Гл. 6. Песнь о Богородице

                Сижу в очереди у кабинета травматолога. Надо знать, как лечить ногу дальше, ибо боль проходит слишком медленно.
                Очередь движется тоже черепашьим шагом. Время тянется, точно тугая резина.
                Перед глазами мельтешит юркий старикашка и вот-вот наступит мне на больную ногу. Прошу его отойти на безопасное расстояние. Но он делает вид, что не слышит, норовя прошмыгнуть в кабинет без очереди. Нахожу нечто характерно знакомое в контуре его головы.
                Завтра — осенняя Казанская, а у меня успехи в лечении весьма скромные. Без костылей ходить невозможно, хотя вместо валенка теперь — домашняя тапочка.
                Лупоглазый старикашка суетится в считанных сантиметрах от этой тапочки. Вторично прошу его отойти, хотя бы немного. Он бормочет всякую чушь и не отходит. Я запускаю пальцы за его брючный ремень и яростным рывком отталкиваю его от себя в сторону. Он даже ничего не возразил.
                Чтобы не вспыхнуть, читаю про себя молитву «Богородице Дево…». Почему именно её? Потому, наверное, что вчера вечером успел записать коротенький рассказ отца Игнатия на тему этой молитвы. Дело здесь, вероятно, в подсознании.

                В то время я ещё не был священником.
                И вот однажды нашло такое радостное чувство, что душа сама запела «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…». Хожу и негромко пою один день, потом другой… Пою дома, на работе… На третий день жена не выдерживает: мог бы, дескать, уже замолчать или сменить пластинку. А я не могу молчать — душа ведь поёт! И петь что-то другое тоже не хочется, ибо эта Богородичная молитва наполнена светом и радостью. Поэтому продолжаю радоваться небесам в своём пении. И чем дольше продолжаю, тем сильнее начинается ропот моих домочадцев. Однако и я остановиться не могу — понесло! Закончилось бы это, наверное, скандалом, да моей младшей дочурке, тогда только научившейся разумно и уверенно говорить, был сон: за папой, поющим «Богородице Дево…», ходит чёрная обезьяна, ростом вдвое выше папы, тянет сзади руки к папиной шее, чтобы задушить насмерть, и зло ревёт:
                — Когда же он, наконец, замолчит!!! Совсем измотал! Не могу слышать его!!! И задушить не могу, потому что этого ненормального богомольца покрывает молитва!
                Утром дочь рассказывает свой сон маме.
                А я так и продолжаю возносить Песнь Богородице. Замечаю — домашние почему-то перестали на меня ворчать, лишь посматривают и загадочно улыбаются.
                Потом жена и поведала мне историю о сне дочери…

                Старикашка не унимается и всё время пытается проскочить к врачу без очереди. Люди приходят в возмущение. Я продолжаю про себя читать молитву. Крупная полногрудая девушка, делающая какие-то записи в маленьком альбомчике, произносит своим контральто, указывая на почти засыпающую даму с перебинтованной головой:
                — Дед, если ты пройдёшь вперед этой женщины, — знай! — я тебя уделаю.
                Читаю молитву. Виновник всеобщего возмущения, ещё потолкавшись какое-то время, к моему удивлению, бодрым и спокойным шагом покидает помещение, всем своим видом выказывая, что врач-то ему был не особо нужен.
                Мое сознание пронзает воспоминание о человеке, тускло мерцающем в дверном проёме. Это и есть тот дед…
                Но почему же он походил, скорее, на Ивана Ивановича, а не на Ивана Никифоровича?