Гл. 18. Семейный портрет на фоне сельского пейзажа

       Любимовка. Домик для гостей. Мы заканчиваем с отцом Игнатием обедать. Входит его брат Илья.
       — Отче, будешь в Солегорске или в Старославянске — купи новые черенки для лопат, — произносит он. — Старые никуда не годны, сменить к весне надобно.
       Увидев меня, Илья протягивает свою мускулистую руку:
       — Привет инженерам человеческих душ!
       — Привет неусыпным стражам церковного покоя и благолепия! — отвечаю я и протягиваю свою руку.
       Илья так её жмёт, что приходится сказать:
       — Не перестарайся. Я же всё-таки «инженер», а не архистратиг.
       — Да я только по-дамски… — растянул он в улыбке рот.
       — Обедай тут, а нам с братом Сергием надо пройтись, — говорит отец Игнатий.
       Мы одеваемся и выходим во двор.
       Красива зима в наших краях! Особенно на селе. Она — воздаяние нам за короткое холодное лето.
       Отец Игнатий продолжает:
       —У моих братьев вера — их дела: они стараются во всём мне помочь. Ты знаешь, без этой помощи ничего, ровным счётом ничего бы построить не удалось. А молиться они, к сожалению, не умеют. Отсутствие церковного и духовного опыта, а главное — отсутствие желания приобретать такой опыт приводит к тому, что от кадильного фимиама мои витязи сознание иногда теряют. Особенно плохо делается Илье. А ведь он в свои тридцать семь лет обладает такой мощной физической силой, что голыми руками запросто ломает любые подковы. Что ты уже сам ощутил, наверное, по его рукопожатию… Поэтому и держу Илью церковным сторожем: спать спокойней. Да и он под моим оком, а иначе может спиться с мужиками-безбожниками: колхоз ведь развалился, работы нет, да и работать-то особо не хотят — вот и бузят.
       — Лопатой поле не вспашешь, понимаю. Жалко и людей, и заброшенную землю.
       При удачном раскладе народ же горы мог бы свернуть…
       — Не сыпь соль на раны.
       — А младший брат помогает?
       — Младший — Владислав — к вере сдвинулся, но хочу от него больших стараний. По мере сил он помогает, конечно. Да и мы с Ильей не даём ему пропасть. Влад живёт в соседней деревне, поэтому с ним общаемся реже. Если хочешь, расскажу тебе один случай.
       — Разумеется, хочу.
       — Приблизительно пару лет тому назад братец пришёл и наповал сразил маму новостью: у него отбирают за долги дом… Мама — чуть не в слёзы: «Что натворил?». В действительности же ничего страшного он не совершил. В августе продал полтора десятка мешков картошки нескольким детским садикам в Старославянске, с тем чтобы приобрести всё необходимое для школы своим ребятишкам: первое сентября было не за горами. Денег ведь про запас никаких нет. Продал да и продал, а потом про то начисто забыл. Хлопот и без того хватает. Наш народ по будням затаскан. Прошло больше года. Из налоговой инспекции присылают огромный штраф: своевременно, дескать, не отчитался за доходы…
       — Так ведь должны были предупредить о долгах присылкой соответствующей бумаги.
       — Возможно, её и присылали, да никто из взрослых не видел: ребятишки, озоруя, могли прямо из почтового ящика умыкнуть, или она затерялась на почте, кто знает… Словом, Влад ни о какой бумажке не ведал.
       — А как же налоговики узнали о продаже картошки?
       — Очень просто. Документы из садиков поступили в «комитет по утаптыванию зарплат», фискалы рады стараться — и накрутили. Но чем платить? Нечем, хоть жги раскалённым железом. Колхоз канул в лету — что вырастил на огороде, то и твоё. На такие заработки Сретенской свечи не заказать. Пригрозили отнять дом. Влад ходит, как пальцы растерявши. Мама — в ужасе. Просит меня как-нибудь уладить это дело. Но как? Такая сумма мне самому неподъёмна. Беру мать за руку и веду в храм. Её молитву ничем не заменишь, ибо она просто не заменима по той причине, что никто не любит своего ребёнка сильнее матери. Молимся: я на амвоне перед Царскими вратами, мама — перед аналоем. И на ум приходит вопрос: слышишь ли Ты нас за вселенскими делами, Господи? Ведь наша проблема меньше пылинки пред Твоими занятиями, а наша молитва тише комариного писка. И вдруг на иконостасе заиграли какие-то загадочные светы. Я оглянулся на маму. Тут же остолбенел. За ней стоит Сам Спаситель. Его облачения переливаются цветами побежалости, точно из раскаленного металла соткана ткань. Языки пламени то и дело срываются с Его одеяний. Душа в пятки уходит: сейчас может вспыхнуть храм; правда, быстро сообразил, что Бог нас услышал. Значит, всё должно быть нормально. Успокоил маму. А утром благословил Владислава на дорогу, и он уехал в Старославянск. Вернулся оттуда после обеда радостный, прямо сияющий. В налоговой инспекции ночью случился пожар, все документы сгорели; Влада налоговики даже слушать не стали. Вот так-то, брат, иногда бывает… Одним беда, а другим везение.
Мы выходим на единственную улицу Любимовки, у которой за ненадобностью долго не было названия, но потом область потребовала — местные чиновники отреагировали. Так появилась улица Центральная, с учётом перспективы, что могут возникнуть и другие. Да откуда же им взяться?
Зимой в деревне жизнь почти замирает. Она уходит в себя, точно затаивается. Коровы — не на лугах, а в стойлах, пасеки — в сараях, старики — на печи. Зима здесь некогда была временем творческим: мужики резали по дереву и расписывали красками прялки, мебель, всякую утварь, изготовляли различную обувь; женщины шили и вязали одежды… Коль глава семейства не умел бы столярничать, а его жена портняжить, то стыда им хватило бы до конца жизни. Так было. Традиция! Но она, к сожалению, иссякает. Вместо ремесла всё желанней люди начинают прикладываться к бутылке. И, на первый взгляд, нет вроде бы виноватых. Каждый виноват сам. А душа почему-то протестует.
       Мы заходим в родительский дом отца Игнатия. Нас встречает его мама Прасковья Егоровна. Основательность видится в ней сразу: и в осанке, и в движениях, и в манере вести разговор.
       — Это моя вдохновительница и помощница, — говорит отец Игнатий. — Пока ей позволяло здоровье и физические силы, она принимала всех приезжавших в наш храм и, пока мы не построили во дворе церкви гостевую избу, в которой с тобой обедали, мама кормила людей в своём доме. Как правило, паломников всегда набирается от двадцати до сорока человек. В две малые комнаты набивалось народа до отказа, поэтому приходилось кормить подчас в несколько заходов. А некоторых приезжих, особенно семейных, мама оставляла на ночь у себя.
        — Разговорился! — сетует Прасковья Егоровна, налегая на букву «о». — Чай пить будете?
        — Спасибо. Мы только из-за стола, — отвечаю я ей.
        Обращаю внимание на двойной портрет, висящий над широкой кроватью.
        — Это мы в молодости с Владимиром Спиридоновичем, отцом Игната, — поясняет Прасковья Егоровна. — Тогда он был в нынешнем возрасте Владислава. А я ещё моложе.
        Нахожу некое сходство отца семейства со знаменитым разведчиком Рихардом Зорге, разумеется, учитывая поправки на славянскую внешность. Сыновья мало похожи на своего родителя, разве что Илья унаследовал отчий овал лица и рисунок глаз.
         Выходим на улицу. Игнатий подходит к матери за благословением:
         — Едем с братом Сергием по делам в Старославянск; благослови на дорогу.
         Я достаю из кармана фотоаппарат и снимаю их вместе на пороге дома.
         — Фотографии потом заберёт батюшка, когда будет у нас, — говорю им.
         Прасковья Егоровна неспешно благословляет сына:
         — Ангела Хранителя… Шибко ехать — не скоро доехать.
         Мать просит сына быть внимательным в пути и целует в лоб.
         Мы отправляемся к отцу Игнатию домой.
         — Мама — это дар Божий для меня, — говорит батюшка за воротами. — Что мать в голову вобьёт, того и отец не выбьет. По сей день, куда-нибудь отправляясь далече, прихожу к родимой. Ибо её благословение, равно благословение всех молящихся матерей за своих детей, имеет особую и великую силу, идущую от Бога.
         — В детстве наказывала вас?
         — При всей суровости отца, мать всегда была для нас неким прибежищем утешения и спокойствия. Но, знаешь, без всякого сюсюканья. А поначалу она не верила в Бога, хотя родом из крепких старообрядцев. И так вышло, что Сам Спаситель её привёл в церковь. Особенно это стало очевидным после постройки храма. Мы молились всем приходом, а возникавшие в семье неприятности по этим молитвам начинали благополучно разрешаться. Господь без Своей поддержки нас не оставлял. И чуткое женское сердце мамы замечало такую помощь и откликалось на призыв Христа «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Мать особенно изменилась после того, как мы возвели храм: тут уж она стала помогать всей душой.
         — Строгость по полной программе на вас наводил, видимо, отец? Вид на портрете у него могучий.
         — Об отце расскажу отдельно. Начну с того, что в нашем храме первой замироточила икона Солегорской Божией Матери. Это было в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое октября тысяча девятьсот девяносто шестого года (днём отпраздновали Покров), в первый год после постройки храма. Миро выделялось обильно; истекло его много, аромата — необыкновенного. Тогда мироточило очень много икон, во все двунадесятые праздники.
          — Учитывая, что у вас никогда не бывает случайностей…
          — Их не бывает прежде всего в Церкви, коль понимать её изначально — как «собрание народа» и мистическое Тело Христово. Исстари считалось: кто верит в случайности, тот не верит в Бога. Не могу сказать, что ничего не предшествовало началу мироточения. Ровно за девять дней перед ним умер мой отец...
          — Знамение, наверное. Да и в священники вас рукоположили перед самым Покровом…
          — Нет, немного раньше. Но опять была хиротония… — щурится отец Игнатий.
          — Вернемся к рассказу о Владимире Спиридоновиче.
          — Папа, как и всякий родитель по плоти, хотел, чтобы его сыновья жили богато. Он многое видел в своей жизни, заматерел и был человеком довольно жёстким, волевым, физически сильным. Илья — в него.
          — Да и вы особо не отстаете, кроме жёсткости.
          — Порода! Отцу необыкновенно подходило его имя Владимир. В детстве мне даже казалось, что если кого-то зовут Владимиром и он не похож на моего папу, то это вовсе и не Владимир.
          — В психологии это называется архетипом.
          — Каким типом? — улыбается отец Игнатий. И продолжает: «Построил церковь — сдавай её епархии и начинай двухэтажный дом себе строить», — однажды сказал папа.
          И всё! Доходы, пусть примерно, но были уже им подсчитаны: где и что я мог заработать. Ибо урожаи мы собирали действительно великолепные.
          — Хозяйская жилка.
          — Ещё и какая! По убеждению отца, рукоположение меня во священники оказалось крахом жизни. В его глазах всё рухнуло. Кто отныне будет заниматься землёй, пчёлами?.. «Возись теперь со своими верующими, как курица с цыплятами», — как-то раз проговорил мне раздраженно родитель. Он и не догадывался, что повторяет с противоположным знаком мысль Христа: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!».
          — А ведь на церковнославянском языке вместо слова «птица» написано «кокошь», то есть «квочка», «наседка».
          — Родители есть родители... Всё равно я очень любил папу.
          — Этого требует от нас и пятая заповедь Спасителя: «Чти отца твоего и матерь твою…».
          — Становилось жаль, что самый родной человек не понимал главного, чему учил Христос: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом Божиим».
          — В советское время это трудно было понять человеку с хозяйской хваткой. А наши отцы сформировались как личности именно тогда. Это их и беда, и победа.
          — Известный протоирей Леонид Шведов однажды мне предсказал: «Господь уберёт тех людей, которые встанут на твоём пути, чтобы мешать». Я у него спросил: «Что значит “уберёт”? Как уберёт?». «Они могут просто умереть», — ответил Старец. Повторяю: папе было очень тяжело принять и считаться с моим новым положением, новым образом жизни. И Господь начал смирять его болезнью. Да так, что отец в периоды обострения забывал обо всём на свете — не до того ему было.
          — Однако и вам нелегко было такое наблюдать.
          — Разумеется. Поскольку папа справедливо считался человеком далеко не глупым, то, как ни трудно, и сам стал приходить к вере. Он ведь наблюдал за нами, своими сыновьями, рассуждал над нашими поступками, в том числе и над моими; размышлял над рассказами людей, которые стали приезжать во множестве в наш храм. Всё это оставляло следы в душе отца. Он старался так или иначе помочь мне; пенсию получит и вызывает с отчётом: почему дело затянул? Отсчитает несколько крупных купюр и дает со словами: «Ты что, опозорить нас хочешь? Начал — доделывай».
          — Однако какой духовный рост произошел у человека! Раньше машину вам не давал в церковь съездить, а теперь его надо поминать как благоукрасителя храма.
          — Точно. Пока шло строительство, приходил, контролировал и всё приговаривал: «Ну что, сынок, построишь ты храм и, видно, отпоёшь меня». Так оно и получилось. Предчувствовал, наверное… Возможно, знал точно.
          — Хорошим людям Господь даёт понять, что они призываются в мир иной: этот сигнал — вероятно, для особого приготовления души.
          — Я замечал Промысл Божий, предсказанный мне в отношении отца. Иногда думаю: а что было бы, если б Господь не дал моему родителю смертельный недуг? Смирился бы он до конца с моим новым призванием? И честно сам себе отвечаю: вряд ли… Всё-таки не следует преувеличивать духовный рост, о котором ты говоришь. Рост, возможно, и был, а преображения личности не произошло.
          — Снится папа?
          — Вот тогда, на девятый день после кончины, и видел его. Он пришёл ко мне. Живой! И сказал: «На земле я никогда бы не поверил, что тут так, как ты мне говорил. Мне повезло, в хорошее место я попал. А вы идёте правильным путем…». И всё. С тех пор отец мне не снится. Я даже не волнуюсь за него. И дело вовсе не в этом сне. Просто в душе поселилась полная уверенность: Господь прибрал папу не в наказание, а для чего-то важного Там.
          — Братья сильно переживают?
          — Братьям моим отец снится очень часто. Они переживают, конечно, не за себя, что им сиротливо без папы, а за него, но, по сути дела, надо бы им переживать всё-таки за себя, поскольку вера их ещё слаба.
          — Слава Богу, мама жива. Она же и мистическая, и фактическая хранительница вашего рода. Хотя у мужчин — особая роль, отведённая им Самим Богом, — говорю я. — Вспоминается мысль философа Константина Леонтьева о том, что религиозность мужчин важнее религиозности женщин. Женщины, рано или поздно, идут вслед за мужчинами. Да и вообще, в женской природе заключено способности к подражанию намного больше, нежели в мужской. И всё-таки психология женщин более восприимчива, более чутка к мистической реальности, чем мужская.
          — Почему? Живём, поколе Господь грехам нашим терпит.
          — Чтобы убедиться в верности моих слов, достаточно обратить внимание на количество мужчин и женщин в храмах. Сами видите. «Белые платочки» спасли церковь в период её гонений и притеснений.
          Мы подходим к дому отца Игнатия. Тянется вертикально смолистый дым из трубы. Во дворе уставилась на нас лупоглазая тёлка. На высокой ели, прижавшейся к дому, замечаю суету голубокрылых соек.
          Хозяин, поглаживая телёнка по голове, угощает его корочкой хлеба, завалявшейся в кармане:
          — Наша будущая кормилица. Мы её любим. Аня дала ей погулять.
          С матушкой Анной я знаком давно. Вместе ходили и крестным ходом в Добрынинском монастыре, и домой к нам они с батюшкой заезжали не один раз. Красота её — не броская, но тонкая. Типичные славянские черты лица: правильный нос, голубые глаза, светло-русые волосы. Я представляю Анну в белом больничном халате и понимаю, что он ей был бы очень к лицу. Давно заметил: любая униформа стирает индивидуальность человека, но одеяния врачей и священников украшают каждого из них и, вопреки обезличиванию униформы, подчёркивают в людях даже не индивидуальность, а именно личность.
          Анна предлагает войти в дом, но тут подбегают к ней дети — девятилетняя Наташа и двенадцатилетний Витя с просьбой разрешить их какой-то надуманный спор, а на самом деле посмотреть новичка в их деревне (то есть меня).
          Со двора сквозь берёзы открывается раздольный вид на большое снежное поле, принадлежащее отцу Игнатию. Глаза разбегаются! Русское поле… Место для ратных и трудовых битв. Пространство народного бытия. Я прошу всю семью стать вместе на этом дивном фоне, а потом несколько раз нажимаю на затвор фотоаппарата.И опять слышу музыку…