Почти по Гоголю

Автобус мчался по улице. За автобусом мчалась женщина. Наверное, она куда-то опаздывала, а иначе спокойно дожидалась бы следующего.
В автобусе стояли люди. Стояли, как обычно, с перекошенными от общего неуюта физиономиями, которые, конечно же, светились бы счастьем, если бы каждый из их владельцев сидел за рулем собственного автомобиля.
Люди, которые стояли в конце автобуса, не могли не видеть бегущую женщину с искореженным болью лицом. Не могли не видеть, потому что они были нормальные люди, а любой нормальный человек всегда должен замечать искореженное болью лицо.
Люди, которые не стояли в конце автобуса, напротив, не могли видеть бегущую за автобусом женщину и потому молчали, хотя и они были нормальные люди.
Впрочем, люди, которые стояли в конце автобуса, тоже молчали, ибо что толку кричать в этом мире, где тебя все равно никто не услышит! Конечно, сейчас и не надо было, чтобы слышал весь мир. Сейчас надо было, чтобы услышал только водитель и открыл двери несчастной женщине. Но остановить автобус там, где не было остановки, он не имел права. Хотя лучшим ли для безопасности движения было то, что по улице неслась женщина?
Самым замечательным в этой истории было то, что люди, которые стояли в конце автобуса, молчали недолго. Голос совести и сострадания оказался у них сильнее голоса разума, внушающего, что их душе будет уютнее и спокойнее, если сделать вид, будто бы они ничего не видят. Сначала они начали переговариваться, сходясь на том, что водителю надо бы остановить автобус, что негоже человеку, к тому же женщине, к тому же в ее годах, так быстро бежать. Потом начали посвящать в увиденное людей, не стоящих в конце автобуса, которым, впрочем, было ненамного легче, чем бегущей женщине, потому что одни из них ехали на работу, где надо было работать, а другие – домой, где тоже надо было что-то делать. Им хоть в автобусе немного бы и отдохнуть, немного бы и посидеть, но часто ли можно увидеть такое, чтобы в автобусе все сидели?
У людей, не стоящих в конце автобуса и потому не имеющих возможности видеть бегущую за автобусом женщину, но уже знающих о ней от людей, стоящих в конце автобуса, заговорила совесть, побежала от одного пассажира к другому и добежала до водителя. Водитель остановил автобус, открыл дверь, в которую обезумевшая женщина запрыгнула едва ли не раньше, чем она открылась.
Люди, и те, что стояли в конце автобуса, и те, что стояли за ними, еще крепче прижались друг к другу, чтобы освободить женщине побольше пространства. Одна дряхлая, хромая старушка поднялась с сиденья, некрасиво улыбнулась (попробуйте улыбнуться красиво, если у вас нет зубов) и вежливо предложила женщине сесть.
– Вообще-то я чту уголовный кодекс, – попыталась пошутить женщина и упала на сиденье.
Ее дыхание было таким сильным, что у многих на месте шапок зашевелились и стали оживать еноты, кролики и лисицы. А ее грудь вздымалась так высоко, что казалось, еще чуть-чуть, и она смахнет их с голов. Ожившие зверюшки встрепенутся и запрыгают по салону.
Сделав пятьдесят, а может быть, даже и сто, а может, и все двести вдохов и выдохов (кто-нибудь из пассажиров обязательно сосчитал бы точно, если бы не был занят заботой о пострадавшей), женщина последний раз глубоко вдохнула, последний раз резко выдохнула, высокомерно обвела всех взглядом и вовсе не строго, а очень спокойно и даже немного весело произнесла:
– Извольте предъявить билетики, господа-пассажиры!
От такого любопытного требования – предложения у «господ» снова зашевелились на головах шапки. Да и как могло быть по-другому, если уже полгода большинство из них не получало зарплату?
Воссоздалась знаменитая гоголевская немая сцена с той лишь разницей, что там ревизор еще только ехал и еще можно было что-то предпринять, а здесь он уже сидел, конкретный, почти отдохнувший, раскованно облокотившийся на стенку сиденья, и весело на всех поглядывал.