Гл. 7. Вчера, сегодня, завтра

                Я лежу на тахте, наблюдаю за вечерним небом. Облака принимают самые причудливые формы и окрашиваются заходящими лучами солнца. Словно старинная многослойная живопись, они сегодня, особенно те, что ближе, жирно нанесены невиданной кистью по зелёно-голубому фону. Но под крупными жёлтыми мазками виднеются ещё оранжевые мазки среднего размера, а под ними — розоватые, мелкие… И небо становится похожим на сильно замедленный камнепад. Это сравнение мне не нравится, а другое на ум не приходит. Стараюсь найти новое, но тщетно. Не лучше ли помолиться? И…
                Входит Алексей. Радуюсь. Однако быстро замечаю у него раздражение.
                Оказывается, вчера кто-то позвонил и предложил скабрезное: «Лёха, а не пойти ли нам по девочкам? Есть кандидатуры».
                — Слышу, — говорит Алексей, — рядом мамзель диктует своему дружку слова, которые тот мне и переадресовывает. По интонации речи понял, что это Лиля — студентка, время от времени делающая нездоровые провокационные намёки. Попросил передать ей трубку, и в ответ зазвучали только гудки.
                — Ничего серьёзного не произошло, ты находчиво вышел из положения, — успокаиваю Алексея. — А Лилю уже видел?
                — Нет. Вот и пришёл посоветоваться с тобой: что мне делать дальше?
                В качестве ответа я протянул другу несколько листов бумаги с очередным рассказом об отце Игнатии.


             Зал сельской школы. Встреча выпускников через тридцать лет.
             После официальных речей они выходят в коридор для общения.
             Галина Александровна не нарадуется своими бывшими учениками. Многие приехали издалека и их трудно узнать через три десятилетия. Ученики выглядят уже не намного моложе своей учительницы, но самая моложавая из них, не лишенная городского лоска Майя достаёт из сумки шампанское и предлагает отметить встречу.
             — Ребята, пройдёмте в класс, у нас там приготовлен скромный стол, — приглашает собравшихся классная руководительница.
             Майя, поравнявшись с Галиной Александровной, то ли размышляя, то ли полувопросительно произносит:
             — Где же Игнат…
             Ей бросается в глаза истёртый пол.
             Когда этот пол красили в последний раз? Вытертые сотнями ног лакуны обнажили доски. По краям можно прочитать все слои серых, красновато-вишнёвых, коричневых — от почти чёрных до жёлтоватых, бурых, тёмно-зелёных красок, как правило, наносимых в последние дни августа перед началом учебного года.
             — Игнат обещал быть. Наверное, у него опять много людей, — говорит Галина Александровна, уступая дорогу в класс своим ученикам.
             — Он женат?
             — Да. Сначала он привёз принцессу-красавицу из армии. Молодые поженились, но не успели обвенчаться. Не прошло и месяца, как они попали в автокатастрофу. Принцесса погибла, Игнат стараниями Солегорских врачей выжил. Позже, через год с небольшим, женился на медсестре, которая его выходила. Куда же ему без женщины? Теперь у них двое детей. Он хозяин, а не отшельник. Пастырем-то Игнат стал много позже.
             В классе Галина Александровна приглашает всех сесть за те парты, за которыми они сидели в десятом классе. Для школьной переклички. Потом разворачивает лист бумаги и произносит:
            — Анисимова Тамара.
            — Я здесь, — встаёт со второй парты среднего ряда полноватая женщина с ярко накрашенными губами. — Только теперь моя фамилия Бондаренко.
            — Ваши достижения? — спрашивает учительница.
            — Мать четверых детей, — отвечает Анисимова-Бондаренко.
            — Ставим пятёрку, — говорит Галина Александровна. — Что может быть выше материнства, да ещё и учетверённого! Валеру Бондаренко не называю — всё понятно. Он теперь у нас заправский механик, имеет почётные грамоты. Дай Бог здоровья тебе, Валера!
            И продолжает:
            — Вуколова Зоя.
            — Умерла от инфаркта в тысяча девятьсот девяносто втором году, — говорит за неё Тамара Бондаренко.
            Повисает тишина.
            Кто-то предлагает помянуть ушедших всех разом, после прочтения списка. Галина Александровна соглашается, добавляя, что оценки покойникам уже поставил Сам Господь.
            — Герасимов Никита.
            — Здесь! — встает с последней парты правого ряда высокий мужчина в иссиня-чёрном костюме. И не дожидаясь вопроса, отвечает:
            — Подполковник, полгода как в отставке.
            — Пятёрка — откликается Галина Александровна. — Святое дело Родину охранять.
            И называет следующую фамилию:
            — Воробьёв Матвей.
            Галина Александровна сама же и отвечает:
            — Был директором завода в Солегорске. Убит в тысяча девятьсот девяносто пятом году по дороге из Старославянска в Солегорск.
            И опять наступает тишина.
            — Горянов Кирилл.
            — Погиб в Афгане, — говорит за него Герасимов.
            И снова тишина.
            — Овелин Глеб.
            — Я! — с предпоследней парты левого ряда бодро отвечает плохо выбритый мужчина в обвислом пиджаке. — Временно безработный.
            — Как всегда, тройка…
            Немного опоздавший отец Игнатий стоит в коридоре и, слыша сквозь плохо прикрытую дверь фамилии усопших одноклассников, каждый раз совершает крестное знамение.
            Но вот доносится:
            — Иванов Игнат.
            И он медленно отворяет дверь, проходя в класс. Раздаётся всеобщий смех.
            — Пять! — говорит Галина Александровна. — Быть добрым пастырем — не каждому дано. Шутки ли, народ паломничает в Любимовку даже из Сибири!
            Она перечисляет ещё десяток имён и фамилий. Но треть из бывших учеников или отсутствует по болезни и по неизвестной причине, или уже не числится в живых.
            После переклички отец Игнатий, надев епитрахиль, служит краткий заупокойный молебен. А потом окружившие со всех сторон одноклассники выстроились под его благословение.
            Майя шумно открывает шампанское. Мужчины во главе с Герасимовым убирают первые парты к дальней стене, подвигают в освободившееся пространство сдвоенный стол, и присутствующие не спеша усаживаются вокруг.
            Странно смотреть на вроде бы знакомых людей, сквозь пелену лет выглядящих совсем иначе.
            Отцу Игнатию достаётся место напротив Майи, возле классной доски.
После тостов и обменов первыми впечатлениями, компания распадается на несколько стихийно складывающихся и так же стихийно распадающихся, а потом вновь возникающих «междусобойчиков».
            Майя склоняется над столом и, многозначительно улыбаясь, тихо говорит отцу Игнатию:
           — Знаешь, я от всей души рада, что ты стал священником.
           — Спаси тебя Господь, — отвечает отец Игнатий, столь же многозначительно улыбаясь ей в ответ.
Слышавшая и видевшая их диалог Галина Александровна берёт под руку Майю и уводит ученицу в сторону.
           — Так ты, милая, у нас стала артисткой?
           — Погорелого театра. Не спрашивайте, Галина Александровна. Что-то не в форме я сегодня…
           — В чём дело?
           — Не хочу говорить.
           — Ты уже начала. Почему не в форме? Впрочем, воля твоя...
           Майя, глубоко вдохнув, на время задерживает дыхание, затем резко выдыхает. И приглашает выйти в коридор.
           — Будь по-вашему. Хотите знать правду — знайте. Мы теперь, скорей, подруги, чем учительница и ученица, — изрекает она там, щурясь в полутьме от слепящего света уличного фонаря. Клинопись теней от веток играет на её лице.
Какой-то знакомый запах струится по коридору. Неужели — роз?

           Это было тридцать первого декабря тысяча девятьсот семьдесят первого года. Предновогодняя суета.
Снег, почти не падавший весь декабрь, повалил с утра густо и нескончаемо. Природа словно согласилась соответствовать любимому празднику советских людей.
Несколько человек из десятого класса собрались дома у Тамары Вуколовой встретить Новый год.
           Идея встречи принадлежала ей, Майе Изотовой.
           Несколько дней она видела один и тот же навязчивый сон: лежит на траве с Игнатом, целуя его; Игнат же вскакивает и убегает; Майя бежит за ним. Игнат забирается на дерево возле дымящейся реки, и, раскачиваясь на ветке, прыгает в тумане на другой берег, а потом исчезает из вида. В другой день он убегает по мосту, который рассыпается следом за Игнатом. И всё время так или иначе он убегает… Не зная, как быть дальше, Майя решила поехать в Солегорск к своей тётке Мавре, о которой шёл слух, что она обладает даром читать сны, снимать порчу, по просьбам девушек и засидевшихся женщин привораживать женихов, что называла «снятием венца безбрачия». Майя считала подобную чепуху сущими предрассудками, ибо не доверяла ни снам, ни гаданиям: знания, полученные в школе, убеждали её исключительно в одной правоте и истине — в неопровержимости исключительно науки, ставшей верой далеко не для одной Майи. Мыслимо ли будущее без научных знаний? Но вот девушка поняла: она пропала — влюбилась в Игната и уже не может больше с собой бороться. Хоть умри! Это становилось выше её сил. Сны, и те не давали возможности отдохнуть сердцу.
           Тётка встретила племянницу приветливо: усадила за резной белоскатерный стол, налила душистого чая, угостила вкусным духмяным пирогом с брусничной начинкой. По душам разговорились. Майя между делом поделилась своим сном с тётей.
           — Понятно, — ответила та. — Но я тебе помогать не стану. Сама себе помоги! А я только научу.
           И, ничего не утаивая, она поделилась с племянницей секретами своего «ремесла» — всем тем, что скрывала от чужих людей: как ни крути, родная же кровь; святое дело передать нажитый опыт…
Майя до сих пор в подробностях помнит тот день. Она повзрослела тогда сразу на несколько десятков лет. В неё вошла незнаемая доселе сила, и девушка почувствовала себя могущественной, не знающей себе равных по меньшей мере во всей округе. Словно хлам, Майя выбросила из себя всякие сантименты, слабость и даже мягкость своей натуры. Она стала другой.
           И новогодняя встреча с одноклассниками нужна была ей для испытания своей силы. Разумеется, прежде всего её интересовал Игнат.
           Вечер начался со скандала. Воробьёв принёс бутылку шотландского виски, только ему одному известно где взятую, и её торжественно поставили на середину стола. Восторг был самым искренним. Но Матвей, увидев в компании Валеру Бондаренко, развернулся и покинул дом Зои. Вуколова побежала за ним, но не догнала.
           — Анисимова, это из-за тебя, — запыхавшись, сказала она с порога.
           — Други, плохим принято было провожать старый год, — успокоил всех Игнат. — Будем считать, что мы его уже проводили.
           — И имя ему — Матвей Воробьёв! Но бутылка осталась с нами, — с удовлетворением сказал Бондаренко.
           Майя погрозила ему пальцем. Потом поставила пластинку с фокстротом и поманила Валерия к себе. Но тот, махнув рукой, произнёс:
           — Помоги лучше Тамаре и Зое собрать на стол.
           Вот ещё! Ладно… Так и быть.
           На кухне, в присутствии подруг, Майя холодно обронила:
           — Какая всё-таки несправедливость! Воробьёву нравится Тамара, а его любит Зоя…
           — Изотова, пожалей людей и их нервы, — оборвала её Тамара.
           Итак, эксперимент начался!
           Майя метнула свой взгляд-огонь в подругу и стала настойчиво прожигать её внутренней энергией. Ещё, ещё! Пусть знает, с кем связалась. У Тамары голова пошла кругом. Потолок зашатался, пол стал уходить из-под ног. Анисимова рухнула вместе с тарелкой, пронзительно раздался звук бьющейся посуды.
           На шум прибежали Игнат и Валерий.
Игнат подхватил под мышки Тамару, приподнял её и усадил тут же на полу, прислонив к стене. Он незаметно перекрестил голову Анисимовой, брызнул ей в лицо холодной воды и накрест вытер мокрой тряпкой лицо.
Майя метнула взгляд в затылок Игната.
           Валерий поднял разбитую тарелку и отправил её в мусорное ведро, затем веником подмёл осколки.
           Майя увидела, что Игнат стал медленно подниматься, будто на его плечах лежала тяжёлая штанга; он повернулся к ней и твердо произнёс лишь одно слово:
           — Угомонись!
           Ну и хорошо! Взятки гладки.
           Майя отвернулась и равнодушно замычала себе под нос: «Вспоминай меня без грусти, ненаглядный мой».
           Тамара почувствовала себя лучше. Вчетвером (Анисимова приходила в себя) они дружно собрали на стол и уже совсем скоро приступили к долгожданному торжеству.
           Когда по телевизору кремлёвские куранты пробили полночь, Майя уставилась на Игната. Она увидела себя сейчас на краю горной пропасти: отчаянно бросает камни вниз, на дно, где лежит Игнат, но камни возвращаются, не долетая до земли, и летят Майе прямо в лицо, из-за чего она уворачивается и отбивается от своих же камней. Один из них, совсем малый, всё-таки попал ей в живот, и в правом боку возникла острая боль. Что за чушь! Майя приблизилась к рядом сидящему Иванову и выпила с ним шотландский виски Воробьёва на брудершафт. Когда пила, не стеснялась выпивать взглядом и глаза своего визави. Потом завела танго, пригласив всех танцевать, а сама скользнула к двери. Наспех поманила за собой Игната, делая вид, что хочет сказать нечто срочное и важное. Шмыгнула в сени.
           Она впилась в губы вышедшего за ней парня, точно желая высосать несколько капель свежей юношеской крови. Положив пальцы Иванова себе на сердце, чтобы нутром почувствовал бешеный стук и дышал с нею в унисон, обвила мужскую шею цепкими руками. В полной темноте она посмотрела на себя откуда-то со стороны и заметила в своих же глазах пожирающий огонь, тот самый, которым она жгла Тамару. Этот огонь побежал к губам, по всему телу девушки; тело задрожало и страстно прижалось к Игнату, желая зажечь пламенем и его. Майя была абсолютно уверена, что теперь её однокласснику не устоять. Тем более она дома даже вычитала необходимые для такого случая заговоры, полученные от тётки Мавры. Но что это? Она оторопела, когда пальцы парня, словно обжёгшись, оторвались от её груди и отстранили от своих губ губы, жаждущие любви.
           — Сказал же тебе: угомонись!
           Он сошёл с ума?
           Майя пришла в ярость, ибо отказ Игната означал лишь одно — унижение женского достоинства. Разве ей, Изотовой, не стоило труда, риска, самоунижения, наконец, пойти на этот поступок!
           — Трус и хам!!!
           Она вбежала в комнату, схватила своё пальто и, рванувшись на улицу, столкнулась в дверях с выходящим из сеней Игнатом. Ей ничего не оставалось делать, как ещё раз метнуть в него огненный взгляд, а затем с размаху, со всей силы залепить хлёсткую пощёчину. Иванов молчал.
           Бондаренко даже присвистнул.
           Майя бежала по свежему насту, на ходу запахиваясь в пальто. Морозец уже брал своё: кусал за нос; снег хрустел, точно капустный лист. Прояснело. Снегопад прекратился. Появились звёзды; небо осияла полная луна, посеребрившая подвластный ей ночной мир.
           Холод действовал успокаивающе.
           Куда бежать? Дома всё равно никого нет, родители уехали в Солегорск к деду и бабке. Но и возвращаться к Викуловой унизительно. Это точно. Пусть веселятся. Теперь там нет лишних.
           Майя замедлила бег, а потом и вовсе перешла на шаг. Миновала в светлой мгле ещё несколько дворов, как вдруг почувствовала удар в спину снежком. Резко оглянулась. Заметила на тёмном фоне избы тёмную слоняющуюся фигуру Воробьёва.
           — Нагулялась, Изотова? — с издёвкой в голосе спросил Матвей.
           Майе стало обидно. Снежок, брошенный исподтишка да ехидный вопрос — не по-мужски это, и вульгарно, в конце концов.
           Ещё один экземпляр для эксперимента… Ну что же, сам напросился!
           Представление продолжается!!
           — Пойдём! — позвала Майя ничего не подозревавшего Воробьёва и метнула огненный взгляд в темноту, где стоял Матвей.
           Она снова увидела себя на краю пропасти; снова бросала со злостью камни вниз. Но на сей раз вместо Иванова там лежал Воробьёв, который сначала отбивался от летящих в него каменных бомб, а потом упал, сраженный одной из них, и камнепад скрыл Матвея от глаз.
           Опять эта чушь!
           — Куда? К Викуловой?! — настороженно спросил Воробьёв.
           — Нет. Веселиться вдвоём. Гулять так гулять!
           Матвей неуклюже перелез через штакетник. Зацепился за доску, сорвав её, но ловко прибил кулаком на старое место. Повезло: штанину не порвал…
           — Что-то новенькое, Изотова! — сказал он, отряхнувшись. А затем взял за локоть Майю.
           Тени от этих двух случайно встретившихся одноклассников делались тем длиннее, чем меньше становились человеческие фигуры.
           Майя, подходя ближе к своему дому, начинала понимать, что не успела остыть после Игната. Огонь, приводивший её в дрожь, лишь ушёл вовнутрь, а не исчез. Уже не глаза его разжигали, как прежде, а пламя разжигало глаза. И когда она у порога глянула на Матвея, тот сделал шаг назад — до того обжёгся от Майиного взгляда даже в темноте.
           — Не бойся, — сказала Майя и повернула ключ в двери.
           Зажжённый в комнате свет заставил жмуриться, но Майя тут же погасила его.
           — Наследим мы тут! — почему-то полушёпотом сказал Воробьёв и почувствовал на губах женский палец, закрывающий ему рот.
           Майя за руку увлекла Матвея в глубину комнаты.
           Она запомнила лишь огонь, пожирающий уже их обоих…
           А очнулась… не обнаружив под головой подушки.
           Майя поискала рукой в темноте и, действительно, нашла её, мягкотелую, на полу. Потом потянула за угол к себе, но брезгливо отбросила прочь, ибо одна сторона наволочки оказалась мокрой, склизкой и, стало быть, грязной. Или это кровь? А где Матвей? Майя буквально ударила по кнопке торшера, и в золотистом свете на неё подслеповато глянули сизоватые зеркала лужиц, разбежавшихся от скинутой на ходу обуви; там и сям валялись разбросанные одежды. Единственная принадлежность, уравнивавшая в глазах Майи быт сельских жителей с городскими — белоснежная постель — утратила девственную чистоту. Подушка действительно оказалась грязной.
           Не далеко ли зашёл эксперимент?
           Где же всё-таки Матвей?
           Да и был ли он на самом деле? Вдруг Воробьёв точно такой фантом, как и пропасть, в которую она кидала камни?
           Но почему тогда беспорядочно валяется одежда?
           Майя решила встать с кровати, чтобы в комнате навести порядок. Она едва успела набросить на себя халат — и снова упала на постель, подкошенная болью в правом боку.

           — Вот так утром первого января тысяча девятьсот семьдесят второго года я и попала на хирургический стол, — заключила свою историю Майя. — Не зря, наверное, мне перед тем два раза за вечер привиделись камни. Вырезали желчный пузырь.
           — Но как же ты попала в больницу? — с недоумением спрашивает Галина Александровна, сидя рядом со своей бывшей ученицей в полутёмном, пустом актовом зале: они давно туда перешли, чтобы никто не слышал и не помешал исповедальности рассказа.
           — Ребята, проходившие мимо моего дома, заметили свет в окне, хотя на улице было уже светло. Они и застали меня в корчах с острым приступом. Поскольку клуб был закрыт, Игнат сбегал на лыжах в Залучье, разбудил там спящего сторожа в конторе совхоза и вызвал по телефону из Солегорска скорую помощь. Через час я была в больнице.
           — Слава Богу, — вздохнула Галина Александровна.
           — До сих пор вам благодарна: после моего выздоровления столько возились со мной… Я ведь отстала от программы. Иначе пришлось бы сидеть два года в десятом классе.
           — Лучше скажи вот что, Майя. Только честно! Доводилось ли тебе и впредь пользоваться теми знаниями, которые ты получила от своей тёти?
           Ответ Галина Александровна не успевает услышать. Раздаются в коридоре шаги, открывается дверь и отец Игнатий зычно восклицает:
           — Вот вы где! Дорогие мои, ребята вас давно ждут.
           Входя в класс, Майя, желая стушевать своё длительное отсутствие, решает всех удивить и развлечь:
           — Люди! Не хотите ли посмотреть на тот пол, по которому ходили мы здесь тридцать лет тому назад?
           — Не понял, — говорит Герасимов.
           Взмахом руки Майя приглашает всех пройти в коридор. Включает там свет и показывает вытертые в полу лакуны, по краям которых можно прочитать разноцветные слои красок, некогда нанесённые на этот пол.
           — Вот попробуйте определить который из них наш! — произносит Изотова.
           — Майя, не стоит смеяться над бедностью нынешней сельской школы! — извинительным тоном говорит Галина Александровна.
           — Никакого смеха тут нет. Это документ эпохи, открывшийся в связи с тектоническими изменениями в нашей стране, — поясняет Герасимов.
           — Но как определить наш слой? — спрашивает Бондаренко.
           — Есть два варианта: считать слои от самого нижнего — первого, а это время открытия нашей школы, и от верхнего — последнего, узнав в каком году последний раз красили пол, — предлагает отец Игнатий и вопрошающе смотрит на Галину Александровну.
           — Последнего раза не помню, — признаётся та.
           — Тогда остаётся только первый вариант, — говорит Анисимова-Бондаренко.
           — Кто-то, возможно, не забыл, какого именно цвета был пол в тысяча девятьсот семьдесят втором году? — спрашивает Галина Александровна.
           — Тёмно-зелёный, — отвечает Герасимов.
           — Нет. Тёмно-зелёный пол был только в спортзале, — возражает Бондаренко. — Я помню точно.
           — Серый, — предлагает его жена.
           — Серый — вряд ли, — говорит Майя. — Он находится в верхних слоях.
           — Нечего гадать, всё равно никто не помнит, считайте слои, — настаивает Галина Александровна.
           Герасимов предлагает:
           — А, может, не стоит? Давайте лучше сбросимся на новую покраску.
           И Никита достаёт кошелёк из своего пиджака.
           — Верно, — говорит Майя, открывая изящную сумочку. — Не случайно же в народе сложилось поверье не оглядываться назад.
           — В народе бывало всяко, но апостол Пётр написал так: «Лучше бы им не познать пути правды, нежели, познав, возвратиться назад от преданной им святой заповеди», — говорит отец Игнатий и протягивает Герасимову деньги.
           Бондаренко приносит бокал с остатками шампанского и выливает содержимое на пол.
           — Обмоем, чтобы был вечно новым!


           Алексей с улыбкой переворачивает последний лист этого рассказа.
           — Не маловато ли об отце Игнатии?
           — Но ведь повесть не только о нём, — отвечаю я.
           Алексей задумывается. А потом произносит:
           — Завтра в начале лекции скажу:
           «Если кто-то хочет попросить прощения за недавний похабный поступок, то извинения принимаю в перерыве. Но не позже».