В О З М Е З Д И Е
Первая глава
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел,
Бессильных жалоб и проклятий
Бескровных душ и слабых тел!
С тобой пришли чуме на смену
Нейрастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин,
Конгрессов, банков, федераций,
Застольных спичей, красных слов,
Век акций, рент и облигаций,
И малодейственных умов,
И дарований половинных
(Так справедливей – пополам!),
Век не салонов, а гостиных,
Не Рекамье, – а просто дам…
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…
А человек? – он жил безвольно:
Не он – машины, города,
«Жизнь» так бескровно и безбольно
Пытала дух, как никогда…
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, –
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть, и дух погас,
И ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас:
Там – распри кровные решают
Дипломатическим умом,
Там – пушки новые мешают
Сойтись лицом к лицу с врагом,
Там – вместо храбрости – нахальство,
А вместо подвигов – «психоз»,
И вечно ссорится начальство,
И длинный громоздко;й обоз
Воло;чит за собой команда,
Штаб, интендантов, грязь кляня,
Рожком горниста – рог роланда
И шлем – фуражкой заменя…
Тот век немало проклинали
И не устанут проклинать.
И как избыть его печали?
Он мягко стлал – да жестко спать…
Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер…
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…
Что; ж человек? – За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем – машин немолчный скрежет?
Зачем – пропеллер, воя, режет
Туман холодный – и пустой?
Теперь – за мной, читатель мой,
В столицу севера больную,
На отдаленный финский брег!
Уж осень семьдесят восьмую
Дотягивает старый век.
В Европе спорится работа,
А здесь – по-прежнему в болото
Глядит унылая заря…
Но в половине сентября
В тот год, смотри, как солнца много!
Куда народ вали;т с утра?
И до заставы всю дорогу
Горохом сыплется ура,
И Забалканский, и Сенная
Кишат полицией, толпой,
Крик, давка, ругань площадная…
За самой городской чертой,
Где светится золотоглавый
Новодевичий монастырь,
Заборы, бойни и пустырь
Перед Московскою заставой, –
Стена народу, тьма карет,
Пролетки, дрожки и коляски,
Султаны, кивера и каски,
Царица, двор и высший свет!
И пред растроганной царицей,
В осенней солнечной пыли,
Войска проходят вереницей
От рубежей чужой земли…
Идут, как будто бы с парада.
Иль не оставили следа
Недавний лагерь у Царьграда,
Чужой язык и города?
За ними – снежные Балканы,
Три Плевны, Шипка и Дубняк,
Незаживающие раны,
И хитрый и неслабый враг…
Вон – павловцы, вон – гренадеры
По пыльной мостовой идут;
Их лица строги, груди серы,
Блестит Георгий там и тут,
Разрежены их батальоны,
Но уцелевшие в бою
Теперь под рваные знамена
Склонили голову свою…
Конец тяжелого похода,
Незабываемые дни!
Пришли на родину они,
Они – средь своего народа!
Чем встретит их родной народ?
Сегодня – прошлому забвенье,
Сегодня – тяжкие виденья
Войны пусть ветер разнесет!
И в час торжественный возврата
Они забыли обо всем:
Забыли жизнь и смерть солдата
Под неприятельским огнем,
Ночей, для многих – без рассвета,
Холодную, немую твердь,
Подстерегающую где-то –
И настигающую смерть,
Болезнь, усталость, боль и голод,
Свист пуль, тоскливый вой ядра,
Зальдевших ложементов холод,
Негреющий огонь костра,
И даже – бремя вечной розни
Среди штабных и строевых,
И (может, горше всех других)
Забыли интендантов козни…
Иль не забыли, может быть? –
Их с хлебом-солью ждут подносы,
Им речи будут говорить,
На них – цветы и папиросы
Летят из окон всех домов…
Да, дело трудное их – свято!
Смотри: у каждого солдата
На штык надет букет цветов!
У батальонных командиров –
Цветы на седлах, чепраках,
В петлицах выцветших мундиров,
На конских челках и в руках…
Идут, идут… Едва к закату
Придут в казармы: кто – сменять
На ранах корпию и вату,
Кто – на; вечер лететь, пленять
Красавиц, щеголять крестами,
Слова небрежные ронять,
Лениво шевеля усами
Перед униженным «штрюком»,
Играя новым темляком
На алой ленточке, – как дети…
Иль, в самом деле, люди эти
Так интересны и умны?
За что они вознесены
Так высоко, за что в них вера?
В глазах любого офицера
Стоят видения войны.
На их, обычных прежде, лицах
Горят заемные огни.
Чужая жизнь свои страницы
Перевернула им. Они
Все крещены огнем и делом;
Их речи об одном твердят:
Как Белый Генерал на белом
Коне, средь вражеских гранат,
Стоял, как призрак невредимый,
Шутя спокойно над огнем;
Как красный столб огня и дыма
Взвился над Горным Дубняком;
О том, как полковое знамя
Из рук убитый не пускал;
Как пушку горными тропами
Тащить полковник помогал;
Как царский конь, храпя, запнулся
Пред искалеченным штыком,
Царь посмотрел и отвернулся,
И заслонил глаза платком…
Да, им известны боль и голод
С простым солдатом наравне…
Того, кто побыл на войне,
Порой пронизывает холод —
То роковое всё равно,
Которое подготовляет
Чреду событий мировых
Лишь тем одним, что не мешает…
Всё отразится на таких
Полубезумною насмешкой…
И власть торопится скорей
Всех тех, кто перестал быть пешкой,
В тур превращать, или в коней…
А нам, читатель, не пристало
Считать коней и тур никак,
С тобой нас нынче затесало
В толпу глазеющих зевак,
Нас вовсе ликованье это
Заставило забыть вчера…
У нас в глазах пестрит от света,
У нас в ушах гремит ура!
И многие, забывшись слишком,
Ногами штатскими пылят,
Подобно уличным мальчишкам,
Близ марширующих солдат,
И этот чувств прилив мгновенный
Здесь — в петербургском сентябре!
Смотри: глава семьи почтенный
Сидит верхом на фонаре!
Его давно супруга кличет,
Напрасной ярости полна,
И, чтоб услышал, зонтик тычет,
Куда не след, ему она.
Но он и этого не чует
И, несмотря на общий смех,
Сидит, и в ус себе не дует,
Каналья, видит лучше всех!..
Прошли… В ушах лишь стонет эхо,
А всё — не разогнать толпу;
Уж с бочкой водовоз проехал,
Оставив мокрую тропу,
И ванька, тумбу огибая,
Напер на барыню — орет
Уже по этому случа;ю
Бегущий подсобить народ
(Городовой — свистки дает)…
Проследовали экипажи,
В казармах сыграна заря —
И сам отец семейства даже
Полез послушно с фонаря,
Но, расходясь, все ждут чего-то…
Да, нынче, в день возврата их,
Вся жизнь в столице, как пехота,
Гремит по камню мостовых,
Идет, идет – нелепым строем,
Великолепна и шумна…
Пройдет одно – придет другое,
Вглядись – уже не та она,
И той, мелькнувшей, нет возврата,
Ты в ней – как в старой старине…
Замедлил бледный луч заката
В высоком, невзначай, окне.
Ты мог бы в том окне приметить
За рамой – бледные черты,
Ты мог бы некий знак заметить,
Которого не знаешь ты,
Но ты проходишь – и не взглянешь,
Встречаешь – и не узнаешь,
Ты за другими в сумрак канешь,
Ты за толпой вослед пройдешь.
Ступай, прохожий, без вниманья,
Свой ус лениво теребя,
Пусть встречный человек и зданье –
Как все другие – для тебя.
Ты занят всякими делами,
Тебе, конечно, невдомек,
Что вот за этими стенами
И твой скрываться может рок…
(Но, если б ты умом раскинул,
Забыв жену и самовар,
Со страху ты бы рот разинул
И сел бы прямо на троттуар!)
Смеркается. Спустились шторы.
Набита комната людьми,
И за прикрытыми дверьми
Идут глухие разговоры,
И эта сдержанная речь
Полна заботы и печали.
Огня еще не зажигали
И вовсе не спешат зажечь.
В вечернем мраке тонут лица,
Вглядись – увидишь ряд один
Теней неясных, вереницу
Каких-то женщин и мужчин.
Собранье не многоречиво,
И каждый гость, входящий в дверь,
Упорным взглядом молчаливо
Осматривается, как зверь.
Вот кто-то вспыхнул папироской:
Средь прочих – женщина сидит:
Большой ребячий лоб не скрыт
Простой и скромною прической,
Широкий белый воротник
И платье черное – всё просто,
Худая, маленького роста,
Голубоокий детский лик,
Но, как бы что найдя за далью,
Глядит внимательно, в упор,
И этот милый, нежный взор
Горит отвагой и печалью…
Кого-то ждут… Гремит звонок.
Неспешно отворяя двери,
Гость новый входит на порог:
В своих движениях уверен
И статен; мужественный вид;
Одет совсем как иностранец,
Изысканно; в руке блестит
Высокого цилиндра глянец;
Едва приметно затемнен
Взгляд карих глаз сурово-кроткий;
Наполеоновской бородкой
Рот беспокойный обрамлен;
Большеголовый, темновласый —
Красавец вместе и урод:
Тревожный передернут рот
Меланхолической гримасой.
И сонм собравшихся затих…
Два слова, два рукопожатья —
И гость к ребенку в черном платье
Идет, минуя остальных…
Он смотрит долго и любовно,
И крепко руку жмет не раз,
И молвит: «Поздравляю вас
С побегом, Соня… Софья Львовна!
Опять – на смертную борьбу!»
И вдруг – без видимой причины –
На этом странно-белом лбу
Легли глубоко две морщины…
Заря погасла. И мужчины
Вливают в чашу ром с вином,
И пламя синим огоньком
Под полной чашей побежало.
Над ней кладут крестом кинжалы.
Вот пламя ширится – и вдруг,
Взбежав над жженкой, задрожало
В глазах столпившихся вокруг…
Огонь, борясь с толпою мраков,
Лилово-синий свет бросал,
Старинной песни гайдамаков
Напев согласный зазвучал,
Как будто – свадьба, новоселье,
Как будто – всех не ждет гроза, –
Такое детское веселье
Зажгло суровые глаза…
Прошло одно – идет другое,
Проходит пестрый ряд картин.
Не замедляй, художник: вдвое
Заплатишь ты за миг один
Чувствительного промедленья,
И, если в этот миг тебя
Грозит покинуть вдохновенье, –
Пеняй на самого себя!
Тебе единым на потребу
Да будет – пристальность твоя.
В те дни под петербургским небом
Живет дворянская семья.
Дворяне – все родня друг другу,
И приучили их века
Глядеть в лицо другому кругу
Всегда немного свысока.
Но власть тихонько ускользала
Из их изящных белых рук,
И записались в либералы
Честнейшие из царских слуг,
А всё в брезгливости природной
Меж волей царской и народной
Они испытывали боль
Нередко от обеих воль.
Всё это может показаться
Смешным и устарелым нам,
Но, право, может только хам
Над русской жизнью издеваться.
Она всегда – меж двух огней.
Не всякий может стать героем,
И люди лучшие – не скроем –
Бессильны часто перед ней,
Так неожиданно сурова
И вечных перемен полна;
Как вешняя река, она
Внезапно тронуться готова,
На льдины льдины громоздить
И на пути своем крушить
Виновных, как и невиновных,
И нечиновных, как чиновных…
Так было и с моей семьей:
В ней старина еще дышала
И жить по-новому мешала,
Вознаграждая тишиной
И благородством запоздалым
(Не так в нем вовсе толку мало,
Как думать принято теперь,
Когда в любом семействе дверь
Открыта настежь зимней вьюге,
И ни малейшего труда
Не стоит изменить супруге,
Как муж, лишившийся стыда).
И нигилизм здесь был беззлобен,
И дух естественных наук
(Властей ввергающий в испуг)
Здесь был религии подобен.
«Семейство – вздор, семейство – блажь», –
Любили здесь примолвить гневно,
А в глубине души – всё та ж
«Княгиня Марья Алексевна»…
Живая память старины
Должна была дружить с неверьем –
И были все часы полны
Каким-то новым «двоеверьем»,
И заколдован был сей круг:
Свои словечки и привычки,
Над всем чужим – всегда кавычки,
И даже иногда – испуг;
А жизнь меж тем кругом менялась,
И зашаталось всё кругом,
И ветром новое врывалось
В гостеприимный старый дом:
То нигилист в косоворотке
Придет и нагло спросит водки,
Чтоб возмутить семьи покой
(В том видя долг гражданский свой),
А то – и гость весьма чиновный
Вбежит совсем не хладнокровно
С «Народной Волею» в руках –
Советоваться впопыхах,
Что; неурядиц всех причиной?
Что; предпринять пред «годовщиной»?
Как урезонить молодежь,
Опять поднявшую галдеж? –
Всем ведомо, что в доме этом
И обласкают, и поймут,
И благородным мягким светом
Всё осветят и обольют…
Жизнь старших близится к закату.
(Что ж, как полудня ни жалей,
Не остановишь ты с полей
Ползущий дым голубоватый).
Глава семьи – сороковых
Годов соратник; он поныне,
В числе людей передовых,
Хранит гражданские святыни,
Он с николаевских времен
Стоит на страже просвещенья,
Но в буднях нового движенья
Немного заплутался он…
Тургеневская безмятежность
Ему сродни; еще вполне
Он понимает толк в вине,
В еде ценить умеет нежность;
Язык французский и Париж
Ему своих, пожалуй, ближе
(Как всей Европе: поглядишь –
И немец грезит о Париже),
И – ярый западник во всем –
В душе он – старый барин русский,
И убеждений склад французский
Со многим не мирится в нем;
Он на обедах у Бореля
Брюжжит не плоше Щедрина:
То – недоварены форели,
А то – уха им не жирна.
Таков закон судьбы железной:
Нежданный, как цветок над бездной,
Очаг семейный и уют…
В семье нечопорно растут
Три дочки: старшая томится
И над кипсэком мужа ждет,
Второй – всегда не лень учиться,
Меньшая – скачет и поет,
Велит ей нрав живой и страстный
Дразнить в гимназии подруг
И косоплеткой ярко-красной
Вводить начальницу в испуг…
Вот подросли: их в гости водят,
В карете возят их на бал;
Уж кто-то возле окон ходит,
Меньшой записку подослал
Какой-то юнкер шаловливый –
И первых слез так сладок пыл,
А старшей – чинной и стыдливой –
Внезапно руку предложил
Вихрастый идеальный малый;
Ее готовят под венец…
«Смотри, он дочку любит мало, –
Ворчит и хмурится отец, –
Смотри, не нашего он круга…»
И втайне с ним согласна мать,
Но ревность к дочке друг от друга
Они стараются скрывать…
Торопит мать наряд венчальный,
Приданое поспешно шьют,
И на обряд (обряд печальный)
Знакомых и родных зовут…
Жених – противник всех обрядов
(Когда «страдает так народ»).
Невеста – точно тех же взглядов:
Она – с ним об руку пойдет,
Чтоб вместе бросить луч прекрасный,
«Луч света в царство темноты»
(И лишь венчаться не согласна
Без флер д;оранжа и фаты).
Вот — с мыслью о гражданском браке,
С челом мрачнее сентября,
Нечесаный, в нескладном фраке
Он предстоит у алтаря,
Вступая в брак «принципиально», –
Сей новоявленный жених.
Священник старый, либеральный,
Рукой дрожащей крестит их,
Ему, как жениху, невнятны
Произносимые слова,
А у невесты – голова
Кружи;тся; розовые пятна
Пылают на ее щеках,
И слезы тают на глазах…
Пройдет неловкая минута —
Они воротятся в семью,
И жизнь, при помощи уюта,
В свою вернется колею;
Им рано в жизнь; еще не скоро
Здоровым горбиться плечам;
Не скоро из ребячьих споров
С товарищами по ночам
Он выйдет, честный, на соломе
В мечтах почиющий жених…
В гостеприимном добром доме
Найдется комната для них,
А разрушение уклада
Ему, пожалуй, не к лицу:
Семейство просто будет радо
Ему, как новому жильцу,
Всё обойдется понемногу:
Конечно, младшей по нутру
Народницей и недотрогой
Дразнить замужнюю сестру,
Второй – краснеть и заступаться,
Сестру резоня и уча,
А старшей – томно забываться,
Склонясь у мужнина плеча;
Муж в это время спорит втуне,
Вступая в разговор с отцом
О соцьялизме, о коммуне,
О том, что некто – «подлецом»
Отныне должен называться
За то, что совершил донос…
И вечно будет разрешаться
«Проклятый и больной вопрос»…
Нет, вешний лед круша, не смоет
Их жизни быстрая река:
Она оставит на покое
И юношу, и старика –
Смотреть, как будет лед носиться,
И как ломаться будет лед,
И им обоим будет сниться,
Что их «народ зовет вперед»…
Но эти детские химеры
Не помешают наконец
Кой-как приобрести манеры
(От этого не прочь отец),
Косоворотку на манишку
Сменить, на службу поступить,
Произвести на свет мальчишку,
Жену законную любить,
И, на посту не стоя «славном»,
Прекрасно исполнять свой долг
И быть чиновником исправным,
Без взяток видя в службе толк…
Да, этим в жизнь – до смерти рано;
Они похожи на ребят:
Пока не крикнет мать, – шалят;
Они – «не моего романа»:
Им – всё учиться, да болтать,
Да услаждать себя мечтами,
Но им навеки не понять
Тех, с обреченными глазами:
Другая стать, другая кровь –
Иная (жалкая) любовь…
Так жизнь текла в семье. Качали
Их волны. Вешняя река
Неслась – темна и широка,
И льдины грозно нависали,
И вдруг, помедлив, огибали
Сию старинную ладью…
Но скоро пробил час туманный –
И в нашу дружную семью
Явился незнакомец странный.
Встань, выйди по;утру на луг:
На бледном небе ястреб кружит,
Чертя за кругом плавный круг,
Высматривая, где похуже
Гнездо припрятано в кустах…
Вдруг — птичий щебет и движенье…
Он слушает… еще мгновенье —
Слетает на прямых крылах…
Тревожный крик из гнезд соседних,
Печальный писк птенцов последних,
Пух нежный по; ветру летит –
Он жертву бедную когтит…
И вновь, взмахнув крылом огромным,
Взлетел – чертить за кругом круг,
Несытым оком и бездомным
Осматривать пустынный луг…
Когда ни взглянешь, – кружит, кружит…
Россия-мать, как птица, тужит
О детях; но – ее судьба,
Чтоб их терзали ястреба.
На вечерах у Анны Вревской
Был общества отборный цвет.
Больной и грустный Достоевский
Ходил сюда на склоне лет
Суровой жизни скрасить бремя,
Набраться сведений и сил
Для «Дневника». (Он в это время
С Победоносцевым дружил).
С простертой дланью вдохновенно
Полонский здесь читал стихи.
Какой-то экс-министр смиренно
Здесь исповедывал грехи.
И ректор университета
Бывал ботаник здесь Бекетов,
И многие профессора,
И слуги кисти и пера,
И также – слуги царской власти,
И недруги ее отчасти,
Ну, словом, можно встретить здесь
Различных состояний смесь.
В салоне этом без утайки,
Под обаянием хозяйки,
Славянофил и либерал
Взаимно руку пожимал
(Как, впрочем, водится издавна
У нас, в России православной:
Всем, слава богу, руку жмут).
И всех — не столько разговором,
Сколь оживленностью и взором, —
Хозяйка в несколько минут
К себе привлечь могла на диво.
Она, действительно, слыла
Обворожительно-красивой,
И вместе – добрая была.
Кто с Анной Павловной был связан, —
Всяк помянет ее добром
(Пока еще молчать обязан
Язык писателей о том).
Вмещал немало молодежи
Ее общественный салон:
Иные – в убежденьях схожи,
Тот – попросту в нее влюблен,
Иной – с конспиративным делом…
И всем нужна она была,
Все приходили к ней, – и смело
Она участие брала
Во всех вопросах без изъятья,
Как и в опасных предприятьях…
К ней также из семьи моей
Всех трех возили дочерей.
Средь пожилых людей и чинных,
Среди зеленых и невинных —
В салоне Вревской был как свой
Один ученый молодой.
Непринужденный гость, привычный —
Он был со многими на «ты».
Его отмечены черты
Печатью не совсем обычной.
Раз (он гостиной проходил)
Его заметил Достоевский.
«Кто сей красавец? – он спросил
Негромко, наклонившись к Вревской: —
Похож на Байрона». – Словцо
Крылатое все подхватили,
И все на новое лицо
Свое вниманье обратили.
На сей раз милостив был свет,
Обыкновенно – столь упрямый;
«Красив, умен» – твердили дамы,
Мужчины морщились: «поэт»…
Но, если морщатся мужчины,
Должно быть, зависть их берет…
А чувств прекрасной половины
Никто, сам чорт, не разберет…
И дамы были в восхищеньи:
«Он – Байрон, значит – демон…» – Что ж?
Он впрямь был с гордым лордом схож
Лица надменным выраженьем
И чем-то, что хочу назвать
Тяжелым пламенем печали.
(Вообще, в нем странность замечали –
И всем хотелось замечать).
Пожалуй, не было, к несчастью,
В нем только воли этой… Он
Одной какой-то тайной страстью,
Должно быть, с лордом был сравнен:
Потомок поздний поколений,
В которых жил мятежный пыл
Нечеловеческих стремлений, –
На Байрона он походил,
Как брат болезненный на брата
Здорового порой похож:
Тот самый отсвет красноватый,
И выраженье власти то ж,
И то же порыванье к бездне.
Но – тайно околдован дух
Усталым холодом болезни,
И пламень действенный потух,
И воли бешеной усилья
Отягчены сознаньем. Так
Вращает хищник мутный зрак,
Больные расправляя крылья.
«Как интересен, как умен», –
За общим хором повторяет
Меньшая дочь. И уступает
Отец. И в дом к ним приглашен
Наш новоявленный Байро;н.
И приглашенье принимает.
В семействе принят, как родной,
Красивый юноша. Вначале
В старинном доме над Невой
Его, как гостя, привечали,
Но скоро стариков привлек
Его дворянский склад старинный,
Обычай вежливый и чинный:
Хотя свободен и широк
Был новый лорд в своих воззреньях,
Но вежливость он соблюдал
И дамам ручки целовал
Он без малейшего презренья.
Его блестящему уму
Противоречия прощали,
Противоречий этих тьму
По доброте не замечали,
Их затмевал таланта блеск,
В глазах какое-то горенье…
(Ты слышишь сбитых крыльев треск? –
То хищник напрягает зренье…)
С людьми его еще тогда
Улыбка юности роднила,
Еще в те ранние года
Играть легко и можно было…
Он тьмы своей не ведал сам…
Он в доме запросто обедал
И часто всех по вечерам
Живой и пламенной беседой
Пленял. (Хоть он юристом был,
Но поэтическим примером
Не брезговал: Констан дружил
В нем с Пушкиным, и Штейн – с Флобером).
Свобода, право, идеал –
Всё было для него не шуткой,
Ему лишь было втайне жутко:
Он, утверждая, отрицал
И утверждал он, отрицая.
(Всё б – в крайностях бродить уму,
А середина золотая
Всё не давалася ему!)
Он ненавистное – любовью
Искал порою окружить,
Как будто труп хотел налить
Живой, играющею кровью…
«Талант» – твердили все вокруг, –
Но, не гордясь (не уступая),
Он странно омрачался вдруг…
Душа больная, но младая,
Страшась себя (она права),
Искала утешенья: чу;жды
Ей становились все слова…
(О, пыль словесная! Что нужды
В тебе? – Утешишь ты едва ль,
Едва ли разрешишь ты муки!) –
И на покорную рояль
Властительно ложились руки,
Срывая звуки, как цветы,
Безумно, дерзостно и смело,
Как женских тряпок лоскуты
С готового отдаться тела…
Прядь упадала на чело…
Он сотрясался в тайной дрожи…
(Всё, всё – как в час, когда на ложе
Двоих желание сплело…)
И там – за бурей музыкальной –
Вдруг возникал (как и тогда)
Какой-то образ – грустный, дальный,
Непостижимый никогда…
И крылья белые в лазури,
И неземная тишина…
Но эта тихая струна
Тонула в музыкальной буре…
Что ж стало? – Всё, что быть должно:
Рукопожатья, разговоры,
Потупленные долу взоры…
Грядущее отделено
Едва приметною чертою
От настоящего… Он стал
Своим в семье. Он красотою
Меньшую дочь очаровал.
И царство (царством не владея)
Он обещал ей. И ему
Она поверила, бледнея…
И дом ее родной в тюрьму
Он превратил (хотя нимало
С тюрьмой не сходствовал сей дом…).
Но чуждо, пусто, дико стало
Всё, прежде милое, кругом –
Под этим странным обаяньем
Сулящих новое речей,
Под этим демонским мерцаньем
Сверлящих пламенем очей…
Он – жизнь, он – счастье, он – стихия,
Она нашла героя в нем, –
И вся семья, и все родные
Претят, мешают ей во всем,
И всё ее волненье множит…
Она не ведает сама,
Что уж кокетничать не может.
Она – почти сошла с ума…
А он? –
Он медлит; сам не знает,
Зачем он медлит, для чего?
И ведь нимало не прельщает
Армейский демонизм его…
Нет, мой герой довольно тонок
И прозорлив, чтобы не знать,
Как бедный мучится ребенок,
Что счастие ребенку дать –
Теперь – в его единой власти…
Нет, нет… но замерли в груди
Доселе пламенные страсти,
И кто-то шепчет: погоди…
То – ум холодный, ум жестокий
Вступил в нежданные права…
То – муку жизни одинокой
Предугадала голова…
«Нет, он не любит, он играет, –
Твердит она, судьбу кляня, –
За что терзает и пугает
Он беззащитную, меня…
Он объясненья не торопит,
Как будто сам чего-то ждет…»
(Смотри: так хищник силы копит:
Сейчас – больным крылом взмахнет,
На луг опустится бесшумно
И будет пить живую кровь
Уже от ужаса безумной,
Дрожащей жертвы…) – Вот – любовь
Того вампирственного века,
Который превратил в калек
Достойных званья человека!
Будь трижды проклят, жалкий век!
Другой жених на этом месте
Давно отряс бы прах от ног,
Но мой герой был слишком честен
И обмануть ее не мог:
Он не гордился нравом странным,
И было знать ему дано,
Что демоном и Дон-Жуаном
В тот век вести себя — смешно…
Он много знал – себе на горе,
Слывя недаром «чудаком»
В том дружном человечьем хоре,
Который часто мы зовем
(Промеж себя) – бараньим стадом…
Но – «глас народа – божий глас»,
И это чаще помнить надо,
Хотя бы, например, сейчас:
Когда б он был глупей немного
(Его ль, однако, в том вина?), –
Быть может, лучшую дорогу
Себе избрать могла она,
И, может быть, с такою нежной
Дворянской девушкой связав
Свой рок холодный и мятежный, –
Герой мой был совсем не прав…
Но всё пошло неотвратимо
Своим путем. Уж лист, шурша,
Крутился. И неудержимо
У дома старилась душа.
Переговоры о Балканах
Уж дипломаты повели,
Войска пришли и спать легли,
Нева закуталась в туманах,
И штатские пошли дела,
И штатские пошли вопросы:
Аресты, обыски, доносы
И покушенья – без числа…
И книжной крысой настоящей
Мой Байрон стал средь этой мглы;
Он диссертацией блестящей
Стяжал отменные хвалы
И принял кафедру в Варшаве…
Готовясь лекции читать,
Запутанный в гражданском праве,
С душой, начавшей уставать, –
Он скромно предложил ей руку,
Связал ее с своей судьбой
И в даль увез ее с собой,
Уже питая в сердце скуку, –
Чтобы жена с ним до звезды
Делила книжные труды…
Прошло два года. Грянул взрыв
С Екатеринина канала,
Россию облаком покрыв.
Все издалёка предвещало,
Что час свершится роковой,
Что выпадет такая карта…
И этот века час дневной –
Последний – назван первым марта.
В семье – печаль. Упразднена
Как будто часть ее большая:
Всех веселила дочь меньшая,
Но из семьи ушла она,
А жить – и путанно, и трудно:
То – над Россией дым стоит…
Отец, седея, в дым глядит…
Тоска! От дочки вести скудны…
Вдруг – возвращается она…
Что; с ней? Как стан прозрачный тонок!
Худа, измучена, бледна…
И на руках лежит ребенок.
Из Примечаний к данному произведению в «Полном собрании сочинений и писем в двадцати томах» А.А. Блока:
«
– «…Век девятнадцатый, железный,// Воистину жестокий век!» – К характеристике XIX в. как века "позитивизма", века "железного", который "похоронил человеческий голос в грохоте машин" (статья "Ирония", 1908), Блок обращался неоднократно (статьи "Генрих Ибсен" (1908), "Молнии искусства" (1909-1920), письмо к матери 7 дек.1916 г.). Следует иметь в виду и соответствующую традицию: ср. стих. Пушкина "Разговор Книгапродавца с Поэтом" (1824): " ... в сей век железный// Без денег и свободы нет", стих. Баратынского "Последний поэт" (1835): "Век шествует путем своим железным ... ", стих. Полонекого "Юбилей Шиллера" (1862): "Но, вперед шагая с каждым веком, // Что мы видим в наш железный век?". Эпитет "железный" у Блока – один из важнейших для характеристики "страшного мира" (ср. стих. "На железной дороге", 1910; см. также коммент. к ст. 63-64). Ср. также в поэме Д.С. Мережковского "Смерть":
«О век могучий, век суровый
Железа, денег и машин,
Твой дух промышленно-торговый
Царит, как полный властелин ( ... )
О, век наш будничный и серый!
Расчет и польза – твой кумир,
Тобою властвует банкир.»
(Мережковский Д. С. Поли. собр. соч.: В 24 т. М., 1914. Т. 23. С. 50-51)
[
Базовое противопоствление, конечно, – “золотому веку”.
Википедия:
«Ранняя форма представлений о золотом веке прослеживается уже в наиболее архаических культурах в качестве мифов о «предках», которые жили лучше, чем нынешние люди, и были наделены чудесными способностями. Тотемические мифы австралийской мифологии демонстрируют двойственные представления о «предках»: они изображены бесформенными, беспомощными, «недоделанными», но в то же время некоторые из них обладали чудесными способностями: могли спускаться под землю, подниматься на небо и др. Эти мифы определяются мифологическим мотивом «от противного», согласно которому прежде всё было иначе, как сейчас, и чаще всего лучше. Этот мотив составил основу мифологемы золотого века.
Мирча Элиаде, подробно исследовавший эту тему, считал, что мифологема золотого века восходит ко временам неолитической революции и является реакцией на введение земледелия.»
– «В ночь умозрительных понятий, // Матерьялистских малых дел…» – «…Сотрудник газеты «Неделя» Я. В. Абрамов в 1890-х утверждал, что задача интеллигенции — помощь крестьянству в преодолении трудностей рыночной экономики; при этом он указал на возможную форму такой практики – деятельность в земствах. Абрамов обращался к врачам, учителям, агрономам с призывом помочь собственным трудом положению русского мужика. “Википедия”».
То есть не бросать вызов драконам, не “тревожить темные силы”, не “будить Тебя” – а шаг за шагом помогать крестьянам, создавать в деревнях очаги культуры, вытаскивать их из средневековья.
Напомню, что в гимне коммунистов было “…ни бог, ни царь и ни герой”, и начали они с малого – издания газеты.
]
«Рекамье» – Рекамье Юлия-Аделаида (Recamier) (1777-1849) – хозяйка парижского салона, в котором бывали Констан, Шатобриан, Ламартин и др.
[
Википедия:
«…Отношения между супругами были скорее дружескими, нежели любовными. В качестве свадебного подарка банкир купил Рекамье особняк бывшего королевского министра финансов Неккера в Париже, где она впервые в конце 1798 года стала принимать гостей, и эти визиты вскоре образовали знаменитый Салон…»
Ещё раз: Салон мадам Рекамье открылся в 1798 году, то есть к предыдущему – не “железному” – веку относились всего два года его существования, а сама мадам умерла в 1849 году, одолев тот железный век едва ли не наполовину.
]
– «Под знаком равенства и братства // Здесь зрели темные дела ...» – "Свобода, равенство и братство!" – лозунг Великой Французской революции. Разочарование в идеалах французской революции – общее место русской и европейской культуры XIX в.;
– «Он жил безвольно ...» – Понятие воля (во всей полноте значений) важно для размышлений Блока о цивилизации, культуре, их судьбах в прошлом и будущем; см., на пример, "q и а n t и т s а t i s Бранда воли" (в Третьей главе "Возмездия"). См. также в Первой главе – о "воле царской и Народной" (ст. 376); " ... не было, к несчастью,// В нем только воли этой ... " (ст. 698-699).
– «Гуманистический туман ...» – Понятие "гуманизм" в системе идей Блока определяет культуру прошлого века, в частности, культуру интеллигентскую: «Ведь я ( ... ) с молоком матери впитал в себя дух русского "гуманизма". Дед мой – А.Н. Бекетов, ректор СПб. университета, и я попроисхождению и по крови "гуманист", т.е., как говорят теперь, -"интеллигент"» (письмо В.В. Розанову 17 февр. 1909). См. также статью Блока "Крушение гуманизма" (1919). К понятию "туман" см. далее коммент. к ст. 54.
[
Читать про насылаемый таинственным злодеем «гуманистический туман» сейчас откровенно жутко. Потому что, пережив 20-ый век, мы знаем альтернативу этому “туману” – людоедский германский нацизм, людоедский советский коммунизм, людоедский китайский маоизм да и простое, без всяких вторых смыслов, людоедство в “деколонизированной” Африке.
]
– «И Ангел сам священной брани // Казалось, отлетел от нас ...» – Возможно, реминисценция из Апокалипсиса: "И видел я и слышал одного Ангела, летящего по среди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить!" (Откр. VIII. 13). Ангел вождь воинства Господня- упоминается в книге Иисуса Навина (Нав. V. 13-15).
«Роланд» – герой "Песни о Роланде", французского героического эпоса; когда в схватке с сарацинами отряд Роланда терпит поражение, герой трижды трубит в свой знаменитый рог (Олифан) и король Карл спешит ему на помощь. Ср. в отрывке "Два века", напечатанном в газете "Русское слово" (25 дек. 1914):
Нет, то не рог Роланда слышен,
То звук громовый труб иных!
«…Еще страшнее жизни мгла ...» – По замечанию исследователя, «…через все поэтические размышления Блока о гибели культуры, о будущем проходит один мотив – мотив окутавшего страну тумана, дыма, мглы ( ... ) В поэме мотив этот расширяется, становясь синонимическим обозначением "страшного мира" ...» (Долгополов Л. К. Поэмы Блока и русская поэма конца XIX и начала ХХ века. М.; Л., 1964. С. 102).
[
Ещё раз напомню, что «страшный мир» Блока – это не мир где «…где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета», это из другой книги – из книги «Ямбы», которая возникла из осколков данной поэмы. А его «Страшный мир» – это мир, где пересекаются, где почти неотличимы друг от друга мир реального Санкт-Петербурга и его инфернального отображения, где “двойники” ходят по улицам, где мертвецы танцуют с жмущимся к ним девицам, где на одинаковых улицах, под одинаковыми фонарями скалятся одинаковыми вывесками одинаковые аптеки.
]
– Тень Люциферова крыла ... – Люцифер – "сын зари" (Ис. XIV. 12); у отцов церкви –обозначение дьявола, Денницы. Возможно, восходит к "Божественной комедии" Данте (Ад, песнь XXXIV), где Люцифер – владыка последнего круга Ада.
[
Напомню начало века младосимволизма:
«В 1900 – 1901 годах "символисты" встречали зарю; их логические объяснения факта зари были только гипотезами оформления данности; гипотезы – теории символизма; переменялись гипотезы; факт – оставался: заря восходили и ослепляла глаза; в ликовании видящих побеждала уверенность...
Появились вдруг "видящие" средь "невидящих"; они узнавали друг друга; тянуло делиться друг с другом непонятным знанием их; и они тяготели друг к другу, слагая естественно братство зари, воспринимая культуру особо: от крупных событий до хроникерских газетных заметок; интерес ко всему наблюдаемому разгорался у них; все казалось им новым, охваченным зорями космической и исторической важности: борьбой света с тьмой, происходящей уже в атмосфере душевных событий, еще не сгущенных до явных событий истории, подготовляющей их; в чем конкретно события эти, – сказать было трудно: и "видящие" расходились в догадках: тот был атеист, этот был теософ; этот – влекся к церковности, этот – шел прочь от церковности; соглашались друг с другом на факте зари: "нечто" светит; из этого "нечто" грядущее развернет свои судьбы.»
Андрей Белый. «Воспоминания о Блоке»
«…началось хождение около островов и в поле за Старой Деревней, где произошло то, что я определял, как Видения (закаты)».
«…Тут же закаты брезжат видениями, исторгающими слезы, огонь и песню…»
Ал. Блок. Дневники 18 года о весне 1901
«Закаты того года, столь известные и по стихам Блока, и по Андрею Белому, я переживала ярко.»
Л. Д. Блок. «И быль и небылицы о Блоке и о себе»
]
– «Кометы грозной и хвостатой // Ужасный призрак в вышине ...» - Характерный для Блока, символический, почти сквозной образ – призрак кометы 1910 г. Ср.стих. "Комета" (1910), а также упоминание кометы Галлея в записной книжке (11-12 мая 1910 г.) и в письмах к матери 11, 13 и 22 января 1910 г.
[
Причем Блок – сначала! – написал о комете (1906 г.), а потом она взошла на питерское небо (1910 г.):
«Кубок-факел брошу в купол синий –
Расплеснется млечный путь.
Ты одна взойдешь над всей пустыней
Шлейф кометы развернуть.
Сентябрь 1906»
]
- «…Безжалостный конец Мессины ...» – Землетрясение в Мессине (15 дек. 1908) имело для Блока символическое значение; ср. в статье "Стихия и культура" (1908): «Перед лицом разбушевавшейся стихии приспущен надменный флаг культуры"; «Ученые сказали только, что югу Италии и впредь угрожают землетрясения, что там не отвердела земная кора. А уверены ли мы в том, что довольно отвердела "земная кора" над другой, такой же страшной, не подземной, а земной стихией – стихией народности?»
Ср. также в статье "Горький о Мессине" (1909): «... Сицилийское и калабрийское землетрясение- событие мировой важности ( ... ) – оно изменило нашу жизнь ( ... ) нужно быть слепым духов но, незаинтересованным в жизни космоса и нечувствительным к ежедневному трепету хаоса, чтобы полагать, что формирование земли идет независимо и своим чередом, никак не влияя на образование души человека и человеческого быта".
– «... неустанный рев машины, // Кующей гибель день и ночь ...» – Ср. стих. "Фабрика" (1903); статью "Молнии искусства" (1909): "знаете ли вы, что каждая гайка в машине, каждый поворот винта, каждое новое завоевание техники плодит всемирную чернь?" Ср. в статье "Стихия и культура" (1908): "Человеческая культура становится все более железной, все более машинной; все более походит на гигантскую лабораторию, в которой готовится месть стихии ... ". Ср. также в "Песне Судьбы" (1907-1908): "Машиной заменен// Пытливый дух!"
– «... И первый взлет аэроплана ...» – Об интересе Блока к развитию авиации есть много сведений в мемуарной и исследовательской литературе. "С самых первых проб самолетов на Коломянском аэродроме, – свидетельствует Вл. Пяст, – в знакомых Блоку с детства по прогулкам местах, – он – неизменный их посетитель" (Воспоминания, 1. С. 382). Ср. стих. "Авиатор" (1910-1912); в "Предисловии" к циклу статей "Молнии искусства" (1918): "Час фарса пробил, когда поднялся от земли первый аэроплан. Воздух завоеван – величественное зрелище; жалкий франтик взвился над облаками ... ".
– «…И Забалканский, и Сенная ...» – Забалканский (бывш. Обуховекий и Царскосельский) проспект назван так в 1878 г. в честь возвращения русских войск с турецкой войны.
– «Новодевичий-женский монастырь» – в Петербурге, близ Московской заставы, учрежден в 1845 г.
– «Царица» – Мария Александровна (1824--1880), супруга имп. Александра II.
– «…Три Плевны, Шипка и Дубняк ...» – Блок называет места главных сражений в русско-турецкую войну 1877-1978 гг. Плевна штурмовалась русскими войсками трижды: 8 июля, 18 июля и 30 августа 1877 г.; пала после осады 28 ноября 1877 г.
– «Вон – павловцы, вон – гренадеры ...» – Павловский и Гренадерский лейб-гвардейские полки; среди отличий, присвоенных им, – знаки на шапках с надписью "За Горный Дубняк, 12 октября 1877 г."
– «Блестит Георгий там и тут ...» – Орден св. Георгия (4-й степени) вручался исключительно за боевые заслуги.
– «В глазах любою офицера// Горят заемные огни.» – Ср. в "Матерьялах для поэмы": "В глазах солдат и офицеров, возвратившихся с войны, еще стоят – раны, бледные лица, возбужденные глаза, зарева, белое знамя, взвившееся при свете пылающих соломенных избушек Горного Дубняка". См. коммент. к "Матерьялам для поэмы".
– «Белый Генерал» – Михаил Дмитриевич Скобелев (1843-1882); прозвание получил в Хивинском походе (за белый цвет мундира). Участник штурма и осады Плевны, атаки на турецкую армию близ Шипки и окружения армии Весселя-паши. "Храбрость и неукротимая отвага Скобелева сделались даже нарицательными" (Сборник военных рассказов. СПб, 1878. Т. 1. С. 215).
– «... как полковое знамя // Из рук убитый не пускал ...» – В "Сборнике военных рассказов" (Т. 4. С. 30-31) содержатся сведения о геройской смерти знаменщика Митрофана Иванова: "Смертельно раненный, он все-таки не мог решиться расстаться с доверенной ему святынею, несмотря на уговоры окружающих его ассистентов, и только за несколько секунд до своей смерти передал он его из рук в руки одному из окружавших его унтер-офицеров".
– «Вся жизнь в столице, как пехота, // Гремит по камню мостовых ...» – Ср. в "Планах поэмы": "Два лейтмотива: один – жизнь идет, как пехота, безнадежно ... ".
– «... Ты мог бы некий знак заметить, // Которою не знаешь ты...» – Имеется в виду знак опасности, выставлявшийся на конспиративной квартире, обнаруженной жандармами; ср. в черновом наброске-конспекте № (22) на л. 43 об.: "Знак в окне" (См. разд. "Другие редакции и варианты" и примеч. к ним).
– «Ты занят всякими делами ~ И твой скрываться может рок ...» – Здесь и далее отразилось чтение Блоком воспоминаний Ольги Спиридоновны Любатович (1853-1917), входившей в тайное общество "Земля и Воля" 1870-х годов и "Народную Волю". Ср.: "( ... ) мы засиделись далеко за полночь, и если бы кто-нибудь из мирных петербуржцев заглянул случайно в эту комнату, тесно набитую народом, то, судя по внешности, он никак не подумал бы, что перед ним кучка самых крупных заговорщиков ( ... )" (Любатович О.С. Далекое и Недавнее. Воспоминания из жизни революционеров 1878-1881 гг. // Былое. 1906. №5. С. 215. См. также указанный выше набросок-конспект Блока и коммент. к нему.
[
– «И сел бы прямо на троттуар…» – для Блока “-уа” в слове “ троттуар ” было одним звуком.
]
– «Смеркается. Спустились шторы. // Набита комната людьми ...» – Блок соединил в одну сцену несколько эпизодов из воспоминаний О. Любатович: первую ее встречу с Сергеем Михайловичем Кранчинеким (1851-1895) в августе 1878 г. в день похорон Мезенцева (см. коммент. к с. 106), в "комнатке близ Забалканского проспекта" (Былое. 190б . № 5. С. 212), приход Кранчинекого на квартиру, где находилась Софья Львовна Перовская (1853-1881), бежавшая от жандармов с вокзала в Новгороде (Там же. С. 222-223), и встречу Нового 1880 года (Там же . №6. С. 123-124), на которой Кранчинекого не было.
И.Б. Березарк в статье "Отец Александра Блока", ссылаясь на разговор с В.В. Есиповым (близким к А.Л. Блоку), состоявшийся в 1922 г., пишет, что А.Л. Блок "посещал народовольческие кружки и был знаком с Софьей Перовской" (Русская литература. 1977 . № 3. С. 190).
– «Средь прочих – женщина сидит» – «Горит отвагой и печалью ...» – Ср. портрет С. Перовской в воспоминаниях О. Любатович: " ... ее маленькое круглое личико с большим лбом ребенка невольно поражало взгляд, рельефно выделяясь на фоне простого черного платья, окаймленное широким белым отложным воротничком. Оно дышало молодостью и жизнью…" (Былое. 190б . №5. С. 222). Ср. в указанном выше черновом наброске-конспекте: “Перовская Соф(ья) Льв(овна) – маленькое круглое лицо и большой ребяческий лоб. "Пророк" Мейербера. Осенью 1878 Перовская бежала с Новгор(одского) вокзала и приехала в Пб (квартира Малиновской). Черное платье, широкий белый воротник”.
– «В своих движениях уверен ~ Меланхолической гримасой.» – Портрет С. Кравчинского; в воспоминаниях О. Любатович отмечены "крупная мужественная фигура и оригинальная голова"; "он был одет джентльменом, в руках держал высокий цилиндр, а наполеоновская бородка придавала ему вид иностранца" (Там же. С. 212); ср. далее: "открытое, смелое, оригинальное лицо, неправильные ломаные линии которого словно красили его своим уродством. Да, он был и красавец и урод. Мягкие, коротко подстриженные темнорусые волосы крупными волнами обрамляли его необычно большую голову и большой прекрасный открытый лоб ( ... ) Крупный рот с сочными свежими губами порой раскрывался в широкую добрую улыбку, порой передергивался какой-то меланхолически-нервной гримасой" (Там же. С. 213).
Ср. в черновых набросках: "Сергей Кравчинский – в руках высокий цилиндр, наполеоновская бородка: красавец и урод; меланхолически-нервная гримаса".
– «Наполеоновской бородкой ...» – Как у франц. императора Наполеона III (1808-1873).
– «Заря погасла. И мужчины ,....., Зажгло суровые глаза ...» – Ср. в воспоминаниях О. Любатович: «Когда ром зажгли и потушили свечи, картина получилась волшебная; трепетное пламя, то вспыхивая, то замирая, освещало суровые лица обступивших его мужчин ( ... ) Морозов вынул свой кинжал, за ним другой, третий, их положили, скрестив, на чашу, и без предупреждения, по внезапному порыву, грянул могучий торжественный напев известной гайдамацкой песни: "Гой не дивуйтесь, добрые люди, що на Украйне повстанье"». – (Там же . №6. С. 123-124).
– «Дворяне – все родня друг другу ...» – Блок неоднократно обращалсяк теме судьбы дворянства и дворянской культуры (см., например, Предисловие к "Праматери" Грильпарцера). Ср.: «Кровную связь с этой (дворянской. – Ред.) культурой ( ... ) Блок ощущал постоянно – то как дар истории, то как цепи, которые необходимо порвать, то как "демоническое" проклятие духовной избранности» (Минц З.Г., Лесневский С. С. [Вступительная статья] // ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 643.
– «... Меж волей царской и Народной // Они испытывали боль // Нередко от обеих воль.» – Характерное для Блока разграничение различных значений слова "воля" и указание на особую важность "Народной воли".
[
Никакой “особой важности” я не вижу. На равных, всё на равных.
]
Ср. неопубликованные записи А.Н. Бекетова: " ... на этом полудиком море землепашцев – вернее сказать, черносошных, – фабричных и тому подобных, плавает тоненькая, раздробленная пленочка людей цивилизованных ( ... ) Это цивилизованное меньшинство находится между двух огней. С одной стороны на него давит устарелое, немощное самодержавие, с другой – стихийное, невменяемое море черносошников" (Бекетов А.Н. Размышления и думы// ИРЛИ. Ф. 462. Л. 31;
[
“Черносошные” – категория тяглых людей в России в XV-XVII веках. В отличие от крепостных крестьян, черносошные крестьяне не были лично зависимыми, а потому несли тягло не в пользу помещиков, а в пользу Российского государства. (Википедия)
]
«.... Когда в любом семействе дверь // Открыта настежь зимней вьюге ...» – Ср. в статье "Безвременье" (1906): "Радость остыла, потухли очаги. Времени больше нет. Двери открыты на вьюжную площадь".
– «Княгиня Марья Алексевна» – реминисценция из 'Горя от ума" Грибоедова (Д. IV, Явл. 15).
[
Фамусова в пьесе очень тревожило: «"Ах! Боже мой! Что станет говорить // Княгиня Марья Алексеевна!"»
]
«... гостеприимный старый дом …» – Ср. также ст. 473 ("Очаг семейный и уют"); ст. 527 ("И жизнь, при помощи уюта,// В свою вернется колею"); ст. 535 ("В гостеприимном добром доме ... "); ст. 721 ("И в дом к ним приглашен ... ") и др.
О теме дома у Блока пишет К. Чуковский: " ... поэма "Возмездие" есть поэма о гибели. Блок изображает в ней свой родительский дом, который понемногу разрушается. Этот дом и есть герой поэмы, – не отдельный человек, но весь дом" (Чуковский К. Александр Блок как человек и поэт. Л., 1924. С. 17).
– «Народная Воля» – нелегальная газета (1879-1885), издавалась в Петербурге, вышло 12 номеров.
– «Глава семьи – сороковых // Годов соратник ...» – Ср. в книге М. Бекетовой "Александр Блок" (1930): "Все три брата (Алексей, Николай и Андрей. – Ред.) проявляли склонность к общественной деятельности и восприняли гуманные идеи сороковых годов ... " (С. 15);
Ср. характеристику А.Н. Бекетова в "Автобиографии" Блока" "Дед мой ( ... ) принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает. Собственно, нам уже непонятны своеобразные и часто анекдотические рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как Салтыков-Щедрин или мой дед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного фонда, о бореленских обедах, о хорошем французском и русском языке, об учащейся молодежи конца семидесятых годов".
– «... Он с николаевских времен // Стоит на страже просвещенья ...» – А.Н. Бекетов был сторонником автономии университетов, основал женские курсы (Бестужевские) и, как пишет М.А. Бекетова, "беспрестанно тревожил власти" (ЛН. Т. 92. Кн.3. с. 657-658).
– «.... В еде ценить умеет нежность ...» – Ср. "Шахматово. Семейная хроника" М.А. Бекетовой: "Хорошая еда считалась в бекетовском доме очень важным делом ( ... ) Отец ел немного, но любил все изысканное и первосортное" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 679-680).
– «... Язык французский и Париж // Ему своих, пожалуй, ближе ... – У Блока эта характерная черта деда отмечена в "Автобиографии": «Встречая знакомого мужика, дед брал его за плечо и начал свою речь словами: "Eh Ьien, тоn petit ... "». Ср. рукописные наброски А.Н. Бекетова: "По-моему, крестьян наших освободили французские идеи XVIII столетия и Великая фр(анцузская) революция" (ИРЛИ. Ф. 462 . №76. Л. 2). Сходные мотивы в стих. "Светлый сон, ты не обманешь ... " (1904): "Деды дремлют и лелеют// Сны французских баррикад"; "Сладко вспомнить за обедом// Старый пламенный Париж".
Ср. характеристику А.Н. Бекетова, данную М.А. Бекетовой: "То ли дело французы! Этих он любил страстно, а к Парижу питал особую нежность" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 655).
- «... В душе он – старый барин русский ...» – Ср. неопубликованные заметки М.А. Бекетовой: "Отец мой происходил из богатых дворян, сохранивших привычки больших бар" (Бекетова М. Записки старой тетки// ИРЛИ. Ф. 462 . .N'2 8).
– «Борель» – петербургский ресторатор (Б. Морская, 18).
– «В семье нечопорно растут ~ Меньшая- скачет и поет ...» – Ср. у М. Бекетовой: «"В семье нечопорно росли" не три, а четыре дочки( ... ) Старшая – Катя (Екатерина Андреевна), будущая писательница, умерла, когда поэту было 11 лет, от нее остался у него бледный облик, не попавший в поэму» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 646); ср. в неопубликованных заметках М. Бекетовой: «Всех больше нянчилась со своим племянником та самая "тетя Катя", о которой даже и не упоминается в "Возмездии"» (ИРЛИ. Ф. 463 . №12.л. 20).
– «... старшая – томится // И над кипеэком мужа ждет ...» – М.А. Бекетова замечает: " ... Блок, характеризовавший эту сестру Бекетову метким двустишием( ... ), в дальнейшем изменил ее облик, дав ей в мужья лохматого студента с демократическими наклонностями. За такого Соф(ья) Андр(еевна) не только никогда бы не вышла замуж, но и смотреть на него бы не стала" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 742);
кипсэк – (англ. keepsake) – роскошно иллюстрированное, подарочное издание.
– «... Второй- всегда не лень учиться ...» – М.А. Бекетова относит эту характеристику к себе и старшей сестре Кате (не попавшей в поэму), замечая при этом, что в поэме третья сестра (Александра Андреевна, мать Блока), превратилась в меньшую, а четвертая – автор хроники –оказалась старше ее. Эта перестановка, по словам М. Бекетовой, "имела полное основание, так как и в детские, и в молодые годы я часто играла роль старшей сестры для Аси" (Л Н. Т. 92. Кн. 37 С. 646-647).
– «…Меньшая – скачет и поет ~ Вводить начальницу в испуг ...» - Характеристика Александры Андреевны, матери поэта, неоднократно встречается в книгах и рукописях М.А. Бекетовой: "Была она добрая, ласковая и необыкновенно веселая девочка. Ее проказы и шалости оживляли дом и смешили нас, сестер, до упаду. Но все это уживалось с капризным, причудливым характером, что объяснялось ее нервозностью и крайней впечатлительностью" (Бекетова 1. С. 25).
Эпизод с косоплеткой М.А. Бекетова связывает со старшей сестрой Катей (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 650).
– «...Внезапно руку предложил // Вихрастый идеальный малый; // Ее готовят под венец ... – "Вихрастый идеальный малый" несет в себе черты первого жениха Александры Андреевны, а не старшей сестры, – Михаила Федоровича Шутца. «Рассказы об этом студенте, из которого вышел впоследствии дельный чиновник, вероятно, послужили основой для типа мужа старшей сестры в "Возмездии"» (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 668).
Возможно, Блок, как пишет М.А. Бекетова, не хотел введением фигуры первого жениха осложнять линию "Александра – демон"; кроме того, «…облик мужа старшей сестры в "Возмездии" вообще очень типичен для того времени и, быть может, только случайно совпал с обликом Шутца» (Там же).
– «Луч света в царство темноты»... – Ср. заглавие статьи Н.А. Добролюбова "Луч света в темном царстве" (1860).
– «... И, на посту не стоя "славном" ...» – Перифразированные строки С.Я. Надсона из стих. "Над могилой И.С. Тургенева" (1883): "И нет тебе смены на славном посту".
– «... "не моего романа" ...» – Цитата из "Горя от ума" А. С. Грибоедова (Д. III.явл. 1).
[
Это Чацкий немного провоцирует Софью, дабы понять, не влюблена ли она в кого:
«Чацкий
Но Скалозуб? вот загляденье;
За армию стоит горой,
И прямизною стана,
Лицом и голосом герой...
София
Не моего романа.»
Но напомню и Пушкина:
«Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас…»
]
- «... И в нашу дружную семью // Явился незнакомец странный.» – Мотив, многократно встречающийся в Планах поэмы: «В дружной семье появляется "странный незнакомец"» (окт. 1911); " ... 1-е марта.( ... ) Около этого времени в семье появляется черная птица: молодой мрачный (байронист) – предвестие индивидуализма, неудачник Александр Львович Блок" (10 окт. 1911); «В семью является демон, чтобы родить сына (первый "отбор")» (21 нояб. 1913); «Уже кругом – 1 марта. И вот предвестием входит в семью "демон"» (окт. 1913).См. разд. "Другие редакции и варианты".
[
1 марта 1881 года – убийство Александра II народовольцами
]
– «На вечерах у Ольги Вревской.» – Прототип Ольги Вревской – Анна Павловна Философова (1837-1912), общественная деятельница, одна из активных участниц женского движения 60-70-х годов. Вместе с А.Н. Бекетовым участвовала в создании женских курсов (см.: Памяти АЛ. Философовой. Пг., 1915. Т. 1. С. 179-182).
– «Победоносцев Константин Петрович (1827-1907)» – юрист, государственный деятель, публицист. С 1880 по 1905 -обер-прокурор Св. Синода, с 1872- член Государственного Совета. В статье "Ирония" (1908) и в "Планах поэмы" время с 1880 по 1905 гг. Блок называл "победоносцевским периодом". Развернутый образ Победоносцева дан в статье Блока "Солнце над Россией" (1908); см. также начало Второй главы "Возмездия".
Дружба Достоевского с Победоносцевым была, по-видимому, известна А.Н. Бекетову, Е.Г. Бекетовой, А.А. Кублицкой-Пиоттух и М.А. Бекетовой, чьи воспоминания отразились в “Возмездии" и в "Матерьялах для поэмы".
– «С простертой дланью вдохновенно // Полонский здесь читал стихи.» – Полонский Яков Петрович (1819-1898) – один из близких Блоку поэтов. А.В. Тыркова упоминает Полонского в числе посетителей АЛ. Философовой (Памяти АЛ. Философовой. Т. 1. С. 274).
– «Ну, словом, можно встретить здесь // Различных состояний смесь.» – О разнородном составе гостей АЛ. Философовой говорится у А.В. Тырковой: "С кем только ни была дружна Анна Павловна!( ... ) Кавалергарды и курсистки, профессора и же ны министров, писатели и чиновники, передовые женщины и обер-полицмейстер, все они в пестрой смене перебывают в гостиных этой своеобразной красавицы, и каждого из них по-своему сумеет Анна Павловна привлечь и пригреть" (Памяти А.П. Философовой, Т. 1. с. 231).
- «... В салоне Вревской был как свой // Один ученый молодой. – "На ее вечерах бывал и А.Л. [Александр Львович Блок] Там встретился он с Достоевским, которого поразила наружность молодого человека. Как говорили тогда, Достоевский собирался изобразить его в одном из своих романов в качестве главного действующего лица" (Бекетова /. С. 25). В.В. Есипов также свидетельствует, что Достоевский имел такой замысел (см.: Березарк И.Б. Отец Александра Блока// Русская литература. 1977. №3. С. 188-192).
– «Раз (он гостиной проходил)" "Похож на Байрона"». – Ср. запись в дневнике Блока 3 ноября 1911 г.: «План – четыре части – выясняется. 1 – "Демон" (не я, а Достоевский так назвал, а если не назвал, то е Ьеп trovato ...». (Хорошо придумано (ср.: Se non е vero, е ben trovato - Если это и не правда, то хорошо придумано. – итал. – Ред.)).
– «"Он – Байрон, значит – демон” ...» – О демонизме в связи с пониманием характера А.Л. см. дневниковую запись Блока 27 декабря 1911 г.; ер. также во второй редакции поэмы:
И, может быть, в преданьях темных
Его слепой души впотьмах –
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах ...
В ком смутно брезжит память эта,
Тот странен и с людьми не схож( ... )
Его опустошает Демон,
Над коим Врубель изнемог ...
(см. л. 247)
М.А. Бекетова писала об Александре Львовиче: «Из русских писателей он особенно любил Достоевского и Лермонтова. К "Демону" у него было особенное отношение. Он исключительно ценил не только поэму Лермонтова, но и оперу Рубинштейна, которую знал наизусть и непрестанно играл в собственном своем переложении ... » (Бекетова 12 .С. 23); " ... трудно нам было тогда понять этого демона жестокости и эгоизма ... " (ЛН. Т. 92.
[
Напомню, что у самого Александра Блока есть как минимкм два стихотворения, написанных от имени демона – Демон («Прижмись ко мне крепче и ближе…» и Демон («Иди, иди за мной – покорной…»)
]
– «Но вежливость он соблюдал // И дамам ручки целовал ...» – Ср. в "Евгении Онегине" А.С. Пушкина (Гл. 2. Строфа V): "Он дамам к ручке не подходит ... ".
– «Его блестящему уму // Противоречия прощали ...» – М.А. Бекетава пишет: "Отец Блока был весь создан из противоречий, и вместе с тем он был человек необыкновенный ... " (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 756). Ср. в "Автобиографии" Блока: "Судьба его исполнена сложных противоречий". Ср. также в кн.: Спекторский Е. Александр Львович Блок: государствовед и философ. Варшава, 1911; книга сохранилась в библиотеке Блока, есть пометы поэта – см. ББО-2. С. 285-287): "Он был как бы живым воплощением мысли Платона о том, что в человеческой душе противоборствуют друг другу разные начала ... " (С. 7).
[
– «Как интересен, как умен», – ср. из «Плясок смерти»:
«Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться…
И острый яд привычно-светской злости
С нездешней злостью расточает он…
«Как он умен! Как он в меня влюблен!»
В ее ушах — нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.
19 февраля 1912»
Ср далее:
Он ненавистное – любовью
Искал порою окружить,
Как будто труп хотел налить
Живой, играющею кровью…
]
– «…Констан дружил // В нем с Пушкиным и Штейн – с Флобером.- Ср. в "Автобиографии" Блока: "Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий стилист – отец мой считал себя учеником Флобера".
Штейн Лоренц фон (1815-1890) – немецкий юрист, государствовед и экономист; книга А.Л. Блока "Государственная власть в европейском обществе" (СПб., 1880) имела подзаголовок: "Взгляд на политическую теорию Лоренца Штейна и на французские политические порядки".
Ср.: «Образцом для него некоторое время был Флобер, этот беспримерный виртуоз и мученик лапидарного, мраморного стиля. И в своей книге о Лоренце Штейне он прямо-таки подражал стилю его первого романа ("Мадам Бовари")» (Спекторский Е. Указ. соч. С. 10).
[
Анри;-Бенжаме;н Конста;н де Ребе;к (фр. Henri-Benjamin Constant de Rebecque; 25 октября 1767 года, Лозанна, Швейцария — 8 декабря 1830 года, Париж, Франция) — французско-швейцарский писатель, публицист, политический деятель времён Французской революции, бонапартизма и Реставрации. (Википедия)
]
– «... Он, утверждая, отрицал // И утверждал он, отрицая – Ср.: "Ирония властно толкала его мысль на путь критики всякого рода иллюзий, и притом критики, дающей отрицательные, более или менее безотрадные плоды (... ) Но вместе с тем она сопровождалась какою-то грустью, какою-то тоской по иллюзии, каким-то желанием все-таки не расстаться окончательно с мечтою и верить в нее. Благодаря этому А.Л. был одновременно и реалистом, и идеалистом" (Спекторский Е. Указ. соч. С. 12).
– «... И на покорную рояль // Властительна ложились руки ...» – По словам М.А. Бекетовой, "отец поэта был талантливейший пианист с серьезными вкусами. Его любимцами были Бетховен и Шуман ( ... )исполнение Александра Львовича отличалось точностью, свободой, силой. Но главное его обаяние заключалось в какой-то стихийно демонической страстности; получалось впечатление вдохновенного порыва, стремительного полета, не передаваемого словами" (Бекетова 12. С. 22).
– « ... Он стал // Своим в семье" – “Он скромно предложил ей руку, // Связалее с своей судьбой ...» - По словам М.А. Бекетовой, «…мрачный демонический облик Александра Львовича вместе с присущим ему обаянием в общем верно очерчен в поэме "Возмездие" ( .. .) роман между отцом и матерью происходил не совсем так, как изобразил его поэт, и самый облик отца несколько идеализирован. Но III глава есть точное воспроизведение действительности» (Бекетова 12. С. 24).
– «Нет, он не любит, он играет ~ Как будто сам чеuо-то ждет ..» – В воспоминаниях М.А. Бекетовой приведены стихи Александры Андреевны 1883 года, близкие по мотивам строчкам Блока:
Как мучилась тяжко, всем сердцем любя
Того, кто терзал беспощадно тебя.
(ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 742)
– «... диссертацией блестящей ...» – В качестве диссертации А.Л. Блок защитил в Петербургском университете 12 октября 1880 г. книгу "Государственная власть в европейском обществе" (издана в том же году в Петербурге).
– «... Он скромно предложил ей руку ~ Делила книжные труды ...» – М.А. Бекетова замечала об этом месте поэмы: "Это точное изложение фактов, но скука, о которой говорится ( ... ) есть только пламя байронизма, в который одел поэт своего отца. Весь роман его с Асей представлен соответственно этому и получил образное истолкование.
В действительности вся инициатива, весь истинный пыл далеко не увядшей и еще не тронутой разочарованием души были на стороне страстно влюбленного жениха - чувство невесты к нему было еще детское, незрелое и неглубокое - так что все прекрасное описание ее любви относится не к ней, а к тому образу, который создала фантазия поэта" (Бекетова М. Разрозненные материалы о жизни и творчестве Блока// ИРЛИ. Ф. 462. №12. Л. 3 об.).
Ср. в ее книге: "В конце зимы Александр Львович сделал Асе предложение, но она ему отказала, после чего он даже перестал бывать у нас в доме. Ася не каялась в своем поступке, но мать наша( ... ) стала говорить Асе, что она оттолкнула необыкновенного человека, с которым могла бы быть счастлива, как ни с кем (... ) Было вторичное предложение Александра Львовича, на этот раз принятое Асей, а потом и родителями".
См. далее там же: «Его демонское очарование овладело ее нежной душой, ястребиные крылья (вспомните "Возмездие") распростерлись над своей жертвой (... ) Она уже подпала под его власть, полюбила его и предалась своей судьбе» (Бекетова //. С. 120-121).
– «Вдруг – возвращается она ... // Что с ней? Как стан прозрачный тонок! // Худа, измучена бледна ... // И на руках – лежит ребенок.» – Осенью 1880 г. А. Л. Блок закончил магистерскую диссертацию и приехал защищать ее в Петербург, взяв с собой беременную жену. "Сестра поразила нас с первого взгляда: она была почти неузнаваема. Красота ее поблекла, самый характер изменился. Из беззаботной хохотушки она превратилась в тихую, робкую женщину болезненного и жалкого вида (... ) На время родов отец уговорил Александра Львовича оставить жену у нас" (Бекетова 12. С. 32). В мемуарах "Шахматова. Семейная хроника" она же пишет: "Ее жалкий вид и не свойственный ей отпечаток лакориости и запуганности до того поразили меня, что, вместо того, чтобы радоваться ее приезду, я долго не могла прийти в себя и справиться с припадком нервной дрожи, которая меня охватила" (ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 753).
Первая глава. Конспект.
Девятнадцатый век – торжество толп мещанства.
И как возмездие за него идет двадцатый век, который принесет “Неслыханные перемены, //Невиданные мятежи”.
И от общего – к частному, из веков в конкретный 1878 год, из “мира” или “Европы” – в захолустный Питер (“В столицу севера больную, // На отдаленный финский брег”). Здесь “кишат толпы” – они встречают войска, вернувшиеся с балканской войны.
А в это время в одном из неприметных домов горстка народовольцев встречает бежавшую из-под ареста Перовскую.
(«Легендарная русская революционерка, член Исполнительного комитета революционной организации «Народная воля». Непосредственно руководила убийством российского императора Александра II.» Википедия)
Автор призывает себя с той же пристальностью, как при описании триумфа русской армии или встрече народовольцев описать и другое.
Это другое – тихий благополучный дом семьи русской интеллигенции.
В семье три дочери. Старшая выходит замуж за “демократа”.
Который переселяется к ним и вливается в семью
И “приобретает манеры”.
Но тут на горизонте появляется «незнакомец странный».
Как в небе вьется хищный коршун.
«Россия-мать.., //как птица, тужит // Но детях; но – ее судьба, // Чтоб их терзали ястреба.»
Салон Анны Вревской, где бывал “весь Петербург”, посещали и три сестры.
И там «был как свой» молодой ученый с примечательной внешностью – как Байрон.
Им увлекается младшая дочь, и его приглашают посетить семью.
И постепенно становится в нем своим. Автор при этом сравнивает его с коршуном.
А так же придает ему демонические черты.
Младшенькая влюбляется в него.
Он медлит.
Но в Европе – балканские войны, ему предлагают кафедру в Варшаве, и он делает-таки предложение.
Прошло два года. В России народовольцы убивают царя.
Дочь возвращается в семью – та, что радовала всю семью, теперь:
Худа, измучена, бледна…
И на руках лежит ребенок.
Блок. Возмездие. Глава I. Прочтение
© Copyright: Виталий Литвин, 2024
Свидетельство о публикации №224020300919
Свидетельство о публикации №224020300919
Рецензии