Достоевский. Заметы. Неэвклидов мир

Достоевский утверждает превосходство православной веры («универсального лекарства») над всеми социальными утопиями-рецептами.


Сепарирует «истинную веру» от католичества («Католичество – всё равно что вера нехристианская... Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует» — из монолога князя Мышкина. Идиот. Часть IV, глава VII).


Выступает против рационально-утопических теорий... 'Хрустальных дворцов' Пьера Леру, Шарля Фурье, Анри Сен-Симона, Конта, Бентама, Милля, —  теорий, базирующихся на псевдологическом каркасе («вместо христианской идеи спасения... наступает материализм и слепая, плотоядная жажда личного материального обеспечения»).


Социализм по мысли Достоевского — есть начало «антихристово, дух приближения ига князя мира сего, воплощенного в иудейских вождях».



«Ведь и социализм (продолжает князь Мышкин) порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии» (там же).



В произведениях Достоевского играет важную роль приоритет индивидуальной воли, 'хотенья' («Человек – это воля, и вне воли нет человека...»)




«Достоевский знал о нас больше, чем мы сами. В своих романах он как будто описал человека будущего. Человека сомневающегося, мятущегося, потерявшего опору и смысл. Можно сказать, весь двадцатый век прошёл под знаком Достоевского — неслучайно его так часто вспоминали и психологи, и философы.

Но что с нашим веком, ещё более шумным и промышленным? Веком нулей и единиц, быстрого потребления...» (И. Л. Волгин, русский писатель, достоевед).





Проповедуя смиренную любовь («Каждый листик, каждый луч божий любите... Будешь любить всякую вещь и тайну божию постигнешь...»), нарекая социализм-атеизм болезнью века, Достоевский бил в набат, предчувствуя скорые и необратимые перемены (рухнет храм старой веры, однако новый храм истины не построят).



Вопрос же: описал «человека будущего» или создал его — вопрос обоюдоострый.



В эссе «Упадок лжи» Оскар Уайльд размышляет о трех основных тезисах эстетизма.

Первый тезис – «жизнь подражает Искусству куда более, нежели искусство — жизни».



«По мнению писателя, все вечное и всеобщее пришло в мир действительности через субъективность и индивидуальность художника. По мнению О. Уайльда, главная проблема реальной жизни – это поиск возможностей самовыражения. И Искусство предоставляет Жизни целый ряд форм, в которые она может отлиться, наполнив эти формы своей витальной энергией. Иными словами, Жизнь смотрится в Искусство как в зеркало и превращает в факт то, что было художественным вымыслом». (Тезисы эстетизма как литературного направления в теоретических работах Оскара Уайльда. Палагина А.Н.)



Как художник — Достоевский предоставил Жизни формы, а Жизнь уже сделала выбор — какую из форм наполнить своей энергией.

С этой точки зрения мысль о том, что Достоевский «описал человека будущего» — логична и оправданна.






Мир Достоевского — это мир, в котором параллельные соединяются.



 «Тоска по высшим целям и значению жизни», идеал Мадонны, идеал «прекрасного и гармонического».



«Есть <...> с виду, может быть, и чрезвычайно грубые и порочные натуры, а между тем природа их, может быть, им самим неведомо, давно уже тоскует по высшим целям и значению жизни. <...> Этакий застрелится непременно с виду не из чего, а между тем непременно от тоски, хотя и бессознательной, по высшему смыслу жизни, не найденному им нигде» («Дневник писателя»).



Однако «высокое стоит на низком» — утверждал Лао-цзы, поэтому «идеал Мадонны» не противоречит «идеалу Содомскому».



Отсюда следует хрестоматийное:



«...иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей».

(Братья Карамазовы. Исповедь горячего сердца. Часть 1, глава III).




«В «Подростке» говорится о замысле оперы, где песня дьявола должна звучать вместе с гимнами Богу, почти совпадая с ними. Параллельные в неэвклидовом мире Достоевского должны соединиться» (Ю. А. Халфин).



 Халфин ведет речь о музыкальной фантазии, которую излагает Тришатов в Подростке.



«— ...Готический собор, внутренность, хоры, гимны, входит Гретхен... Гретхен в тоске, сначала речитатив, тихий, но ужасный, мучительный, а хоры гремят мрачно, строго, безучастно: Dies irae, dies illa!> И вдруг ; голос дьявола, песня дьявола. Он невидим, одна лишь песня, рядом с гимнами, вместе с гимнами, почти совпадает с ними, а между тем совсем другое... Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики <...> — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше ; и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Ее подымают, несут ; и тут вдруг громовый хор <...>, ликующий всеобщий возглас: «Hossanna!» как бы крик всей вселенной, а ее несут, несут, и вот тут опустить занавес! (13, 352;353)

<...> в Подростке голос дьявола прерван, заглушен ликующим хором. Напротив, в Братьях Карамазовых торжествующая всеобщая «осанна» - это не более как вставной номер в речи черта». (Потапова Г.Е. Сцена из «Фауста» в романе Достоевского «Подросток»).


***

Ключевые герои:

психологически неуравновешенные индивидуалисты — Раскольников, Подпольный, Иван и Федор Карамазовы, Ставрогин, Свидригайлов...


С ними связан мотив личной свободы, суверенности, отказа от любых самоограничений (Назиров: «кто посмел, тот и прав»), утверждения субъектности через преступление, порок, и здесь «подпольность» — метафора «фаустовости», «хотенья».



«Однако всю свою любовь Достоевский отдавал герою-идеологу, который мучается проклятыми проблемами, и широкой натуре, человеку великих страстей (и Рогожин, и Митя Карамазов написаны с исключительной симпатией)» (Назиров).

***


Падшие женщины — как нравственный, духовный центр 'метафизической изоляции': Соня Мармеладова, Лиза из «Записок...», в некоторой степени Настасья Филипповна.


(Гетевское: Das Ewig-Weibliche Zieht uns hinan....)


Их характеры и сюжетная функция резко контрастируют с героинями схожей профессии из европейских романов: с Молль Флендерс Даниэля Дефо, Фанни Хилл Джона Клеланда, Нана Эмиля Золя.



Соня воспринимает свой способ заработка «как ужас».




Соня больше прежнего смутилась, и краска ударила ей опять в лицо.


— С Полечкой, наверно, то же самое будет, — сказал он вдруг.

— Нет! нет! Не может быть, нет! — как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. — Бог, бог такого ужаса не допустит!..

— Других допускает же.

— Нет, нет! Ее бог защитит, бог!.. — повторяла она, не помня себя.




«Ненасытимое сострадание» свойственно ей.




«И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканием об стену головою».

(Преступление и наказание. Часть IV, глава IV).





«... — На улицу пойду, Катя, ты слышала, там мне и место, а не то в прачки! »

— гиперболизировано сечет себя слишком осознающая Настасья Филипповна.



Легко вообразить, что в веке пятом эта новая Магдалина, подобно раскаявшейся блуднице Марии Египетской, отправилась бы в пустыню «за Иордан», где претерпевала бы и голод, и жару, и жажду, и ночной холод в глубокой жажде очищения. А в прогрессивном столетии исход один — в прачки («окропиши мя иссопом, — очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся...» (Пс. 50:9—10). Однако упокоил ее рогожинский нож.



Подобные мысли и устремления (избрание Сонечкиного жертвенного пути) не могли бы прийти в голову ни циничной Анне Купо, эмбриональному наброску в духовном отношении, ни великодушной 'камелии' Маргарите Готье, ни тем более прагматичной англичанке Молль Флендерс, вся немудреная мораль которой сводится к императиву: 'женщины, которые уступают, когда их просят, головой выше тех, которые уступают прежде, чем их просят'.


Достоевский же любой факт, любую деталь, любой сор земной переводит в религиозно-философскую, инобытийную плоскость.


6-12 марта 2024.