Без амбиций! Я жил тогда в Одессе пыльной Глава 27

Глава 27. Искусство по-прежнему в Большом...


Родился и вырос Валерка в небольшом городке на Сумщине, где кино являлось не важнейшим, а единственным из искусств. Будучи с детства устремленным к партийно-номенклатурным высотам, к людям творческим испытывал пиетет и благосклонность, пытаясь, постичь и покровительствовать одновременно. Проверенная десятилетиями форма взаимоотношений власти с искусством казалась ему вполне уместной, и он следовал ей, пытаясь подружившись с Музой, тут же ее подчинить. Познакомившись на одном из комсомольских слетов со своей землячкой, девушкой утонченной и вполне искушенной в литературе и драматургии, потратил немало сил, чтобы сблизиться и разобраться наконец, как там все устроено. Уже через неделю, называя ее: «Мельпомена моя» в мужской компании, под открытые рты сверстников он давал отчет: «Я наставляю ее в искусстве любви, она меня в искусстве взагали» (вообще- укр.). Теперь, на случай попадания впросак, имел крепкий аргумент: «Почему не знать закон Ома в интеллигентном обществе вполне допустимо, а не читать Достоевского- порицаемо?» Что почерпнула девочка Мила от общения с ним, оставалось загадкой. Ее же влияние на партнера ощутилось весьма скоро. Вооруженный приличным списком литературы, обязательной к прочтению для перехода в разряд образованных, Валерка безуспешно дежурил под институтским книгохранилищем, а затем и вовсе записался в городскую публичную библиотеку. По счастью, осознавая, что не одарен творчески, на сцену не рвался, чаще обретаясь за кулисами. Желания покровительствовать и меценатствовать были сильнее, чем блистать.
 
Когда после очередной лекции о повышении культуры обслуживания Листенгорт сообщил, что завтра предстоит доставка пилюль не простому пациенту, а гостю из Москвы, известному режиссеру, снимающему здесь киноэпопею, Валерка выгнул грудь вперед, указывая на готовность сорваться с места буквально тотчас. И Борису Михайловичу ничего не оставалось делать, как доверить сию миссию навострившемуся. Дело в том, что затянувшиеся съемки оставили режиссера без привычных пилюль, а снять что-либо путное без гомеопатии даже в таком городе, как Одесса, весьма затруднительно. Несколько раз Листенгорт делал акцент на значимость пациента, уточняя, что это просьба его московского коллеги, знаменитого гомеопата, врачующего столичную богему. Данная информация лишь раззадорила Валерку, и к выгнутой груди он присовокупил глуповатую улыбку. На том и порешили. Пилюли были отсыпаны, инструкции получены.

Киностудийная гостиница располагалась на Пролетарском (Французском) бульваре, сразу за стадионом «Динамо» и представляла собой типичную многоэтажку. Администраторша, ухоженная женщина средних лет, была достаточно любезна, чтобы не послать гонца сразу, а соизволила выслушать сбивчивого от волнения Валерку. По ее заверениям, искомого творца в номере не наблюдалось. Он с самого утра в третьем павильоне на съемках. Сообразив, что лекарства, предназначающиеся гению, способны открывать любые двери, Валерка сообщил истинную причину своего визита.
– Что же вы сразу не сказали? Лекарства- дело не шуточное, сейчас найдем нашего незабвенного, - подмигнув, ободрила его женщина и принялась накручивать диск аппарата. Через пару минут предупрежденный вахтер центральной проходной киностудии, активно жестикулируя и перемежая икоту с пардонами, объяснял Валерке как пройти к третьему павильону. И окрыленный происходящим, комсорг без тени сомнения шагнул в мир искусства. Внутренний двор киностудии походил на парк с уютными аллеями и беседками, среди которых, что-то вальяжно обсуждая, кучковался курящий народ. «Муки творчества», - определил Валерка и тут же закурил, чтобы не выделяться. Искомый павильон нашелся быстро. Огромная «тройка» значилась на его двери. У входа толпились люди, но никто не препятствовал Валерке, и, погасив сигарету, он проник внутрь.

Яркие прожектора освещали дальний угол помещения, где по рельсам ездила камера с оператором, суетились тихие гримеры и звонкоголосые администраторши. Решив оглядеться, Валерка присел в уголочке. На площадке кипела жизнь. Среди декораций вырисовывалась обстановка корабельной рубки. На стене проглядывались очертания иллюминатора, рядом болтался предвещавший бурю барометр. На столике были разложены морские карты, карандаши и бинокль. Крепкому статному мужчине в тельняшке и наброшенном на плечи кителе старлея поправляли прическу. Основная часть окружающих откровенно бездельничала, трудившиеся же делали это неистово, подчеркивая собственную значимость. Из темного угла зычно гаркнул громкоговоритель: «Готовность! Тишина на площадке!» Валерка вздрогнул, словно команда касалась его. По спине пробежали мурашки. Яркая творческая жизнь была так близко, что он привстал, боясь что-либо пропустить. Происходящее завораживало, а интуиция подсказывала, что отрывистые команды исходят от искомого режиссера. Опять громко резануло: «Съемка! Мотор!» Хрупкая девушка с большой грудью выскочила к объективу, прощебетала что-то скороговоркой и, щелкнув хлопушкой, удалилась в темноту. Повисла тишина, затрещала камера, прокручивая катушки с пленкой. Старший лейтенант склонился над картой, наморщив лоб, словно маялся запором. Так, по его мнению, выглядел поиск стратегической мысли. Нервно черкая карандашом, он то теребил шевелюру, то чесал за ухом. Сцена явно затягивалась, не находя продолжения. Наконец за декорацией громыхнуло и в импровизированную рубку влетел тучный мужчина в свитере грубой вязки и красным пожарным топором в руке. Его лицо излучало агрессию, желваки ходили ходуном, а волевой подбородок диссонировал с безвольным животом. Понимая, что попал на апогей съемочного процесса, Валерка привстал на цыпочки, ожидая, что сейчас прозвучит краеугольное: «Полундра! Тонем!» Апогей оказался ближе, чем предполагалось. Очутившись перед старлеем, мужичонка пуще прежнего оскалился, размахнулся во все плечо и хряснул топором по столу, расчленяя надвое секретную карту морских походов. Бинокль вздрогнул, карандаши подпрыгнули и посыпались на пол. «Опять за старое! Сволочь!»- хриплым голосом заорал он, пытаясь выковырять застрявшее в столешнице топорище. Лейтенант вскинулся, отпрыгнул в сторону, но не схватился за кобуру, как ожидал вжившийся в происходящее Валерка, а, спотыкаясь, бросился прочь. Высвободив топор, толстяк несколько раз рубанул им воздух и помчался следом.

Не разбираясь в аллегориях, а тем более в гиперболах, Валерка мог допустить всякое, но такого… Не может военный моряк так реагировать на дерзкий мятежный выпад, не должен он ретироваться, оставив командирскую рубку. Между тем старший лейтенант с лицом человека, внезапно освободившегося от запора, размашистым бегом пронесся мимо. За ним с отдышкой и топором наперевес проследовал растрепанный бунтарь. В один миг по красному одутловатому лицу с мешками под глазами Валерка узнал в нем искомого режиссера. «Как требователен художник к актерам!»- проскочило в его голове. Вся группа завороженно следила за происходящим. Камера продолжала стрекотать, не отрывая объектив от погони. Кавалькада пересекла павильон и, разгоняя стоявших у входа зевак, вырвалась наружу. Послышались звон разбитого стекла, скрежет железа. Все переглянулись, словно ждали команду: «Стоп! Снято!» Но вместо нее вездесущая девушка с хлопушкой прокричала: «Остановите же их! Они поубивают друг друга!». Камера осеклась и замолкла. Толпа загомонила и вывалила из павильона. Старлей, пыля клешем и озираясь по сторонам, удалялся по направлению к морю. Режиссер, не совладав с грузом прожитых лет, утерял проворность и, зацепившись за кусты, с грохотом перетянулся под скамейку беседки. Топор безвольно выпал из его руки и, опрокинув урну, посыпал растрепанную голову догонявшего собранным за день пеплом. На этом погоня и собственно съемочный день были завершены. Пыль быстро осела, обмякшее тело уложили на скамейку и принялись приводить в чувства. Заботливая девушка с хлопушкой сбегала в медпункт за доктором. Невесть откуда возникший пожарный в фуражке и брезентовой куртке что-то выговаривал окружающим, потрясая подобранным топором. Люди толпились метрах в десяти от беседки, обсуждая и осуждая увиденное. Вскоре желто-синий «Москвич» доставил кем-то вызванный наряд милиции и сержант в стоптанных ботинках склонился над корифеем. Чуть позже прибыла и машина «Скорой помощи». Люди в белых халатах плотно окружили беседку, шофер полез за носилками. Наотрез отказываясь госпитализироваться, режиссер твердил что-то про душевную боль и желание покинуть сей суетный мир. Но стоило милицейскому сержанту затеять опрос очевидцев, как сник и согласился проехать в предложенную лечебницу. Люди, не желая свидетельствовать о произошедшем, быстро растворились. Валерка вернулся в павильон. В декорациях молча копошились монтировщики. Две женщины, одна навзрыд, не щадя себя, другая за компанию, плакали в дальнем углу:
- Он только сказал, что купил накануне бутыль домашнего вина, я и предложила попробовать. Мы выпили-то всего по стаканчику, и я ушла, - оправдывалась заплаканная, развозя тушь вокруг и без того огромных глазищ.
- Много и не надо. Остальное додумал сам. У него от одной мысли глаза кровью наливаются, - весьма сомнительно успокаивала ее умеренно заплаканная подруга.
- Стыдно-то как! Завтра в «Госкино» будут судачить, что вместо военной эпопеи, в Одессе «Крейцерову сонату» снимают, - пуще прежнего разрыдалась глазастая брюнетка.

Валерка вполне допускал, что посредственная игра актера могла вызвать подобную реакцию творца, но сказанное заплаканными дамами кардинально меняло суть произошедшего, придавая делу характер личный, с признаками персонального партийного разбирательства в будущем.
- Люблю, когда москвичи снимают, что ни день, то приключения! – выпуская Валерку через проходную, заметил вахтер.
- Ну что, видал? Уже пятого за месяц с парохода списывает! Угораздило же жену на съемки притащить! - встретила его администраторша гостиницы, раскладывавшая письма по ячейкам почтового стенда.
- Это глазастая, с дальнобойными фарами, что ли? - уточнил Валерка, сверяя свои догадки.
- Ты смотри, успел разглядеть? Она! Предыдущие фильмы снимал сам, ассистентки, разумеется, из номера не вылезали, но скандалов не было. Все в срок, без задержек и переработки. В этот раз уже второй месяц пересиживают, вместо четырех серий с трудом выходят на две. Персонажи вылетают, как пробки. Вторую неделю воюют без боцмана, замполита и фашистов, вот только адмирал Дениц не в курсе и, согласно сценарию, продолжает им радиограммы слать. Кого со скандалом, кого с мордобоем. Теперь и главный герой слился, чуть по темечку не схлопотав. Не военная драма, а водевиль: глянул, кто на нее не так, улыбнулся, будь здоров- на воздух! Обхохочешься, честное слово! Потом их на кинофестивалях показывают, такие правильные речи говорят, плакать хочется, - разложив письма и перебравшись за вахтерскую загородку, заключила она.

Валерка через вырез в окошке просунул коробочку с пилюлями:
- Передайте кому-то из его близких, - сконфуженный нравами современного искусства, попросил он.

Столь обескураженным Валерка не был никогда. Нечистоплотность творцов искусства задела его больше, чем собственный проигрыш комсомольских взносов. О непростой встрече с прекрасным Листенгорту решил не рассказывать, сухо доложив, что пилюли доставлены, а девушка Мила успокоила строчками Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Искусство по-прежнему оставалось в долгу… даже перед Валеркой.


Продолжение   http://proza.ru/2023/10/12/356