Такой, как все

         - Если «День Святого Валентина» это «День всех влюблённых», следовательно «Святого Валентина» равно «всех влюбленных».

         Худощавый подросток в помятых брюках и выцветшей рубашке, из которых он вырос года два назад по длине, но не по ширине, старательно водил мелом по доске, решая уравнение с непривычного вида неизвестными.

         - Из двух слов в каждой из пар мы видим, что общие свойства можно выделить по принадлежности к частям речи. «Всех» - это местоимение, «Валентин» - имя собственное, существительное, а, вот, «Святого» и «влюблённых»  - это одинаковая форма прилагательного, в родительном падеже. Отличие только в числе, которое можно сократить из-за подобия.
 
         Ученик вдохновлено зачеркивал уверенными линиями «лишние» слова, заставляя все ниже опускаться челюсть преподавателя.

          - Получаем, что «Валентин» равен «всех» в сокращенном виде. То есть, равен одному из всех. Что и требовалось доказать!

         Худосочный гений победно положил мел на выступ доски и отряхнул руки одну о другую, после чего еще машинально вытер их о бока брюк, ожидая резюме от ошалело смотревшей на него Марии Ивановны.

         - Ложечкин, а ты себя хорошо чувствуешь? – спросила она после почти полуминутного немигающего взирания на улыбающегося Вовочку.

         - Не беспокойтесь, Мариванна, лучше всех!

         Мария Ивановна еще раз посмотрела на математико-литературное уравнение под заголовком доклада отличницы Поповой: «Вклад Святого великомученика Валентина в историю человечества» и покачала головой.
 
         - Серафимочка, спасибо тебе, умница! Садись, пять!

         Серафима Попова, девочка в длинной черной юбке и черном же платке, с выражением праведного гнева на лице отправилась на место за партой.

         - А ты, Ложечкин, ответь мне, что это опять за цирк ты нам устроил? Кто тебя надоумил?

         - Никто, Мариванна! Это я сам додумался!

         Вовочка улыбался во весь рот, заставляя большую часть класса прыскать в ладони и опускать лица вниз.

         - Было бы до чего додумываться! Значит, ты пытаешься нам таким примитивным способом доказать, что любой может быть святым?

         - Ну… - Вовочка принял позу и выражение лица, подходившие для непринужденной констатации очевидного, - Это же математика! С ней не поспоришь, как вы сами нам часто говорите.

         - Ты, наверное, дневник опять забыл, раз не помнишь, на каком у нас уроке математика, а?

         Здесь Мария Ивановна как-то гневно-заговорщически пробежала взглядом по лицам учеников, изо всех сил сдерживавших смех, чтобы этим союзом кнута и пряника не оставить им шансов встать за ее конкурента в интеллектуальном поединке.

        - «Логика,  - Мариванна, - есть исток всего»! А «математика – язык логики»! – Вовочка вновь, на потеху публике, легко извлекал из памяти любимые фразы учительницы. Как минимум двадцать процентов класса поддерживало его в этом прорывавшимся сквозь ладони хохотом.

         - Что же тебя логика-то оставила на последней контрольной по истории? – с ехидной ухмылкой парировала Мария Ивановна, привычно хлопнув ладонью по столу для поддержания тишины в «партере», как она называла часть класса, занятую партами.

         По улыбающемуся лицу Вовочки пробежала тень, но накатившее на него вдохновение сдюжило:

         - Так, вот же, Марииванна, стараюсь исправляться!

         - Если ты так будешь…  - учительница сделала риторическую паузу,  - …«исправляться», то и по ОРКСЭ тоже у меня неуд схватишь! У тебя есть еще что-то добавить к докладу Серафимы, кроме своей… (здесь она вновь сделала паузу) …«теоремы»?

         Подтаявшая, было, улыбка стала вновь медленно расползаться по лицу Ложечкина, из-за чего по спине Марии Ивановны пробежал холодок. Она очень хорошо запомнила эти «маячки» на его лице, служившие индикаторами коварной, как она ее называла, работы его примитивного мозга, который, как она была убеждена, был заточен исключительно на нарушение порядка.

         Вовочка радостно вновь схватил мел и бодро вывел на доске большой знак сердца.

         - Вот! Валентинка!

         - Ложечкин, я тебе сейчас кол в степени поставлю! – сорвалась Мария Ивановна, но при этом выдала лицом некоторое смущение.

         - За что, Мариванна! Это же традиция! ОРКСЭ – это же основы культуры и светской этики! Делать валентинки – это культурная традиция!

         - Твоё паясничество это проявление бескультурья, Ложечкин! Вот за него тебе и кол! За бескультурье на предмете по культуре!

         - Я не паясничал, Мариванна! А паясничество – это тоже культура!! Вы нам сами про паяцев рассказывали и про их влияние на современное искусство, сатиру и еще, там, что-то… За что кол-то?!

         - Всё, всё, демагог! На место сел быстро! Тебя за язык твой никто не тянул! Вот и не обижайся: что старательно заслуживал всем этим, вот, своим, то и получаешь!.. Посмеяться он хотел! Смейся, вот, теперь дома с родителями!

         Вовочка несколько поник, но озорной огонек в его глазах всегда был перманентным. Медленно шагая к своей задней парте, он успел, по дороге, черкануть на спине у Поповой еще одно сердечко своим пальцем, испачканным мелом. Белым по черному. За что тут же получил по своей спине увесистой Библией.


         Мария Ивановна выдохнула про себя, отметив скорое и сравнительно легкое пресечение очередного срыва урока Вовочкой… когда тот, вдруг, выкрикнул с задней парты:


         - А Вам физрук уже послал валентинку, Мария Ивановна?

         Выдох застыл в горле Марии Ивановны. Как она могла быть такой наивной и расслабиться, допустив, что козни Ложечкина могут быть столь безобидными и легко пресекаться в такой день? Продолжая внутренне корить себя за наивность, за то, что не бодрствовала до конца, допустив мысль, что Вовочка не посвятил свое время и работу своего извращенного ума на очередную «домашнюю заготовку», Мария Ивановна наблюдала подетально, словно в замедленном кино, как ее самообладание в очередной раз падает до минимального уровня, пока она сама поднимается в полный рост и стремительно ускоряясь, несется к последней парте… как она яростно стискивает уже родное для себя ухо между большим и указательным, поднимая за него и всего ученика вслед за собой.

         Вой Вовочки, возмущенный и испуганный, но все же при этом явно паяснический по своим амплитудно-частотным характеристикам (что подтверждает вырвавшийся таки 100-процентный партерный гогот всех, включая умницу Серафиму), смешался со звуком двигаемой и опрокидываемой школьной мебели, истерически-изысканными проклятиями воспитанно-несдержанной Марии Ивановны, всеобщим подростковым гамом, разом заполнившем класс, и, теперь уже почти неслышным за всем этим, звуком перфоратора за окном.

         Всё это выглядело, как инсценировка какого-то запуска ракеты, где Вовочка исполнял роль хрупкой, но самой значимой героини - ракеты, Мария Ивановна – её мощной несущей ступени, а весь класс изображал пламя, дым и сопутствующие запуску звуки.

         В кабинете завуча, когда все «звуки запуска» остались позади (самые активные все же долетели до лестничной площадки, наблюдая оттуда за "полетом" до самого кабинета), «ступень» отвалилась, очевидно выведя «ракету» на требуемую орбиту. После этого она, как и положено разгонной ступени, стала медленно удаляться, судя по угасавшему с каждой фразой гневу под несколько устало-безразличным, но при этом очень властным взглядом завуча, игравшего роль космического пространства.

         Вовочка невозмутимо и победно вращался на привычной для него орбите главного школьного смутьяна, наблюдая с высоты полета знакомые по прежним запускам высокие горные хребты угроз,  глубокие водоемы нравоучений, русла рек «доведений до сведения» и облака предложений компромиссных сделок с совестью, которыми завуч и Мария Ивановна тщетно старались прикрыть заросли своей мнимой благожелательности и фонарное радушие, поблёскивающее во тьме.
 
         Все привычно завершилось вызовом на связь его «конструкторов» из  «Центра управления полетами», после чего «ракета» благополучно приземлилась на свою родную землю, встреченная, как полагается, восторженно-завистливыми возгласами и похлопываниями по спине от мальчиков. Мальчики при этом закрывали от героя-космонавта одобрительно-восхищенные, но замаскированные под осуждающее безразличие взгляды девочек. Самой продвинутой маскировщицей была Попова.


         Мария Ивановна, успокоившись после двух чашек зеленого чая, вышла из учительской и столкнулась с физруком. Тут же опустила глаза и к своему неудовольствию покраснела. Физрук ее хамелеонства не заметил. Он вообще ее не замечал, похоже. «Конечно. Это же не Ложечкин!», - подумала про себя Мария Ивановна и, тяжело вздохнув, побрела обратно к месту запуска «ракеты». Пока она падала  с «орбиты» по лестнице на свой этаж, ее окликнул сверху знакомый по душевной боли мужской голос.

         - Маша! Это было так… (не риторическая, а от запинки пауза) приятно…

         Мария Ивановна остановилась. Нервно сглотнула. Боясь поднять голову и спугнуть пришедшее, она словно старалась глазами заставить-таки голову повернуться на голос. Наконец, физрук догнал ее сам, быстро сбежав к ней сверху вниз. Мария Ивановна, понятно, говорить не могла, а только слушала, ощущая, как внутри нее вновь начинает что-то отрываться и отстыковываться, будто перед очередным запуском. Только теперь она ощущала себя ракетой, а не разгонной ступенью.

         - Не знал, как к Вам… А тут это… Нашел у себя в сумке… Ну, я это… спортивку свою забыл у завуча утром на планерке и вот, теперь нашел… с этим, вот, вашим…

         Физрук что-то продолжал несвязно и невысокопарно говорить, держа в руках бумажное сердце, по форме и стилю точно повторявшее написанное на доске и спине беспросветной Серафимы, а потом и ее, Марии Ивановны, руку. Отличие бумажного сердца от своих "возмутительных" предшественников было только в его красном цвете и в том, что оно состояло из двух частей, скрепленных и закрытых, как книга.


         Когда подруги и коллеги впоследствии спрашивали ее о волшебном «приворотном» содержимом валентинки, Мария Ивановна, меняясь в лице, соскакивала с темы. К своему сожалению она не знала, что рассказать об этом даже свои внукам, но всегда в таких случаях повторяла про себя: «Ну, Ложечкин..!»