Гл. 23. Сила Божия в немощи совершается

                Мы продолжаем говорить с отцом Игнатием о начале его священнической жизни. Но вот раздаётся телефонный звонок, срочные дела потребовали отъезда батюшки. И он наскоро рассказал одну интересную историю, которую мне пришлось немного прописать самому из-за спешности всего устно изложенного.

                Количество паломников стало прибывать. Люди приезжали издалека. Оставлять их наедине с такими проблемами, как питание и ночлег, было бы для отца Игнатия не то что не по-христиански, а оказалось бы вообще лишено обычной светской порядочности. Если в дом — гости, то веками наши предки считали своей прямой обязанностью принять людей радушно, не жалея ни хлеба, ни соли. Вовсе не случайно сложилась поговорка «Коли есть что в печи, всё на стол мечи!». Потому до сих пор в чужих землях славится русское гостеприимство.
    Вот и пришлось мне купить большую стеклянную теплицу, поставить её на своём поле, там, где Господь однажды отвёл от пчёл химическую атаку; следовало много работать собственными руками, чтобы не пустел стол. Тогда ещё имелось для этого время.
                Октябрьский день догорает незаметно, переходя в синеву вечера. Тараторит на лету сорока, неся сородичам неведомую новость. Бьют прямо в нос горячие струи воздуха от коровьего золотистого навозца.
                Отец Игнатий чувствует себя без сил. Тело его от усталости просто завывает. Выйдя на свежий воздух, он садится на перевёрнутый пустой деревянный ящик, чтобы немного отдохнуть, а заодно полюбоваться на заходящее солнышко. Руки и ноги, отяжелев, едва шевелятся.
                И всё-таки он доволен: несмотря на то, что помощники уже давно ушли, запланированные работы удалось одолеть. Слава Богу. У человека есть особый вид блаженства — чувство выполненного дела. Гордыня здесь ни при чём. Без этого чувства многое в мире осталось бы навеки не завершённым. Голос совести заставляет людей доводить до черты, до самого конца любой труд, каким бы непосильным он ни казался, если того потребует Господь. Тогда и сил хватает, и работа веселит душу. Всем известно.
                Солнце живописно золотит и без того золотую осеннюю землю, но сине-голубые тени упорно съедают вечернюю позолоту.
                Внимание привлекает звук мотора. Вдали трясётся по грунтовой дороге уазик лесных егерей, двигаясь в мою сторону. Их эмблему на боковой двери легко заметить.
    Это ещё зачем?
    Не доехав с десяток метров, машина глохнет, открываются дверцы, вылезают три егеря. Двое остаются внутри уазика и, скалясь улыбками, выглядывают оттуда.
    Сразу видно, что они все пьяны.
                Старший из них — Мальцев — числится в лесном заповеднике мастером и недолюбливает отца Игнатия ещё с тех пор, как он добился разрешения спилить лес для строительства храма. Возможно, ждал подношения, но так ничего и не получил. Отделившись от собутыльников, он приближается к священнику, чавкая сапогами в грязи, ходит вокруг и зло постреливает глазами. Следы от его сапог довольно быстро наполняются навозной жижицей, а потом исчезают в грязи.
    — Люди молвят, поп, что у тебя мягкая борода, — издевательски говорит Мальцев. — Надо бы попробовать.
    — Не дам, — отвечаю я.
    — А мы и спрашивать тебя не собираемся. Айда, владыки лесные, попа за бороду таскать! — бросает боевой клич предводитель егерей и приближается ко мне.
    Господи, что делать? Драться с ними нельзя, я ведь священник. Запрещают каноны. Да и сил никаких нет противостоять, тем более всем сразу. Безвольно же отдать себя на поругание означает унизить свой сан; завтра деревня станет кататься от смеха: егеря наказали нашего попа! Кто тогда в храм придёт? Большой грех ляжет и на этих пьяных безумцев…
    Да воскреснет Бог и расточатся врази его!
                Мальцев не шутит. Его выдает бычий взгляд, которым он исподлобья буравит священника в упор. Остальная компания не спешит подходить, предпочитая наблюдать со стороны.
    Егерь резко протягивает обе руки к моей бороде. Перехватить их — уже не руки, а клешни — не составляет трудности, поскольку мгновение растягивается во времени, словно тёплый воск. Солнце внезапно слепит и почти жжёт мне лицо, огнём обливает бороду. Откуда-то извне берётся такая необоримая сила, которой я не владел никогда, даже в молодости; руки наливаются сталью. Встаю и сдавливаю всей этой силой запястья Мальцева. Он даже не может дёрнуться в стороны. Его синее от тени лицо вначале застывает от неожиданности, а потом медленно кривится от боли. И когда оно принимает уродливую гримасу — егерь, ревя быком, падает на землю. (В нем давно таилось нечто от минотавра.) Я отбрасываю от себя его руки. С коленей Мальцев растягивается в навозной грязи, а потом сжимается в комок и по-детски плачет.
                Солнце прощально чиркает по нему золотым бликом.
                Любоваться больше было нечем.
    Я отправился в теплицу за вещами, с мыслью, что пора возвращаться домой.
                Сквозь стёкла мутнеют фигуры непрошенных гостей. Сотоварищи подхватывают под руки своего «старшого» и, брезгливо пачкаясь о его грязную одежду, тащат болезного в машину.
                Затарахтел мотор. Уазик неуклюже разворачивается и, покачиваясь, скучно ползет в сторону деревни.
                На лужах позыбь играет.
    Я устало зашагал домой по раскисшей дороге.