исповедь...

                Исповедь старого москвича

                Ефим Дроздов

   Чем дальше в глубь неумолимого времени уходит мое "совковое" детство, тем с большей теплотой и грустью я вспоминаю о нем. Какой-то неуловимый, на веки утраченный флёр окутывает 50-ые годы прошлого века. Да, мы жили беднее, жили проще, чем сейчас, но были честнее и по-своему были счастливы.

   Со смертью Сталина черные тучи страха, окутывавшие страну, растаяли как дым, люди как бы расправили плечи, стали дышать полной грудью, и мы, дети, хотя и не понимали всего, что творилось вокруг, тем не менее интуитивно чувствовали это.

   В нашем многоквартирном доме моя семья, состоявшая из папы, мамы и меня, занимала комнату на втором этаже в трехкомнатной коммунальной квартире, а прямо над нами жила семья К. В точно такой же комнате как наша обитало пять человек: отец, мать, два сына и бабушка. Глава семьи, как мы его называли, дядя Леша и его жена работали на заводе, так что воспитание детей целиком легло на плечи бабушки Ксении Петровны.

   Я сдружился с младшим из ребят Володей. Мы учились с ним в одном классе, часто вместе делали уроки, вместе играли во дворе, в жаркое время бегали за угол, где продавали мороженое, покупали "эскимо" на палочке за 11 копеек, слизывали его, не боясь занозить себе языки, и по много раз смотрели кино про невероятные приключения Тарзана.

   Шли годы. В 7-ом классе мы дружно влюбились в Люсю, девочку с жидкими косичками и белобрысой челкой. Не знаю, чем бы закончился наш "трагический треугольник", если бы Люся вместе с родителями не переехала в Ленинград.

   У меня рано умер отец, и мы с мамой остались одни. К тому времени на окраине Москвы, как грибы после дождя, стали вырастать новостройки, многие переезжали в новые квартиры. Оптимизм охватил страну, люди с твердой верой в лучшую жизнь смотрели в будущее. И отцу Володи дали на заводе, где он работал, трехкомнатную квартиру. Вся их семья, кроме бабушки, уехала из нашего дома, а старушка осталась. Как известно, со старостью приходят болезни. Не обошли они стороной и Ксению Петровну: она стала чаще хворать, уже не выходила из дому, а все сидела на балконе и дремала. Володя часто навещал бабушку, и мы с ним виделись.

   Однажды ее соседка, тетя Нюра, взволнованная прибегает к нам, потому что знала, что мы были дружны, и, захлебываясь от слез, прямо с порога говорит: "Только что Ксения Петровна отдала Богу душу." Мы содрогнулись. Аккурат в это время я увидел через окно Володю. Он, ничего не подозревая, как всегда шел навестить свою бабушку. Первым движением моей души было выскочить на лестничную площадку, дружески обнять его, предупредить о случившемся несчастье, утешить. Я ведь знал, что для него бабушка как вторая мать, а может даже ближе, чем первая. Она же живот положила на воспитание внуков. Но я этого не сделал. Струсил, спрятался за портьеру.

   Позже тетя Нюра рассказывала:

   - Володька как увидел покойницу, весь затрясся, обливаясь горькими слезами, упал перед нею на колени, стал целовать ей уже холодные руки. Потом вскочил на ноги, у самого глаза как у ненормального, и бросился за дверь. Я аж перекрестилась, подумала: не случилось бы что с ним. Как в воду смотрела, - вздохнула она.

   Вскоре мы узнали, что в тот же день он попал под машину и в больнице, не приходя в сознание, скончался. Эта весть потрясла меня. Выходит, я стал виновником гибели своего лучшего друга.

   Мысль наложить на себя руки несколько раз посещала меня. Однако и здесь я смалодушничал. Не наложил. "Жизнь так прекрасна", - оправдывал я себя.

   Но, как говорится, Бог все видит. Я был жестоко наказан. И теперь, когда я стою в двух шагах от гробовой доски, при воспоминании о случившемся сердце мое сжимается от печали, и на глаза наворачиваются слезы.