Чревоугодие Левтолстоя

Какими бы прихотливыми, порой страшноватыми чудесами ни изобиловало представленье Левтолстоя  о бытии, встречались в нём и вещи обыкновенные.
Себя самого, к примеру, он, как правило, представлял человеком.  Вслух даже признавался в этом иногда. Правда, чаще всего иносказательно, с деланым раскаяньем признаваясь в каких-нибудь человеческих слабостях, как то чревоугодии, лености и прочих не шибко смертных грехах.
– Эхе-хе, – вздыхал, рисуясь, старый притворяшка – одолевают меня лень да жраньё. Гляди, совсем одолеют…
Водилася однако за Левтолстоем и человечность поувесистей. Тяжковатая такая, о да. О да! И в ней-то признаваться отнюдь не торопился  наш бедный лицемер. Тщательно (хоть и тщетно по большей части) таил её от домочадцев. От супруги особенно… Иногда только изыскивал в себе смелость заявить о ней вслух, да и то самым секретным манером.
Услышит, бывало, доносящиеся с кухни звуки приготовленья пищи и прокрадётся туда – потихонечку, на цыпочках, одним взволнованным пыхтеньем обозначая себя в пространстве. На кухне увидит, как женщина Настасья рубит, скажем, капусту во щи. Стоит, такая, и звонко постукивает тесаком о доску, слегка от этих быстрых движений встряхиваясь всею своею фигурою, особенно некоторыми её элементами.  У замершего в дверях Левтолстоя от подобного зрелища немедленно начинали в такт подпрыгивать борода, ресницы и сердце.
 – Настасья! – Вползал в кухонные шумы напряжённо-вкадчивый левтолстойский шёпот. – Настасья-а-а! Хомо сум, Настасья! Эт нихиль уманум ме алениум эст! Это в том смысле, что он,дескать, – живой человек, и имеет поэтому надобность насчёт этого самого…
Тут на мгновенье прекращался стук кухонных инструментов, и также прекращалось вздрагиванье Настасьиного организма. Не совсем прекращалось, а переходило в этакое остаточное колыханье, невыносимо экспрессивное, невыносимо! Так нива жёлтая колышется под ветром, так грачиная стая  раскачивается в бледных мартовских небесах, пробуждая в нас тревожное, почти мучительное предчувствие  весны! Да-с, весны, понимаешь… Уф… Бедный, бедный Левтолстой!
 Весьма своеобразно отвечала коварная эта женщина на латинское изреченье. И не оттого, что не понимала – чего там его понимать, стрикулиста. А просто притворялася тоже, зараза.  Нихт, дескать, ферштейн, барин, жё нё компран па, об чём вы таком толкуете! Обед ещё не готов. Вот, не угодно ли кулебяки грибной кусочек, с ужина осталось?
Дожёвывая на ходу постылую эту кулебяку, добредёт Левтолстой до кабинета, откроет дневник и аккуратно запишет: «Сегодня опять жрал.»