Гл. 31. За правду Бог и добрые люди

      Протоиерей Павел Шубников — священник со стажем. Больше двадцати лет прослужил у Престола Божия. Окончил в своё время Духовную академию. Награждён крестом с украшениями, палицей, не говоря уже о набедреннике, полученном вскоре после окончания семинарии.
      Смолоду молился отец Павел с матушкой Таисией, чтобы Бог дал детей, но молитвы словно пролетали мимо неба: детей так и не было. Врачи только разводили руками, уверяя в отсутствии серьёзных болезней, сказывающихся на бесплодии. Супруги понимали двусмысленность своего положения, хотя никто им прямо в глаза ничего не говорил. Но библейская мысль о бездетности как некой богооставленности висела дамокловым мечом в воздухе. Господь, разумеется, щедро наделял Своей благодатью (иначе бы и силы откуда брать?), но, как ни крути, а продолжить род Шубниковых позарез необходимо…
      И вот в Духовном училище, где протоиерей преподавал догматическое богословие, ему подсказали: если с матушкой сердечно помолиться в Любимовской церкви, то Бог непременно пошлёт чаемых ребятишек. На что отец Павел даже возмутился: какая разница, где именно молиться? Чем хуже древний Ильинский собор в Старославянске новодельной церквушки во имя великомученицы Екатерины в Любимовке? В каждом из храмов стоит Престол, а, значит, незримо присутствует Вседержитель. И, стало быть, молитвы доходят прямо по назначению. Утверждать иначе — магия да и только!
      Вскоре началась сессия у заочников.
      Отец Игнатий, идя в трапезную, немало удивился, когда протоиерей Павел взял его под локоть и произнёс:
      — Представь себе ситуацию: в двери твоего дома стучится преступник, которого преследует милиция. Ты выдал бы его или спрятал?
Отец Игнатий даже остановился. Что за вопрос? Причём от уважаемого протоиерея. Не вопрос, а кипяток на голову!
      — Батюшка, зачем искушаешь? — охватив свою бороду руками, почти до дна лёгких выдыхает Иванов. — Грешный я человек, грешный! Что ещё хочешь узнать?
      Протоиерей прищуривается и, не останавливаясь, бросает через плечо:
      — Нашёл дружка! Кур с тобой не воровал, чтобы обращаться ко мне на «ты»!
      Иерей Игнатий глубоко уходит в себя, но не обнаруживает явных причин для начала войны. Где он перешёл дорогу отцу Павлу? Нигде! Тогда почему затевается скандал? Зачем Шубникову эта ссора?
      Нет ответов…
      В трапезной Иванов специально садится рядом со своим педагогом. Протоиерей встаёт и зычно затягивает «Отче наш». Все присутствующие громко подхватывают.
На столе по-армейски громоздится столбом десяток тарелок, из супницы вкусно тянет свежими щами, а из большого горшка — пловом. Отец Павел берёт верхнюю тарелку и тянется за черпаком.
      — Батюшка, прошу прощения, но я так и не понял, что от меня нужно, — положив крупные кисти рук на край стола, произносит Игнатий. — Чем я не угодил?
      — Вот держи, — говорит преподаватель, протягивая Иванову полупустую тарелку с жидкими щами. — Большего пока не заслужил. Аскезы тебе не хватает.
      Отец Игнатий принимает тарелку, осторожно ставит её рядом и замечает, как Шубников вытягивает себе из супницы немалую, серо-розоватую от мяса говяжью аппетитную кость, а потом оставшееся в тарелке место заполняет до краёв щами.
Иванов, молча, начинает есть. Сегодня он особенно проголодался, но вот, помимо догматического богословия, предстоит, по всей видимости, ещё сдать зачёт по аскетике. Век живи — век учись! Что же всё-таки затеял отец Павел?
      Последний не успел обглодать и половину кости, когда любимовский священник потянулся за черпаком, чтобы набрать плова. Протоиерей перехватил его руку с укором:
      — Сегодня я старший по столу. В армии служил, отче, а, значит, знаешь, что такое порядок. Блюди!
      И, взяв тарелку Иванова, ловко бросает в неё из горшка полчерпака разваренного риса без единого кусочка баранины.
      Отец Игнатий и на сей раз сдерживает себя. Быстро съедает рис, сдаёт тарелку в посудомоечную, а потом, даже не выпив чая, выходит на улицу.
      «И то правда: из-за стола надо вставать голодным», — успокаивает он себя.
      Конец января распустился оттепелью. Ветер рябью задирает лужи. В небе вверх и вниз вовсе без гая зачем-то плавают беззаботные галки. Позолоченный крест колокольни смутно, почти призрачно маячит в низких серых тучах, отягощённых влагой. И кажется, что этот белокаменный изукрашенный изразцами столп специально воздвигли в небо для удобства разговора с ангелами.
      Отец Игнатий достаёт из портфеля учебник и в который раз пробегает глазами страницы. Не для зачёта старается — сам хочет как можно лучше запомнить суть догматов. Куда же священнику без них?
      Спустя некоторое время, рядом с ним оказывается отец Павел.
      Глаза протоиерея заметно подобрели. Не сверлят они теперь Иванова, не сердятся, а, напротив, что-то таят в себе задушевное, родственное, откровенное.
      — Пойдём, отец Игнатий, — зовёт Шубников, указывая в сторону своей аудитории. — Хочу с тобой первым побеседовать.
      — Батюшка, так ведь рано ещё, — отзывается Иванов. — Вам отдохнуть следует.
      — А ты за меня не беспокойся. Если приглашаю, значит, так надо. Раньше уедешь в свою Любимовку.
       Отец Игнатий вздохнул от мысли, что уехать можно будет, лишь сдав зачёт. А попробуй его сдать! Но послушно зашагал следом за педагогом.
      Когда они заходят в класс, Шубников указывает на стул:
      — Устраивайся.
      А сам, сделав несколько кругов, садится за стол и норовит незаметно растереть икры под рясой. Не трудно догадаться: ноги горят от больных вен — неизменный бич священников со стажем.
      — Не стану тебя мучить рутиной — знаю, что всё вызубрил, — продолжил отец Павел, зачёсывая на темя сбившиеся остатки пепельных волос с крутого лба. — Ответь мне только на один вопрос: чем отличается личность от индивидуальности? И с тебя будет довольно.
      У Иванова пошла голова кругом. В том учебнике, который он проштудировал, ничего подобного нет. Вот уж воистину перекрестись да выспись! А отвечать надо.
     — Я так это понимаю, батюшка, — медленно чеканит каждое слово отец Игнатий, для верности подпирая виски кулаками. — За правду Бог и добрые люди. Здесь всё дело в любви. Индивидуалист любит в первую очередь себя, а личность — Бога. Без Господа и других людей полюбить трудно. Или я ошибаюсь?
      Протоиерей раскатисто засмеялся:
      — Тони, кому охота, а мы на песочек? Хорош, брат! Однако должен сказать, что, как ни странно, по существу дела ты прав. Смекалист. Ещё вот о чём хочу пытать, отче. Народ бает, что у тебя храм особенный, прямо какой-то чудотворный: у кого детей нет, то после молитв женщины якобы зачинают. Это верно?
      Отец Игнатий переводит дух. Зачёт вроде бы миновал. Слава Богу. А о храме своём любой священник может говорить часами.
      — Батюшка, должен признаться, что такие случаи действительно были. Разумеется, не по моим заслугам. Господь даёт! Сам каждый раз удивляюсь. Приезжайте с матушкой, вместе послужим, а там посмотрим. Что мы теряем?
      Протоиерей Павел задумывается надолго, снова начинает ходить по классу, шевеля сухими тонкими губами, затем всем слегка полнеющим туловищем резко разворачивается, рассекает воздух правой рукой и произносит всего одно слово:
      — Созвонимся.
      Поехать в Любимовку давно настаивала матушка Таисия. Необъяснимое женское чутьё тянуло её туда. Она не обращала внимания на сердитый настрой мужа, на укоры и обвинение в предрассудках; напротив, сама считала предрассудком сопротивление отца Павла посетить храм великомученицы Екатерины. Многое ведь рассказывают миряне о Любимовке. Вода камень точит — настало время, когда, переболев сильной простудой, протоиерей сдался.
      И вот несётся автомобиль священника по солегорской дороге уже больше часа.
      На повороте в Залучье отец Павел решительно тормозит. Вдали различимо виднеется Любимовка. Дорога туда за последние три-четыре года — разбита ужасно.
      Шубников от досады ложится на руль.
      — Батюшка, не расстраивайся, — подбадривает его жена. — Сам говорил: дорога ко спасению всегда терниста.
      Протоиерей Павел, неспешно осенив крестным знамением себя и дорогу впереди, ногой слегка жмёт на педаль газа…
      У храма ожидает гостей отец Игнатий. С первого взгляда заметно — дожидается долго. Но терпеливо.
      — Однако, дорогой… — голосит нараспев протоиерей Павел, вылезая из машины. — Сегодня сто раз поблагодарил Бога, что езжу на «Ниве». Иначе и не добраться бы к тебе.
       Из-за угла неожиданно появляется Илья и, вытянув руки вперед, басит:
       — Благослови, отче!
       — Мой брат, — поясняет священник Игнатий. — Несёт у нас послушание сторожа.
       Отец Павел шевелит ноздрями, принюхиваясь, и недовольно произносит:
       — А накурился, как полоумный турок кальяна! Тебе жить надоело?! Батюшка, почему терпишь? В России ни одной отечественной табачной фабрики не осталось — все скупили американцы. И они добавляют в табак что-то вредоносное; самые крепкие русские мужики перемрут в ближайшие тридцать лет. Так и говори своей пастве. Сам же глаголешь, за правду Бог и добрые люди. У нас и без американских «сосок» народ вымирает. Кто о нём заботиться будет, если не мы с тобой!
      Протоиерей наскоро благословляет Илью, потом почему-то произносит невпопад «Индюки тяжелее кур» и первым проходит в храм. Смотрит по стенам, на иконостас, в окно.
      — По какому принципу ты развесил иконы? — интересуется отец Павел, обращаясь к Игнатию. — Хотел у тебя спросить ещё с комиссией. Невозможно понять… Но тогда хватало других вопросов.
      «Опять зачёт!» — подумал Иванов. И, потерев висок, ответил:
      — Как их дарили, так я и вешал на стены. Иконы не сразу же все появились. Но вот, сами знаете, мироточат, однако.
      — Да уж знаю…
      Отец Игнатий начинает увлеченно рассказывать матушке Таисии о каждой иконе. Потом убегает в алтарь и выносит оттуда флакончик с миром, растворённым в оливковом масле, и даёт его заслушавшейся гостье:
      — Вам пригодится.
      Народу в храме мало. Человек пять-семь, да и те подтянулись, заметив приезд городского священника.
      Стали служить литургию.
      Матушка прижимает к груди флакончик и замирает. Её белое лицо чуть розовеет, отчего воздушные светлые волосы, выбивающиеся из-под бежевой косынки, становятся ещё светлее. Голубые глаза, увлажняясь, делаются особенно ясными, по-детски чистыми, наполняются светом, нежностью, берутся кротким блеском. Отчетливо слышны молитвы, жидкое хриплое пение на клиросе трёх старушек, возгласы отца Павла… Блаженством переполняется женское сердце. Нет, оно не рвётся наружу; сердцу становится так хорошо, что лучше и быть не может.
      Не может? Да разве впервые матушка присутствует на литургии! С восемнадцати лет она замужем за священником. Сколько храмов они с ним сменили? И каких храмов! Много раз на неё сходила благодать Божия. Выказать того невозможно!
      Тем не менее, получается, что может быть лучше, и даже не гипотетически «быть», а реально осуществиться — вот здесь и сейчас! После принятия Святых Тайн. Уже и сердца больше не чувствует матушка, теперь не только глаза — сама душа засветилась наружу.
      Да, много раз Таисия переживала в себе благодатное состояние… И что с того? К этому нельзя привыкнуть, ибо каждый раз схождение благодати свыше не отменяет его прежнего и нынешнего переживания, не устанавливает какого-либо сравнения одного случая с другим.
      Потому и теперь по окончании богослужения никуда не хочется уходить. Ноги врастают в пол, отказываясь покидать храм.
      И всё-таки на сей раз произошло нечто большее, хоть сопоставлять одно с другим действительно не престало. Сила духовная пришла! И столько, что воистину сияй изнутри. Если Господь ощутил, как сила изошла из Него, то, следовательно, и принятие её вполне ощутимо.
      Причём в таком изобилии!
      За что и на что милость свыше?
      Становится понятно одно: о ней никому нельзя говорить, даже отцу Павлу.
      И когда они возвращались домой, то всю дорогу молчали. Оба!
      Больше часа.
      Лишь мотор автомобиля о чём-то монотонно пытается им сказать, но его никто не слушает.
      Таисия хорошо понимает, что и муж её находится в особом настроении. Значит, тем более нельзя нарушать благоговейной тишины покоя, какой не припомнить за годы, прожитые вместе. Не от обиды же молчит отец Павел!
      И только дома — за столом на кухне — матушка позволила себе с застенчивой мягкостью выговорить мужу:
      — А ты не хотел ехать в Любимовку…
      Великое сомнение овладело протоиереем, когда через два месяца жена призналась, что она беременна. Как же так? Неужели поездка в Любимовку опровергла все здравые суждения богослова? Что-то не сходилось у отца Павла, что-то выбивало его из казалось бы верной, веками выверенной системы.
      Неужели сила молитвы ученика, без году неделя рукоположенного в священники, превзошла силу опытного пастыря, преподавателя и богослова?
      Можно ли с этим согласиться?
      Поневоле ведь возникает несправедливость: более двух десятков лет положить на служение Церкви — и оставаться бездетным. Но стоило помолиться с деревенским простоватым попом, как всё изменилось. Прямо унижение, да и только!
      Или на одной чаше весов лежит опыт, усердие немалое и знание, а на другой — дар Божий?! Позволительно ли их противопоставлять? Однако подаренное маслице сняло боль в ногах — неоспоримый факт! Кто измерял молитвенные усилия Иванова?
      Успокоила отца Павла та же матушка Таисия, заметившая нутром эти шараханья воспалённой мысли. Она твёрдо произнесла лишь несколько слов:
      — Вот и наградил тебя Господь: и за большие труды, и за то, что смог перебороть себя и поехать в Любимовку.
      Всё верно. Но почему Бог не давал детей в Старославянске?
      Воистину пути Господни неисповедимы…
      Если родится мальчик, то непременно будет потом священником.
      При встрече с отцом Игнатием на архиерейском богослужении Шубников многозначительно изрекает:
      — Отче, справедливо заметил: не по твоим заслугам Бог посылает нам ребёнка. Не возгордись. Право, въелась поговорка, но истинно так: за правду Бог и добрые люди. На церковной ниве я потрудился более твоего.
      Иванов снова ощущает себя учеником духовного училища и боится дать ошибочный ответ. Но в серых глазах протоиерея вдруг замечает игру солнечных зайчиков хитрецы. И, осмелев, отвечает:
      — Да, батюшка, за любовь к ближнему и за смирение твоё дарует Господь семье Шубниковых двух своих и двух приёмных ребятишек.
      Отец Павел с удивлением окидывает взглядом своего собеседника с головы до пят и объясняет:
       — Думали, конечно, взять из детдома близнецов, но, пока не утратили надежд и возможности иметь своего первенца, всё откладывали…
Протоиерей достаёт из кармана целлофановый пакет с аккуратно сложенным, тонко расшитым поясом для подрясника и протягивает его отцу Игнатию со словами:
      — Бери, пророче, матушка велела вручить. Сама трудилась.