Про Вила Алексеевича

                ПРО ВИЛА АЛЕКСЕЕВИЧА.

                1.  О  собаках.
   
   
        Вил Алексеевич обожал собак. Идет он по улице, а навстречу ему собака. Он тут же садится на корточки, открывает свой рюкзак и достает собачье лакомство — это могло быть всё что угодно, от нарезанной колбасы до кусочка "Педигри", который он специально носил с собою. Кусочек он дает собаке и приговаривает: "Ты же моя хорошая, ты же проголодалась, тебе же никто не даст кусочка "Педигри", кроме меня... На вот, бери, кушай..."
       Собачка брала из рук Вила Алексеевича лакомство, а Вил, умиленный, начинал ее обнимать и целовать.
        Однако некоторые собаки, обиженные жизнью, его пугались, поэтому вырывались из его объятий, отбегали в сторону и начинали лаять. Тогда Вил Алексеевич морщил нос, задумывался и, достав из кармана самую дешевую сигарету, которую можно было купить в магазине (12 копеек пачка), закуривал и начинал с ней беседу.
        — Ну чего ты, дурашка, лаешь? Я ведь тебе от чистого сердца хотел дать колбаски, а ты на меня гавкаешь... Гав, гав... — разве так благодарят приличные собаки? Вот если бы ты мне дала колбаски, я бы на тебя никогда бы в жизни не загавкал! Нехорошо ты себя ведешь...
        И, слушая укоряющие слова Вила Алексеевича, собака переставала гавкать. А он стоял и курил, и смотрел на нее. Наконец Вил Алексеевич, докурив, затаптывал окурок так, чтбы его совсем не было видно. Потом он опять присаживался на корточки и предлагал:
        — Ну давай помиримся! Давай помиримся, обнимемся и поцелуемся!..
        Созревшая для дружбы собака шла к Вилу и получала порцию колбаски, после чего ей приходилось терпеть его объятия и поцелуи. А те, кому Вил Алексеевич нравился сразу, начинали его сразу облизывать, и тогда Вил Алексеевич был на вершине блаженства — хохотал и радовался, как ребенок...

                2. О собаках. (Продолжение).
   
   
         Вил Алексеевич обожал собак. И собаки отвечали ему взаимностью. У него в семье жила собака по имени Дита, породы пудель. Характер у нее был самый веселый, игристый и дружелюбный.
         Вот что Вил Алексеевич рассказывал про нрав своей собаки:
        "Прихожу я вечером после работы домой. Звоню в дверь, открывает дверь жена. Она мне рада и счастлива — ее глаза светятся любовью, как может светится окошко, когда усталый путник, наконец, подходит к дому, и видит долгожданное окошко, за которым тепло уют и любовь. Жена целует тебя и бежит на кухню разогревать ужин, а из комнаты в коридор выбегает дочька.
        "Папочка, любимый!!! Наконец-то ты пришел! Я тебя так ждала, так ждала, если бы только знал, как я тебя ждала!!!"
        Она тоже обнимает меня, повисает на шее, целует в щеки, и тут же убегает к себе к игрушкам и своим рисункам.
       Наконец, наступает очередь Дитки. Она и до этого уже прыгала, лизала мне руки, бестолково бросаясь под ноги встречающих меня жены и дочери, стараясь вклиниться между ними, создавая общее состояние сумбура и толкотни, но теперь, когда ей никто не мешает выразить свою любовь — ее чувства достигают высшей точки восторга и собачьей радости, что выражается в повизгивании и истерическом лае! Это настоящий фортиссимо чувств! Это салют собачьих эмоций! Это взрыв визга и эхо повизгивания! Это конец ожидания целого дня...
        В сравнении с Диткой радость жены и дочери по поводу возвращения папки домой тускнеет при первом же приближении. Как будто собака знает, что жизни у нее отмерено вчетверо меньше чем у человека, вот она и старается наверстать и успеть высказать всю свою любовь хозяину..."

                3.   Рюкзак Невского.


У Вила Алексеевича был непростой рюкзак. Когда-то он был цвета "хаки", но после множества стирок, приобрел исключительную белизну. Из рюкзака торчало множество разных по толщине веревок. Если хозяин забывал засунуть их внутрь, то они дождем ниспадали на землю и волочились вслед за рюкзаком по полу. Зачем эти веревки нужны рюкзаку — знал только изобретатель этого рюкзака и никто более, а Вил Алексеевич не говорил — он не любил такие расспросы. Если же настаивать на таких расспросах — хозяин засовывал веревки в глубь рюкзака, а сам рюкзак убирал под стол, покрытый клеенкой. Похоже, что рюкзак его был альпинистский, а веревки нужны были для каких-то горных целей.
Рюкзак Вила Алексеевича был настолько древним, настолько ветхим, что в некоторых местах можно было видеть снаружи, что находится внутри. Обычно это были книжки, которые Вил Алексеевич любил читать каждый день, бутерброды, завернутые в газету, которые ему собирала жена с собою на работу, сигареты, спички и футляр с очками. Футляр или очешник, кстати, был еще старее рюкзака, но разговор не о нем.
— Вил Алексеевич, а почему некоторые люди смеются над вашим рюкзаком? Мол, он у Вас такой древний, что наверное, помнит Ленина...
— Вы вот, Митя, сами смеетесь над моим рюкзаком, а не знаете, что он однажды мне жизнь спас!
— Как это? Расскажите, Вил Алексеевич!
— Хорошо, я расскажу, но только чур — не перебивать!
Как-то весною я шел на работу, подхожу к музею, на берег реки Вори, а она так разлилась, что перейти ее нет никакой возможности. Это сейчас там плотину перестроили и всё усовершенствовали, наладили, а раньше — была деревянная плотина, которая стояла и сдерживала воду, но во время сильного половодья ее выбрасывало на берег аж за пол километра! Вот куда ее уносило... Теперь таких наводнений уже не бывает - по берегу речки не одну новую плотину поставили, вот река и измельчала и стала речкой-переплюйкой...
А в тот день мне позарез надо было в музей попасть - был день зарплаты! Весь музей, все сотрудники уже с утра занимали друг за другом очередь, в иные дни даже записывались — чтобы не было споров возле окошечка кассы. Очень удобно было: пришел - записался, вернулся на рабочее место, а очередь без тебя движется и никто не претендует без очереди влезть...
Ходил я по берегу реки, искал место, где бы можно было перейти, но везде так вода разлилась, хоть назад возвращайся... Ходил, бродил, пока не увидел в прибрежных кустах припрятанный кем-то плот — вот, думаю на нем можно на другой берег перебраться — как раз успею зарплату получить!
И вот, стою я возле плота и думаю - где бы мне типа весла или шест какой достать, чтобы с плотом управиться? Как вдруг издалека вижу — плывет по воде длинная ветка, - то что надо! Но только плывет далеко от берега - с краю никак не достать, надо лезть в воду... А вода в реке Воре страшно холодная, а тут еще и весна! Что делать — тут мне в голову  приходит другая идея - ведь палка проплывет под толстой веткой дуба, низко расположенной над водой. Если залезть на ветку, то можно эту палку и выловить! Но вот вопрос - как ее вытащить из воды?"     ...Тут Вил Алексеевич полез в свой легендарный рюкзак, достал из него пачку сигарет и спички, открыл пачку, вынул сигарету и стал ее катать в пальцах, чтобы слежавшийся табак ровно разошелся по сигарете и хорошо горел. Он катал сигарету двумя пальцами, и в комнате было слышно, как похрустывает сухой табак.
 Наконец я не выдержал и спросил:
— Ну и как вытащить?
— А!... Вот то-то и оно — как?! — тут Вил Алексеевич поднял вверх свой указательный палец, слегка пожелтевший от никотина. Палец проделал в воздухе дугу и показал на рюкзак.
— Но у меня с собою ведь был рюкзак! Я спустил его близко к воде, чтобы веревочные петли окунулись в воду — глядишь, какая-нибудь из них да зацепится за палку и...
"И в этот момент ветка подо мною хрустнула, затрещала, будь она неладна, и я... полетел в воду!
А вода в реке ой, какая холодная!!! Мигом меня холод скрутил до судорог, так, что плыть не могу — руки не слушаются, не гнутся! А кругом лед, весна — и вода нестерпимо ледяная! Ну думаю - до берега не дотяну, жилы стынут!"
Тут опять Вил Алексеевич начал катать и разминать в пальцах новую сигарету... И только я издал вопросительный звук, как он продолжил:
"Но со мною был мой верный рюкзак!!! Попав в воду, он неизвестно отчего раздулся как воздушный шар, и потащил меня к музейному берегу... Другой бы рюкзак сразу бы намок и потянул бы меня на дно, а этот наоборот — как спасатель потащил меня к берегу, а там я уже встал на негнущиеся ноги. и ступил на землю. Я понял, что обязан своим спасением этому рюкзаку, ведь судороги уже подбирались к моим ногам, а там на глубине полно ям и канав... Очутившись на берегу я побежал скорее за зарплатой! И мысль о ней согревала меня, по дороге я заскочил в мастерскую, переоделся и успел в свою очередь в кассу.  С тех самых пор я со своим рюкзаком не расставался, чиню его, когда из него начинают вываливаться вещи, но ни никакие новые рюкзаки или портфели не променяю!

                4.   Знакомство.

    А познакомился я с Вилом Алексеевичем так.
Пришел я первый день работать в музей, и мне сказали — иди, работай в той комнате, что наверху. Я и пошел. Прихожу, а в комнате находится Вил Алексеевич и конвертирует раму.
    Что значит конвертировать раму я тогда не знал, поэтому спросил человека, который что-то делал с рамой:
    "А что Вы делаете?"
    Он мне ответил, что конвертирует картину в раму, и как это — я не знаю такой работы, которую должен знать и выполнять реставратор по живописи, на чью ставку меня оформили? Я ответил, что оформился всего лишь на пол-ставки, намекая на то, что могу знать и выполнять половину той работы, которая положена реставратору по живописи. Тогда Вил Алексеевич внимательно посмотрел на меня и сообщил, что здесь москвичи долго не задерживаются, и все быстро увольняются, потому что от Москвы сюда ехать на электричке два часа, затем идти еще через лес полчаса, а платят здесь за все не больше 100 рублей.
    Одним словом, вначале Вил Алексеевич встретил меня недружелюбно. Дело в том, что вставлять картины в рамы — не было его обязанностью, а заставляли его это делать потому, что не было реставратора по живописи, который должен был это делать. А Вил Алексеевич был реставратором по керамике, но в музее его заставляли делать любую работу: конвертировать рамы, таскать мебель, вешать картины, сгребать снег с крыши и т.п., а денег ему за это не платили. А Вил Алексеевич больше всего любил реставрировать керамику Врубеля, но на это у него оставалось очень мало времени, потому что в музее он был единственный мужчина, который умел выполнить любую работу — правильно забить гвоздь, починить музейную мебель, красиво расположить картину на стене, заточить инструменты и проч. С самого начала рабочего дня его постоянно "дергали":
    — Вил Алексеевич, принесите, пожалуйста, это...
     — Вил Алексеевич, принесите, пожалуйста, то...
     И Вил Алексеевич устремлялся туда, чтобы принести это, а потом бежал обратно, чтобы притащить то. Ведь он считал себя галантным мужчиной, который ни в чем не мог отказать даме. А дам в музее было видимо-невидимо.
    ... Чтобы перевести разговор в более миролюбивое русло, я решил отвлечь Вила Алексеевича от его мрачных мыслей, и показав на подоконник, где стоял странный агрегат с множеством кнопок-мигалок и рычажков, спросил:
    — А это что такое?
    Но тут случилось такое, что стало для меня совершенной неожиданностью. Вил Алексеевич подошел к названному агрегату, и вдруг схватил его, изо всех сил дернул на себя — провода вырвались из своих гнезд, мелкие гвоздики, удерживающие провода, брызнули в разные стороны, но агрегат не поддался с первого раза. Тогда Вил Алексеевич стал с азартом его дергать еще и еще, пока провода не вырвались окончательно. И при этом он приговаривал:
    — А вот, что это такое! Вот и вот — что это такое!
Я совершенно потерял возможную нить объяснений поведения Вила Алексеевича. Происходящее было вне моего понимания. Между тем, быстро покончив с проводами, Вил Алексеевич зашвырнул аппарат в мусорное ведро с радостным кличем:
    — Вот, что это такое!!!
      Заметив выражение моего лица, Вил Алексеевич, наконец,  снизошел до разъяснения своей ненависти к этому агрегату. То, что теперь покоилось среди мусора в ведре, оказалось частью селекторной связи, которую предыдущий директор установил для усиления контроля над сотрудниками (карьера этого директора-технократа закатилась в музее очень скоро, зато склады были забиты многими закуплеными им техническими новшествами, которые потом годами ржавели, ожидая списания).
    Селекторной же связи повезло — ее успели установить, и всех сотрудников начали приучать пользоваться ею. В инструкции по применению рекомендовалось делать это следующим образом: подчиненный, придя на свое рабочее место, должен был включить прибор и сообщить своему непосредственному начальству, что приступил к работе и готов выслушать указания сверху.
    Вил же Алексеевич терпеть не мог подобного контроля. Поэтому он прежде всего сломал селекторную связь у себя в мастерской. Потом он стал выводить из строя другие агрегаты связи, откликаясь на просьбы сотрудников музея, которых угнетало селекторное новшество.
     Между тем наше знакомство шло своим чередом. Вил Алексеевич заинтересовался моим ответом про пол-ставки, и захотел познакомиться со мною поближе. Мы пошли в магазин, купили водки и закуски, а затем поднялись в его мастерскую, где он застелив газетой стол, зажарил на плитке хлеб с яйцом. Мы принялись пить водку и беседовать.
    Так я познакомился с Вилом Алексеевичем.

                5.   О Врубеле.
     Вот придет с работы Вил Алексеевич, возьмет с полки книжку про Врубеля. И начинает читать. Читает себе, читает — пока не уснет... Утром проснется, позавтракает и идет на работу. На работу приходит, берет вазу Врубеля в руки и реставрирует, реставрирует, реставрирует. Когда рабочий день кончается, Вил Алексеевич идет домой и опять читает про Врубеля. И так каждый день. И так всю жизнь.
     Под конец жизни Вил Алексеевич сильно возлюбил православие. Стал ходить в храм, ставить свечи, даже начал читать книги не про Врубеля, а религиозные. И очень захотелось Вилу Алексеевичу, чтобы и Врубель тоже оказался православным. Начал он читать книги про Врубеля заново, чтобы выяснить - был Врубель православным или не был? Но в книгах про Врубеля об этом почему-то очень мало написано и как-то неясно. Вил Алексеевич загрустил. Пришел он к одному православному священнику и говорит:
     — Как бы реабилитировать Врубеля в свете православия?
     А батюшка этот, зная давно Вила Алексеевича и его любовь к Врубелю, стал утешать:
     — Не всяк человек сразу приходит к Богу. Должна быть на то Божия воля. Вот, к примеру, Вы любите собак?
     — Люблю.
     — А их в храм не пускают. А кошек Вы любите?
     — Не очень.
     — А их в храм пускают. Почему? Потому, что на то есть Божия воля. Так и с вашим Врубелем, — когда Господь простит его за демонов, которых он рисовал днем и ночью, так, что уже рука, говорят, не поднималась от усталости, а он продолжал их рисовать... вот тогда не было на то Божией воли. А он все равно продолжал из рисовать. Оттого и заболел.
     Но Господь всех прощает, и на то есть Его святая воля. Когда-нибудь всем станет ясно, что Он и Врубеля простил.
     Выслушал это Вил Алексеевич и пошел домой. А дома у него лежала рукопись, где он старался рассказать всем, что Врубель был православным. Но чем больше собирал всяких фактов и сведений Вил Алексеевич о православии Врубеля, тем медленнее шла его работа над рукописью.

                6.  О заточке скальпелей.

      Вил Алексеевич начинал свой рабочий день с заточки скальпелей. Каждое утро он садился за рабочий стол, выкладывал перед собою несколько наждачных камней разной степени твердости - от грубых и жестких до тонких и мягких. Затем брал скальпель, изучал его и плавным движением дотрагивался скальпелем до камней. Со стороны это можно было сравнить с игрой музыканта на ксилофоне, только вместо палочек музыку из инструмента извлекал блестящий скальпель в пальцах Вила Алексеевича.
     Некоторые сотрудники, присутствующие при этом "священнодействии", посмеивались над Вилом, рассказывая об усердеии реставратора в подготовке инструментов как о чем-то забавном — мол, полдня уходит на заточку скальпелей, а оставшееся время на перекур и чай...
      При этом насмешники совершенно не учитывали, что сама работа Вила Алексеевича требовала исключительно тщательной подготовки — ведь он был реставратором керамики, которая, как известно, состоит из весьма твердых материалов. Даже коснувшись поверхности какой-нибудь вазы или изразца всего раз, скальпель тут же терял свою остроту. Вил Алексеевич, зная, что над ним подшучивают, не оправдывался, а лишь иногда в самом близком кругу демонстрировал свое умение точить скальпели. Он брал волос, подбрасывал его вверх, а затем ловил на лезвие своего скальпеля — и волос распадался на две части.
      Результат настолько впечатлял зрителей, что многие просили Вила Алексеевича передать опыт - научить и их умению заточки скальпелей и прочих инструментов. Вил Алексеевич не отказывался, однако ставил условием проверку терпения. Он давал в руки испытуемому огромный кухонный нож с ржавым лезвием и предлагал наточить его о такой же ржавый и тяжелый напильник. Большинство, сделав несколько попыток, вскоре отказывались от своего намерения. Те же немногие, кому удавалось справиться с кухонным ножом, получали задание наточить топор. Надо было чтобы при наточке отвалилась мельчайшая металлическая стружка - так называемая "риска". Лишь единицы выдерживали это испытание. Зато они попадали в число избранных, которым Вил Алексеевич доверял последний этап заточки  — "доводку".
      Прошедшему горнило испытаний Вил Алексеевич вручал камень, с виду вполне обычный, и говорил: " Вот ты получил камень, имеющий даже свое имя. Такого камня ты не встретишь нигде, разве что в двух - трех местах в России. Ну еще  и в Америке он есть, в штате Арканзас. Так его и называют: "Арканзас". Владеют этим камнем лишь настоящие мастера. Каждый такой камень стоит больше тысячи долларов. Говорят, что его получают из метеоритной пыли, но сведения эти могут оказаться неточными.  Зато твердости он необычайной! И, когда смочишь его, он пускает такую "слюнку", похожую на молочко, которая обволакивает скальпель, нож, кинжал  ровным слоем и тончайше шлифует его..."
     И все же был еще один секрет, которым владел Вил Алексеевич, мастер по заточке инструментов. Сам он редко использовал камень Арканзас — то ли оттого, что боялся сточить уникум, то ли еще от каких других причин, но для самых последних  священнодействий над инструментом он прибегал к обычному ремню, закрепленному на деревяшке.
      — Арканзас, конечно, хорош, но я привык с детства к простоте, — говорил он и брал в руки обшарпанный ремень.
     И уже после доводки ремнем на острие скальпеля было страшно смотреть — там таилась невероятная острота, даже блеск выглядел пугающим.
 
                7.  Устройство на работу.
   
         Когда Вил Алексеевич оказался в Москве, жить ему было негде, так как в Москве все жили по прописке, у него же московской прописки тогда еще не было. Как-то Вил Алексеевич приехал в подмосковный музей Абрамцево и понял, что хочет жить и работать именно здесь. Об этом он сообщил директору музея Пахомову, человеку из дореволюционной жизни, коренному москвичу старого купеческого рода, страстному охотнику и собаководу. Пахомов Николай Павлович любил поэзию до самозабвения, коллекционировал русских художников и оберегал музей Абрамцево от застройки дачами. В свой музейный коллектив он не брал незнакомых людей, поэтому решил устроить Вилу Алексеевичу проверку.
         — На музей надвигается катастрофа... Способны ли Вы защитить наш музей?
         — Что такое?.. Какая катастрофа?... — встрепенулся Вил Алексеевич.
         — Гляньте в окно! Только посмотрите вокруг, — продолжал директор, — повсюду, куда только не кинь взгляд - везде желтая отрава!
         Вил Алексеевич выглянул в окно. Весело щебетали птицы. Зеленели леса и поля. За окном были май и весна. Только желтели первые одуванчики.
         Тогда еще Вил Алексеевич ничего не знал про борьбу, которую вёл музей с сорняком-одуванчиком. Целое поколение русских художников, жившее в Абрамцеве в прошлом веке, запечатлело на своих холстах чудесную природу Радонежья, с обилием полевых и лесных цветов, с разнотравьем и дикими ягодами. Но приход Советской власти почему-то совпал с одуванчиковой пандемией.
         — Все угодья захватил проклятый сорняк! — воскликнул директор и как бы с отчаяния упал в огромное представительское кресло.
         — Так дайте мне косу, я мигом окошу Вам весь музей.
         — Ишь, загорелся! — ухмыльнулся директор, — если бы всё было так легко - давно и без тебя окосили бы! Но вместе с сорняками и плевелами скосится и разнотравье, которое мы не первый год высаживаем. Вот для того мы и берем тебя, молодой человек,  в лесопарковый отдел с испытательным сроком на два месяца. Коли за два месяца ничего не придумаешь - уж не обессудь - значит, не прошел ты испытание, ступай на все четыре стороны...
         Вышел из кабинета директора Вил Алексеевич, почесывая тогда еще молодой, заросший кудрями, затылок. И крепко задумался. "Загадал мне загадку начальник Пахомов, но где наша не пропадала - попробую ее разгадать!" — а пока взял он в руки метлу и пошел мести дорожки и площадки.
         Прошла неделя, прошла другая, Вила Алексеевича стали уже узнавать в музее, здороваться с ним за руку и спрашивать, как ему работается в лесопарковом отделе. Прошло еще несколько недель, а загадка, которую предложил  ему директор музея - все еще оставалась неразгаданной.
         — Как мне бороться и победить одуванчиков без покоса? — обращался Вил Алексеевич с риторическим вопросом к лесу. — Есть ли вообще способ бороться с одуванчиками? — вопрошал он абрамцевские дубы, махая метлою. — Нет ли такого зелья, который уничтожал бы только одуванчик, не трогая никакой другой цветок? — спрашивал он на берегу у речки Вори, следя за ее тихим течением. Но молчал лес, молчали дубы, ничего не отвечала тихая речка Воря.
         За истекший период работы Вил Алексеевич сумел не только познакомиться почти со всеми сотрудниками музея, но также и подружиться  с некоторыми из них. Больше всего он сошелся с кочегаром Агапеичем, который ведал всем отопительным хозяйством  музея и подсобного хозяйства. Агапеич  на вид был хлипким и тщедушным мужичком, почти старичком, и не отзывался ни на какие другие имена, кроме "Агапеича". Какими были его настоящая имя и фамилия —  никто уже не помнил, но не это было его главным достоинством. А главным было то, что он мог выпить сколь угодно водки, и не смотря на свою  худосочную комплекцию, почти не хмелел. Другой особенностью Агапеича было его умение изъясняться с людьми почти одними местоимениями. Среди всех местоимений самыми любимимы  были указательные местоимения, а выражение "эту на эту" у него заменяло большинство понятий и фраз. За эту особенность его и прозвали в народном обиходе "Эту на ту".
    "Вон, гляди, "Эту на ту" идет... Возьмем его третьим на выпивку?"
         Когда Агапеич начинал изъясняться одними местоимениями, то щурился на один глаз, облизывался как кот, который угощался чем-то вкусным...
         — Ты это на то положи, а сам вон энту возьми, да сядь на ту... — поучал он Вила Алексеевича, который спускался в кочегарку с бутылкой водки. — Эту вон в ту налей, а ту вон в энту, — объяснял Агапеич, как в полутьме кочегарки разлить по стаканам водку, и не пролить ни капли.
         А когда Вил Алексеевич по ошибке приносил много закуски, которую вовсе не уважал Агапеич, то слышал гневную тираду:
         — Ты это на это брось! Хлеб надо экономить! Зачем зря на эту покупать и приносить? У меня тут мышей много - что их кормить и баловать?  Ты, давай не это...! А то я тебе... ту! Узнаешь эту!
         Несмотря на всё "это", Вил Алексеевич каким-то чутьем догадался, что Агапеич был в курсе всех музейных проблем, и, кажется,  знал секрет, как изничтожить паразита одуванчика, но только "энту на ту — не хочет рассказывать"!
         Вил Алексеевич поил его, поил, обхаживал-обхаживал, уже "эту" с "энтой" научился различать, но секрет уничтожения одуванчиков так и не смог вытащить из Агапеича...
          Единственное, чего добился Вил Алексеевич, это то,  что Агапеич стал его безмерно уважать, а при встрече величал  Вила Алексеевича "Асисеевичем".
     Увидев издалека Вил Алексеевича, он расплывался в улыбке и начинал бормотать:
— Милай!.. Асисеич дорогой! Ты бы эту на ту сбегал бы в магазин за этой... А то время-то уходит зря...
     И Вил Алексеевич бежал в магазин, все еще надеясь в разговоре про эту и ту выведать секрет одуванчиков.
     Между тем наступил июнь, желтые поля одуванчиков постепенно превращались в серые, полетел пух...
     — Ну вот, дождались, теперь эту в ту вдыхать будем! — сообщил Агапеич, и начинал кашлять, да так громко, что кочегарка буквально сотрясалась от его кашля.
     До конца испытательного срока оставалась неделя, и Вил Алексеевич приуныл. Нельзя же всерьез идти к Пахомову в кабинет с чертежом огромного пылесоса, который должен был засасывать в себя пушистые семена одуванчиков? Другой план был еще хуже — распылять с воздуха с помощью сельхозавиации естественных врагов одуванчиков - тлю.
     Был еще один, последний способ, самый, можно сказать, выстраданый, но секретный. Его Вил Алексеевич вычитал в библиотеке народных рецептов от 1878 года, тщательно выписал, но рассказать об этом рецепте боялся. Даже Агапеичу.
     Рецепт именовался: Угнетение растений спиртом. Достаточно было одного только названия, чтобы вызвать смех. А Вил Алексеевич не хотел, чтобы в музее над ним смеялись. Поэтому он никому не рассказывал о своей находке, а в библиотеке для отвода глаз взял книгу рецептов за следующий 1879 год, и некоторое время ее читал, заметая тем самым следы своих поисков.
     Наконец, в середине июня директор Пахомов, вернувшись из очередной командировки, пригласил Вил Алексеевича в свой кабинет, чтобы выслушать соображения испытуемого  сотрудника.
     Похоже было, что теперь решалась его судьба — будет он работать в этом музее или не будет?
     Вил Алексеевич заранее составил служебную записку, написав на бумаге причины, по которым становилось понятно, что кардинально извести одуванчики с поверхности абрамцевских полян было невозможно.
     Едва Вил Алексеевич вошел в директорский кабинет, как сразу догадался, что Пахомову не до него — тот разговаривал по телефону с кем-то весьма важным и заслуженным человеком, и все время повторял в телефонную трубку: "Будет сделано".
     Наконец, Пахомов, положил трубку, взял портфель, шляпу и, не обращая внимания на сотрудника лесопаркового отдела, вышел на улицу, погруженный в свои директорские мысли. Подкатила серая "Победа", за рулем которой сидел шофер, директор уселся рядом с ним и скомандовал:"Вперед". Машина рванула вперед, но тотчас остановилась. Директор высунулся из окна авто и крикнул: "А тебе что, особое приглашение нужно?! Садись в машину!" В одно мгновение Вил Алексеевич оказался на заднем сидении, и уже через минуту подпрыгивал на широких кожаных подушках "Победы".
      В машине Вил Алексеевич пытался разглядеть директорского шофера, который показался ему сильно знакомым — похожим на Агапеича. Если бы не серый костюм и не белая рубашка, то можно было бы поспорить с кем угодно, что за рулем - Агапеич. Вил Алексеевич размышлял об этом, подлетая на ямах и ухабах аж до потолка салона, однако вскоре тряска закончилась. За окном началось какое-то шоссе, неизвестно откуда взявшееся в этой части дачного поселка. Машина мягко вырулила к калитке и остановилась.
      — Ну, пошли разбираться... — грозно позвал Пахомов и трусцой понесся вперед по дорожке между клумбами. Они очутились в угодьях какой-то огромной и угрюмой дачи. Зашли внутрь. Несколько женщин хлопотали, накрывая обеденный стол. Надо было подняться на второй этаж. Повсюду висели очень знакомые и известные по репродукциям картины, и Вил Алексеевич сначала решил, что это - копии. Но когда он остановился возле одного полотна и рассмотрел его вблизи, увидел древние слои лака и потемневшие краски, он уже засомневался в неподлинности картин. Когда поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, оказалось, что шофер, похожий на Агапеича, идет вслед за ним, замыкая шествие. "В самом деле, — подумал Вил Алексеевич, — отчего у Агапеича не может быть брата? Вполне может."
   Перед самым входом в резную дверь, напоминающую экспонат музея, Пахомов остановился и проинструктировал нового сотрудника музея:
     — Смотри не сболтни чего-нибудь лишнего! Не то тебя  Угорь Обмануилыч по стене размажет, а я соскребать не буду...
     — Кто, кто...? — переспросил Вил Алексеевич, не веря своим ушам.
     — А ты думал - куда мы пришли?! Нас сам Игорь Эмануилович к себе позвал...
     Не случайно Вил Алексеевич решил не верить своим ушам... И хотя он понимал, что оказался на даче какого-то высокопоставленного деятеля, все равно — представить себе, что сейчас он встретится с самим Грабарём — он не мог поверить!!! Нет, это казалось невероятным! Учась в Академии художеств, он пытался подражать живописной манере Грабаря, зачитывался его многотомной "Историей русского искусства", на каждой новой выставке ожидал очередного шедевра за подписью своего кумира... И вот, сейчас он встретится с ним...
    Вошли. 
     — Вот и мы, — как-то особенно тихо произнес Пахомов, приближаясь к столу, заваленного книгами и рукописями.
     — Что же, располагайтесь... Маша, принеси нам чаю... — распорядился Игорь Эммануилович.
     — Так обед же скоро, — пыталась возразить невидимая Маша.
     — Неси! — голос Грабаря из мягкого и приветливого стал стальным и властным.
     Вил Алексеевич как вошел, так и застыл недалеко от двери прямо напротив огромного стола, за которым сидел хозяин дачи. Свет из окна падал прямо на Вила Алексеевича, слепил его и не давал разглядеть лицо хозяина кабинета. Пахомов начал рассказывать про музей, про то, что прибыли очередные инструкции из Министерства культуры, в которых ставятся задачи усилить пропаганду советского искусства, наладить связь с сельским посетителем...
      Однако Грабарь остановил Пахомова и кивнул в сторону Вила Алексеевича:
     — А это кто?
     — Это наш новый сотрудник, Невский Вильямс Алексеевич, мы пока определили его в лесопарковый отдел, где он уже начал себя проявлять как трудолюбивый и исполнительный товарищ, который в течение двух месяцев проходит испытательный срок...
     — А поставленную задачу он выполнил? — вновь перебил директора Грабарь.
     — А вот пускай он сам нам всё и доложит, — пробормотал Пахомов и сел в кресло.
     Вил Алексеевич понял, что теперь все зависит от него одного и вытащил из внутреннего кармана пиджака помятую тетрадку. Он ожидал, что с него будут спрашивать отчет о загадке, которую ему загадал начальник Пахомов, поэтому заранее приготовил нужную бумагу.
     — Дело в том, — начал Вил Алексеевич, — что победить обычными методами культуру одуванчиков невозможно. Можно приостановить рост, замедлить вегетационный период, наконец, можно ручным способом бороться с корневой системой, но стоит только хоть на один сезон ослабить или приостановить борьбу, как одуванчик тут же воспользуется паузой, и на другой год полностью восстановит свою культуру.
     Вил Алексеевич обвел глазами кабинет, чтобы понять - стоит ли продолжать или сделать паузу, но понять было невозможно: лысая голова-шар Грабаря зарылась в рукописи, Пахомов мрачно копался в недрах своего портфеля, а "брат Агапеича" как вперил свой взгляд в коллекцию бабочек, висящую на стене, так, казалось, и уснул...
     — Ну-с, далее... — вымолвил Грабарь, выглядывая из под бумаг.
     Вил Алексеевич продолжил:
     — Однако существует совсем новый способ борьбы с корнеотпрысковыми сорняками. Этот метод мало опробован в нашей стране, поэтому ссылок и рекомендаций на данный метод нет. Называется он методом угнетения одуванчиков ... спиртом!
     Не поднимая глаз от своей тетрадки, Вил Алексеевич почувствовал, что после этих его слов многое в кабинете изменилось. Его тетрадка оказалась в центре внимания всех в этом помещении. Мало того, что Грабарь и Пахомов сверлили своими взглядами его тетрадку, но даже и "Брат Агапеича", наконец, оторвался от коллекции бабочек и повернулся к Вилу Алексеевичу в анфас.
     — Особенностью этого метода является регулярность применения. Как только проростки сорняков появляются на поверхности почвы, надо сразу же опрыскать их раствором спирта и делать это по возможности неоднократно в течение дня.
     Вил Алексеевич остановился на "прыскалках", перечислил их достоинства и недостатки, и почувствовал, что пора заканчивать свое выступление.
      — В заключение, хочу еще раз подчеркнуть, что если на участке останется хотя бы один неугнетенный спиртом одуванчик, то вся работа по истощению сорняка пойдет насмарку — через сезон одуванчики вновь захватят расчищенное место. Dixi (лат.: я сказал. - Ред.).
    Пока Вил Алексеевич читал свой конспект, в кабинете воцарилась напряженная тишина. Все присутствующие смотрели на Вила Алексеевича, как бы желая разгадать — не шутит ли он? Не разыгрывает ли он всю честную компанию, собравшуюся здесь по поводу эффективности нового метода борьбы с сорняками. Наконец, директор Пахомов выдавил из себя:
      — Это ж сколько спирта потребуется?!
      —  А вот у меня и расчеты имеются. — Вил Алексееви вынул из кармана пиджака предусмотрительно подготовленную другую бумажку, и бережно подал ее в руки директору. Пахомов аж подскочил с кресла.
     — Да тут целую цистерну надо подгонять! А если начнутся злоупотребления? Как рассчитать количество злоупотреблений?
     — Abusus non tollit usum (злоупотребление не отменяет потребление — Ред.), — откликнулся вдруг латынью брат Агапеича. После этой реплики Вил Алексеевич решительно исключил человека, знающего латынь, из родственников Агапеича. "А кто он такой на самом деле — Бог его знает..." — мелькнуло в голове Вила Алексеевича.
     — Ну что же, весьма любопытно... — подвел итог обсуждению И.Э. Грабарь, — работу надо сдать в научный архив, а автору следует озаботиться рецензией со стороны. Будем считать, что первый этап испытания закончен. Остается ответить на три вопроса — и вторая половина экзамена будет преодолена... Вы, молодой человек, как выпускник Академии Художеств, и поработавший руководителем крупного провинциального музея, легко справитесь с этим испытанием. Ну-с, начнем...
     И Грабарь вытащил из под кучи бумажек и книг репродукцию картины. Вил Алексеевич внутренне усмехнулся, предчувствуя удачу. Он издалека узнал эту картину и готов был еще до вопроса назвать автора... Это был уже тогда широко известный "Черный квадрат" Каземира Малевича.
     Однако вопрос выходил за пределы авторства. Грабарь покрутил листок с репродукцией в руке и предложил его взять Вилу Алексеевичу.
     — Прошу Вас правильно расположить его с точки зрения экспозиции... То есть, как правильно, по понятию автора, повесить его на стене?
     А это было уже ударом, как говорится, ниже пояса. Вил Алексеевич крутил чертов квадрат и так, и сяк, но вспомнить  даже по трещинам правильное расположение квадрата - не смог. Наугад он повернул репродукцию, но ошибся.
     — Что же, печально... Экспозиционер из Вас вряд ли получится. Попробуем теперь на экскурсовода...
     Грабарь переадресовал вопрос Пахомову. Тот с хитрой ухмылочкой задал вопрос № 2:
     — Вы, конечно, знаете картину Серова "Девочка с персиками". Так сколько там персиков?
     — Всего?... — попробовал потянуть время Вил Алексеевич.
     — Да-да, — подтвердил Пахомов, — всего-всего, т.е., всех.
     Картина "Девочка с персиками" Валентина Серова была написана в Абрамцеве в столовой Главного дома. И хотя подлинник этой картины давно заграбастала Третьяковка на какую-то выставку очень давно, и явно не собиралась возвращать подмосковному музею, но в столовой выставили копию. Мимо этой копии Вил Алексеевич проходил не раз, скорбно замечая, что копиисту не удались "руки" девочки, трогающие персики — на подлиннике у Серова эти руки были верхом совершенства живописи — нежные, почти детские, светящиеся изнутри... Но никогда Вил Алексеевич не удосужился сосчитать количество персиков, раскатившихся по столу.
    — В том числе и съеденных? — решил "тонуть, так хоть с шуткой" Вил Алексеевич.
     — Нет, никаких не съеденных, а только видимых на картине, — уточнил жестко Пахомов.
     Вил Алексеевич промахнулся на два персика, назвав большее число. Но оставался последний вопрос.  И тут выступил из тени "брат Агапеича".
      Вошла Маша, принеся поднос с чаем. Чай дымился в солнечных лучах. Вил Алексеевич обрадовался чаю, ухватившись за горячую чашку, как за спасительный круг.
     Брат Агапеича дождался, пока Маша уйдет вниз, и тогда задал свой вопрос:
     — Куда уходит зимовать голавль?
     — Это из Аксакова — "Записки об ужении рыбы"! — воскликнул Вил Алексеевич, показывая свое знание произведений одного из хозяев Абрамцева.
     — Вопрос был не об авторстве руководства по ужению рыбы. Это и даже пионеры знают, — строго заметил Грабарь, — вопрос был поставлен четко — куда уходит зимовать голавль?!
     — Головень, пресноводная рыба, из семейства карповых... — задумчиво произнес Пахомов. — А всё таки, куда он уходит зимовать?
     — Этого я вам не скажу... — тихо процитировал Аксакова Вил Алексеевич.
     Экзамен был провален.
     Обратно ехали очень быстро, и почему-то без сильной тряски. Вил Алексеевич пошел в свою комнату, которую ему тогда выделили в помещении бани-теремка, и начал собирать вещи и книги. Завтра он покинет этот удивительный музей, а куда ему отправляться дальше — он еще не знал.
     Но на другой день оказалось, что Вила Алексеевича не только не уволили, а наоборот - повысили: зачислили его в штат научным сотрудником с окладом в соответствии с штатным расписанием.
     — Как же так, — размышлял Вил Алексеевич, — ведь по существу я провалил экзамен!.. Однако меня оставили в музее и даже перевели из лесопаркового отдела в научный коллектив... Чудны дела Твои, Господи!

                8.  Скамья Врубеля.

     Когда Вил Алексеевич приехал в усадьбу Абрамцево во второй раз, это был уже совсем другой человек, мало похожий на ленинградского бесшабашного студента, который попал сюде впервые лет десять назад вместе с веселой группой сокурсников. Тогда они познакомились с живыми еще старожилами Абрамцева, а потомок хозяина усадьбы - Всеволод Саввич Мамонтов повел их на экскурсию в мемориальный дом.
     Теперь это всё казалось далеким сном, видением из детства. В подмосковную музей-усадьбу прибыл теперь уже не студент, а замдиректора по научной работе Саратовского музея. Насладившись экскурсией по усадьбе и парку, Вил Алексеевич уже подумывал о возвращении в Москву, где он временно остановился в гостях у своего знакомого, как вдруг его внимание привлек странный ящик на холме с краю от музея, откуда хорошо просматривалась дорога к музею, по которой проезжали машины, и шли посетители-туристы со станции Ярославской железной дороги.
     То был заколоченный фанерой длинный здоровенный ящик, высотою с человеческий рост.
     В прошлый приезд Вил Алексеевич точно не видел здесь этого сооружения, поэтому подошел к нему поближе и попытался понять - что это такое?
     А надобно заметить, что такую черту характера, как любопытство, Вил Алексеевич не считал недостатком, напротив "всякий творческий человек обязан быть любопытным", утверждал он, а потому не постеснялся пойти и спросить у сотрудников: что там за странный ящик? Однако он столкнулся с типичной чертой музейного персонала — знать только то, их касается непосредственно. Все остальное им было неведомо, да и не интересовало. Одним словом, никто не мог толком объяснит, что там находится...
      Скажем больше. Как человек, считающий себя "ищущим  тайн и загадок", Вил Алексеевич просто не мог бы пройти мимо этого ящика, стоящего на самом живописном месте музея, на виду у всех, и самое странное - никого не удивляя.
      Итак, он вернулся к ящуку, отодрал фанеру и заглянул — что же так внутри? — А внутри была темнота, пыль и мрак. Еще какое-то жужжание, то ли пчел, то ли потревоженных ос... Но в сумраке Вил Алексеевич все же узрел поразительной красоты мерцание и даже танец каких невероятно красивых бликов. Это так сразу захватило его, что он опустился на колени и решил забраться  в короб, чтобы поближе разглядеть источник мерцания.
     В тот миг он забыл, что прибыл сюда не простым экскурсантом, а замдиректора по научной работе музея имени Радищева, что на нем новый костюм, а выходная пара брюк неминуемо запачкается в пыли и грязи. Не таков был Вил Алексеевич, чтобы в решающий момент своей жизни помнить о брюках — он полез в тревожную темноту на четвереньках...
      И когда он забрался вглубь достаточно, чтобы что-то рассмотреть — на его голову свалилась пригоршня каких-то живых насекомых... Только теперь Вил Алексеевич понял, насколько безрассудным оказалось его любопытство — внутри фанерного короба будто взорвался воздушный шар, а всё пространство заполнилось многочисленными звуками, наподобие органа — трелями жужжаний, переходящими в клокотание и рычание! Не бедного Вила Алексеевича обрушился в темноте рой шершней!!!
     Любопытный экскурсант познакомился с самыми опасными насекомыми, проживающими в средней полосе. Шершни любят селиться в заброшенных помещениях, сараях, чердаках, где сооружают свои пестрые гнезда, подвешивая их к потолку, наподобие осиных гнезд, только намного больше.
     Вил Алексеевич застыл в позе на четвереньках, что называется, ни жив, ни мертв... Как он вспоминал позже, сам ангел-хранитель запретил ему двигаться и шевелиться. Оказавшись в столь отчаянном положении, Вил Алексеевич замер. Может быть, он и хотел в этот момент бежать или обороняться от ползающих по голове, волосам, бровям и лицу раздраженных шершней — но не мог пошевелить ни рукой ни ногой, ни пальцем. Даже глаза его сами собой закрылись! Его поведение оказалось единственно правильной реакцией в этом случае — через несколько минут растревоженные насекомые начали успокаиваться.  Они еще ползали по лицу нарушителя их спокойствия, но вскоре потеряли интерес с его особе. И тогда к Вилу Алексеевичу вернулись способности чувствовать и мыслить. Сделай тогда он хоть одно резкое движение — может быть и вспоминать сейчас было бы не о чем (несколько укусов шершней одновременно приводят к смертельному исходу). Но любопытный замдиректора Саратовского музея вовремя замер, затаился, затих и почти перестал дышать. Шершни еще погудели над пришельцем, полетали над ним, как вражеские самолеты, разведывая цель, но постепенно стали возвращаться в свое гнездо.
     Вил Алексеевич осмелился открыть глаза — вокруг него летали два или три шершня, остальных уже не было видно. "Надо переждать" — подумал он, не двигаясь и не шевелясь.
     И тут он увидел такую красоту, которая ему и не снилась. Луч солнца проник через щель в фанере и попал на изразцы. Они заискрились, зажглись, засверкали, будто живые. Свет отразился тысячами маленьких радуг и осветил чудесную скамью драгоценным светом. "Наверное, так было надо, — пояснил позже Вил Алексеевич, —  чтобы вначале меня сковал страх, который собрал все мои мысли и зрение в один луч, через который я должен был воспринять красоту. Я был навсегда сражен красотой майолики, красотой, которую можно наблюдать часами, смотреть на нее и наслаждаться, пока волшебная и удивительная красота не станет для тебя чем-то близким, своим. "
     Этот случай определил всю дальнейшую судьбу Вил Алексеевича. Влюбленный в красоту, которую он тогда узрел, он решил остаться здесь, в усадьбе Абрамцево. И стал готовиться восстанавливать разрушенную скамью. 
    
                9.  Про жилье.


    Вил Алексеевич любил гостей. Днем он встречал гостей в музейной мастерской, а вечером поджидал их в своей комнате, что выделили ему на подсобном хозяйстве, который все называли "жилфонд".
     На жилфонде доживали свой век люди, когда-то работавшие в музее или в доме-отдыха "Абрамцево". А также москвичи-сотрудники музея. Ездить в Москву каждый день и тратить на дорогу три-пять, а то и больше часов было очень тяжело, и таким сотрудникам временно давали в пользование  комнатки- «клетушки» в бараках, где они жили, ночевали и, как могли, своими силами приводили помещения в порядок.
 Жилфонд состоял из нескольких ветхих деревянных домов, построенных еще в тридцатые годы двадцатого века, когда Советская власть строила для народа самые дешевые и самые простые жилища в виде длинных деревянных коробок. А говоря по-простому — бараков. Комнатушка Вила Алексеевича была угловой, и ввиду обветшалости здания продувалась сразу с двух сторон. Но Вила Алексеевича это не смущало — он как мог утеплял свое жилище, заталкивая щели снаружи всем чем угодно — тряпками, веревками и паклей, а изнутри утеплял стены фанерой. Когда-то, много лет назад, он, получив эту комнату для временного проживания —  отважился сделать ремонт: наклеил новые обои, подлатал стены досками снаружи и внутри, а над своей кроватью повесил портрет Хемингуэя, кумира своей юности. Позже на стене появилась керамическая тарелка современной работы с изображением врубелевского "Пана", весьма похожего на хозяина комнаты — такая же лысина с курчавым обрамлением светлых волос, такой же добрый и веселый взгляд, и только мощный торс греческого бога разительно отличался от худощавой фигуры Вила Алексеевича. Это был подарок художника-керамиста Серегина. В остальном комната была весьма со скромной обстановкой. Книжный и бельевой шкаф, несколько шатких стульев. Пара рисунков друзей в рамках на стене. Вот, пожалуй, и всё.                                На стене также висел спортивный велосипед шестидесятых годов, которым Вил Алексеевич пользовался летом в поездках на свой огород. Одним словом, ничего необычного...
И вот, однажды, вы приходите в гости к Вил Алексеевичу, стучите в дверь, но на стук никто почему-то не отвечает... Вы заходите через незапертую дверь, и видите, что хозяина в комнате нет. Куда он вышел? — В туалет, который находился в противоположном конце коридора? Вы садитесь на видавший лучшие виды стул, и ждете.
Или, быть может, он поднялся этажом выше к соседке Марье Александровне, которая была совсем старенькая и одинокая, а Вил Алексеевич помогал ей чем мог – то в магазин за хлебом и молоком сходит, то поможет ей со второго этажа вниз спуститься, а потом обратно подняться — так она выходила «погулять», т.е., посидеть на лавочке, посмотреть на природу, подышать «свежим воздухом» и вернуться через полчаса обратно в свою комнатку — ? А может, Вил Алексеевич побежал в магазин за «куревом», как он его называл, или еще за чем-либо из продуктов, и вскорости вернется обратно?… Но зная, что к нему придут  гости — оставил дверь незапертой?
Так или иначе, комната оказалась пуста, дверь открыта, точно приглашая ко входу, и вы начинаете осматриваться и ждать… И только через несколько минут, приходит догадка, где находится сейчас Вил Алексеевич… Там, за обеденным столом — зияет открытой пастью люк в подвал! Оказывается, хозяин комнаты отправился обозревать свои подземные владения — звать его, кричать сверху — не имело смысла, потому что во-первых, снизу мало что было слышно, а во вторых, он сам время от времени поднимался в комнату, чтобы встретить гостя…
Любопытно, что Вил Алексеевич работал в музее на чердаке, в мастерской, которая была расположена выше всех помещений в музее, а проживал неподалеку от музея на "жилфонде" — и наибольшее количество вечерного времени проводил в подвале, спускаясь после работы вниз. Вот и получалось, что каждый день он "возносился" выше всех, и нисходил "ниже всех".
То был самый, что ни на есть настоящий  подвал, который  теперь можно встретить только в каком-нибудь провинциальном захолустье, где еще сохранились бараки.
 Когда-то для измученных бездомьем и жилищным вопросом людей, такие бараки казались сносным и даже весьма неплохим жилищем, но постепенно шли годы, и вместе с десятилетиями и отсутствием ремонта, бараки ветшали, разрушались и превращались в руины, где всё еще теплилась жизнь, для тех, кому  некуда было податься. И, конечно, ветшали и рушились подвалы, притаившиеся под каждым бараком, созданные для хранения продуктов, ведь в те годы холодильников у жителей барака не было.
 В подвале Вил Алексеевич хранил картошку, которую он терпеливо выращивал на своих шести сотках, отведенных ему государством. В голодные годы "перестройки", когда многие продукты почти исчезли с магазинных прилавков, эта картошка питала круглый год  семью Вила Алексеевича, а заодно и друзей гостеприимного реставратора.
Итак, заглянув в его комнату, и не застав хозяина на поверхности – надо было садится и терпеливо ждать, его, пока он не вернется обратно в свою комнату — так он распоряжался на случай прихода гостей. Если же гостей не было – тогда он надолго спускался по лестнице в подвал и там перебирал свои запасы, до половины погружаясь в картофельные и свекольные развалы, которые освещались электрической времянкой, тянущейся на многие метры… Вил Алексеевич постепенно расчистил и обустроил под свои нужды чужие заброшенные подвалы, которые скрывались под зданием барака и даже уходили в виде огромных нор за его пределы.
Как-то раз из любопытства я забрался в подвал, но Вил Алексеевич выказал мне свое недовольство, потому что я, оказывается, по неуклюжести, передавил несколько его морковок и не смог пройти по его проторенным тропинкам, которые наподобие окопов, позволяли передвигаться в подвале в полный рост. Но увиденное осталось у меня в памяти – подвал поражал своим, теряющимся в темноте, пространством, то была настоящая пещера из какой-нибудь сказки про Али-бабу и сорок разбойников.
     Однажды, в холодный, зимний день я навестил Вил Алексеевича, который оказался занятым спасением картошки: её прихватило морозом — пришлось даже провести в подвал  дополнительное электричество, и   поставить там обогреватели. Вил Алексеевич вынес несколько промороженных картофелин на поверхность его комнаты, и показал их мне. Картошка поблескивала налетом изморози, отражая мелкими кристалликами электрический свет. Вил Алексеевич сильно опечалился.
         — Почти пол урожая прихватило... Я картошку не засыпал песком, ничем не накрывал, чтобы дышала... Вот и додышалась... Свеклу и морковку присыпал, а картошку - нет...
         — Не расстраивайтесь, Вил Алексеевич, сейчас в магазинах стала появляться картошка, так что без нее не останетесь...
         — Так ведь обидно, Митя, столько трудов затрачено, столько сил положено... А времени вообще не счесть...
         Вил Алексеевич обстриг ножом мороженную картошку, и приготовил "жаренку". Но вкус у неё оказался сладковатый, а сама картошка распадалась на каких-то слизней на тарелке. Одним словом, пришлось признать, что есть такое блюдо можно, но только очень сильно проголодавшись.
         — Вот так, от медведя ушел — на волка напоролся! — с горечью в голосе пошутил Вил Алексеевич, — Только отбились в прошлом году от нашествия крыс, как им на смену в эту зиму в подвал нагрянули морозы !... Здрасте, пожалуйста...
        Жизнь в подвале была вовсе не безоблачной и спокойной. На овощные запасы время от времени нападали мыши или крысы, стаи которых увеличивались или уменьшались в зависимости от времени года: например, летом, их становилось значительно меньше – они разбегались в поля и леса, где их ждала свободная и привольная жизнь до середины осени. С наступлением холодов грызуны начинали возвращаться и вновь атаковать запасы, хранящиеся в подвале. Чего только не делал Вил Алексеевич, чтобы спасти урожай! Какие хитрости и уловки в борьбе с грызунами он не использовал!...
    С мышами Вил Алексеевич справлялся весьма успешно. Он изобрел особенную мышеловку, которая легко заманивала в себя мышь и срабатывала почти без сбоев. Достоинством этого изобретения была простота и доступность. Вил Алексеевич использовал пустой картонный  пакет из под молока или кефира, клал его наполовину на какое-нибудь возвышенное место — стол, стул, табурет, тумбочка и т.п.  А  к открытому концу пакета прикреплял веревку, леску, или проволоку. Теперь оставалось только положить приманку на дно пакета — и всё…  Через час - другой мышь выходила на промысел, чуяла запах приманки — забиралась в пакет, и… по законам физики, пакет, под тяжестью мыши, соскальзывал  вниз с возвышенного места, и замыкал веревкой верхушку.
    Единственным недостатком этой гениальной мышеловки было то, что если мышь вовремя не извлечь из картонного пакета — она  могла  оттуда выбраться сама, прогрызая пакет.
Что же делал наш, бесконечно гуманный к животным,  Вил Алексеевич дальше?  — Как он расправлялся с мышью, которая оставалась жива и здорова в коварном пакете из под молока?
Вил Алексеевич осторожно брал пакет в руки и выходил за пределы жилфонда. — Там он открывал ловушку и выпускал пойманную мышь!... Оказывется,   Вил Алексеевич сильно уповал на асфальтовую шоссейную дорогу, через которую, как он полагал, мыши побоятся возвращаться назад, в его подвал. Вил Алексеевич объяснял свои надежды так:
— Как может мышь перебежать дорогу, по которой ездят автомобили и грузовики? — Наверняка она испугается и побоится возвращаться в то место, где ее поймали...
Я пытался протестовать, рассказывая, что ночью, машины и грузовики ездят очень редко, и мыши безбоязненно могут пересекать любые дороги, в том числе и асфальтовые, но Вил Алексеевич отмахивался от моих доводов.
    Другое дело крысы. Здесь  Вил Алексеевичу предстояло побороться с куда более хитрым и коварным противником.
     Следует сразу оговориться, что Вил Алексеевич почему-то не любил кошек. Некоторые, знавшие Вил Алексеевича, утверждают, что я ошибаюсь в этом вопросе, что Вил Алексеевич прекрасно относился к кошкам и даже любил их, что он любил всех животных, хотя и больше всего собак.
    Пожалуй, я не стану спорить и утверждать обратное, а продолжу свое повествование следующим заявлением:Уж точно Вил Алексеевич не любил крыс! И боролся с ними всеми способами, какие только существовали на белом свете. Но ни разу я не видел, чтобы Вил Алексеевич использовал в этой борьбе кошек!
    —  Мышеловки, ловушки – да! Яды, отравы, губительные приманки – да! Но кошки – извините, не верю.
Хотя кошек на жилфонде было видимо-невидимо. Взять хотя бы соседа Вила Алексеевича – моего друга Сергея, который постоянно подкармливал жилфондовских «мурзиков», как он их называл, и даже возил им еду из Москвы. Но  в комнате Вила Алексеевича я никогда не встречал кошек. Огромное количество кошек почему-то не влияло на нашествие крыс. Если кошки и охотились за мышами, то на крыс они опасались нападать. Вероятно, абрамцевские крысы представляли из себя особый вид опасных грызунов, слишком агрессивных и хищных, справиться с которыми может не всякая кошка.
Вил Алексеевич сокрушался, доставая картошку, надкусанную крысами, и показывал мне следы острых, как скальпели, зубов на теле картофелин, оставляющие особые канавчатые отметины. Какие-только методы борьбы с крысами он не использовал! И соединял в единый порошок муку и гипс, который сыпал ровными кучками на сухих местах в подвале. И оставлял бумажные кулёчки с отравой, которую приносили в музей, в соответствии с договором сотрудники СЭС, хотя и не очень доверял  «государственной» отраве, составленную из пахучих смесей и семян.  Как всегда, начиналась борьба, с отрав. В музей раз в месяц приходила Санэпидемстанция, которая, в соответствии с договором, снабжала весь музей всевозможными отравами. Так под натюрмортом Репина с вкусными яблоками вниз обязательно помещался  кулек с выглядывающей оттуда перловой кашей, перемешанной с красной ядовитостью. Отравы было много, отраву давали с избытком… Сотрудники музея брали отраву домой, чтобы дома защититься от назойливых грызунов, которые не давали покоя ни днем, ни ночью…
Крысы были безжалостным, хитрым и неистребимым врагом. Тут не помогали ни хитроумные ловушки, ни проверенные мышеловки, ни всевозможные отравы, — ничего…
Проблему с крысами испытывал не один Вил Алексеевич, но все сотрудники музея, которые оставались на ночь на Жилфонде. Однако подвалов у них не было, как не было проблем с хранением урожая. Кроме того, у большинства сотрудников Жилфонда были свои защитники от крыс – кошки и коты, с которыми Вил Алексеевич отчего-то не дружил. 
Конечно, быть может, если бы Вил Алексеевич любил не собак, а кошек, те смогли бы как-нибудь помочь ему в борьбе с крысами, но Вил Алексеевич оставался верным в своей любви к собакам, и даже на короткое время не мог заставить какую-нибудь кошку пожить в его комнате… Кошки весьма проницательные существа, и сразу догадывались, кого Вил Алексеевич любит больше на самом деле. Поэтому платили ему тем же.
Я тоже боролся с мышами, и мои методы, были совсем не гуманными: после того, как мышь была поймана - ее надо было как-то умертвить. Я не верил в чудодейственные свойства асфальта, поэтому выполнял действия, которые не нравились никому. Даже мне.
Самым простым способом был кипяток. Нужно было налить кипятка в какую-то емкость и туда выкинуть живую мышь.
Однако, при этом надо было необходимо самому присутствовать при казни несчастного грызуна. И кто проделывал подобную акцию — знает, что это зрелище не для слабонервных! Мышь гибнет в кипятке не сразу, поэтому лучше не смотреть… Но есть еще и слух, который не может не услышать последнего надрывного писка животного…
Но это было "цветочками", по сравнению с "ягодками" — методом умерщвления крыс. Крысы, которые иногда попадались в старые мышеловки, очень быстро оттуда освобождались, и у меня было около одной-двух минут, чтобы покончить с оглушенной и дрыгающейся в мышеловке крысой. На этот случай у меня был заготовлен арсенал оружия: увесистый молоток, постоянно находящийся под рукой и тщательно заточенные вилы, стоящие при входе в мою мастерскую. Эти вилы были необходимы, когда крыса освобождалась от ловушки, и еще некоторое время продолжала двигаться оглушенная или отравленная ядами, которые я обильно раскладывал по углам своей мастерской. "Накушавшись" отравы от СЭС*, крысы дурели и в течение нескольких минут бродили как пьяные по мастерской. Я просыпался от шума и брался за вилы... И начиналась натуральная охота на крыс, размером со среднюю кошку, которые причиняли мне погром и непоправимый ущерб. Они прогрызали любые деревянные стенки шкафов, добираясь до моих пищевых запасов, опрокидывали любые кастрюли, если там хоть чуть-чуть оставался запах съестного, разгрызали мешки и пакеты, обгладывали корешки музейных книг, и даже перекусывали телефонные кабели!!! Война шла еженочно, с переменным успехом, иногда до утра, но конца этому сражению не было видно. Потому что, на смену убитых крыс появлялись новые, а если крысы почему-то отсутствовали, то их место тут же заменяли мыши...
От моих подробностей про борьбу с грызунами Вил Алексеевич приходил в ужас, и просил, чтобы я не донимал его этими кровожадными описаниями сражений. Но сам он был огорчен до нельзя отсутствием гуманных результатов в этой войне.
В те перестроечные годы появилась масса новых средств для борьбы с грызунами. И Вилу Алексеевичу кто-то подарил «отпугиватель грызунов», действующий какими-то особыми волнами на крыс и мышей, заставляя их убегать подальше от источника волн.
Хозяин подвала, полного овощей, выращенных своими руками, поддался соблазнам новшества – принял подарок и начал проводить его испытания в соответствии с инструкцией. Однако вскорости выяснилось, что подарок имеет побочные последствия. У Вила Алексеевича началась бессонница. Не помогала ни любимая книга про Врубеля, ни специальные травы, заваренные для укрепления сна, ни даже… алкоголь.
Посреди ночи Вил Алексеевич просыпался и чувствовал, что его пронизывают какие-то чужевредные излучения. Вначале он пытался снизить активность волнового излучения подаренного аппарата, но это не помогало. Бессонница не уходила, а повторялась каждую ночь. Даже водка, принятая в качестве лекарства перед сном не приносила желаемого результата — под утро сон бежал от владельца излучателя, и ничего с этим нельзя было поделать! Тогда Вил Алексеевич  стал  выключать аппарат на ночь, и долгожданный сон вернулся к нему. Но вернулись также и крысы. Они очень быстро проведали, что ночью им никто не препятствует в расхищении овощей, и продолжали портить хранящийся урожай. При чем, крысы стали наглее после излучения, как сообщил мне Вил Алексеевич, они не просто поедали овощи, но стали портить их — надкусывали и тут же бросали продукты, переходя от одного к другим. Т.е. стали действовать по старинной поговорке: если не съем, то хотя бы надкушу…
Надо было что-то срочно предпринимать, но что?
И Вил Алексеевич наконец принял решение — он убрал "отпугиватель грызунов" в самый дальний угол в шкафу и заложил его книжками, которые не читал и не собирался читать. А мне сообщил, что с животными надо жить в мире, не убивая и не мучая никого. А если кто картошку немного подпортил зубами, то это и обрезать можно. А делиться велел Сам Господь.

                10.     И наконец...


     Однажды я зашел в мастерскую к Вил Алексеевичу просто так. Он сидел на стуле, перед ним стоял табурет. Он что-то лепил. Провалившись в свою любимую яму на диване, я спросил:
     — Что-то Вы поделываете, Вил Алексеевич?
     — Да вот, пластилинчиком балуюсь...
     — И что же это будет?
     — А на что похоже?
     Я выкарабкался из объятий дивана и взглянул на табурет. Там, на доске стояло что-то весьма знакомое, но очень маленькое, и это маленькое напоминало один из залов Главного дома.
     — Да ведь Вы музей лепите! — воскликнул я.
     — Правильно, — согласился Вил Алексеевич, и, нацепив на нос очки, стал катать в пальцах разноцветные шарики пластилина.
     На другой день, когда я опять заглянул в его мастерскую, пластилиновый музей стал разрастаться вширь. Появились бревенчатые стены с дверями и окнами, миниатюрные шкафы и стулья с изогнутыми ножками... Все это было таким маленьким, что приходилось наклоняться как можно ниже, чтобы рассмотреть.
     — А зачем это нужно? — удивленно спросил я. И тогда Вил Алексеевич стал мне терпеливо объяснять появление пластилинового музея.
     В музее постоянно происходит изменение экспозиции, каждые десять лет экспозиция меняется кардинально, а экспонаты в основном остаются всё те же. И стены остаются те же. Вот и появилась идея сделать модель музея — маленькие стены и маленькие экспонаты, чтобы их можно было ставить то так, то эдак, и найти оптимальный вариант размещения.
      Я ушел, очарованный миниатюрным музеем, а когда вернулся через несколько дней, Вил Алексеевич уже перешел к новой стадии работы — он перестал лепить из пластилина, а перешел на глину: начал лепить крошечные предметы из глины, потом партиями собирал из на стальном подносе и обжигал в муфельной печи. Теперь в его мастерской повсюду стояли маленькие глиняные вазы и скульптурки, стульчики и столики, которые после обжига, он брал в руки, садился подле окна на табурет и раскрашивал. Теперь уже совершенно ясно узнавалась Студия-мастерская с установленными там каминами Врубеля, дощатым полом и бревенчатыми стенами. Издали все выглядело настолько натурально и привлекательно, что увиденное завораживало, поражало...
     — Я вот думаю для масштаба посадить здесь фигурку смотрителя. Как Вы полагаете? — советовался со мною Вил Алексеевич.
     — Конечно, пускай это будет Надежда Петровна Носко, — предложил я кандидатуру самой энергичной бабушки-смотрительницы.
     — Ну, её я планирую представить в Бане-Теремке.
     — Как, Вы хотите еще и Баню-Теремок воссоздать?
     — Почему нет? Если получится Студия, то вполне возможно, что следующей будет Баня.
     Я был впечатлен размахом задач, которые ставил перед собою Вил Алексеевич. Он действительно собирался скопировать весь музей.
      Прошло еще несколько дней, когда я вновь посетил мастерскую Вила Алексеевича. Студия была абсолютно закончена, при входе в нее сидела на глиняном табуретике глиняная бабулька-смотрительница и выглядела настолько реалистично, что казалось: будто она собиралась или заснуть в ожидании экскурсии, или вот-вот проснуться.
      — Браво, Вил Алексеевич, Вы создаете новую реальность, — сказал я, вынимая бутылку и закуску.
     — Мне бы еще полчасика поработать, — просительно обратился ко мне Вил Алексеевич, держа в руке волшебную кисть и раскрашивая какую-то фигурку. Я взял кипу старинных журналов и уселся поглубже  в любимой ямке необъятного дивана. Теплый воздух со всего здания собирался на чердаке в мастерской Вила Алексеевича, мерно, убаюкивающе булькали батареи, ощущение удивительного покоя подействовало на меня усыпляюще —  и я заснул.

                *   *   *

     Мне привиделся сон, будто мы с Вилом Алексеевичем идем по музею, здороваемся с бабушками-смотрительницами и разговариваем друг с другом.
     — Вы бы Вил Алексеевич, придумали, что ли, какое-нибудь клеймо или знак, по которому можно было бы отличить слепленного Вами человека от настоящего, — решил пошутить я.  — А то ходишь, здороваешься с ним, как с живым, а он, оказывается, — из глины...
     — Так мы все из глины слеплены, — хитро подмигивая, отвечал Вил Алексеевич.
     Меж тем в зубах у меня дымилась сигарета, с которой я, время от времени, демонстративно стряхивал пепел на клумбы с цветами.
     — Вот Вы, Митя, всё подшучиваете надо мною, иногда даже издеваетесь, а не догадываетесь, сколько времени и труда мне приходится вкладывать в свои произведения. Вы вот нарочно пепел с сигареты через каждые пять секунд стряхиваете, чтобы все видели - какие у Вас на руке модные и дорогие часы, а я уже несколько дней добиваюсь, чтобы они блестели как настоящие, и даже сусальное серебро не пожалел в ход пустить, чтобы их блеск на весь музей распространялся.
     В тот же миг я проснулся и огляделся вокруг. Вил Алексеевич закончил свои раскраски и готовил закуску — расстелил свежую газету поверх табуретки, порезал хлеб, почистил селедку и даже налил водку в стаканы. Мы выпили. Я хотел поведать свой странный сон Вилу Алексеевичу. но тот уже начал рассказывать свою очередную историю, после которой мой сон был прекрасно забыт.