Гл. 29. Наболевшее

      С диаконом Василием я почти сталкиваюсь в продовольственном магазине. Самое интересное, что мне он был нужен: приближался день рождения отца Игнатия, а точной даты мы с Ниной не знали.
      — Послезавтра, — отвечает на мой вопрос из-под чёрных роскошных усов друг отца Игнатия. — Кстати, я вот и закупаюсь, чтобы поехать в Любимовку. Могу вас взять с собой.
      — Когда?
      — Послезавтра утром.
      За сутки мы вполне успеваем приготовить подарки, и через день, к обеду, оказываемся в Любимовке. Диакон Василий высаживает нас около двора отца Игнатия, а сам отправляется в свой отчий дом.
      Батюшка крайне удивлен:
      — День рождения? Ровно через неделю!
      — Старые дураки глупее молодых, — говорю я и от души смеюсь над нелепостью положения, в котором мы оказались.
      Но выхода нет. Батюшка пытается быть дипломатом:
      — Значит, так угодно Богу. Будем праздновать.
      Мы проходим в глубину двора и садимся в беседке. Открывается уже знакомый вид на поле. Конец лета… Август.
      Матушка Анна скатертью покрывает стол. Я достаю из сумки Словарь священника Григория Дьяченко и вручаю отцу Игнатию.
      — Это как раз то, что я давно искал, — произносит он, осматривая книгу.
      Нина вынимает упаковку с бутылками гранатового сока (его любит наш духовник) и вручает гостинцы детям. Женщины начинают сотворение угощений для праздничного застолья.
      — Пока суд да дело, пойдём, покажу тебе своё хозяйство, — приглашает меня батюшка пройти на церковную территорию. Чем-то ему явно хочется поделиться.
      Мы подходим к высокому фундаменту, возведенному из булыжников.
      — Вот, натаскали камней с полей, в дело пошли, — говорит отец Игнатий. — Кирпичи экономим. Да и покрепче из камней дом-то…
      — Подход у вас фундаментальный, — каламбурю я. — Но у церковных зданий основание и должно быть прочным. Русские всегда строили их из расчёта на многие поколения.
      Замечаю несколько молодых дубов, посаженных со стороны поля. Они хорошо принялись и, словно нехотя, лепечут на ветру тугими листьями. Хрупкость и основательность одновременно уживаются в этих слегка покачивающихся деревцах. Они чем-то напоминают мне некоторых рано возмужавших мальчишек, постепенно становящихся воинами.
      — Как ты относишься к монархии? — прерывает мои мысли вопрос отца Игнатия.
      — Большинство православных вроде бы чают её, — отзываюсь я. Неоднократно приходилось слышать ссылки на предсказания неких старцев о последнем русском царе, который наведёт порядок в стране и в Церкви. Но, честно говоря, меня это настораживает. Ведь тем самым, выходит, мы заранее одобряем будущее вмешательство светской власти в дела церковные. Россия это уже проходила. Неужели Церковь, являясь богочеловеческим организмом, сама не способна очиститься, даже если в ней и возникли какие-нибудь нестроения?
      — Логично. Но чудо обретения Державной иконы Божией Матери говорит о восстановлении царского правления. Разве монархия устроена не по образу и подобию Церкви?
      — Признаться, раньше я тоже так думал, а по размышлении изменил своё мнение. Законно власть принадлежит только одному Вседержителю. Это аксиома. Кто же ещё может быть изначальным источником власти во вселенной? Когда-то в древнем Израиле существовала форма правления, называемая теократией, в переводе с греческого языка — «власть Бога». Проводником её в мир была Церковь. Не вам же объяснять, что такое Церковь? Да, с человеческой стороны в ней могут быть поползновения ко греху, однако её устроение таково, что грех в себе она преодолевает значительно быстрее любого светского общества. Впрочем, боюсь оказаться в положении вашего бравого «наставника». Простите грешного.
      — Да брось ты! Я обычный сельский священник, даже в школе всегда учился на тройки. Откуда мне знать тонкости устроения политических систем? Вот и хочу тебя расспросить о них; пойми, мне это надо знать. Понадобилось, — говорит отец Игнатий. — Лучше объясни такую вещь. Коль теократия самый совершенный общественный лад, то выходит, что католическая модель совмещения светской и церковной власти в лице папы Римского вполне уместна и даже желательна?
      — Разумеется, нет. Ибо папа, считаясь наместником Христа, подменяет собой Церковь. Происходит не сакрализация светской власти, а обмирщение церковной власти. И так называемая «непогрешимость папы» лишь усугубляет существо дела, сводя его к своеволию при принятии тех или иных судьбоносных решений. Поэтому деятельность одного папы нередко являлась противоположной деятельности другого понтифика.
      Отец Игнатий ловко подтягивается на руках и садится на фундамент. Мне кажется, что наш разговор продолжается в душе священника: всё сказанное не просто звучит эхом где-то в глубинах его сознания, а оседает там в строго определённом порядке, в том порядке, без которого нет на селе настоящего хозяина. Однако меня немного удивляет следующий вопрос:
      — Если идти по линии сакрализации власти, то не придем ли мы к пресловутому «цезарепапизму»? Ведь те же византийские императоры-иконоборцы присвоили себе право поучать Церковь, претендуя на своё первосвященство.
      Сразу чувствуется, что отец Игнатий основательно готовился к проповеди на Торжество Православия, оттуда, наверное, и пришла ему мысль об императорах-иконоборцах. Раньше подобных разговоров я не слышал. Что же он читал? Интересно…
      И, не выдавая своих мыслей, отвечаю:
      — Ничего сложного нет. Цезарепапизм — это узурпация власти Церкви, а сакрализация светской власти — подчинение её власти Бога. Здесь не может быть иначе. Именно власть Бога над людьми и есть власть Церкви. Что и позволяло быстро и эффективно воевать против греха.
      — Согласен. История догматических споров тому подтверждение. Даже некоторые патриархи извергались вон, если они становились на еретическую точку зрения. Православному человеку трудно отрицать: власть Бога лучше любой власти человека, но тогда откуда и почему возникла монархия?
      — Виной тому — кризис веры. Общеизвестно: из-за него и происходят в обществе потрясения. Вот и в древнем Израиле люди всё меньше стали верить, что их дела невидимо устраивает Господь. Здесь ключевое слово «невидимо». Помните у Давида: «Говорит безумный в сердце своём: нет Бога». А ведь сказано было за тысячу с лишним лет до Рождества Христова, причем царем! Людям потребовались гарантии видимого устроения дел. Не будем вспоминать переход от родоплеменного строя к рабовладельческому, о чем говорят материалисты. Вот где берет своё начало позитивизм! Однако опять начинаю учить…
      — Брат Сергий, прекрати! — строго одёргивает меня батюшка. — Мы рассуждаем о серьёзных вещах. Что с тобой сегодня? У нас разговор на равных. И позволь мне кое в чём поучиться у других. Продолжай!
      И я продолжаю:
      — Бог, уважая людской выбор, и ради того только, чтобы не случилось большего греха, позволяет Самуилу ввести монархию; правда, на условии верности её Всевышнему. Но это вы и сами знаете из Ветхого Завета. Путь к признанию над собой власти Бога, очевидно, лежит через восстановление власти цезаря.
      — Да-да, — говорит отец Игнатий, уходя в свои раздумья.
И мне становится понятно: привёл он меня в церковный двор отнюдь не для того, чтобы показать построенный фундамент для Воскресной школы, а поговорить о чём-то важном, наболевшем, трогающем его душу и не отпускающим её, пока она не получит ответа.
      — Почему вы спрашиваете о монархии? — возвращаю духовника к нашей беседе.
      Он ничего не успевает сказать. Во дворе появляется рослая фигура отца Василия. Священник спрыгивает с фундамента, и мы направляемся навстречу диакону.
      Не могу удержаться от восклицания:
      — Отче, у батюшки день рождения, оказывается, только через неделю!
      — Какая разница? — невозмутимо отвечает он. — Это же не день Ангела.
      Друзья троекратно обнимаются. Потом диакон произносит речитативом:
      — Значит, поздравлять не буду… Кстати, отец Игнатий, попы до сих пор рьяно обсуждают между собой твою речь на епархиальном собрании. Что тебя прорвало?
      Священник, поморщившись, спрашивает:
      — И что говорят?
      — Разное. Одни хвалят, другие считают — высовываешься. А у нас, как водится, тем, кто высовывается, отрубают голову.
      — И когда на плаху?
      Отец Василий смеётся:
      — Успокойся. Владыка тебя любит. Потому всем и дал возможность выговориться. В других случаях срезАл ведь в самом начале речи.
      — А в чём дело? — недоумеваю я. — Батюшка, вы мне ничего не сказали.
      — Это мы о своём, — важничает диакон.
      — Ничего особенного, — отвечает отец Игнатий. — Когда на собрании пошла речь о текущих делах и многие священники стали жаловаться на нехватку денег, то я и задал им наболевший вопрос: почему наши люди живут плохо?
      — Закономерная постановка проблемы, — говорю я. — К чему тут придраться?
      — Никто и не придирался, — продолжает духовник. — Просто владыка спросил: «Что значит плохо? Кого ты имеешь в виду?». «Народ у нас живёт беспросветно; радости на душе у него мало. Ведь только о катастрофах, воровстве, об убийствах и слышим со всех сторон. Пошлость бьёт уже через край. Мои односельчане элементарно бедствуют от безденежья и безработицы, тупеют от пьянства и бессмыслицы жизни. В то же время властям полезно — что в карман полезло; у них и руки стали с ящичками. И с рюмочками! Народ брошен на произвол судьбы. Не потому ли Русь спивается, что берёт пример со своего правителя-бражника?», — сказал я. «И что ты предлагаешь?» — удивился архиерей.
      Дойдя до этого места в своём рассказе, отец Игнатий замялся:
      — Отец Василий, разуметь надо: владыка дал высказаться людям не из любви ко мне (кто я такой?), а по той причине, что, будучи человеком мудрым, он изучает в подобных ситуациях своих священников с чисто человеческой стороны.
      Диакон, приглаживая длинные чёрные волосы, басит:
      — Не заговаривай нам зубы.
      И, обращаясь ко мне, поясняет:
      — Ты свой человек, Сергий, тебе скажу. Взял Игнатий да со всего маху и рубанул: «Если власть сознательно, долго, упорно, нагло попирает заповеди Божии, то пора ей объявить анафему». Что после этого началось!.. Не проси, рассказывать не буду.
      — И чем же кончилось дело? — справляюсь я.
      — Разные были предложения. Но владыка всех остудил: «Многие чиновники — ваши прихожане. Идите и работайте не только с простецами, а и с государственными людьми. В основном именно от нас зависит будущее России. Больше молитесь, отцы! Дракою правыми не станем».
      — Ну, было не совсем так, как ты говоришь, однако дело закончилось благополучно. Слава Богу! Владыка настоятельно благословил учиться в епархиальном духовном училище на заочном отделении. Пришлось взяться за книжки, — заключил священник. — Однако подоспело время нам держать путь к столу.
      И мы втроём отправляемся в беседку отца Игнатия.
      По дороге он размышляет:
      — Монархия всё-таки не теряет сакральности и ответственности власти. А вот так называемое «народоправие», когда одеяло каждый норовит стащить на себя, совсем другое дело. Здесь люди начинают решетом в воде звёзд ловить.
      — Монарх ответственен, конечно, перед Богом и подданными, но на примере истории мы знаем, что монархия много раз превращалась в самоуправство, деспотию, искушение властью, — говорю я, преодолевая искус и смущение нежданной педагогической ролью. — А когда люди начинают полагаться только на свой ум, то власть становится исключительно светской и легко превращается в источник наживы. Один раз ведь живём! Один раз у кормушки! Да и не может власть в равной степени принадлежать всем. Это демагогия. Вот и выходит, что воровство есть, а воров вроде бы и нет.
      — Но как же контроль? Куда он смотрит? Принимаются соответствующие законы… — вступает в разговор диакон Василий.
      — Отче, а кто законы приводит в действие? — говорю я. — То-то же! Знает и сила правду, да не любит сказывать.
      — Не забудем, что и законы людям были даны по причине оскудения любви, — добавляет отец Игнатий.
      Мы подходим к беседке.
      Стол уже убран фруктами, салатами, морсами, соками… Завершает красоту изысканный букет полевых цветов. Вижу в нём руку жены…
      Подходит кот и, мурлыча, начинает тереться о мои ноги. Нина замечает неизменную популярность своего мужа у котов: куда бы мы ни пришли, они тут же предлагают мне бескорыстную дружбу.
      — Поскольку сейчас Успенский пост — обойдемся без спиртного, — решает отец Игнатий.
      Молимся и садимся за стол. Вместо вина разливаем морс и гранатовый сок. Никто ещё не успевает произнести тост в честь виновника торжества, как появляется Илья.
      — Ехал было мимо, да завернул по дыму, — улыбается он. — Привет гостям! В честь чего пир?
      — Куда дворяне, туда и миряне, — говорит диакон Василий и бесстрашно протягивает Илье тяжёлую руку для пожатия.
      — Садись с нами, — приглашает деверя матушка Анна. — День рождения отмечаем заранее: так случилось…
      Илья продолжает балагурить:
      — Первое, что я вина в рот не беру; второе, что сегодня и день не такой; а третье, что я уже две рюмки дёрнул.
      Он берёт графин с гранатовым соком и точным движением отправляет жидкость в стакан. Не дожидаясь тоста, Илья одним махом опрокидывает содержимое стакана в рот. И… кривится в страшной гримасе:
      — Мужики, вы никак одурели! Сок пить вместо вина!! Ино и глупый умного соблазнит. Вот теперь я действительно поверил, что наступают последние времена!
      Он, оглядываясь, гневно испускает из глаз молнии от обиды, шустро и вприпрыжку бежит со двора.
      Убранное поле играет бархатными переливами стерни — в ожидании плуга… Вот так травинка к травинке, былинка к былинке — по природному закону умирая вместе, каждой частицей, каждой малейшей толикой своего существа они соединяются с землёй и не дают ей обеднеть, превратиться в песок, выродиться в бесплодную пустыню. Тайна кроется во всём окружающем мире — достаточно внимательно осмотреться, чтобы заметить. И это тайна не смерти, а тайна жизни.
      Августовское сжатое поле украшается лёгким жемчужным ожерельем небольших облаков на горизонте. Вольно и радостно туда бросить взор: даль простирается до самого прикосновения земли с небом!
      Русь наша…