто восемьдесят градусов, или, даже, возможно и больше.
      — Где Швед и Юра?

      Пернатая снова уставилась на меня и наклонила голову. Я огляделся вокруг и пошарил рукой в осенней траве, словно ища нить, которая привела бы меня к пониманию ситуации. Рядом с большой кочкой что-то шевельнулось. Я пригляделся и обомлел. Сквозь стебли желтой травы на меня таращилась пара огромных глаз, точно таких же, какие глядели и с дерева. Приблизившись, я увидел еще одну сову, нахально смотревшую на меня из кустов. Рядом с ней валялся разорванный трупик зайчонка. Разноцветные внутренности вывалились из вскрытого, словно скальпелем брюха, а на серой шкурке начала буреть кровь. Добыча была явно велика для охотника, но прикинув слегка, – что к чему, – я вдруг понял, что это совенок, а на дереве, должно быть, его мамаша.

      Я протянул руку. Совенок незамедлительно запрыгнул на нее, уцепившись за запястье мертвой хваткой, своими непропорционально большими когтистыми лапами. Стало как-то неуютно под подозрительным взглядом его родительницы, и я попытался стряхнуть нахального хищника, но не тут-то было.

      Совенок только завертел головою и пшыкнул. Голова его вращалась удивительно сильно, – почти вокруг своей оси. У человека от такого вращения непременно сломалась бы шея. Я немного поиграл с очень симпатичным зверенышем, сгибая и разгибая руку в локте. При этом поворачивалось только туловище совенка, а голова, прикованная ко мне взглядом, оставалась в одном, относительно меня положении. Такое интересное и невероятное свойство замечательной хищной птицы показалось мне очень забавным.

      Тут сова, сидевшая на дереве, громко крикнула, и от этого звука по спине моей пробежали мурашки. Совенок открыл свою необъятную пасть, явно собираясь меня укусить.

      — Ах, ты, мудилкин, – беззлобно сказал я и стал по одному отгибать его когти.

      Кое как, мне все-таки удалось отцепить это маленькое чудовище, возомнившие, видимо, меня своей очередной вкусной добычей. Каково же было мое удивление, когда совенок наклонил голову, нахмурил брови, и, казалось, заплакал, издавая странные жалобные звуки.

      — Да ну вас на фиг, чокнутая семейка, – выругался я тогда. А взглянув на сову, увидел явно укоризненный взгляд, и, сказав вслух только: «Извините, но мне пора идти», потихоньку стал уносить ноги. Потом остановился, повернулся и спросил:
      — А идти-то куда? Извините, не подскажете, где здесь железная дорога?
Сова полминуты смотрела на меня взглядом доктора, обследующего пациента психушки, потом повернула голову и уставилась на что-то мимо меня, при этом по-кошачьи фыркнув.
      — Спасибо, – сказал я, повернувшись.
      В ответ мне, откуда-то издалека, моргнуло две пары умных и хищных глаз.

      Пройдя метров пятьдесят в этом направлении, я забрался на небольшой холм, откуда увидел насыпь железной дороги и будку путейцев. Из трубы будки шел черный креозотный дым. Я подошел и открыл дверь. На скамейке сидели два абсолютно чернокожих мужчины в оранжевых жилетах железнодорожников. Один из них ел курицу, а другой держал в руках чайник и старательно гудел в его носик.

      — В этот котелок я буду кидать кости, – сказал первый негр и бросил обглоданную ножку в угол теплушки.
      Дугой вынул изо рта носик чайника и расплылся в улыбке.
      — Теперь ты все понял? – спросил негр с чайником и снова приложился к его грязному горлышку.
      — Похоже на чаепитие у Мартовского зайца, – сказал я.
      — Мы нашли огнетушитель, – торжественно заявил чудик с курицей и бросил в угол очередную куриную кость.
      — На, пыхни, – радостно сказал другой черномазый, и протянул мне свой чайник.
Я взял его, и открыл крышку. В нос ударил едкий дурманящий запах чертового БМК.
      — Нет, спасибо, – ответил я, возвращая чайник обратно. – Надоело мне с вами тут дурью маяться. Пойду домой. Меня там потеряли уже, наверное. Бывайте.



                Возвращение в… себя?



       Решив, что быть «негром» мне не очень-то нравится, я отправился восвояси. Пройдя пару десятков верст по железной дороге, устав и проголодавшись, как пес, добрался домой. Вымывшись, наевшись и проспав около суток, ощутил непреодолимую тягу к творчеству. Нарисовав несколько занятных психоделических рисунков, понял, что это не то. Мне почему-то жутко хотелось что-нибудь непременно построить. Вооружившись ножовкой, рубанком и молотком, я незамедлительно взялся за дело.

      Уже давно мне снилась скрытая несуществующая комната на втором, чердачном этаже моего отчего дома. Я даже предпринимал попытки разыскать ее, когда был еще совсем уж ребенком. Комната представлялась мне во снах настолько ясно и отчетливо, что еще некоторое время после пробуждения я нисколько не сомневался в реальности ее существования. Но действительность почему-то радикально отличалась от сновидений и, по-видимому, пришло время ее изменить.

      Найдя в сарае все необходимое, я начал творить. Руки чесались от желания, дело спорилось. То ремесло, которому «обучают» олухов по три года, я освоил за десять минут, – просто «вспомнил». Спустя всего пару дней, я соорудил небольшое и очень странное помещение, скрытое от посторонних глаз. Правда, на виденную мною во сне комнату мое творение походило только в одном – на стене там висела почти настоящая картина Шишкина, – это все.

      Во-первых, – в комнате не было окон – только дверь, старинная дверь с круглой бронзовой ручкой, обитая снаружи фальцовкой вровень со стеной, и потому незаметная. Потолок из покрасневшей от времени лиственницы, после того, как я покрыл ее лаком, получился очень красивым. На нем имелось маленькое отверстие вентиляционной вытяжки. Пол же и четыре стены я оклеил толстой черной блестящей пленкой, предназначенной для изоляции нефтяных труб. Из мебели там находились: сплетенное из лозы кресло, топчан и старый дубовый бочонок.

      Удобно расположившись в кресле, я зажег керосиновую лампу и стал наслаждаться созерцанием своего жутковатого творения. Языки неровного пламени отражались в черных стенах, но, большей частью все же, свет оставался лишь вокруг лампы. Создавалось ощущение, будто непроглядная тьма сомкнулась, обступив меня со сразу всех сторон. Если бы не похожий чем-то на крышку гроба лиственный потолок, создававший ощущение уюта и защищенности, то нахождение там показалось бы и вовсе… малоприятным.

      Повинуясь странному непреодолимому желанию, словно ведомый кем-то, я создал эдакую кабину для психонавта, похожую на личный «кабинет общения» доктора Гэйтса*.

      Хотелось, как можно скорее обкатать эту психо-лабораторию. Дело оставалось за малым. Лишь одно обстоятельство немного расстраивало меня и сеяло в душе предательское семя страха, – я понял, что мне предстоит проводить тут свободное время всегда одному. Но, как писал Шопенгауэр: «Только недалекие люди боятся своего одиночества. Ведь тогда они остаются наедине со своей собственной глупостью». Или, – как не совсем глупый я, – со своими странными демонами.



                ***WD***


*На самом деле, женщин в ГЕСТАПО не брали на службу. Более того, – ум и знания не приветствовались. Им была предоставлена возможность вступить в эсесовские вспомогательные подразделения. Принятые туда женщины делились на две категории: сотрудницы службы связи, делопроизводители и прочий обслуживающий персонал, а главное – вертухаи, надзирательницы в концлагерях. Эти же проявили себя гениально-незаурядно, перещеголяв всех садистов-мужчин. Так что, дамы в Гехайме штатс полицай при власти – выдумки режиссеров, как и красивая черная форма. Начиная с 39-го года форма СС была серой, и лишь редкие старые кадры позволяли себе носить чёрные фуражки. Сотрудников Гестапо (позднее и РСХА) отличали отсутствие рун SS на петлицах унд обязательный нагрудный жетон службы безопасности. На момент весны 1945 года, чёрная форма практически повсеместно была заменена более удобной для фронтовых условий парадкой темно-зеленого цвета. Мюллер, впрочем, порою выпендривался и в старой черной парадке.

*Когда Альберт Эйнштейн был подростком, ему приснился странный сон, в котором он увидел группу коров внутри электрического ограждения. Коровы поедали траву, протягивая свои головы через проволоку беспрепятственно, потому что проволока была отключена от тока.

На противоположной стороне поля физик заметил фермера, который вдруг включил рубильник и пустил электричество. Коровы моментально отпрыгнули назад. Физик подошел к фермеру и сказал, как удивительно видеть столь синхронный прыжок глупых животных, на что фермер ответил: «Вы ошибайтесь, они отпрыгнули назад не одновременно, а как болельщики на трибунах, когда встают и садятся на подобии морских волн».

Этот сон в итоге позволил понять Эйнштейну, что скорость света – самая быстрая величина во Вселенной, но и у нее есть предел скорости. А разница в восприятии его и фермера одного и того же события, позволили ему понять, что время относительно.

Позже Эйнштейн станет объяснять некоторым физикам-тугодумам свою теорию на примере распространения света в движущемся поезде глазами стороннего наблюдателя.

*«Сам доктор Гейтс, несомненно, принадлежал к разряду слегка «двинутых» людей. Это действительно гений, каких мало, но он почти не известен обществу, даже научному миру.

В своей лаборатории он устроил «комнату личной коммуникации». Ее стены были практически непроницаемы, и в нее не проникал ни один луч света. В комнате стоял только стол с писчей бумагой и стул, а на стене напротив был выключатель.

Когда доктор Гейтс нуждался в помощи тех сил, доступ к которым ему обеспечивало только его творческое воображение, он заходил в эту комнату, закрывал ее и концентрировал все свое внимание на известных изобретениях – тех, автором которых был он сам, и пребывал в таком состоянии до того момента, пока в его голове не начинали «вспыхивать» новые идеи и соображения, чаще всего приводившие его к новым открытиям и изобретениям».

Наполеон Хилл


                ******

Дальше читать тут - http://proza.ru/2023/01/12/676