После нас. Гл. 1, 2

       Человек будущего уже среди нас.
                Л.Толстой 

       Литература – это феномен языка,
 а не идей.
                В.Набоков

       Когда в череп мой вселится ветер,
       Когда зелень украсит скелет…
                Б. Виан
   

                1

       Человек средних лет - очкастый, коренастый, с невыразительным лицом и расчетливой небрежностью в одежде сообщил собравшимся:
       - Вот вам для примера отрывок из Набокова.
       После чего гримасничая и морща лоб, прочитал:
       «Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на их частых черных сучках по схеме будущих листьев (завтра в каждой капле будет по зеленому зрачку), снабженная смоляной гладью саженей в пять шириной и пестроватыми, ручной работы (лестной для ног) тротуарами, она (улица) шла с едва заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный роман. Опытным взглядом он искал в ней того, что грозило бы стать ежедневной зацепкой, ежедневной пыткой для чувств, но, кажется, ничего такого не намечалось, а рассеянный свет весеннего серого дня был не только вне подозрения, но еще обещал умягчить иную мелочь, которая в яркую погоду не преминула бы объявиться; всё могло быть этой мелочью: цвет дома, например, сразу отзывающийся во рту неприятным овсяным вкусом, а то и халвой; деталь архитектуры, всякий раз экспансивно бросающаяся в глаза; раздражительное притворство кариатиды, приживалки, - а не подпоры, - которую и меньшее бремя обратило бы тут же в штукатурный прах; или, на стволе дерева, под ржавой кнопкой, бесцельно и навсегда уцелевший уголок отслужившего, но не до конца содранного рукописного объявленьица - о расплыве синеватой собаки; или вещь в окне, или запах, отказавшийся в последнюю секунду сообщить воспоминание, о котором был готов, казалось, завопить, да так на углу и оставшийся - самой за себя заскочившею тайной» 
       Прочитав, человечек картинно перевел дух и изрек:
       - Вот яркий пример того, как сегодня не надо писать! 
       Дело происходило на литературном мастер-классе, куда двадцатичетырехлетнего Федора Разумова заманил за некусачую сумму некий литературный ресурс – один из тех, которые нынче так умело пощипывают струны авторского тщеславия. Перед началом присутствующим раздали листки с текстом и попросили ознакомиться. Федор с крепнущим недоумением пробежал текст и хотел было загрустить, как грустят в предчувствии обманутых ожиданий, но решил дождаться ясности. Прочитал же он, господи прости, следующее:
       «Сижу я как-то в парке и жмурюсь от весеннего солнца. Вдруг чувствую – прогнулась скамеечка. Не иначе кто-то подсел. Приоткрыл один глаз, скосил в сторону, вижу – парень. Повернулся ко мне и на меня пялится. Ладно, парень, так парень. Сижу дальше. Только вдруг слышу:
       - Дядя, а ты козел.
       Я глаз открыл, чтобы поглядеть, кто козел, а парень на меня смотрит, рожу растянул, зубы щербатые выставил, глазки поросячьи щурит и лыбится. У меня зачесался правый кулак.
       - Ты чего, урод? В шайбу захотел? – говорю.
       - Да, захотел! – отвечает он, но сидит спокойно. А у самого под правым глазом уже синяк красуется.
       Смотрю на него – парень не парень, мужик не мужик. Неопрятный, небритый, нечесаный, но довольный. Ждет моих дальнейших действий.
       - Ты кто, урод? – спрашиваю я его.
       - Никодим Ведьмаков, - отвечает.
       - Ну, и чего тебе надо, козлина нечесаная?
       - Побазарить за жизнь.
       - А с чего ты решил, пидор дешевый, что я с тобой базарить буду?
       - А мы уже базарим, дядя.
       Тут я задумался. Чувствую – что-то здесь не так. Это какой же козел будет нынче так откровенно на кулак нарываться? Может, в кармане чего прячет сомнительное? Я на всякий случай отодвинулся немного, но про себя знаю, что я ему по-любому башку откручу, чего бы он там не прятал.
       - Ладно, - говорю, - продолжай.
       - А чего продолжать-то? Вижу, ты, дядя, неграмотный, читать, писать не умеешь, и в личной жизни у тебя полный облом, - щурит он свинячьи глазки.
Я прикинул – врет. И читать, и писать умею, и с личной жизнью все в порядке. Тут уж я смутился, интересно мне стало.
       - Горбатого, - говорю, - лепишь! Базарь по делу!
       - А еще, - говорит он мне, - ты мудак и педрила.
       Тут уж я не выдержал и до него дотянулся. Упал он со скамейки. Лежит. Через некоторое время очухался и снова на скамейку забрался.
       - Ну что, - говорю, - сучонок, добавить?
       - Пока не надо, дядя, спасибо, - отвечает и за скулу держится.
       Сидим. Щуримся. Потом он говорит:
       - Ты, дядя, не журись, все нормально. Это хобби у меня такое – людей доводить до белого каления. Получаю от этого неизъяснимое удовольствие. Вроде оргазма. Ты не серчай, ты лучше со мной поговори.
       - Да о чем с тобой, урод, говорить можно?
       - А ты сделай вид, что обиделся, обматери меня, да слова покрепче выбери!
       Я думаю: «Ну, попал к психу на прием!», а самому все интереснее становится. Это что же, думаю, за экземпляр неизвестной породы с ярко выраженным извращением? Это до чего же он может дойти и почему жив до сих пор?
       - Ты скажи спасибо, - говорю, - что тебе такой добрый человек, как я попался. Другой бы на моем месте давно убил.
       - Да, - говорит, - сам вижу - не повезло с тобой. Для моего дела злые нужны. Ну ты, хоть, попытайся! Что ж, я зря сюда явился?
Мне даже не по себе стало. Вижу - мучается человек. Дай, думаю, попробую.
       - Ну… козел, - говорю.
       - Так…
       - Ну, пидор дешевый.
       - Это ты уже говорил
       - Ну, этот, как его… член, зажаренный в говне…
       - О! Хорошо! Еще!
       - Е...ый по голове!
       - Отлично! Пошло дело!
       - Ублюдок отмороженный!
       - Не давай слабину, дядя!
       - Гнида вонючая!
       Он сморщился и говорит:
       - Э-э, дядя, с тобой каши не сваришь! Слабак ты по этому делу!
       - Ну, не знаю! Может, тебе по е…лу еще раз заехать? - отвечаю я ему.
       - Нет, пока хватит! – говорит.
       А сам откинулся на скамейку, глаза закрыл и лицо распустил. Я смотрю на него и не знаю, что думать.
       - Нормально, - наконец говорит он и открывает глаза. - Есть небольшой приход…
       - Ты же больной! – говорю я ему.
       - Не скажи, дядя! В каждом деле свой кайф! Вот ты, например, чем увлекаешься?
       - Да пошел ты, чтоб я тебе еще докладывал про свои увлечения!
       - Вот видишь! Я свои от тебя не скрываю, а ты скрываешь! Выходит, твои еще хуже моих! Вот все вы так – только строите из себя нормальных, а на деле - не дай бог!
       - Ну, ты и правда урод! – не выдержал я.
       Он удовлетворенно улыбнулся.
       - Вот видишь – ты уже разозлился! Ладно, не обижайся, я по-дружески!
       - Ты где, урод, друга увидел?
       - Ну, ладно, урод так урод, только не сердись! Давай поговорим нормально!
       - Что, уже не с кем поговорить? Всех отшил?
       - Да я, дядя, с кем хочешь и о чем хочешь говорить могу! Только с кем говорить-то? Кругом же одни козлы!
       - Как же ты тогда живешь, мил человек? – поглядел я на него, однако жалеть не стал.
       - Так и живу. Раньше, конечно, тяжелее было. Работать приходилось вживую. Не скрою – через это пары зубов лишился, и приобрел переломы отдельных членов. Ну, потом Интернет появился, форумы разные, а это, дядя, скажу тебе, совсем другое дело! Ты думаешь, человека в говно окунуть просто? Не-ет! Тут, дядя, особый талант нужен! Вот я кого хочешь обмакнуть могу! Нет, конечно, не просто так! Я же от этого торчу! Ты вот только представь – они в говне, а я во всем белом! Нет, дядя, тебе это не понять!
       - Ты точно больной! – не выдержал я, - и своей смертью не помрешь!
       - Это да. Меня даже маманя родная иначе как мудаком не называет и грозится все время убить.
       - А чего же ты на природу вылез, если Интернет есть?
       - Да так. Иногда по старой памяти тянет вживую поработать.
       - Слушай, ты ведь еще хуже, чем пидор! А бабы-то у тебя есть?
       - Дядя, да при таких способностях мне никакого секса не нужно! Эх, не понимаешь ты меня, дядя! Давай лучше расстанемся! – потухли его поросячьи глаза и обвисло лицо.
       - Ну что ж, - встал я со скамьи, - будь здоров, береги себя. Времена сегодня сам знаешь какие. Нарвешься не на того – весь кайф обломают.
       - Иди уже, - потухшим голосом обронил экстра-экстремал и отвернулся.
       И я заторопился прочь с таким чувством, будто неосторожно наступил на собачье дерьмо»
       В поисках объяснения, Федор обратил глаза на соседа и, обнаружив на его лице родственное недоумение, протянул руку:
       - Разумов. Федор.
       - Тимофей. Сомов, - с энергичным достоинством подхватил руку сосед.
       - Как думаете, что это? – спросил его Федор.
       - Не знаю, – пожал тот плечами. – Смс-литература какая-то…
       - А наш лектор – он кто?
       - Сочинитель из нынешних. Что, первый раз?
       - Первый… - признался Федор.
       - А я, видимо, последний… - усмехнулся сосед.
       Потом появился господин сочинитель, и оказалось, что текст на листках - его рук дело и что если соискатели литературных коврижек хотят, чтобы их читали, писать надо именно так. Федор не выдержал и поинтересовался, что будет, если он станет писать по-своему.
       - Не думаю, что это хорошая идея, - усмехнулся мэтр и обвел глазами присутствующих: - Еще вопросы есть?
       Вопросов не было, и происходило это 12 сентября 2023 года.

                2

       - Ну, и как тебе этот лохматый гуру? - заговорил Сомов, едва они с Федором очутились на улице.
       - Полное разочарование! Все это я и в Интернете мог бы прочитать.   
       - То-то и оно! – подхватил Сомов. – И он еще смеет лаять на Набокова! Вот уж правда: живой пес лает на мертвого льва! А все потому что завидует!
       Он подкрепил негодование красноречивой паузой и спросил:
       - Торопишься?
       - Да вроде нет…
       - Тогда не против, если прогуляемся, поговорим? 
       - Почему бы и нет.
       И они, свернув с шумного Невского, двинулись по солнечной стороне канала Грибоедова к Марсовому полю. Сомов – поджарый, среднего роста и возраста, с умным, готовым прищуриться лицом и Федор – чуть повыше, с рассеянной от новизны впечатлений улыбкой и пружинистой кроссовочной поступью.
       - Сам-то любишь Набокова? – поинтересовался Сомов.
       - Ну так… Читал кое-что, - смутился Разумов.
       - «Лолиту»… - предположил Сомов.
       - Ну да… - смутился Федор.
       - Ну и как? Хотел бы писать, как он?
       - Вряд ли у меня получится. Молод еще.
       - Ну, почему же! Когда он писал свой первый роман, ему было приблизительно столько же, сколько тебе!
       - Значит, он родился писателем. И потом, лектор прав: его стиль не для всех.
       - Но «Лолиту» знают все.
       - Знают сюжет, а до остального дела нет. По себе сужу. Сам многое пропускал, когда первый раз читал. Это уже потом, когда попробовал писать, стал читать другими глазами…
       - Это нормально. Сам через это прошел. Кстати, у меня его «Дар» прочно связан с «Облаками» Джанго Рейнхарда. Знаешь такого?
       - Нет, не знаю.
       - Был перед второй мировой такой джазовый гитарист. Тут ведь что важно…
       Сомов остановился, достал сигареты и предложил Федору.
       - Спасибо, не курю, - отказался Федор.
       - Молодец! А я подымлю, если не возражаешь.
       Сомов прикурил от зажигалки, и они двинулись дальше.
       - Да, так вот… - затянувшись и выпустив в направлении их движения тугую струйку дыма, продолжил Сомов: - Тут важно погрузиться в атмосферу описываемого времени. Лично мне помогает музыка. Для меня музыка – квинтэссенция эпохи. Вот я слушаю Джанго Рейнхарда и представляю послевоенную старушку Европу, которая под новые ритмы зализывает раны и старается забыть, что натворила. Пропитанная салонной томностью атмосфера, ритмичный, мелодичный джаз, надушенные платки, розы в мужских петлицах, шампанское, «Шанель №5», набоковские «прелестные, глянцевито-голубые открытки»… Над Европой беспечные облака. Уходят в никуда и навсегда уносят безмятежность. Исчезающая натура с ее поэтическими мелочами вроде ржавой кнопки, удерживающей уцелевший уголок не до конца содранного объявления… Те самые мелочи мирного времени, которые вскоре будут погребены под руинами новой войны. В общем, послевоенное похмелье и канун новой катастрофы, которую никто не ждет. Вот уж правда: «Ах, музыкант, мой музыкант, играешь, да не знаешь…» Кстати! - словно спохватившись, перешел Сомов на обыденный тон. - В русской словесности две крайности – Набоков и Платонов. Эти двое, по сути, определяют ее диапазон – и стилистически, и содержательно. Все остальные сгрудились внутри этого диапазона…
       - Я мало читал и того, и другого, но раз вы так считаете… - отозвался Федор.
       - Давай на ты, - предложил Сомов.
       - Хорошо, - не стал возражать Федор.
       - Тебе сколько лет?
       - Двадцать четыре.
       - А мне сорок шесть. Женат?
       - Пока нет.
       - Ты извини, что интересуюсь. Если не нравится – скажи.
       - Нет, наоборот. Рад общению с коллегой по писательскому делу.
       Сомов щелчком отправил недокуренную сигарету в канал и поинтересовался:
       - Давно пишешь?
       - Да какое там пишу! – смутился Федор. - Так, балуюсь понемногу…
       - Я тоже балуюсь. Не знаю, как тебе, а для меня писательство – сущее наказание: хочется о многом сказать, а слова не даются, - сообщил Сомов.
       - Это мне знакомо!
       - И не то чтобы удивить кого-то хочу – просто рука зудится! Знаешь, как у Александра Сергеевича: пальца просятся к перу, перо к бумаге…
       - Да, да, понимаю, - кивнул Федор. 
       С молчаливой почтительностью миновали Спас на крови, вышли на Марсово поле, покружили еще с полчаса, и перед расставанием Сомов предложил подкрепить шапочное знакомство творческим. Сказал:
       - Пришли мне на почту какой-нибудь рассказ на свое усмотрение, а я тебе свой. Есть у меня одна идея. Посмотрим, может, что и выйдет.
       Федор согласился, и они, пожав руки, разошлись.