Одношкольник

Кальта забаллотировали на курултае юнитации кадроманов.  Поднялся некто Сиволапов и задыхающимся голосом пропел:
— Если Кальта выберут в сенат, то он погубит кадроманию в нашей великой Вотщене! — Дальше шел донос прямым текстом. — Кто читал его книги о кадромании? Никто! Да, он правит в своем клабе, но в нем только три кадромана! А было двадцать! Все отреклись от Кальта, ушли от него и устремились ко мне! Кальт — скользкий тип, и деятельность его — подрывная!
— Шпион? — сострил кто-то.
— Он хуже, чем шпион! Он диверсант! — пел Сиволапов.
— Засланец? — помогли ему из зала.
— Даоист? — подсказал Лягны-Магно.
— Зря вы смеетесь! Не до шуток! На кону развитие кадромании в стране! И молодое поколение! Я всех вас предупредил, уважаемые курултайцы!
Донос был как будто завершен, но Сиволапов по- прежнему стоял, что называется, на стреме, чтобы, если понадобится, продолжить свою праведную диатрибу.
— Ставим вопрос на мандатировку. Кто за то, чтобы избрать Кальта в сенат? Держите, держите мандаты-то, вас считают! Валери, вы посчитали?
— 46 мандатов.
— На всякий случай посчитайте снова.
— 46 мандатов, — спустя минуту повторила Валери, тоненькая девушка с седой копной волос, в очках с такими толстыми лупами, что глаз за ними не было видно.
— А теперь — кто против избрания Кальта в сенат?
— 47, — ответила бедная Валери и зашлась в чихательном приступе.
— Большинством мандатов номинатура отклоняется. Идем дальше…
— А почему Сиволапова не избрать? — подал голос Кукинд, лысый детина с кабаньим рыльцем, сидевший рядом с клеветником. Его ноги покоились на спинке переднего кресла. — А, Сивый? Ты как? Скажи народу!
— Я… да… я… согласен… — тенор Сиволапова вибрировал, как у подростка, переживающего ломку голоса. Еще бы: своей скромной целью он ставил не допустить Кальта в сенат, и, хотя мысль о собственном сенаторстве его весьма грела, но лишь как мечта.
— Поступила новая номинатура: Сиволапов. Кто за?.. Что с вами, Валери?
— Простите, атопия… — не совсем ясно произнесла та между чихами, мужественно продолжая считать поднятые мандаты. — Сто! — выдохнула она наконец.
— Так! Большинством мандатов Сиволапов избран в сенат юнитации кадроманов! Поздравляем, сенатор Сиволапов, не посрамите наше доверие.
— Не пострамлю! — рявкнул тот.
«Млю… млю… млю…» — по залу пронеслось легкое эхо.
Сиволапов не то чтобы торжествовал — но пребывал в трансе. Он сидел, вжавшись в кресло, с побагровевшим лицом. Глаза его, казалось, вертелись в противоположные стороны от счастья: он даже представить себе не мог, что всё так счастливо обернется в его пользу. Сегодня он сенатор, а завтра — кто знает? — первостоятель! Прежде он даже помыслить об этом не смел — тот самый Сиволапов, которого все кому не лень звали либо «Сивый», либо и того обиднее — «Сивка», который смотрел на известных кадроманов снизу, просчитывал, подлаживался, устанавливал связи, заискивал, устраивал пития, писал восторженные письма в адрес признанных мастеров, перемежающиеся осторожными кляузами.
— Перерыв! — объявил первостоятель…

2

— Хуан, дорогой, если есть желание встретиться, то я в Поскве, — говорил по фагафону Кальт. — Хорошо, на Херцена, через час. Найду, дорогой, я ведь когда-то жил неподалеку.
— Вы не расстраивайтесь, — подошел к Кальту Лягны-Магно.
— О, у меня богатый остракический опыт, — улыбнулся Кальт, пряча фагафон, — хотя, признаться, никак не привыкну к человеческому дерьму. Вам привет от Гуана.
— От Хуана Гуана? Как он поживает?
— Понятия не имею. Сто лет его не видал. Вот, только что условились о встрече…
На оконном карнизе херценовской ресторации полусидел, ссутулившись, одутловатый человек в добротном черном костюме с панателлой в руке. Он что-то бормотал себе под нос.
«У него появилась привычка говорить с самим собой,» — заметил Кальт.
«Полагаю, у Кальта есть где остановиться, — бормотал Хуан Гуан. — В моей одноместной камере кровать только одна. Просто скажу ему, как обстоит дело, и всё. И еще, чем расплатиться за ужин? У него, сколько помню, никогда денег не было. Позвонить Гелене, чтобы она подбросила гельдеров…»
Он извлек из кармана фагафон, но в эту минуту увидел Кальтовы штиблеты на тротуаре.
— Одношкольник! — сладко крякнул Хуан Гуан густым басом, похлопывая Кальта по спине.
— Прежде ты называл меня другом, — улыбнулся Кальт. — Теперь у тебя, вероятно, другие друзья.
— Друзей у меня нет, но есть почитатели, — самодовольно отвечал Гуан, открыв двери и пропуская Кальта вперед.
— Видишь, как хорошо. Как ты вообще?
— Меня постигла серьезная хворь, — с тоской произнес Гуан, остановившись в холле.
— Вот как? Прости, я не знал. Что за хворь?
— Так и не определили. Чудом выгребся… Ну-с, куда засядем? Видишь, какой богатый выбор…
Легендарная и прежде известная на всю Посковию ресторация к вящему удивлению Кальта была пуста. Настольные лампионы лили свой апельсиновый свет на пустые столики. Кальт уплетал фирменное блюдо, время от времени поднимая хрусталь с хреновухой.
— Ах да, прости, друг мой, всё забываю, что тебе нельзя.
— Мне ничего нельзя, — грустно отвечал Гуан, цедя сок из высокого бокала.
Подошла гарсонка в фартучке.
— А почему никого нет? — спросил Кальт у нее.
— Не знаю, — ответила та. — Принести еще хреновухи?
— Пожалуй, — согласился Кальт.
— Мне нельзя, — напомнил Гуан.
— Тогда еще сто пятьдесят.
Гарсонка удалилась.
— Похожа на Аделаиду, — вдруг сказал Гуан.
Кальт не расслышал, занятый форелью. Или сделал вид, что не расслышал.
Гарсонка подошла к бутылочной стойке. За ней стоял человек, у которого вместо лица было что-то вроде лаваша.
— Сто пятьдесят хреновухи, Гектор. Пора увольняться: суббота, а никого нет. Только эта парочка гомолюдов. Я их где-то видела.
— Они не гомолюды, — ответил Гектор.
— Ты-то откуда знаешь? — усмехнулась гарсонка.
— Знаю. Я сам гомолюд. Только не люблю этого слова.
Гарсонка едва не опрокинула графинчик с хреновухой.
— Врешь!
— Зачем мне врать?
— Дурак, — отрезала она.
— Сама дура, — бесстрастно ответствовал бутылочник.
— Где ты остановился? — спросил Гуан одношкольника.
— У дочери.
Гуан выдохнул.
— Так она в Поскве?
— В Поскве.
— Чем занимается?
— Креатор одежды. Как-то я просил тебя пристроить ее художником в какую-нибудь мувю.
— И что?
— И ничего. Тебе, видать, было не до того.
— Прости, не помню.
— Кто бы сомневался! — улыбнулся Кальт. — Чтобы помнить, нужна память.
— У меня она хорошая… Мне был дримтраум! — с пафосом произнес Гуан. — Гарсонка напомнила. Рассказать? — оживился Гуан.
— Расскажи.
— Только не перебивай.
— Обещаю…

3

— Горел высокий, выше человеческого роста, камин, и в свете, идущем от него, возникла женская фигура, укрытая покрывалом, — начал свой рассказ Гуан. — За ней стоял огромный мужчина в черном домино, лицо которого было скрыто не столько тенью от капюшона, сколько мраком, царившим вокруг. Невозможно было представить себе, в каком пространстве я обретаюсь. Знаешь, как когда внезапно просыпаешься и не можешь понять, ни где ты находишься, ни какое время суток, ни даже кто ты и сколько тебе лет. Мужчина в плаще приподнял покрывало с плеч девушки, слегка подтолкнул ее в мою сторону и отступил во мрак. В отсветах каминного огня мне предстала идеальная женская нагота: небольшая красивая грудь, плоский, как у юноши, рельеф бедер, прекрасное сочленение шеи и плеч. Хлопнула невидимая дверь: видимо, черный человек покинул нас. Походка ее свидетельствовала о полном подчинении силе обстоятельств; поступь ее была как поступь жертвы, если бы не впечатление царственного достоинства, с каким она несла свою наготу навстречу мне. Двойственное чувство овладело мной. Я возжелал ее так, как если бы еще с детства она была мне обещана и вот долголетнему ожиданию пришел конец. Но ее почти сомнамбулическое спокойствие, лишенное жестов, с тем чтобы прикрыть наготу, как будто она ее совершенно не ощущала, заставило меня искать способ укрыть ее от посторонних глаз, которые могли бы наблюдать эту сцену откуда-то извне, из невидимых мне окон над нами, проемов, ниш, отверстий. Подойдя ко мне очень близко, так что я видел дрожание жилок на ее бронзовой шее, она остановилась словно в ожидании каких-то действий с моей стороны. Через голову я стянул с себя сорочку и, путаясь в рукавах, швах и складках, надел ее на девушку. Так одевают младенца, который еще не понимает, что для того чтобы попасть в рукава, надо приподнять руки. Сорочка моя была ей велика: подол закрывал колени, рукава свисали как у огородного пугала, а ворот был так широк, что ее шея и грудь оставались открытыми. Внезапно комната осветилась дюжиной факелов. Свет на минуту ослепил меня, но зажмурился я не столько от света, сколько от удивления: как возможно зажечь их одновременно, и кто мог это сделать, ведь мы были одни.
Я вглядывался в ее черты, которые казались мне странно знакомыми, но бесстрастность лица девушки говорила о том, что она не узнавала меня. Кроме того, меня обезоруживал ее взгляд, в котором сочетались жертвенность и высокомерие, как если бы какая-то ее часть наблюдала за происходящим со стороны. При столь ярком свете фигура девушки, облаченная в балахон моей сорочки, показалась мне еще более ранимой и беззащитной. Я огляделся. Огромный диван с обшитыми гобеленом подушками был покрыт богатыми покрывалами: муслин, шифон, атлас, шелк. Я стаскивал с дивана одно покрывало за другим, кутал в них прекрасное тело, поминутно оглядываясь по сторонам, словно пытаясь определить, из какого окна, из какой двери вдруг явятся враждебные приспешники таинственного человека в черном домино. Я стал один за другим срывать факелы со стен и гасить их в камине. Когда, как в самом начале, остался только один этот бронзовый каминный свет, я вновь приблизился к моей визави и стал бережно и медленно, покров за покровом, освобождать ее от тканей, в которые незадолго перед тем панически укутывал. Невольно поворачиваясь то в одну сторону, то в другую по мере того, как я освобождал ее от покровов, она наконец осталась в одной моей сорочке. Я замер. Она смотрела прямо в меня своими неширокими зелеными глазами, смотрела столь внимательно, как будто просвечивала мою душу рентгеновскими лучами.
— А это? — вдруг произнесла она высоким голосом, от которого у меня мурашки побежали по спине; высвободила через пройму плечи; сорочка кольцом легла у ее ног. Она перешагнула через нее, взяла меня за руку — как током, обожгла меня прохлада ее ладони, — подвела к камину, возле которого, тлели, дымясь, факелы, и указала на каминный проем. — Нам туда…

4

Взгляд Гуана остановился в одной точке, как будто он и впрямь вдруг увидел перед собой гигантский каминный портал.
— И тут ты проснулся, — выдержав паузу, сказал Кальт.
— И тут я проснулся, — повторил Гуан. — Смотри, здесь в ресторации тоже мрачно, и только оранжевый свет над нашим столиком…
— С той разницей, что я не очень похож на твою девушку. Непонятно только, зачем нужно было сначала облачать ее в сорочку и покрывала, чтобы потом снова раздеть.
— Причем тут логика, это же дримтраум! И потом, я нахожу в этом нечто символическое.
— Пожалуй, —  согласился Кальт. — И вообще, довольно мувиально.
— Вот именно! Это будет последней сценой в моей новой муве. Я уже объявил конкурс импресаров.
— Подозреваю, их число не уступает толпе в мавзолей Рокина.
— Смеешься, Герберт?
— Просто шучу.
— Да, что-то случилось… — Гуан тяжело вздохнул. — За два года ни одного предложения.
— Ты же хворал.
— И это тоже… Знаешь, кто это был?
— Где?
— В дримтрауме.
— Так ты узнал эту девушку?
— Это была Аделаида. Или почти Аделаида.
— Моя Аделаида? — замерев на мгновенье, спросил Кальт.
— Твоя. Вот поди ж ты: она была твоя, а снится почему-то мне.
— Так ты что же, был влюблен в нее?
— Представь себе, — ответил Гуан, улыбнувшись закрытыми губами.
— Почему ты мне ничего не говорил?
— Ваш роман развивался у меня на глазах. Вы подходили друг другу. А я — я был гадким утенком, неотесанным и свиноподобным.
— Ну, утята свиноподобными не бывают, — засмеялся Кальт, поднимая хрусталь. — Зато теперь ты стал царственной птицей! Гордой и достойной почитания!
— Перестань!
— Прости… Честно говоря, она меня утомляла.
— Кто?
— Аделаида.
— Поэму тебе написала.
— Ну да. И, кажется, не одну. Как подумаю, что они у нее где-то хранятся, мне плохо становится.
— Наверное, читает их своим детям.
— У нее их пятеро, кажется. И сопровождает комментариями.
— Ага, — не без злорадства подхватил Гуан, — и происходит это приблизительно следующим образом: «Я очень его любила. А он был влюблен в другую девочку. Но я не замечала этого. Я ничего не замечала. Я просто хотела ему нравиться, хотела, чтобы он мною гордился. Однажды на школьном вечере он спел песню, которую сочинил сам. Песня называлась «Аделаида». Он пел ее, повернувшись спиной к залу…»
— Хватит, Хуан! — закашлялся Кальт.
— А что тебе не нравится?
— Мне не нравится мое прошлое.
— Так я ведь не о прошлом, а о настоящем. Вообще говоря, это тема для муви: настоящее, которое превращается в прошлое. То есть это тривиально, а нужно наоборот: прошлое, которое превращается в настоящее.
— Я же говорю: то, что было, мне не по вкусу.
— А кому оно по вкусу? — заметил Гуан.
— Как начнешь вспоминать — такая тоска берет, впору утопиться. Ты позволишь? — Кальт отпил сок из бокала одношкольника.
Гуан достал из кармана футляр с панателлой и гильотинку, машинально подрезал кончик над тарелкой. Кальт щелкнул огнивом.
— Здесь нельзя дымовать, — сказала гарсонка.
— Пардон, — сказал Гуан, вложил незажженную панателлу в футляр и отпил из бокала.
Гарсонка не уходила.
— Что-нибудь еще? — спросил ее Кальт.
— Вы меня не помните? — не сразу произнесла та, переводя взгляд с одного посетителя на другого.
— Простите, к кому из нас обращен ваш вопрос? — вежливо спросил Гуан.
«У меня нет друзей, есть почитатели, — вспомнил Кальт. — Наверное, одна из них.»
— К обоим.
— А мы разве знакомы? — удивился Кальт.
— Были. Вы ведь Герберт Кальт, а вы… — она повернулась к Гуану, — ой, забыла!
— Девушка явно не из числа твоих поклонниц, Хуан, — съязвил Кальт. — А меня-то каким образом?.. — но гарсонка не дала ему договорить.
— Ну как же, вы лишили меня невинности. Это не забывается.
— Что?!. — Кальт поперхнулся.
— Ничего страшного, у меня нет претензий.
— Но позвольте, — вмешался Гуан. — Даже если всё так и обстоит, в чем я очень сомневаюсь, здесь не время и не место…
— Да я же просто поздороваться, — ответила женщина.
Гуан усмехнулся:
— Вероятно, это такая новая форма приветствия: «Вы лишили меня невинности».
— Он был лучшим ментором у нас в схолярии, — пояснила гарсонка, обращаясь к Гуану. — Все курочки были в него влюблены. И я не устояла.
— Что же ты молчишь, друг мой?
— Мне кажется, вы ошибаетесь, — медленно произнес Кальт, вглядываясь в женщину.
— Конечно, изменилась. Столько лет прошло! Я сразу вас тоже не признала. Но то, как вы себя ведете, оба, эти ваши манеры, и то, как вы понимаете друг друга…
— Вы подслушивали? — осведомился Гуан.
— Невольно, — отвечала гарсонка, ничуть не смутившись, — вы так громко рассказывали… Я Бэлла…
— Улыбнитесь, — вдруг попросил ее Кальт.
Гарсонка улыбнулась.
— Шире, — попросил Кальт.
— Правда, я Бэлла.
— У Бэллы спереди были золотые зубы. И она свистела, как Соловей-Монголец.
— Я умела, пока не поменяла коронки. Теперь не так хорошо получается. — Женщина сунула рогатку из указательного и среднего пальцев в рот и пронзительно свистнула.
— Ну, ты дала! — донеслось из-за бутылочной стойки.
Кальт окаменел.
— Я вспомнил! — воскликнул Гуан. — Было лето, я спровадил своих в лагеря-санаториумы и позвонил тебе: дескать, приезжай. Ты ответил, что рад бы, да не один. И приехал с нею… Но постойте, — вдруг обратился Гуан к Бэлле.
— Что-нибудь еще закажете? — та привычным жестом достала из кармана блокнот.
— Вижу некое сходство, — Гуан стал так пристально всматриваться в лицо гарсонки, что даже при недостаточном освещении было заметно, что она покраснела.
— Меня интересует ваша кожа, — заявил Гуан.
— Что-то не так с моей кожей? — забеспокоилась Бэлла.
— Я ее не вижу. Дайте, пожалуйста, свет! — закричал он кому-то невидимому.
За бутылочной стойкой произошло шевеление, и ресторация вдруг осветилась всеми своими люстрами.
— Можете раздеться? — деловито спросил Гуан у Бэллы.
— Что?
— Представьте, что у нас кастинг. И я выбираю гистрионшу на главную роль.
— Это меня, что ли?
— Представьте себе. Представили?
— Ну, — туповато ответила Бэлла.
— Хуан, остановись, — попытался вмешаться Кальт.
— Герберт, дорогой, я же тебе не препятствовал, когда ты в моем доме лишал ее девственности, — резонно возразил Гуан и, обращаясь к Бэлле, продолжал: — Если вы вдруг подойдете (в чем я, признаться, еще не уверен), ваше гарсонство вы будете вспоминать как страшный сон. У вас начнется новая жизнь!
Кальт отпил из хрусталя и язвительно произнес:
— Хуан, ты лучше расскажи нам, как прошел твой кастинг импресаров.
— А что?
— Полагаю, никто не явился.
— Ошибаешься, друг мой, — высокомерно насупился Гуан. — Вечно ты меня недооцениваешь!
— Напротив, друг мой, я всегда восхищался тобой, — искренне заверил его Кальт. — Я всегда знал, что ты гениален.
— Вы слышите, милочка? — победоносно сказал Гуан.
— Вы бы спросили меня для начала, хочу ли я этого?
— Чего именно? — на лице Гуана появилось выражение растерянности.
— Быть вашей гистрионшей.
— А почему… почему же этого не хотеть? — недоуменно спросил Гуан, как если бы мысль о том, что счастье другого человека может находится где-то вне его персоны, не могла прийти ему в голову.
— Оставь девушку в покое, — пытался урезонить Гуана Кальт. — Не трогай ее.
— Да не трогаю я никого! Я только не понимаю: неужели оставаться гарсонкой лучше, чем быть прославленной гуманойкой? — продолжал недоумевать Гуан. — Gloria humana est!  — с апломбом изрек он и затем, понизив голос, прибавил: — Впрочем, может быть, вы боитесь перемен? Есть люди, которые панически боятся всего, что может хоть на йоту изменить их существование.
— Я не боюсь, — ответила Бэлла.
— Может быть, вы просто стесняетесь предстать перед нами без одежды?
— Ну, что касается вашего приятеля, то он меня даже голой не помнит.
— Бэлла, послушайте… — начал было Кальт, но гарсонка не дала ему закончить фразу.
— Впрочем, вас, уважаемый синематор, — повернулась она к Гуану, — я тоже не боюсь. Хотите увидеть меня голой? Пожалуйста! Эй, гомолюд, музыку нам!
Из динамиков повалил какой-то ритмичный музыкальный навоз. Бэлла сбросила туфли, забралась на соседний столик, сдвинула ногой прибор со специями и стала танцевать. Вращаясь и совершая движения, как при пип-шоу, она отстегнула юбку и отбросила ее в сторону, стянула один за другим чулки с каким-то невообразимым узором, послала их один Гуану, другой Кальту и осталась в слипах и шемизетке. Под шемизеткой, последовавшей за юбкой, ничего не оказалось. Остались слипы.
— Достаточно? — вдруг спросила она, перекрикивая музыку.
— Нет! — простонал Гуан.
Слипы медленно, в такт движениям бедер, опустились на скатерть. Музыка кончилась, и Бэлла замерла в картинной позе.
— Ну что, как я вам?
Хуан Гуан онемел. И было отчего: фигура Бэллы, спрятанная до этих пор под гарсонской униформой, была идеальна, а кожа отливала бронзовым светом.
— Минутку… — Кальт вытащил из кофра свой кадроапп и сделал несколько снимков.
— Но-но! — прикрикнула на него Бэлла. — Мы так не договаривались!
— Это пробы, — пояснил Кальт, — если вам не понравится, я уничтожу апотипомы.
— Хватит говорить мне «вы»! Ты видел меня голой сотню раз. Как и я тебя, Герберт, — заметила Бэлла.
— Вот почему мне не нравится прошлое… — Кальт, судя по его виду, смутился.
— А что же господин синематор молчит? Не подхожу?
— Что вы! Что вы! — очнулся Гуан. — Беру! Беру! — закричал Гуан, подскочил к Бэлле и подал ей руку, помогая спуститься со стола. — На главную роль!
— О как! — удовлетворенно хихикнула голая Бэлла. — Судьба меняется у меня на глазах!
— Повезло тебе! — подтвердил завистливый голос из бутылочной.
— Учись, гомолюд несчастный!
Тот звякнул сосудами, но воздержался от ответа.
Бэлла собрала предметы своего одеяния и скрылась в приспешне.
— Да-а-а! — протянул Гуан, всё еще пребывая под впечатлением.
Когда Бэлла появилась снова, фартука на ней не было.
— Расплачивайтесь, гомолюды, да пойду я. Надоело мне.
— Что надоело? — спросил Гуан.
— Всё.
— Сколько с нас? — сказал Кальт.
— Нет-нет, — робко запротестовал Гуан. — Это ведь я тебя пригласил, Герберт.
— Не беспокойся, одношкольник, — отсек его возражения Кальт. Гуан перевел дух: у него на карде оставались гроши.
— Сколько?
— Столько, — Бэлла подала ваучер.
Кальт расплатился.
— Мне нужно осмотреть удобства, — заявил Гуан. — Где они тут у вас?
— Гектор, проводи.
Из-за бутылочной стойки вывалилась туша Гектора.
— Конечно, — промямлил он.
Кальт остался с Бэллой наедине.
— Не ревнуешь? — спросила Бэлла.
— Столько лет прошло, — проговорил Кальт.
— Просто века! — она усмехнулась и прибавила: — А я вот до сих пор помню, как это было.
— Лучше не помнить — так легче жизнь терпеть…
Бэлла приблизилась к Кальту и обстоятельно поцеловала его в губы. Кальт стоял как бесчувственное полено.
Из-за портьеры появился Гуан. Кальт машинально вскинул кадроапп и щелкнул затвором.
— Папарацци? — самодовольно кинул Гуан.
— На память, — ответил Кальт.
— Поедем ко мне? — пригласил Гуан.
— Прости, Хуан, я обещал дочери прогулку.
— А вы, сударыня? — он повернулся к Бэлле, предлагая руку.
— А я вот пойду, — отвечала та. — Теперь ваша очередь, господин синематор, лишать меня невинности.
— Ты куда? — прокричал Гектор Бэлле вслед.
— В никуда! — смеясь, отвечала она.

5

Кальт проснулся очень рано, едва взошло солнце. Он быстро оделся и вышел. Улица была пуста. Тени деревьев лежали на мостовой. Кальт бодро зашагал в сторону реки. «Где-то неподалеку должен быть пляж, на котором загорал молодой адъюнкт.» Он с удовольствием вышагивал по тротуару, щурясь на выглянувшее из-за домов солнце. «Дежа-вю,» — подумал он, вспомнив, как еще школьниками они с Гуаном встречали рассветы над родным городком. Солнце слепило глаза. Когда он вышел к площади с памятником основателю Посквы, увидел парочку, переходившую площадь с другой стороны. Кальт с удивлением узнал в них Гуана и Бэллу. «Это надо же, в пустом огромном городе, не сговариваясь, встретиться с человеком, который когда-то был твоим лучшим другом, — встретить в сопровождении женщины, с которой ты сто лет назад был близок…»
Они не могли не заметить Кальта, но никто его не окликнул; напротив, парочка стала двигаться быстрее, словно Гуан и Бэлла хотели убежать от него. «Не хотят — и не надо,» — подумал Кальт. Он спустился по ступеням на набережную, краем глаза заметив, что парочка, расположившись под навесом грибка, освобождается от одежд. На них не было купальных костюмов. Вот два силуэта отделились от грибка и направились к воде. Впереди шла Бэлла, Гуан, тяжело ступая, плелся следом. Оба как-то косвенно озирались, словно пытаясь убедиться в отсутствии соглядатая. Кальт отвернулся, разделся и вошел в воду. Река была холодна и нежна. Вдали темнел сквозь легкий туман прибрежный лес. Кальт увидел две головы справа и чуть впереди себя. Он нырнул и проплыл под водой саженей двадцать. Вынырнув, перевернулся на спину, закрыл глаза, подставив лицо поднимающемуся солнцу. Давно забытое чувство — алая мгла под веками, согреваемыми светилом.
Кальт вышел на берег, сделал несколько взмахов руками, восстанавливая дыхание; подумал, что неплохо было бы развести костер, собрал сухие ветки, даже сложил их трепетицею, но вспомнил, что огниво осталось на другом берегу, вместе с одеждой. Он стоял, повернувшись к реке спиной, бессмысленно глядя на ветви незажженного костра и слушая крики лярусов.
— Хуан? — вдруг услышал он сзади.
Кальт вздрогнул от неожиданности и повернулся.
— Это ты, Герберт?.. — упавшим голосом сказала Бэлла. Ее бил озноб. Прекрасное бронзовое тело было покрыто пупырышками, на темных впалых сосках висело по капле. — А где Хуан?
— Так ведь это не я, а ты плыла с ним вместе, — ответил Кальт.
— Да-а-а, — сказала она как-то нараспев и продолжала с той же интонацией транса. — Мы плыли и плыли. Хуан стал отставать, а я направилась к берегу, думая, что он плывет следом. А когда я вышла на песок и оглянулась, его нигде не было.
— Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать… — заикаясь, заладил Кальт.
—  Утонул! — крикнула Бэлла, вдруг пошатнулась и в бессилии опустилась на колени. — Я сначала подумала, что он нырнул и поплыл к берегу, что это шутка, что он спрятался где-нибудь за пином и ждет меня, чтобы проверить, испугаюсь я или нет. Тебя я приняла за Хуана, вроде как его шутка удалась. Я-то, дура, думала, что теперь всё переменится, что я теперь и впрямь кому-то нужна… — странным певучим голосом говорила Бэлла.
— Солнце поднялось… — сказал Кальт.

6

Он вспомнил, как в начале лета в родном городке двое юношей встречали рассветы, как горланили на два голоса песни, лежа валетом на скамье набережной, положив головы на плечи друг другу и слыша не просто голос приятеля, но всем телом ощущая вибрацию стороннего тела. И вставало над ними солнце, и, стоило закрыть глаза, как веки подергивались воспаленной алой мглой. Собственно, вчерашний Гуан, да и вчерашний Кальт были совсем другими людьми, чем те двое юношей из прошлого, и связывала их скорее привычка дружбы, чем ее настоящий смысл. Тогда, в том далеком прошлом, они тревожились друг за друга: в юности сама возможность смерти воспринимается острее, чем в зрелом возрасте, сменяясь с годами этаким теплым равнодушием, которое чем дальше, тем больше утрачивает свое тепло, вместе со всё более ясным осознанием того, что однажды наступит роковой день, когда придется проститься навсегда. В конце концов, рано или поздно это случается с каждым. И вот случилось с Хуаном. Кальт ни на секунду не усомнился в том, о чем сказала Бэлла: Хуана больше нет. Но он не был готов к этому. Его охватила какая-то дикая, зверская скорбь. Он стал задыхаться и издал странный вопль. Бэлла подняла голову. Кальт смотрел на реку, поглотившую Гуана, и ничего не видел. Ему вдруг ярко вспомнился дримтраум, которым давеча поделился с ним его друг. Кальт словно воочию увидел огромный пылающий камин и Гуана, идущего в огонь.
— Нет… Нет… Нет… — произнес Кальт, пытаясь помешать Гуану двинуться дальше.
— Сделай же что-нибудь! — простонала Бэлла.
Кальт поймал себя на том, что да, необходимо что-то немедленно совершить, чтобы справиться с тем, что он испытывал. Он не сразу услышал, что говорит ему Бэлла. Та сидела на коленях у его ног и молящими глазами смотрела на Кальта.
— Герберт, милый, возьми меня, — проговорила она, неловко стягивая с него брифы и тревожа то, что было под ними.
— Бэлла, перестань…
— Не ради меня, а ради него. Возьми же, возьми меня! — из последних сил выкрикнула она и вдруг едва слышно добавила: — Надо же что-то делать…
Кальт опустил голову и с удивлением обнаружил, как напряжена его булава. И он взял Бэллу, прямо тут, на прибрежном песке, между сухими иголками пиновой хвои. Ввергнув в ее лоно свое семя, он погрузился в бессознательный омут. Спустя минуту напряжение вновь стало одолевать его. Не выходя из Бэллы, он задвигался снова, как если бы его вулкан излил не всю свою лаву. Когда все было кончено, Кальт безвольно опустился на тело под ним и на какое-то время забылся. Наконец, вышел из Бэллы и не сразу заметил, как песок под нею потемнел. Кальт коснулся песка, и его рука стала алой. Он повернул к себе голову Бэллы. Глаза ее смотрели сквозь него, а лицо с каждой секундой становилось все белее. Не понимая, что происходит, он встал на колени и позвал Бэллу по имени. Та не отвечала. Кальт бил ее по щекам, тормошил за плечи, тряс, теребил, толкал и дергал, пока вдруг не понял, что и ее больше нет.

7

— Почему же вы не окликнули своего одношкольника, когда увидели его на площади? — спрашивала, прислонившись к двери камеры, женщина одного возраста с Бэллой.
— Потому что он был не один, и, судя по всему, они оба не хотели, чтобы я был свидетелем их близости, — отвечал Кальт. Он сидел за огромным металлическим столом, винтами притороченным к полу. Стол был похож на те, что полнят собой кухонные приспешни общепита.
— Как вы узнали, что Гуан утонул? — у нее был голос человека, который в повседневной жизни больше молчит, чем говорит, — слабый и с коротким дыханием.
— Мне сказала об этом женщина, которая была с ним.
— И что же вы сделали, получив печальную весть?
Кальт взглянул на свою собеседницу. Ее отливающий серебром рейтфрак был застегнут наглухо, высокие колени облегала шерстяная понева. Черные лабутены были явно из другой оперы, но смотрелись весьма строго. Стянутые в узел тонкие рыжие волосы оставляли открытыми уши. Очки-велосипед усиливали пристальность ее бледно-голубого взгляда.
— Молчите? Ну, так я вам скажу: вы стали насиловать ее, — женщина у двери не повысила голос, отчего обвинение прозвучало еще более весомо.
— Это не было насилием. Она сама меня об этом попросила, — сказал Кальт, отводя взгляд от лица собеседницы. — И я подчинился.
— У меня не укладывается в голове: едва узнав о смерти близкого вам человека, вы вошли в половое сношение с его подругой.
— Это вопрос или утверждение? — спросил Кальт.
— Вопрос, — сказала женщина.
Кальт поискал глазами вокруг себя, словно пытаясь найти ответ, но в конце концов просто кивнул головой:
— Действительно, внешне всё происходило довольно странно.
Женщина подошла к столу и села напротив Кальта.
— Когда вы поняли, что убили ее? — сверля его голубым взглядом, спросил она.
— Я никого не убивал, — ответил он спокойно.
— Вы видели кровь?
— Да.
— Когда вы поняли, чья это кровь, какова была ваша реакция?
Кальт опустил взгляд на металлическую столешницу и провел пальцами по холодной поверхности.
— Мне пришло в голову, что Бэлла вновь лишилась девственности.
— Девственности нельзя лишиться дважды, — изрекла его собеседница.
— Вам лучше знать.
Кальт поднял взгляд. На какое-то мгновение ему показалось, что где-то он уже видел эти тонкие рыжеватые пряди.
— Вы переходите на личности, — сказала женщина.
Кальт изобразил пальцами идущего в сторону собеседницы человечка. Дойдя пальцами-ножками до какой-то невидимой черты, кисть его замерла.
— Никуда и ни на что я не перехожу. Просто отвечаю на ваши дурацкие вопросы.
— Какие? — выпрямила спину женщина.
— Вы слышали.
— Все вопросы, которые люди задают друг другу в течение жизни, можно назвать дурацкими хотя бы потому, что жизнь такова, какова она есть, и больше никакова.
— Вы полагаете?
— Вы обвиняетесь в двойном убийстве. Чтобы вас защищать, мне необходимо знать правду, какова бы она ни была.
— И больше никакова, — невольно повторил Кальт.
— Тем более в случае, если вы действительно укокошили их обоих.
— Вы же мне всё равно не поверите.
— Почему вы так думаете? — адвокатша по-собачьи склонила голову на бок.
— Потому что любая правда фантастичнее того, что мы можем себе представить.
— Я люблю фантастику, — ее тонкие губы в алой помаде растянулись в подобие улыбки.
— А я нет. Думаю, что всё происходило следующим образом. В ресторации Хуан рассказал мне свой дримтраум. Там был человек в черном домино, который направил к нему девушку. Этим человеком в черном домино был я.
— С чего это вы взяли? Это же просто видение.
— Я не могу объяснить. Нагой пленницей была девушка, с которой я когда-то был близок в доме Хуана.
— Как давно?
— Лет двадцать назад.
— Важное признание, — кивнула женщина. — И что же из этого следует?
— Следует то, что дримтраум посетил Хуана перед нашей встречей. То есть он провидел эту нашу встречу втроем.
— Вы хотите сказать, что спустя двадцать лет он узнал в гарсонке девушку, которую вы лишили девственности в его доме?
— Может быть, хотя вряд ли: думаю, это произошло до нашего приезда к нему, — ответил Кальт.
— Что именно?
— Ну, когда я впервые познал Бэллу.
— Оставим это: мне неинтересны обстоятельства, сопутствующие тому, как вы прорвали своим членом ее гимен.
— Так или иначе, это не похоже на заговор, не похоже на Хуана, — вслух подумал Кальт.
— Как вы можете это утверждать, если не виделись с ним так долго? Люди меняются.
— Бесспорно, но нравственные принципы…
— И вы, вы можете говорить о нравственных принципах?! — возмутилась адвокатша. — Вы, который убил этих двоих, вы, который способен дважды лишить девственности несчастную девушку!
— Если вы будете кричать на меня, я откажусь от ваших услуг.
— Будете защищать себя сами?
— Могу.
— Никто не поверит бреду, который вы несете.
— И пусть.
— Вас приговорят к высшей мере за двойное умышленное убийство.
— Вы думаете, я этого боюсь?
— Скажите еще, что вам всё равно.
— Мне не всё равно, поэтому я и пытаюсь вам объяснить, как, на мой взгляд, всё происходило.
Женщина встала из-за стола, прошлась по камере, вернулась, машинально взяла стакан с водой, стоящий перед Кальтом, и сделала несколько глотков.
— Пардон, — смутилась она, осознав оплошность.
— Пожалуйста, — ответил Кальт, — мне еще принесут.
— Продолжайте.
— В ресторации Бэлла узнала нас.
— А вы узнали ее?
— Нет. Я вообще забыл о ее существовании.
— Ага, у вас девичья память.
— Какой смысл постоянно пытаться меня задеть? — спросил Кальт собеседницу.
— Не отвлекайтесь, — холодно сказала та.
— Встреча с Бэллой смутила меня.
— А ваш друг?
— Он предложил Бэлле сняться в его муве, которой намеревался заняться.
— А она?
— Она согласилась.
— Вы умалчиваете о том, что вы потребовали, чтобы она разделась донага.
— Откуда вам это известно? — Кальт вскинул на нее глаза, но спустя мгновение кивнул. — Ах да, понимаю: от бутылочника. Да, Бэлла разделась, по настоянию Хуана.
— А не по вашему ли? — уточнила женщина, сло¬вно своим вопросом хотела уязвить Кальта.
— Всё происходившее мне было в высшей степени неприятно, — глухо отвечал тот, глядя на свои сложенные в замок кисти рук. — Из ресторации они ушли вместе, Хуан и Бэлла.
— И вы из ревности решили им отомстить, признайтесь? — вкрадчиво спросила женщина, опершись руками о стол и наклонившись к Кальту.
— Вы не могли бы сесть?
— Хорошо, я сяду, — она вновь поместилась напротив Кальта. — Но вопрос остается.
— Ревность — слишком низменное чувство, чтобы я мог им руководствоваться.
— А вот сенатор Сиволапов думает иначе!
«Ах вот оно что! Вероятно, это была ее заготовка, джокер», — усмехнулся Кальт.
— Его-то вы зачем приплели?
— Ну как же! Вы направились на встречу с Гуаном как раз после того, как на курултае вас забаллотировали на выборах в сенат. А его, напротив, выбрали.
— Не хочу даже вспоминать об этом, — равнодушно ответил Кальт.
— Не пытайтесь меня обмануть. Признайтесь, вас снедала обида, и вам естественно было желать на ком-то отыграться.
И тут Кальт захохотал в полный голос. У его собеседницы глаза стали величиной со стекла очков.
— Хорошо хохочет тот, кто… — пролепетала было она, пытаясь совладать с собой.
— Вы всё хотите найти мотивы и подсовываете мне те, которые могли бы руководить вами, — отсмеявшись, сказал Кальт.
— По крайней мере, я никого не убивала.
— Поздравляю, — грустно сказал Кальт. — Хотя с таким убийственным подходом к жизни…
— Вы забываетесь! — сказал женщина, поджав свои тонкие губы, которые и вовсе превратились в две ярко-красные ниточки.
— Если вы будете приписывать мне качества, которые мне не свойственны, наша беседа не имеет смысла, как и то, зачем вы здесь находитесь.
— А вы всё-таки попытайтесь, — криво усмехнувшись, сказала женщина.
— Что именно я должен попытаться сделать?
— Попытайтесь меня хоть в чем-то убедить. Изложите вашу версию.
— Я всё меньше склонен думать, что она покажется вам вероятной.
— Я слушаю.
Кальт посмотрел на стакан, на котором остались отпечатки алой помады, затем перевел взгляд на стену с большим непроницаемым стеклом напротив, в котором отражался он сам, и заговорил, обращаясь к тем, кто стоял по ту сторону.
— Я знал Хуана с самого раннего детства. Он был сверхвпечатлителен — я никогда не встречал людей, так живо реагирующих на всё вокруг. Прежде чем заняться очередным проектом, ему надо было пережить то, что в нем будет происходить, пережить во всех подробностях. В ресторации он пожаловался мне, что чем-то долго болел, какая-то легочная недостаточность. Диагноз его хвори так и не был установлен. Когда он плыл вслед за Бэллой, он стал задыхаться. Но вот что я вижу: он стоит со своей спутницей перед гигантским пылающим камином. Огонь гипнотизирует его, притягивает к себе, и он входит в это пламя. То есть он не утонул — он сгорел… — Голос Кальта дрогнул.
— Вы порете нонсенс! — взмахнула руками адвокатша. — Как же он мог сгореть, если его тело найдено на дне реки?
— Ну, в вашей реальности это выглядит иначе, — едва слышно проговорил Кальт, не столько возражая, сколько пытаясь скрыть свое состояние.
— В моей реальности есть негодяй, который почему-то уничтожает тех, кто был с ним близок. Уж не знаю, чем это вызвано…
— Не останавливайтесь, — поддержал Кальт свою собеседницу.
— Причин может быть несколько: или эти двое знали что-то такое в вашем прошлом, что вы хотели бы скрыть…
— Какое-то преступление, да? — участливо подсказал Кальт.
— Да, какое-то преступление, злодеяние какое-то, — повторила она, не отводя взгляда от лица Кальта, словно пытаясь отыскать в нем черты злодея.
— Или?
— Что «или»?
— Вы не договорили: или преступление, или — ?..
— Или некая психическая патология, заключающаяся в том, чтобы убрать тех, с кем в-вы б-были к-когда-то б-близки, — женщина дернула шеей, пытаясь преодолеть спазму, сдавившую ей горло.
— Вы не впечатлили меня.
— Нам остается найти ответы на два вопроса, — продолжала она. — Первый: больны вы или здоровы? И второй: если вы здоровы, то что это за преступление, которое вы совершили и свидетелями которого оказались эти двое?
— Хотите, я помогу вам и сформулирую третий?
— Будьте так любезны, — ядовито прошипела адвокатша.
— Он вытекает из второго: если эти двое оказались свидетелями преступления, совершенного мной в прошлом, то почему не допустить, что были и другие свидетели?
— Именно так. Вы всё прекрасно понимаете, что говорит в пользу вашего интеллектуального здоровья.
— Интеллектуального, но не психического.
— Я о том, что при вашем умении логически мыслить доказать патологию будет сложно. Это во многом зависит от компетентности экспертов, которые должны установить болезнь.
— А они уже известны?
— Кто?
— Эксперты?
— Я об этом ничего не знаю. Это прерогатива следствия.
— Странно, что вам, как моему защитнику, не приходит в голову, что я могу быть просто не повинен в смерти Хуана и Бэллы.
— Да, прямых доказательств нет. Но обстоятельства смерти этих двоих таковы, что всё указывает на вас.
— Указывает, но не доказывает.
— Разница небольшая.
— А мне кажется — разительная. Что ж, по крайней мере, вы откровенны.
— Когда я взялась за ваше дело, мне казалось, что я могу вас спасти.
— Спасти? Но зачем?
— Просто из уважения к вам.
— Ба, это что-то новое. И чем же это уважение питается?
— Вы же довольно известный человек.
— Не будем перечислять моих регалий, они мне известны.
— Хорошо, не будем.
— Таким образом, если других кандидатур на роль обвиняемых нет… Ведь нет?
— Совершенно верно.
— Если других кандидатур нет, то меня в любом случае запрут — либо в лечебницу, либо в острог.
— Да, запрут, — ответила женщина с проскочившей ноткой злорадства в голосе.
— Вы-то чему радуетесь? — спросил Кальт. — Ведь это будет вашим поражением.
— Об этом не беспокойтесь, — ответила адвокатша, овладев собой. — Подумайте лучше над тем, что за преступление вы совершили в прошлом. Если вытащить его на свет, кто знает, может быть, мы могли бы вас оправдать, хотя бы частично, а значит — сбавить сроки заключения.
— Что за преступление? — задумчиво повторил Кальт, нахмурив чело, как будто и впрямь пытался вспомнить о том, чему свидетелями могли быть Хуан и Бэлла. — Думаю, мое преступление состоит лишь в том, что однажды я появился на свет и прожил эту жизнь так, как я ее прожил.
— Не хотите говорить — не надо. Тогда, может, вы назовете других свидетелей?
— Пожалуй, их будет слишком много.
— От кого бы из них вы хотели избавиться в дальнейшем? — не унималась адвокатша.
— От вас, — сказал Кальт. — В первую очередь.
Собеседница хотела было подняться со стула, но у нее недостало сил.
— Я так и думала! — наконец едва слышно произнесла она. — Вы узнали меня!
— То есть? — Кальт с удивлением глядел на ту, что сидела перед ним.
— В конце концов, когда-нибудь вы должны были признаться в этом.
— Да в чем же наконец? — недоумевая, спросил Кальт.
— Что узнали меня.
— А мы что… когда-то были с вами знакомы?
— Теперь нет смысла притворяться. Ведь это вы, и никто другой, лишили меня девственности.
Кальт захохотал. И смеялся до слез. На лице адвокатши застыло выражение ужаса и страха.
— Я уже слышал это, не далее как с неделю тому… — И вдруг простая мысль осенила его, в которой таилось объяснение этой странной беседе. — Вы сумасшедшая? — и тут же поправился: — Простите, я хотел сказать, вы были до такой степени впечатлены тем, что случилось с моими друзьями, что экстраполировали происшедшее в собственный адрес?
— Впечатлена? Не валяйте дурака! Я вовсе не романтическая девушка, за которую, кажется, вы меня принимаете, — холодно произнесла женщина, блеснув очками. — Два года я была вашей женой. Целых два года!
— Этого не может быть!
Вдруг адвокатша как-то странно улыбнулась, обнажив десны. Кальт вздрогнул, узнав крысиный оскал. Пауза длилась слишком долго.
— Что, узнали теперь?
— Как… как вас зовут?
— Хотите удостовериться?
— Дайте хоть какую-то зацепку.
— Не дам. Мое имя вам все равно ничего не скажет: я его изменила после развода. И снова вышла замуж.
— За кого? — машинально спросил Кальт.
— За Сиволапова.
— Вы разыгрываете меня? Сиволапов не женат…
— Был не женат. Теперь женат.
— Вы с ума сошли! Он же негодяй.
— Это ты негодяй, Герберт. Убийца! — процедила она с ненавистью.

8

На суде Кальт защищал себя сам, настаивая на версии о том, что Гуан и Бэлла сгорели в гигантской пещере, местоположения которой подсудимый не был в состоянии указать. Сиволаповы — и один, и другая — вызывались поочередно в качестве свидетелей. Речи обоих носили откровенно ябеднический характер и мало кого из присяжных убедили. Госпожа Сиволапова, по первому браку госпожа Кальт (собственно, госпож Кальт было, как выяснилось, целых пять), действительно имела отношение к обвиняемому, о чем свидетельствовали представленные вниманию суда брачный контракт и сертификат о разводе. Выступления каждого из этой четы были грубы и недоброжелательны, и если на курултае донос Сиволапова возымел действие, то нелицеприятную Фемиду сиволаповы гадости оставили равнодушной: слишком разителен был контраст между безудержной грязью, лившейся из сиволаповых уст, и вежливой сдержанностью подсудимого. Заключать Кальта в острог суд не счел необходимым, поскольку прямых улик в его адрес представлено не было. Если причиной смерти Гуана была признана асфиксия, то вскрытие тела Бэллы поставило судебного патологоанатома в тупик: при целостности кожного покрова ее внутренние ее органы были обожжены, как если бы внутри нее и впрямь пылал огонь. Кальта признали «отчасти виновным», с довольно странным вердиктом о том, что тот «косвенно причастен к смерти известного синематора Хуана Гуана и гарсонки Бэллы Ивановой. Указанная причастность может быть мотивирована психическим нездоровьем обвиняемого, — говорилось в приговоре, — вследствие чего суд постановляет направить последнего на принудительное лечение в соответствующую клинику до его полного выздоровления». Двойное допущение мало кому показалось сомнительным, но судебные власти сочли сие прецедентом в юридической практике. Апеллировать к вышестоящим инстанциям Кальт не стал.
Его поместили в клинику, где верховным эскулапом, попечению которого Кальт был вверен, оказался его старый приятель, которого Кальт так же отказался узнавать, как и свою прежнюю супругу. Та, в свою очередь, забрасывала эскулапа письмами, полных настоятельных предостережений о губительности общения с больным. «В нем таится угроза всем тем, с кем этот господин был когда-либо связан дружескими или иными узами,» — вот красная нить этих писем. Эскулапа письма утомляли, впрочем, скоро он к ним привык и, не читая, попросту отправлял в корзину.
— Ничего, Герберт, фрагментарная амнезия не такая уж страшная штука, — заверял Кальта эскулап, ежедневно навещая своего пациента.
Дружеские чувства, которые питал эскулап к Кальту, способствовали тому, что тому была предоставлена отдельная палата, с видом на госпитальный бассейн, где эскулап разводил красных рыбок — предмет вожделений госпитального кота, который время от времени, подняв лапу и замерев как изваяние, бодрствовал на кромке бассейна в ожидании удачи. Первое время Кальт вел себя буйно, выбрасывал в ветренку прописанные ему снадобья, но потом смирился и, вытребовав себе в качестве компенсации чернила и тетради, день и ночь без устали писал, а, утомившись, гулял по госпитальному парку в сопровождении кого-нибудь из служителей, а то и самого эскулапа, чтобы, вернувшись в палату, вновь приняться за дело. В результате на свет явилась пьеса под названием «Смертельный дар». Ее героем Кальт сделал кадромана, с которым происходили странные вещи: стоило ему кого-то снять, как спустя какое-то время портретируемый исчезал при таинственных обстоятельствах.
Закончив работу над пьесой, Кальт самонадеянно отправил ее в департамент культуры и искусств с просьбой о постановке на сцене местного театра. Из департамента поначалу ответили отказом, но стараниями эскулапа, а также ряда литературных и театральных критиков, которым тот отослал пьесу на отзыв, департамент вынужден был, под предлогом инклюзивного жеста в адрес людей с ограничениями здоровья, рекомендовать местному театру принять пьесу к постановке.

9

К удовольствию автора и особенно его патрона, театр располагался по соседству с клиникой. Первоначально пьеса была принята труппой восторженно: «новое слово в драматургии», «свежий и хорошо сбитый сюжет», «фатальная предопределенность, способная держать зал в напряжении». Текст отмножили и раздали всем, кто был занят в постановке. Но потом стали происходить странные вещи: у главного гистриона случилось прободение язвы, и он скоропостижно скончался от перитонита; у работницы реквизиторского цеха вдруг обнаружилась лейкемия, и ее срочно госпитализировали, а когда главный художник, поскользнувшись на рельсах, попал под трамвай, труппа возроптала. Композитор объявил бойкот, а гистрионы один за другим стали отказываться играть в Кальтовой пьесе. Но распоряжение директора департамента есть распоряжение директора департамента, и коллективное письмо труппы в его адрес возымело лишь то действие, что лицам, занятым в спектакле, был установлен двойной гонорар: стараниями директора департамента постановка была, в качестве инклюзивной, включена в соответствующую федеральную программу, тем самым получив статус государственной. Отменить что-либо уже не представлялось возможным. Всё, что мог сделать директор департамента, так это ускорить премьерный показ. И если первое действие было разведено и отрепетировано довольно тщательно, то на репетиции второго действия, где персонажи начинают один за другим покидать этот мир, времени оставалось в обрез. Гистрионы репетировали с текстами в руках, забывали мизансцены, перевирали действие, а день премьеры приближался с катастрофической скоростью. И вот он настал.
Кальт сидел в императорской ложе. По правую руку от него располагался его эскулап, по левую — директор департамента собственной персоной. Когда их представили друг другу и Кальт пожал протянутую ему короткопалую потную ладошку, двойственное чувство владело им: с одной стороны, он был горд тем, что это его текст будет сейчас разыгран перед зрителями, а с другой — его томило нехорошее предчувствие: посещая прогоны, он не мог не видеть, что спектакль, как говорят гистрионы, «сыроват». Впрочем, первое действие прошло более или менее сносно, зрители аплодировали именно там, где было предусмотрено. Объявили антракт. Народ повалил в буфеты-туалеты. Директор департамента, поздравив Кальта и извинившись, отправился на какое-то свое совещание. Эскулап, оставшись в ложе, уже подумывал о том, как отпраздновать успех пациента и, следовательно, свой собственный. Что касается Кальта, тот глядел невидящим взором в зал, кляня физиологические нужды зрителей и с нетерпением ожидая удар гонга, обозначающий начало второго действия. Но вот гонг, наконец, прогремел, зрители заняли свои места, занавес поднялся, прозвучала музыкальная заставка, протагонист встал из гроба, в который его уложили в конце первого действия, вышел на авансцену, набрал в грудь воздуху и… и… замолчал. «Белый лист! — позднее сетовал он. — В антракте всё помнил, несколько раз повторил про себя монолог, а тут — белый лист!» Гистрион ждал, что, может быть, кто-то из партнеров или хотя бы помощник режиссера подскажут ему (суфлер отсутствовал: за день до премьеры он сломал ногу, катаясь на лыжах), но никто ему не помог. Над залом нависла нехорошая тишина. Кальт стремительно покинул ложу и скатился с лестницы, едва не переломав себе кости. Когда он появился в партере, на сцене ничего не изменилось: протагонист молчал, другие гистрионы стояли столбами. Кальт вышел к рампе подсказать текст, но протагонист не слышал: в зале возник ропот недоумения, сменившийся возмущенными выкриками; подсказки Кальта потонули в шуме, протагонист и его партнеры стояли, словно исполняя какую-то немую сцену. Гул в зале превратился в негодующий гвалт, зрители вставали с мест, крича непотребства в адрес гистрионов и автора, расхаживали по проходам, обмениваясь друг с другом гневными репликами. Помощник режиссера наконец догадался дать занавес, но этого Кальт уже не видел — он бежал.
На выходе его ожидали двое: один из них держал за воротник пальто, в которое он ловко облачил Кальта, а второй нахлобучил ему на голову шапку.
— Пойдем-пойдем, — торопили они его на два голоса.
— Вы кто? — спросил их Кальт.
— Смотри, не узнаёт, — сказал один.
— Ну, автор же! — отвечал другой.
Один за другим все трое миновали турникет служебного входа. Кальт направился было к себе в клинику, но первый сказал:
— Нужно отметить.
— Точно! — подтвердил второй.
Они увлекли Кальта в столярную мастерскую.
— Установщиков декораций авторы не помнят, — хмурился первый.
— Неважно, — возразил второй, извлекая из-за пазухи бутылку с куском газеты в горлышке вместо пробки.
Стаканы как бы сами собой появились на верстаке.
— Вздрогнем, — сказал первый и припал к своему стакану. Он пил мелкими глотками, словно растягивая удовольствие.
— Что это? — спросил Кальт.
— Чистый спирт, — улыбнулся второй. — Чистый дух, как он есть! Выпьем за чистый дух.
— Я не хочу, — сказал Кальт.
— Хочешь, просто не знаешь об этом, — сказал второй.
— Сейчас… — Первый набрал в грудь воздуху, восстанавливая дыхание. — Сейчас открою тебе, автор, одну театральную тайну, — сказал он, подвинув к Каль¬ту стакан.
Кальт машинально обхватил его грани.
— Какую?
— Может, лучше я? — спросил у первого второй.
— Давай, у тебя лучше получится, — согласился первый.
Второй поднял свой стакан и, глядя на Кальта сквозь прозрачную жидкость, многократно увеличившую его желтый глаз, изрек:
— Отрицательный опыт — тоже опыт! — и залпом осушил стакан.
— Наверное, — неуверенно ответил Кальт, приняв тост второго за выражение сочувствия.
— Надо выпить, — сказал тот, кивком указав на стакан Кальта.
И Кальт выпил. Внутри него всё воспламенилось. «Что-то подобное, наверное, почувствовала Бэлла перед смертью,» — подумалось ему. Он открыл дверь столярки и вышел в ночь.
— Ты куда? — крикнул ему вослед первый.
— Пусть, пусть идет, — махнул рукой второй.

10

Когда Кальт оказался на театральной площади, она была совершенно пуста: зрители разъехались на своих мобилях, трамваи увезли тех, у кого мобилей не было. Кальт шел вниз по улице, стараясь сохранять равновесие, что по причине «чистого духа», поселившегося у него внутри, было проблематично. К тому же, тротуар был накатан отроками и отроковицами — тут и там темнели каверзные ледяные дорожки. Он не заметил, как оказался возле дома Гуана, где тот юношей жил вместе с родителями, еще прежде того, как уехал в Поскву. Привычка побудила Кальта открыть парадное. Он поднялся на второй этаж и уже поднял руку к звонку, как вдруг дверь открылась. На пороге стоял Гуан — но не тот, с кем Кальт пировал в ресторации на Херцена, а тот, каким он был, когда они с Кальтом встречали свои нежные рассветы в преддверии последующего становления. Гуан был облачен в длинный плащ с капюшоном, тень от которого контрастировала со странной бледностью его лица.
— Чего это ты так вырядился? — спросил Кальт, улыбаясь. В этой улыбке отразилось тщетное стремление совместить образ человека, с которым он с полгода тому обедал в Поскве и который утонул в реке времени, с мрачным юношей, стоявшим перед ним.
— Так и будешь стоять в дверях? — со странно-враждебной интонацией произнес Хуан.
— Да что с тобой? — откликнулся Кальт, входя.
Ничего в квартире друга не поменялось: у стены всё также стояло пианино, напротив него — приземистый шкаф с книгами, рядом с ним высились древние напольные часы, в центре стоял стол, увенчанный букетом искусственных цветов, пол устилали ковровые дорожки, а справа свисала багровая портьера алькова.
— Это не со мной «что-то», а с тобой, — всё также хмуро отвечал Хуан.
— Перестань говорить загадками.
— Она тебя ждет.
Хуан наклонил голову в сторону алькова. Кальт отодвинул портьеру и стал как вкопанный: на большой кровати лежало юное создание.
— Аделаида? — выдавил Кальт, отводя взгляд от наготы девушки. — Что ты здесь делаешь?
— Я стихи тебе написала, — отвечала та ангельским голосом. — Присядь.
Кальт сел на край кровати. В руках Аделаида, нимало не смущаясь своей наготы, держала школьную тетрадку.
— Я тоже хочу послушать, — сказал Хуан из-за портьеры.
— Не входи, Хуан, я не одета.
— Ему можно глядеть на тебя, а мне нет?
— Ему можно, — отвечала Аделаида, взглянула в раскрытую тетрадку и добавила: — Не знаю, как начать.
— Просто читай и всё, — пришел Кальт ей на помощь.
Лицо Аделаиды покрылось румянцем, в контраст с белоснежным телом.
— Лучше ты сам прочитаешь, — смущенно промолвила Аделаида, протягивая Кальту тетрадь.
Кальт хотел было взять ее, но Хуан, незаметно появившийся рядом, оказался проворнее и перехватил рукопись:
— Если вы оба такие застенчивые, давайте я почитаю.
— Нет! — вскрикнула Аделаида, поднялась и стала прыгать, пытаясь отобрать тетрадь у Хуана. Ее бюст упруго подпрыгивал в такт ее движениям.
— Конечно, нет, — мрачно ответил тот, отдавая тетрадь. — Тебе надо одеться, у меня скоро родители вернутся.
— Да? — испуганно спросила девушка, закрывая тело портьерой.
— Ну, может, не прямо сейчас, но скоро, — пробубнил Хуан, пожирая Аделаиду глазами.
— Тогда нам надо уйти, — полувопросительно сказала девушка.
— А я? — спросил Гуан.
— А ты останешься ждать родителей. Герберт, одень меня. — Аделаида взяла со спинки кровати фрагменты своего исподнего и подала Кальту.
Кальту было трудно видеть эту белоснежную грудь, легкую рыжеватую поросль лобка, как если бы перед ним женская нагота предстала впервые, как будто и он был одного возраста с Хуаном и Аделаидой.
В дверь позвонили.
— Родители? — панически произнесла девушка.
Хуан вышел из-за портьеры и посмотрел на большие напольные часы.
— Не думаю, — ответил он со странной интонацией.
— Ну же, Герберт, скорей! — торопила Кальта Аделаида.
Он надел ей на ноги чулки и закрепил их на застежки пояса.
Девушка соскочила с кровати, стремглав выбежала в прихожую и отомкнула входную дверь. За ней стояли двое — те самые, с кем Кальт отмечал провал своего сценического начинания. Один из них схватил Аделаиду на руки. Второй достал из кармана дубленки сюрикэн и запустил его в Кальта. Тот увернулся.
— Хуан, — закричал он, — вызывай жандармов!
— Будут тебе жандармы! — вякнул второй, достал новый диск и метнул его. Кальта резанула боль в плече. Машинально он извлек диск из себя и послал его в убийцу.
— А-а-а! — заверещал тот и упал, как сноп, к ногам первого.
— А вот меня трогать не надо, — сказал первый и с Аделаидой на руках шмыгнул на лестницу.
Кальт бросился было за ним, но тут почувствовал страшную боль в плече — рука Хуана коснулась раны.
— Почему ты стоишь столбом?! — вскричал Кальт. — Надо освободить Аделаиду!
Гуан сжал ему рану с такой силой, что в глазах у Кальта потемнело.
— Не надо, — сказал Гуан ледяным голосом.
— Но почему? — пробормотал Кальт.
— Почему? — усмехнулся Гуан. — Потому что это не имеет никакого значения.
—  Она же погибнет! — обессилев от боли, проговорил Кальт.
— Она уже там, куда нам с тобой путь заказан.
— Где «там»?
— Она в пустоте.
— А мы?
— Мы тоже в пустоте, но это другая пустота.
— Откуда ты знаешь? — простонал Кальт из последних сил.
— Просто знаю. Но и это не имеет значения.
— А наша жизнь?
— Что бы с нами ни происходило, всё поглотит пустота. Но имей в виду: у каждого она своя.
— Пустота? — эхом отозвался Кальт.
— Пустота, — ответил Гуан и добавил после паузы: — Или огонь… Разница небольшая…

11

Эскулап, уже отчаявшийся было в бесплодных поисках исчезнувшего пациента, обнаружил Кальта в бессознательном состоянии возле оцинкованной двери его камеры. От больного несло спиртом. Эскулап взял Кальта на руки, внес его в камеру и положил на кровать. Пока Кальт отсыпался (а на это ушло почти два оборота планеты вокруг своей оси), эскулап дежурил в клинике, посматривая на монитор, на котором мерцало изображение спящего. «А вдруг он вообще никогда не проснется?» — панически повторял эскулап, но вот Кальт повернулся на бок, эскулап захлопал в ладоши и направился к нему. То, с чем он столкнулся позднее, не представляло из себя чего-то экстраординарного, но всё же вселило в него печаль: Кальт замолчал, как тот гистрион на сцене. Он равнодушно пил пилюльки, которыми кормили его служители клиники, без капризов опустошал менажницы с едой, рано укладывался спать, послушно выходил на променад. Казалось, из Кальта вынули волю.
Наступила весна. Госпитальный парк освободился от снега. Как-то, навещая больного, эскулап нашел записку, нацарапанную крупными буквами на тетрадном листке. Там было три слова:
КАДРОАПП
СТЕКЛА
ХОЛДЕР
Сам факт записки вселил в эскулапа надежду. Обретя ключи от холостяцкой квартиры Кальта, он взял два тяжелых кофра, набитых аппаратурой, и отнес пациенту. Тот встретил усилия эскулапа с выражением полнейшего равнодушия, но, придя на службу на следующий день и за утренним кофе включив свои мониторы, эскулап увидел Кальта, сидящего возле окна. Перед пациентом на холдере высился кадроапп с оптикой, напоминающей трубу телескопа. Допив кофе, эскулап начал свой ежедневный обход, но от Кальта по-прежнему не добился ни слова. Спустя неделю в кабинете загорелась кнопка вызова. Кальт безмолвно передал эскулапу накопитель изображений, на котором микроскопическим почерком было выведено: «Распечатать 1 на1 м». В накопителе была одна-единственная апотипома, на которой был запечатлен момент, как госпитальный кот вытягивает из бассейна красную рыбку.
— Вот разбойник! — пробормотал эскулап. (Кого он имел в виду: пациента? кота?) По дороге из клиники заехал в художественную галерею, где распечатанную апотипому оправили в благородную раму. Наутро он явился к Кальту в сопровождении госпитального кастеляна, с перфоратором в руке и дюбелями в кармане. Кальт указал на крестик, прорисованный на стене напротив его кровати. Кастелян закрепил апотипому с котом и рыбкой. Кота, впрочем, скоро выловили и отправили в питомник: как ни был тот симпатичен, не мог сравниться с красными рыбками, к которым эскулап питал слабость.
А потом Кальт исчез. Поиски, предпринятые местным отделом жандармерии и самим эскулапом, не дали результатов. Привязавшийся к своему пациенту, бывшему объектом его забот в течение почти целого года, эскулап оставил камеру Кальта в том виде, в каком тот ее покинул, и запретил вселять в нее кого-либо из подопечных. Вечерами, когда эскулапа охватывала экзистенциальная тоска, он появлялся в Кальтовой камере, ложился на Кальтово ложе и подолгу смотрел на убранную в дорогую раму апотипому с рыжим котом, вытаскивающим из бассейна мерцающую на солнце красную рыбку.

От автора: В апреле 2024 г. выходит книга «Носительницы голоса: три повести и рассказ». В книге четыре текста: «Носительницы голоса», «Магия чисел», «Одношкольник», «Тетрадка в кредит». Если есть желание приобрести издание, можно связаться со мной: krank1@mail.ru или через ВК.