Тайм-менеджмент героя повести Кафедра И. Грековой

Постер к фильму на компакт-диске. В кадре Флягин и Асташова на кафедре, их конфликт позиций.


Не раз возвращалась к фильму "Кафедра" по повести И.Грековой,
http://proza.ru/2023/07/19/1564
Отзыв на повесть и фильм по И. Грековой Кафедра

http://proza.ru/2024/04/05/958
Тайм-менеджмент героя повести Кафедра И. Грековой

писала и о повести, а сейчас представлю своему и вашему вниманию вот эти выписки. Для меня весьма значимые. Эти нижеследующие интереснейшие детали того что мы ныне называем Тайм-менеджмент в экранизацию повести И.Грековой не вошли, а напрасно. И вообще эта повесть кажется антисоветской по духу и расставленным акцентам.
Типично для конца 70-х-начала 80-х, в преддверии перестройки. Так, проф. Флягина в повести и в экранизации представляют махровым бюрократом, гонителем "атмосферы смеха и преподавательской вольницы", требовательным, начиная с себя, за что был подвергнут кафедрой остракизму и вынужден снять свою кандидатуру на утверждения Зав. кафедрой. Особенно гнобила его доцент Асташова(прообраз самой Елены Вентцель, И.Грековой. надо полагать). Но я не вижу ничего такого, что требовало бы такой расправы, над человеком, призывавшим совместно трудиться и начинать с наведения  порядка в рабочем времени, да и сама автор это понимает и стыдливо обмолвливается о жестокости взрослых сродни подростковой стадной жестокости.

 "Трудовой героизм Виктора Андреевича ни в каких слоях, увы, не находил сочувствия... "
пишет автор, и это так типично для атмосферы разложения и оскудения позднего "Совка". В том числе в вузовской и научной среде, получается, из первых рук, ибо автор повести крупный ученый в реале.
А я бы хотела кое-чему поучиться у героя повести проф. Флягина. Относительно "не одной сотни тетрадей" конспектов прочитанных книг, подшиваемых в личный Архив научных записей, невозможности читать иначе, "даже меню в столовой законспектирует", зло шутили над ним, конечно, из зависти к его трудолюбию и научной пытливости, конечно, требовательности к своим знаниям, их дотошности, и организованности, в том числе к предметам коллег, что брался и их изучить, в итоге был сначала изгнан с экзамена Асташовой за демонстрацию глубокого знания ее, Асташовой, предмета, а затем и всей Кафедрой. Всё это весьма симптоматично:негативная оценка такого фанатично-стахановского типа в советской литературе позднего периода. Обесценивание начитанности, которой нельзя отказать Флягину, и трудолюбия. целеустремленности, все это Асташова перечислила честно в своей обличительной речи, но тут же и обесценила якобы за "нелюбовь к людям", самоуверенность и тиранию. Флягин робко возразил ей, что как раз все время сомневается в себе, никакой самоуверенности. Но Асташова продолжала гнуть свою линию.


Но как все это замечательно, это сразу напоминает как Дневник личного времени, - популярнейший в те годы образ из повести Даниила Гранина "Эта странная жизнь", о проф. Любищеве и его уникальной системе времени, до сих пор актуальной для тех, кто хочет и ищет возможностей успевать всё и не жаловаться на нехватку времени в силу своей анархии. Сходство и в гонениях, увы, тех, кто действительно что-то хочет реально делать.

В домашней обстановке показан мягкий и добрый характер, заботливость Флягина, в отношении больной родственницы, заодно показывает автор начитанность Флягина и в художественной литературе. Знание произведений Достоевского и другой русской классики обнаруженное им в беседе. Только осталось непонятным то, как отнекивался он от помощи дочери в геометрии, сам же математик, но время, время...

Ещё раз:

"Все  изучаемое, он изучал до тонкости. К тому же
он просто не умел читать что-либо не  конспектируя (про него ходил слух, что
и  меню в  столовой он тоже конспектирует). Из-за этого всякое  чтение шло у
него медленно, воплощаясь  в толстые тетради, исписанные  мелким, но волевым
почерком. Тетради нумеровались  и приобщались  к  архиву научных  записей, в
котором  числилась  уже  не  одна  сотня  "единиц  хранения".  Система  была
двухэтапная: сами записи и "записи  о записях" -- где  что  искать. За этими
делами и засиживался Виктор  Андреевич  на кафедре  позже  всех".

Замечу, может быть чуть нескромно, но констатация факта:не одна сотня тетрадей конспектов проработанного и самостоятельно написанного ручкой - это и про меня. И я очень жалею и ругаю себя за то что далеко не все сохранила со школьной и студенческой поры, но лет 15 как за исключением некоторых периодов, уничтоженных тетрадок, некоторых, с тех пор поныне сохраняю всё, что пишу ручкой и печатаю на компьютере. И в этом мне, кстати, помог метод Любищева, и мне потому так близок дух трудового героизма Флягина в повести И.Грековой Кафедра, увы, не нашедшей сочувствия ни у нее, ни у коллег, казалось бы, ученых и преподавателей, однако больше ценивших непринужденность ничегонеделанья на кафедре при старом Зав.кафедрой(потому неправильно задерживать руководство до преклонных лет, это уже аллюзия на Политбюро), со смехом и шуточками, но делу время, а потехе час, ведь так учит народ?

А вот как Флягин учил нужные ему для научной работы языки, как английский, французский. Заучивая слова и сразу начиная читать, я еще вернусь к этому, хотя И.Грекова зло вышутила и это, см про презрение Флягина к произношению, чтения по буквам латинского алфавита английских и французских слов. Ну фанатик же! Такие мелочи были для него несущественны, подумаешь, произношение, у него были другие цели, значит, читать, искать знания. Во всяком случае, этот метод поможет быстрее научиться читать и понимать тексты, а над фонетикой работать отдельно. Как доцент Асташова грубо прогнала с экзамена проф.Флягина в присутствии студентов, см в повести/книге и выставила в жестоком и унижающем достоинство ученого и мужчины виде его на Общем вузовском Собрании. Ох, в науке нет мужчин и женщин, война везде...


И.Грекова. Кафедра. повесть. 1977г.



Полный текст повести:

http://lib.ru/PROZA/GREKOWA/kafedra.txt
Выписки из главы:
ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ ФЛЯГИН



     Профессора  Флягина  на  кафедре  не  любили. Бывает  этакая  стихийная
нелюбовь, охватывающая  целый коллектив и выталкивающая из него чужака  (так
перенасыщенная солью вода некоторых озер выталкивает человеческое тело). Все
не так,  каждая мелочь  засчитывается в  вину.  Даже достоинства Флягина  --
трудолюбие,  целеустремленность,  скромность --  воспринимались  как пороки.
Смешноватые внешние черточки -- близорукость, согбенность, журавлиный шаг --
обыгрывались  со  злорадством. Любые  распоряжения, разумные  и  неразумные,
одинаково встречались в штыки. Так порой в школе класс обходится с нелюбимым
учителем,  теряя  чувство  меры  и  справедливости. Вообще сколько детскости
(иной раз неприятной) таится во взрослых людях...
     Чисто  сравнивали настоящее с прошлым. Правда,  вольные порядки (скорей
беспорядки),  царившие  при Энэне,  не  во  всем  были  хороши.  Много  было
разговоров,  шума,  почем  зря  разбазаривалось время, в  помещении  кафедры
работать было почти невозможно. Но все это вспоминалось теперь  добром -- по
контрасту.   Даже   Кравцов   вспоминался  добром   --   этакий   безобидный
празднослов-карьерист,  в  общем-то   не  мешавший   работать.  В   зловещей
жертвенной   целеустремленности   Флягина  было   что-то  пугающее,   словно
отправление мрачного культа какой-то научной богини Кали. Форму, отчетность,
порядок он возвел в ранг святыни. А живое человеческое общение,  шутка, смех
для  него как  бы  не  существовали.  Да  при  нем  и людям-то  не  хотелось
смеяться...
     Не щадя  других, он не щадил  и себя.  "Злейший враг  всем на  свете, в
первую  очередь  себе  самому",  --  как  сказал  Маркин.  Любое  начинание,
исходившее от  Флягина, было тем самым обречено на провал. Некоторые из  них
были, по существу, разумными и, правильно понятые, могли бы принести пользу.
Куда там!  Кафедра накидывалась  на  них,  как  свора собак  на  котенка,  и
растерзывала в клочки.
     Например,  дневники  учета времени.  Сами по себе  они  могли  бы  быть
полезными (скажем, придать конкретный  смысл слову  "перегрузка", без  конца
склонявшемуся   на   кафедре).   Но   дружная   оппозиция   коллектива   все
обессмысливала.  Преподаватели  каждый на  свой лад  изощрялись в том, чтобы
вести их поглупее, с издевкой (скажем, покупали школьные дневники, заполняли
их  с  орфографическими ошибками, ставили  закорючку  против  слов  "подпись
родителей"). Флягин на эти выходки внимания не обращал, по-прежнему требовал
еженедельного представления дневников, внимательно их читал и делал выписки.
     Категорически  отказался  представлять дневник Семен  Петрович  Спивак,
сказав, что стар уже заниматься ерундой. Флягин с ехидной  усмешечкой его от
этой обязанности освободил: "Не буду  настаивать ввиду вашего и в самом деле
почтенного возраста", уязвив этим Семена Петровича в самое сердце.
     Так  выходило  и  со  всеми  другими  нововведениями  Флягина:  кто  их
бойкотировал,  кто высмеивал.  Шла  своего  рода  партизанская война  в тылу
противника:  флягинские  заводы  выпускали брак, флягинские поезда пускались
под откос ("Борцы Сопротивления", -- говорил Маркин, наблюдавший все это как
бы со стороны  и не  принимавший  всерьез).  Во главе "Сопротивления" стояли
Спивак и Асташова. Оба открыто  высказывались на заседаниях кафедры,  иногда
даже понуждая Флягина к некоторым уступкам. Остальные больше помалкивали, но
их настроения были ясны. Даже Паша Рубакин, единственный человек на кафедре,
относившийся к Флягину с какой-то  чудаческой симпатией,  отчасти примкнул к
"Сопротивлению", введя новую форму отчетности: дневник с картинками. О Лидии
Михайловне и говорить нечего: она с самого начала ненавидела Флягина за  то,
что  он не Энэн.  Интерес  Флягина к индивидуальным планам  она воспринимала
болезненно, как посягательство на ее вотчину.
     Так  как  разговоры в  помещении кафедры  были  запрещены,  все  дебаты
выносились в коридоры и на  лестничные клетки. Общее мнение было таково, что
работать  с  Флягиным во главе  кафедра не  сможет.  Вопрос в  одном:  сразу
уходить  или  еще выждать? "Кто кого  пересидит  --  мы  его  или  он  нас?"
Усидчивость   Флягина  сомнений   не   вызывала.  Надежду   вселяло   другое
обстоятельство: он по каким-то  формальным  причинам (ведомым  ректорату, но
неведомым  кафедре)  до сих  пор  еще  не  прошел  по  конкурсу.  Кто-то  из
преподавателей  по  знакомству  подсмотрел в  отделе  кадров  характеристику
Флягина  с  прежнего места  работы -- крупного НИИ с устойчивой  репутацией.
Характеристика была  положительная. Подчеркивались высокие  деловые качества
Виктора  Андреевича,  его  трудолюбие  и  принципиальность,  но  вообще  тон
характеристики был сдержанный,  словно  бы  сквозь  зубы. Видно, кому-то  он
крупно там насолил.
     Семен  Петрович  Спивак  не поленился  и сам  съездил  в  НИИ  к  своим
знакомым,  чтобы  подробнее  разузнать  о  Флягине.  Привез сведения  скорее
неутешительные  для кафедры.  О  Викторе Андреевиче  говорили  с  уважением.
Ценный  работник, скажем, не очень талантливый, но  до всего доходит горбом.
Эрудиция огромная. Добросовестен до  предела. Если  даст положительный отзыв
на  диссертацию, будь  спокоен,  ошибок там  нет. Все  проточит, проверит до
буковки.  В общем,  вполне на  своем месте. Отчего  же  вздумал уходить?  Не
поладил с начальством, отказался подписать какой-то отчет,  где были, с  его
точки зрения, не до конца проверенные данные. Поставил под угрозу выполнение
плана, чуть не лишил весь отдел премиальных. Значит, честный? Безусловно, но
в чем-то неприятный человек, даже отталкивающий. Дружбы ни с кем не завел, в
гости не ходил и к себе не звал.
     В общем,  похоже  было, что ничего  порочащего Флягина  нет  и рано или
поздно он пройдет по конкурсу... Ну-ну... Решили все же до поры до времени с
места  не  трогаться,  выждать,  беречь  коллектив.  Борьба  с  Флягиным  то
вспыхивала открыто, то уходила в подполье.

....
Профессор Флягин имел обычай засиживаться на работе до позднего вечера.
Он  поставил  себе  как заведующему  кафедрой задачу досконально изучить все
читаемые на ней курсы. Прежняя его работа не  совсем совпадала  по профилю с
тематикой  кафедры, приходилось  перестраиваться, менять ориентацию; к этому
он  был готов, когда дал согласие перейти в институт. Некоторые курсы он уже
одолел и разбирался в них не хуже  ведущих преподавателей, другие надо  было
еще одолевать. Кроме того, он считал двоим долгом ознакомиться со структурой
института  в  целом, тематикой  факультетов, кафедр -- без этого он  себе не
представлял  работу.  Труд  предстоял  огромный,  особенно учитывая  крайнюю
въедливость  и  добросовестность, не позволявшую Виктору Андреевичу ни с чем
знакомиться в общих чертах. Все  изучаемое, он изучал до тонкости. К тому же
он просто не умел читать что-либо не  конспектируя (про него ходил слух, что
и  меню в  столовой он тоже конспектирует). Из-за этого всякое  чтение шло у
него медленно, воплощаясь  в толстые тетради, исписанные  мелким, но волевым
почерком. Тетради нумеровались  и приобщались  к  архиву научных  записей, в
котором  числилась  уже  не  одна  сотня  "единиц  хранения".  Система  была
двухэтапная: сами записи и "записи  о записях" -- где  что  искать. За этими
делами и засиживался Виктор  Андреевич  на кафедре  позже  всех. Уходил в те
часы,  когда уже  и вечерников в институте не оставалось,  сами гардеробщицы
покидали свои рогатые владения, и только на каких-то рундуках дремали ночные
дежурные, крайне недовольные тем, что ему надо было отпирать двери. Трудовой
героизм Виктора Андреевича ни в каких слоях, увы, не находил сочувствия...
     ...Так вот и сегодня  он засиделся допоздна (сам не заметил, как прошло
время), взял  в пустом гардеробе свой поношенный полуплащ, разбудил дежурную
и  вышел на  улицу. Ветер хлестал перемежающимся крупным  дождем и  катил по
тротуарам палые листья.  В  старинном здании больницы только  кой-где горели
огни. Виктор Андреевич  быстро  шагал  на  своих сухопарых  ногах, напоминая
журавля,  внезапно  обретшего несвойственное  ему  проворство: он  торопился
домой. Хорошо, что  продукты  он  успел закупить с  утра,  а то магазины уже
закрыты.
     Трамвай, взвизгивая на поворотах, подвез его к дому. Подъезд, лестница,
темнота, тревога. Он отпер обитую --> дерматином [Author:C] дверь и вошел
в свою более чем скромную двухкомнатную квартиру.
.............

-- Молодец. Что еще?
     -- Как будто ничего.
     -- Ну  иди спать. Будильник принеси  мне. Поставь на половину седьмого.
Дневник оставь, прогляжу. Тоня принесла будильник, дневник.
     -- Спокойной ночи, папа.
     -- Спокойной ночи, Антоша.
     Пока Тоня  готовилась ко сну, Виктор Андреевич  вымыл посуду,  перетер,
расставил по полкам и сел за стол  заниматься. Первым долгом проглядел Тонин
дневник,  сделав на  полях  едва заметные птички, понятные только  им двоим.
Затем занялся английским: ему  надо было выписать и заучить очередные  сорок
слов.
     Так  он вообще изучал языки. Сперва учил слова по сорок штук ежедневно.
Не  в алфавитном порядке,  а в смысловом:  начиная с  простых и  переходя  к
сложным. Когда их накапливалось двадцать тысяч, брал книгу  и сразу  начинал
читать.  Таким  способом  он уже одолел  французский  язык и теперь  добивал
английский.  Произношение  его  не интересовало:  важно  было уметь  читать.
Каждое  слово он произносил по  буквам, как оно пишется (например,  that,  у
него читалось "тхат", write -- "врите"). Выписав порцию слов,  он погружался
в  заучивание. Читал, закрывал  глаза, пытался воспроизвести, шевеля губами;
снова читал, опять закрывал глаза и так далее. Тень от  его головы на  стене
раскачивалась, как огромная хохлатая птица.
     Часа через два сорок слов были усвоены. Виктор Андреевич еще раз прочел
их наизусть, подряд и вразбивку, удовлетворенно вздохнул и  принялся стелить
себе постель.  Спал  он тут же, в кухне на  деревянном  диванчике,  накрытом
байковым одеялом  (уверял,  что любит, когда  жестко).  Потушил  свет,  лег,
выгнал  из  себя  лишние мысли. В соседней комнате что-то  забормотала Тоня.
Виктор  Андреевич улыбнулся и стал засыпать, слыша над ухом падающие звонкие
капли будильника.


5 апреля 2024г.


https://zera-cherkesov.livejournal.com/618079.html