Гл. 21. Мать Евстафия

                Игуменью Евстафию первый раз я увидел в том же Добрынинском монастыре. Почему-то сразу резанула её строгость. Никогда не замечал, чтобы монахиня улыбалась. Крепко в ней сидел русский максимализм. Видимо, не позволял человек себе расслабляться.
                Познакомил меня с матерью Евстафией отец Игнатий.
                И вот что батюшка рассказывал о ней в один из вечеров, а я дополнял его в этой беседе тем, о чём знал от самой игуменьи.

   С матерью Евстафией я впервые повстречался у Витеньки. Это было, насколько помню, в приснопамятном тысяча девятьсот девяносто шестом году. Ты заметил, наверное, сколько знаменательных событий произошло в тот год. Жизнь — отнюдь не прямая линия. Иной раз собьёшься со счёта от тех зигзагообразных скачков, которые она нам преподносит.
   Матушка явилась для меня даром Божиим.
   — Не знаю тебя, первый раз в жизни вижу, — сказал ей тогда, — но я так тебя люблю, так люблю, что хочу обнять и поцеловать.
    Нет, она не улыбнулась, а тоже пошла всей душой мне навстречу.
   — Сынушка ты мой, — тихо проговорила Евстафия, — мой сыночек…
   И обняла меня, благословила. А потом до той поры, пока она была жива, мы всегда общались с особой нежностью. Если Великопольской игуменье случалось проездом, по делам или по причине празднования православных торжеств бывать на Старославянской земле, то она неизменно приезжала ко мне в гости. Но об этом — позже. Матушка Евстафия специально навещала могилы Витеньки, Маринушки, архимандрита Феофила и слепой старицы Евдокии, чтобы почтить их память.
   — Батюшка, и не только почтить, а просто побеседовать с ними, как с живыми. Сам видел, как она для этого подходила ко кресту на могилке (с тыльной стороны), прикладывалась к нему лбом и спрашивала каждого из старцев и стариц, о чём хотела, а те ей, судя по всему, отвечали. В июле двухтысячного года, за пять месяцев до свой кончины, она просила отца Феофила благословить ей операцию по устранению грыжи, но архимандрит не благословил. Мать Евстафия сокрушалась: «При жизни не благословлял и сейчас не благословляет…»
   — Мы так с матушкой сроднились, что встречались раза четыре в год, если не чаще.
   Мирская её биография описана весьма скудно. Многие сведения сообщили мне сестры монастыря. Известна фамилия матушки: Юрьева. До монашеского пострига её звали Инна Вадимовна; родилась четырнадцатого мая тысяча девятьсот двадцать девятого года, знаменательного коллективизацией, в крестьянской многодетной семье. Саратовская земля — её малая родина. Первый религиозный опыт шестилетняя Инна приобрела, когда родная тётя преподнесла ей иконку святителя Спиридона Тримифунтского. Девочка запомнила это событие на всю жизнь. Поворотной вехой в духовной жизни Инны Вадимовны явилась кончина её мамы пятнадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Уход родного человека в мир иной в одночасье стал глубокой душевной травмой. О чём матушка рассказывала сама.
   — Данная история заслуживает отдельного внимания, поэтому прошу прощения за ещё одно дополнение. В один из своих приездов в Добрынинский монастырь мать Евстафия, уже будучи игуменьей, оказывается невольной свидетельницей довольно драматической сцены: жена именитого реставратора неутешно рыдает на могиле своего мужа, похороненного на монастырском кладбище рядом с архимандритом Феофилом и старицей Мариной. Я бросаюсь успокаивать пожилую женщину, но мои слова почти не имеют воздействия. Матушка подходит и совершенно мирным тоном говорит плачущей: «Вы знаете, точно так же я рыдала после кончины моей мамы. Места себе не находила. Кричала: “Господи! Всё возьми! Детей, весь мир, но оставь маму!” Жизнь стала для меня бесцветной. И вот, после очередного “вселенского плача”, выбившись из сил, я уснула. И что вы думаете? Во сне вижу маму. Она стоит в трясине. Вода с грязью подступила ей уже ко рту. Я закричала и спрашиваю маму: “Что с тобой? Почему утопаешь в болоте?” Мама мне ответила: “Это ты затопила меня своими слезами”». Рассказ матушки подействовал на жену реставратора весьма отрезвляюще.
   — Думаю, и на саму Инну Вадимовну её сон произвел впечатление не просто пугающего сновидения, а стал встречей с иной реальностью, перед ликом которой она дала обет изменить свою жизнь. Женщина пришла в церковь. И стала сразу трудиться для Бога: сначала по воскресеньям продавала свечи, а с тысяча девятьсот восемьдесят первого года оставила прежнюю работу, дававшую ей достаток, и навсегда перешла в церковную ограду.
   В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году Инна Вадимовна на пятьдесят шестом году своей жизни принимает постриг с именем Евстафия, в честь одного из трёх Виленских мучеников.
   После развала Советского Союза, в тысяча девятьсот девяносто втором году переехав из Латвии в город Смелу Черкасской области, матушка подвизается в Покровском храме.
   Ещё живя в Риге, она познакомилась с отцом Леонидом Шведовым, благословившим её отправиться в Великое Поле для создания общины по уходу за больными людьми. Мать Евстафия поехала за благословением к блаженной Марине. Об этом визите любила рассказывать сама матушка. Старица при встрече удивила её словами: «О, кто ко мне приехал! Игуменья Евстафия!» Сначала Евстафия подумала, что блаженная ошиблась, и решила уточнить: «Монахиня я». Но Маринушка три раза повторила свои слова, заключив: «Будешь игуменьей!».
   В марте тысяча девятьсот девяносто четвертого года мать Евстафия едет в Великое Поле. Сретенский монастырь, куда она держала путь, встретил её холодом, разрухой, отсутствием воды и дров. Какая-то жестокая ирония вкралась между названием обители и встречей с ней будущей игуменьи. В помещениях гулял ветер, с визгами гоняя полусгнившие ставни. Всюду бегали, шурша, голодные крысы; их мерзкий писк оглашал заброшенный монастырь. На помощь матушке пришли ещё две монахини. Все вместе они не отступили. И с двадцать пятого мая того же года по решению Священного Синода открылся монастырь, игуменьей которого была назначена матушка Евстафия.
   — С вашего благословения, позволю себе очередное дополнение. Предлагаю опустить рассказ о великих трудах по восстановлению монастыря. Их легко представить. Но бывали для насельниц и более серьёзные испытания. Однажды буря срывает крышу храма и даже сваливает новый иконостас. Столько усилий — и все напрасно! Опять разруха! Матушка была очень расстроена случившимся. Она едет за утешением к отцу Николаю Гурьянову на остров Залит; рассказывает Старцу о своей беде и об отсутствии денег на устранение разрушений. Отец Николай утешил. И вдруг начинает петь. Ходит и напевает нехитрую песню на свои же стихи, не обращая внимания на присутствующую игуменью. Мать Евстафия сидит около получаса, а потом и говорит: «Батюшка, у меня горе, а вы развлекаете меня песнями!». Старец улыбнулся. «Не песни пою я, — ласково сказал он, — а вымаливаю у Бога для тебя деньги». Матушка очень удивилась, когда по возвращении в монастырь она встретила двух состоятельных москвичей, которые привезли необходимую сумму денег, и все разрушения скоро были устранены.
   И ещё одна небольшая история, если благословите. Знаю от матери Евстафии самой, что она находилась в постоянном молитвенном общении с великим подвижником — казначеем Псково-Печерского монастыря, архимандритом Нафанаилом (Поспеловым), всегда стремилась побывать у Старца. Однажды она, в очередной раз посетив Псково-Печерский монастырь, становится невольной свидетельницей следующей сцены. К Старцу из Прибалтики привезли больного молодого человека. Приходит отец Нафанаил, садится на скамью. Родственники больного, в отсутствие Старца оживленно обсуждавшие своё сложное положение и, кажется, знавшие всё, что нужно делать в этой ситуации для исцеления, сразу же смолкают при появлении архимандрита, а если что-то и говорят, то о своём полном неведении, как быть дальше. Всё это время молодой человек сидел, не открывая рта. Молчит он и при отце Нафанаиле. В келье повисает немая пауза. Молчит и старец. Лишь голодный комар громко и нудно вспарывает тишину, перелетая от одного человека к другому. Потом старец резво встает и берётся отчитывать родственников за то, что они привезли такого молчуна, у которого решительно ничего невозможно спросить. «А что в таком случае могу сказать я?» — вопрошает отец Нафанаил. И он принимается резко обличать те или иные грехи, сопровождая их краткими рассуждениями. Родственники то и дело посматривают на молодого человека, взглядами требуя от него устных ответов старцу. Сказав всё, отец Нафанаил покинул келью. Родственники напустились на больного с обвинениями: мол, везли его за столько вёрст, а он не мог открыть рта. Молодой человек отвечает: «Что я мог монаху сказать, если он перечислил все мои грехи, а главное — сказал о том, что мне необходимо делать дальше?». Мать Евстафия считала старца Нафанаила великим прозорливцем и одним из самых стойких Христовых воинов, любила его, и этот непростой «вредный» казначей знаменитой обители отвечал ей взаимностью.
   — Важный рассказ. Матушка училась у архимандрита Нафанаила ещё и умению хозяйствовать. За шесть лет своего игуменства она успела не только возродить из разрухи монастырь (к двухтысячному году в нём подвизалось уже сорок монахинь с трудницами и трудниками), но и наладить там полноценную хозяйственную жизнь (завела огород, приобрела коров и коз, а также всё необходимое для монастырского быта).
   Игуменью считали заботливой матерью не одни насельницы обители, но и многие её духовные дети, жившие в миру. Она наставляла своим примером, показывала, как мы должны жить, как почитать высокодуховных людей. Ведь матушка сама за сотни километров часто навещала старицу Марину, Витеньку, отца Феофила, в Солегорске ходила на могилку слепой Евдокии. Для многочисленных духовных детей Игуменья становилась самым родным человеком. Иногда она приедет в семью, а в ней назревают серьезные нестроения (это матушка, видимо, чувствовала своим духом); побудет; поговорит — и там снова воцарялся мир, всё налаживалось.
   — Летом двухтысячного года она заночевала у нас дома. Перед её приездом мы с Ниной между собой поговорили и решили расспросить матушку, когда она приедет, об её мирской жизни, предполагая, что судьба такого человека явно не ординарна. По приезде за ужином мать Евстафия, не дожидаясь никаких вопросов, сама подробно принимается рассказывать о себе. И если нам в разговоре нужно было что-нибудь уточнить, то матушка опять-таки, упреждая все слова и вопросы, тут же давала ответ.
   Тихий вечер незаметно и безвозвратно таял, переходя в светлую прозрачную летнюю ночь…
   После ужина мы отвели игуменье комнату, приготовили постель, рядом с кроватью поставили торшер для того, чтобы можно было читать Евангелие и молиться (иконы стояли на полке рядом). А утром встаем и видим — постель так и нетронута: матушка всю ночь возносила молитвы Богу за всех своих сестёр во Христе, за всех духовных детей и вообще за всех, кого знала. Она сама объяснила, что не могла лечь спать, не помолившись об этих людях.
   Я ей сказал: «Матушка Евстафия, нашим духовным отцом является отец Игнатий. Не могли бы вы согласиться стать нашей духовной матерью? И мы с Ниной таким образом обретём духовных родителей». Матушка без лишних слов согласилась взять нас под своё крыло. Оказалось, правда, совсем ненадолго.
   — Мать Евстафия непременно посещала и нашу семью. Это всегда была настоящая радость. Игуменья давала наставления и даже предсказывала то, что должно случиться в будущем. В том же двухтысячном году она, погостив у вас, приехала к нам; приехала — и при разговоре опечалила новостью: «Родненькие мои, вот в этом году я уже ухожу ко Господу».
   — Однако нам с Ниной ничего подобного даже не намекнула.
   — Как же матушка могла признаться в своей скорой кончине, если только что согласилась быть вам духовной матерью? Нет, она решила последний раз объехать могилки всех её любимых старцев и стариц. Напутствовала на оставшуюся жизнь нас: «Вы обязаны пронести до конца крест, который Господь вам дал. Вы обязаны сохранить доброе семя своего рода, какие бы сложности ни возникли в жизни». И по молитвам матушки многие беды действительно обходили нашу семью стороной.
   Однако случилось то, что случилось. Осенью двухтысячного года мать Евстафия сильно заболевает (до того перенесла семь инфарктов; отказывали почки) и двадцать второго октября принимает схиму с именем Елисавета (во время пострига простояла полтора часа, не присев, а ведь у неё был постельный режим). На праздник святителя Спиридона Тримифунтского она провела ночь в храме своего монастыря, опять молясь за всех насельниц, духовных чад, за страну и её народ, за весь православный мир. Начинала своё духовное восхождение детской молитовкой перед иконой Спиридона и заканчивала земной путь горячими праздничными молитвами этому же святому. Он, наверное, и встречал матушку в Царствии Небесном. В тот день она вышла из храма радостная и счастливая. Холодный ветер гулял по монастырю, как и в мартовский день её первого появления в обители. Но обитель за шесть лет стала уже совершенно другой… На её территории ещё оставалась, правда, городская поликлиника и общежитие — такое соседство даёт не лучший настрой для уединённой монашеской жизни — да эту проблему решать следующей игуменье.
Двадцать восьмого декабря матушка осиротила духовных чад, навсегда покинув сей бренный мир.
   — До нас, к сожалению, поздно дошла эта скорбная весть. Поэтому я отсутствовал на погребении игуменьи.
   — А я узнал вовремя и решил ехать её отпевать. Анна моя, пребывая в немощи, тоже посчитала своим долгом проститься с духовной матерью, и мы отправились в дальний путь на машине вдвоём. Сам знаешь: Великое Поле в противоположную сторону от Старославянска, поэтому не могли за тобой заехать. Мчались всю ночь, очень устали, но к панихиде успели. Собралось немало народа. И многие плакали. Но когда начали новопреставленную схиигуменью Елисавету отпевать, то у меня появилось ощущение, будто я рождаюсь заново. Усталость как рукой сняло.
Похоронили матушку на Старом городском кладбище Великого Поля, вблизи Спасо-кладбищенского храма, с его южной стороны.
   В обратный путь мы отправились исполненные необъяснимой благодати.
В машину к нам сел иеромонах Трифон. С ним мать Евстафия приезжала много раз. Особенно запомнился их приезд в то время, когда в нашем храме замироточили иконы. Матушка ходила от одного образа к другому и показывала их отцу Трифону. Тот, как и подобает настоящему монаху, не верил в чудо, полагаясь на неоспоримые доказательства. Мы зашли с ним в алтарь, где на престоле лежали ватки, пропитанные миром (ими я и снимал миро с икон).
   Иеромонах, заметив ватки, спрашивает: «А что это?». «Да вот, ватки с миром», — отвечаю. «Ещё чего! ерунда какая-то», — говорит отец Трифон.
   С этими словами он взял ватки и… внезапно рухнул на колени.
   Я забеспокоился: «Слушай, что с тобой?..». На лице Трифона появилась неприкрытая растерянность. «Ой, — говорит он и горячо начинает молиться. — Ой, Господи, помилуй мя, грешного...». Повторяю вопрос: «Отче, что случилось?» А Трифон молится и просит у Бога прощения. «У меня руки отнялись», — наконец объясняет монах. Машинально вырвалось: «Это тебе, брат, за предвзятое неверие».
   Всё было тогда именно так…
   И вот отец Трифон едет с нами в машине.
«Батюшка, я у тебя был в храме, и не один раз; теперь ты должен побывать у меня», — приглашает он к себе в гости.
Время позднее, до дома далеко, опять напомнила о себе усталость: всё-таки предыдущую ночь провели в пути, да ещё Аня хворая. Ехать дальше и впрямь не хотелось.
   Говорю жене: «Матушка, нельзя обижать человека, коль просит — заедем».
   Я свернул с автострады и вскоре впереди замаячил монастырь.
   Но что это?
   В ноздри ударил очень неприятный запах газа. Вспомнилась армия, и в мозгу сработало привычное ещё с тех пор: «Газовая атака!» Да, думаю, что-то подозрительное… Нехорошо. Вдруг это в нашей машине загорелась проводка? И чем ближе подъезжаем к монастырю, тем запах ощущается острей и острей. Уже болит голова. Подступают спазмы удушья. Что делать?
   Я остановил машину. Фары высвечивают на дороге струящуюся позёмку.
Открыл капот. В моторе ничего не горит. Но тут же замечаю: фары высвечивают дым, стелющийся по снегу слоем примерно сантиметров пятнадцать-двадцать.
   Моей Аннушке становится плохо.
   Наскоро определив, откуда дует ветер, кричу: «Бросаем машину! Бежим!».
И мы побежали…
   Позже выяснилось: в монастырь перед нашим приездом доставили из воинской части кислородные баллоны для сварочных работ на колокольне; среди них один оказался с ипритом — специальным удушливым газом; точно таким травили немцы наших солдат ещё на фронтах Первой Мировой войны. Кто открыл этот баллон — так и осталось загадкой. Остальные же лежали в исправном и закрытом состоянии. Мы просто чудом остались живыми. Благодарим Бога! Иеромонах Трифон не на шутку был перепуган. Отходили мы с моей матушкой трудно, но после благодати, полученной у гроба схиигуменьи Елисаветы, Господь вернул нам силы и здоровье весьма скоро.
Вот что такое благодать! А иной раз приходится долго объяснять людям в чём её суть. Она понятна тем, кто это сокровище обрёл.
   — Здесь кстати вспоминается один из рассказов матушки Евстафии, слышанный мною от неё самой. О том, какая она была молитвенница, я уже говорил. Не оставляла подвижница молитв даже в болезнях. Одно время игуменья с духовником монастыря занималась отчиткой бесноватых. И, надо заметить, небезуспешно. Вскоре серьёзно разболелась. Стала усиленно говеть и молиться. «И вот вижу, — рассказывала матушка, — со всех сторон окружает мою кровать бесовская нечисть и орёт: “Ты нас обидела!!! Мы отомстим вам всем!”. А сделать бесы ничего не могут, ибо я лежу, как будто под стеклянным колпаком. Благодать Божия меня покрывает. И сколько бы бесы ни старались приблизиться ко мне, но при первых же словах молитвы они отступали ещё дальше, чем были до этого».
   — Вот и нас истинно покрыла тогда по матушкиным молитвам благодать Божия. Как ни старался враг рода человеческого доставить в монастырь баллон с удушливым газом, даже открыл вентиль, но в итоге ничего у него не получилось. Заступничеством новопреставленной схиигуменьи Елисаветы миловал нас Господь. Ибо стоит она отныне где-то рядом с Тем, Кто дал Себя распять во спасение людей.