Недетская повесть о детстве. 12. Черномазенькая

12. Черномазенькая


Этим же летом, когда мне исполнилось десять,  мы с мамой в очередной раз поехали в гости к нашим деревенским родственникам.   

Я обожала гостить у бабы Таси – двоюродной бабушкиной сестры.  Она была весёлая, добрая, щедрая, хлебосольная.  Мне нравилось у неё абсолютно всё – сложенная из толстенных коричневых от времени  брёвен изба-пятистенок с пятью маленькими окошками в полисадник, и тремя такими же во двор. И сам двор, просторный, чисто убранный, отгороженный от улицы высоченными воротами и забором.

Двухстворчатые ворота запирались на длинную деревянную перекладину, вставленную в металлические кованные скобы и протянувшуюся  поперёк  от края и до края.  С одного края ворот была высокая калитка закрывающиеся на кованную щеколду с большим тяжёлым кольцом-ручкой, которое поворачивалось достаточно тяжело.  Поэтому  днём калитка была просто прикрыта.  Сбоку и со стороны огорода  двор ограничивался баней,  конюшней, забором и сараем с сеновалом.  За двором раскинулся обширный огород с колодцем.

Во дворе периодически появлялась свинюшка, но не найдя во дворе грязи обиженно хрюкала и уходила в загон. Грелись на ступеньках открытых сеней две хозяйские кошки.

Вечером приходила с пастбища корова с телёнком. Она протяжно мычала, оповещая о своём возвращении,  толкала рогами калитку, та открывалась и корова с телёнком заходили во двор,  а затем шли в конюшню.

А ещё по двору бродили куры с цыплятами, и важно вышагивал местный куриный шейх – в образе большого гордого белого петуха. Примерно с пяти лет мне позволили кормить кур. Ух, какая это была огромнейшая радость для меня!

Но на кормёжку кур претендовали и мои сколькотоюродные сестрицы, родные внучки  бабы Таси, четырёхлетняя Наташка и трёхлетняя Олька. И когда они очень уж настырничали, в сыр-бор вмешивалась самая младшая дочка бабы Таси, Лена Большая.  Ей было уже целых пятнадцать, поэтому она казалась нам, ух, какой взрослой.  Лена Большая давала  Наташке с Олькой решительный отворот-поворот, заявляя, чтоб они шли и кормили дома своих кур, а у бабы Таси распоряжаться нечего,  и кур кормить будет Лена Маленькая, имея в ввиду меня.

Лену мы очень любили.  Характер у ней был добрый и весёлый. Она охотно возилась с нами, мелкотой.  И воротила почти всю работу по хозяйству. И в доме обихаживала и во дворе, и скотину кормила, и огород поливала, и полола, и картошку окучивала, и корову доила.  В общем,  выполняла весь привычный набор дел деревенского подростка.

Баба Тася работала дояркой, и по три раза за день, с пяти часов утра уходила на ферму. Потом возвращалась ненадолго,  готовила еду на вечер и снова уходила на  дневную дойку. Потом  уже на вечеру шла на вечернюю дойку. Вот так в ходьбе и тяжёлой работе доярки проходили день за днём.  И никаких выходных, потому что у коров выходные не предусмотрены. И если бы Лена не взвалила на себя работу по хозяйству, то бабе Тасе пришлось бы ох как тяжело.

У трёх старших детей бабы Таси были уже свои семьи, детишки, хозяйство, работа-забота, так что помочь они могли разве что в выходной, да во время сенокоса и уборки картофеля. Да и должности у них были ответственные, поэтому большую часть времени на работе проводили. Тётя  Роза была заведующей детским садом, а дядя Боря - бригадиром тракторной бригады. А средняя дочь вообще в другой деревне жила, не набегаешься. 

Через несколько лет, уже перед пенсией,  баба Тася ушла с фермы санитаркой в медпункт и у неё появилось больше времени на домашние дела. Теперь ей приходилось  всё делать одной. Лена Большая к тому времени уехала учиться и работать в город. А остававшийся с бабой Тасей младший из сыновей, Толька, был уж никак не помощником, а лишь едоком, неработью и лентяем. И никакие увещевания не помогали. Все удивлялись в кого он такой, ведь не в кого, родители положительные непьющие, трудяги, остальные дети тоже трудяги каких поискать.

Сама баба Тася была колоритнейшей личностью! Не очень высокая, полноватая, но очень подвижная черноволосая и черноглазая веселушка – и спеть, и плясать первая на деревне. Но вот только петь да плясать ей приходилось кране редко – куча и домашних дел, и производственных забот, недаром она была передовиком, и её фотография  прочно прописалась на доске почёта. А в коробочке лежал орден за трудовые заслуги. Этот орден показала мне однажды Лена Большая, сама-то баба Тася не любила им хвастаться.

Щедрость и хлебосольство её не ведали границ.  Гостей она встречала по старой русской прибаутке «Что есть в печи – на стол мечи», а чего нет – добудь, сготовь, да перед гостями  выставь.

Какие шаньги она стряпала да пироги!  Огромные, пудовые, начинка аж вываливалась. Да ещё из русской печи! Аромат от выпечки  стоял умопомрачительный, слюнками захлебнёшься в ожидании пока это кулинарное чудо изволит сидеть в печи. А потом огромный противень выплывал из жаркого печного нутра, как из жерла вулкана. Шаньги сияли румяной корочкой и просто сочились сметаной, а картошка на них таяла во рту, их даже надо было жевать, откусывай и запивай молоком, деревенским!

 А похлебка с огромными кусками мяса! В настоящем чугунке! Жирная, наваристая, густая, как кондёр. Баба Тася вытаскивала чугунок из печи длинным ухватом и осторожно ставила на стол. И чугунок, ещё  пышущий жаром, источал запахи, заставляющие превращаться организм в один сплошной желудок. Уж на что в детстве я не любила супы, а её похлёбку наворачивала только так.  А молока, сметаны и творога – завались, хоть весь день ешь-пей, не переставая,  не уменьшится.

И она ещё стеснялась, что по простому у ней всё и говорила маме: «Ты уж не обессудь, у нас ведь  по простому, молоко да сметана, да творог, да похлёбка, а больше-то ничего и нет. Разносолов-то и готовить не умею!»

А мама на это отвечала: «Да что-ты, тётя Тася! Нам ведь только и надо, чтоб молоко было, да сметана твоя вкуснющая, да творог! Да шаньги с пирогами!»

Баба Тася расплывалась в улыбке и с утра пораньше начинала стряпать. Или с утренней дойки прибежит и вместо того,  чтоб отдохнуть, за стряпню принимается.  И очень рада была, когда мама принималась за готовку.  Потом, когда она уже вышла на пенсию – буквально завалила нас стряпнёй да вкусностями.

Баба Тася держала двух коров. Обе они были рекордсменками-двухведёрницами, так что молока и молочной продукции было завались – и взрослых детей своих молоком снабжала.  И  весь околоток из бескоровных к ней за молоком бегал. Трёхлитровыми банками уносили, думаете она хоть копейку с людей за молоко взяла? Нет, конечно!

Муж бабы Таси, деда Фёдор, фронтовик, боевой офицер, пришёл с войны весь израненный. Это был очень серьёзный человек и уже много лет занимал в колхозе какую-то немаленькую по местным меркам должность. Он каждый день приезжал домой на лошади, запряженной в плетёную повозку.  Бабушка моя, называла такую повозку кошовкой.
 
 Деда Фёдор привязывал лошадь за воротами к вбитому в эти ворота крюку. И лошадь стояла в ожидании его, пряла ушами и жевала сено.

Обычно он приезжал на гнедой лошади, она была ухоженная, сытая, шерсть её лоснилась и отливала синим и  красно-коричневым. Я вытаскивала лошади кусок хлеба, посыпанный солью, она бережно брала хлеб из моей руки и начинала пережёвывать.

Мне даже  удалось несколько раз прокатиться! Особенно запомнилась поездка на сенокос.  Все уехали в лес на грузовике, а нас с бабулей деда Федя отвёз в своей плетёной кошовке.  И обратно с сенокоса мы тоже ехали на лошади.  Это была  незабываемая поездка!

Мы очень много играли с Наташкой и Олькой. Весь бабы Тасин двор был в нашем распоряжении.  А ещё сестрицы любили наряжаться. Когда взрослых не было дома, они открывали  шкаф и чего только на себя не напутывали  из взрослой одежды. Мы обожали  играть в принцесс и… в цирк.  И  непременно все трое были или принцессами или клоунами. Бедная одежда бабы Таси и Лены! Чего только она не претерпевала!  Особенной популярностью пользовались гипюровая кофта бабы Таси, отделанная кружевами нарядная блузка  Лены, газовые и капроновые платки, и строчёные белые  занавески на окна. Из них выходили восхитительные принцесские наряды!

Да, надо признать, что девчонки являлись  ещё теми модницами.  Они были росточка маленького, да и помладше меня на год и два года. А в детстве это существенная разница.  Мама  привозила им все мои вещички из которых я выросла.  Мама шила мне сама, вкус у неё был отменный, журналы мод она тоже не игнорировала, так что все эти платишки, юбочки, кофточки, курточки, брючки были очень красивы и модны.  И девчонки всегда спорили кому что достанется, им непременно надо было одинаковое. И они постоянно спрашивали у мой мамы: «Тётя Воля, а почему это платье (кофточка, курточка, юбочка) одно?»

Мама смеялась и отвечала: «Так ведь Лена у меня одна! Зачем  ей два одинаковых платья?»  Из конфликтной ситуации выходили самым простым способом – носили понравившуюся одежку по переменке.

Особый восторг у девчонок вызвала соломенная шляпка-капор с цветочками на боку и платье с огромными земляничинами  по белому полю. Ну и спор из-за них был – только держись!  Пришлось  маме шить второе такое платье, благо, у ней остался большой обрезок  материи  с земляничинами.  Ну, а шляпка досталась Ольке, потому что большеголовой Наташке она оказалась не по размеру.

Вообще, приезжая в деревню, мама никогда не сидела сиднем. Она и полола грядки,  и готовила,  и самое важное для бабы Таси – шила.  Мама и девчонкам перешивала что-нибудь  из старых платьев бабы Таси и тёти Розы,  и шила из новой ткани, и самой бабе Тасе, и тёте Розе и Лене Большой, и даже бабы Тасиным подругам.  Все были довольнёхоньки, потому что заказывать в ателье селянкам очень несподручно. Во-первых, на примерки не наездишься – летом из деревни очень трудно куда-либо вырваться: сев, окучка, прополка, покос, страда… да мало ли каких дел отыщется в деревне летом. А во-вторых, портили очень в ателье, закажет женщина одно – сошьют совсем не то, что ей надо, да ещё то тянет, то с размером напортачат, либо балахонисто сделают, либо ещё что. А мама шила так, как они хотели, на совесть и притом в ногу с модой. Сидели на фигурах обновы ладненько, смотрелись красиво.  Женщины  прямо на глазах преображались.  Но больше всего обновок перепадало Наташке с Олькой, они даже просили маму, чтоб она осталась у их жить, вместе со мной, разумеется.

Наташка и Олька были подвижны и бойки на язык.    И всегда знали,  что и  как ответить задирам.  Когда мы стали старше, если кто-то из вредных деревенских мальчишек вдруг кричал в мой адрес «черномазая!», они так отчехвостывали его в два голоса, что противник давал попятную. Так что на язычок им было лучше не попадаться.

Да-да, и в деревне  среди, в общем-то, мирной компанейской ребячьей братии  тоже встречались задиры и забияки.  Особенно в отношении пришлых и «не той масти», вроде меня.  Вот тогда и звучали все эти «черномазые».  Звучали, естественно, издалека, потому что знали, если я, такая длиннолапая,  догоню, то уж точно не поздоровится.

Мы с сестрицами любили бегать на речку. Здесь было интересно и весело. Прямо на берегу находилась огромная огороженная продольными жердями поскотина, на которой паслись телята со всего околотка. У  самой реки примостились два мостка, на которых женщины стирали и полоскали бельё. А с одного берега на другой тянулся деревянный мост. С моста рыбачили местные старики и мальчишки. Улов  был нарошнейший, разве, что только кошкам полакомиться. Зато звучало-то как – пошёл на рыбалку!

Мы тоже бегали на речку,  рыбачить. Настоящих удочек, само собой, у нас не было. А родной дядька Наташки и Ольки, дядька Толя,  своих удочек, разумеется, не давал.  Мы  делали импровизированные из палок, ниток  и канцелярских скрепок вместо крючков. Естественно, ничего не ловилось.

Да нам и не нужна была рыба, её ведь жалко, она же живая. Но какое это удовольствие стоять с удочкой!  Вот мы и пропадали на речке. За одним накупаемся, набесимся, насмеёмся.

Особенно часто смеялись над Олькой, точнее не над ней самой, а над её словами. Вот уж человек высудит так высудит! Обхохочешься! Однажды, когда ей было лет пять, а нам с Наташкой соответственно по шесть и семь, мы увидели, как  дядька Толя едет на велосипеде через мост на другую сторону реки.
- Толька! Ты куда?! – закричала вслед ему Олька.
- В Скородум! – был ответ.
- Зачем? Водку пить?
 - Да! – донеслось до нас.
- Мне оставь! – выпалила Олька.

Уж на что мы были невелики, но поняли всю смехотворность выкрикнутого Олькой.  Ох, и посмеялись же мы! Дело в том, что дядьку Толю, все деревенские и домашние, включая этих его мелких племянниц, никак кроме Тольки не называли. Толька да Толька, и для малявок тоже. А большего и не заслужил,потому как и слыл, и являлся  отчаянным выпивохой и дебоширом.

Да и все, кто был в тот момент на реке заливисто расхохотались. Да, уж,  этот клич из уст пятилетнего ребёнка «Мне водки оставь!» был поистине шедеврален!

Какой же неисчерпаемой радостью были для  меня деревенские летние дни! Набегаешься, накупаешься, наиграешься с ребятнёй, каких только поделок не наделаешь! А вечером налупишься от пуза шанег с молоком или творога со сметаной, или  окрошки и к лампочке – книжку читать. И читаешь до полуночи, пока кто-нибудь из проснувшихся спать на погонит.

Так вот, тем летом, в один из вечеров, когда я,  длинная,  худая, чёрная, загорелая донельзя десятилетка  уже в сумерках  была поймана мамой  на деревенской улице, гоняющей с местной ребятнёй в ляпки, и была наконец-то водворена  в избу, произошёл неприятный инцидент.   Я отмывала в тазике свою ежедневную боевую порцию грязи, когда  к бабе Тасе зашла незнакомая мне женщина. Они о чём-то бойко судачили и посмеивались.

А потом эта женщина глянула на меня и спросила: «А это, что  у вас за ребятёнок?»
- Внучка моя! – весело ответила баба Тася.
- А что она у тебя какая чёрномазенькая?  Отец, что ли из черножопиков?
- Ага, черножопик! – также весело откликнулась баба Тася.
Ласково так назвала, любяще…

Вся имеющаяся в наличии кровь хлынула к мои щекам, рванула в сердце и голову, бешено заколотилась в висках, заколошматилась  в сердце.

- Тётя Тася!  Что ж  ты такое говоришь?! Нельзя же так! – услышала я мамин голос.
- А что я такого сказала? – искренне удивилась баба Тася.

Она, видимо, на самом деле не поняла, что ляпнула, поскольку подобные слова в деревенской среде  были привычны и воспринимались как нечто само собой разумеющееся.

Я тихо заплакала. Я никак не ожидала таких обидных слов от моей любимой бабы Таси.   И эти слова касались не только моего папы, они касались и меня, его дочери. Они так больно кольнули сердце, так перевернули душу, оставили такой горький след.

Потом баба Тася смекнула свою оплошность.  Она обняла меня, прижала к себе и гладя по голове всё приговаривала: «Что ты, что ты, Олёнушка! Я очень люблю твоего папу!»

Тётка фыркнула: «Уж больно нежная она у вас!» и ушла с гордо поднятой головой и обидчиво поджатыми губами.

Сейчас,  уже давно став взрослой, я иногда думаю, а почему баба Тася так сказала, легко, непринуждённо,  даже с каким-то любованием, мол, вот какой он у нас хороший, хотя и…   Нет, она нисколько не принижала моего отца и меня, и  совсем не хотела обидеть, у ней даже в мыслях этого не было, я это точно знаю. Она очень любила меня и моего папу. И уважала его. И это у них было взаимно.

Но вот вырвались эти слова, как бы сами собой, а хороший добрый человек и не понял насколько они обидны.

Сейчас-то я прекрасно сознаю, что стойкая бытовая традиция, прилеплять ко всем инаковым обидные прозвища  и даже не замечать того, это и есть ни что иное,  как  этакий своеобразный шовинизм на бытовом уровне.  Причём у таких людей, как баба Тася в душе он отсутствовал напрочь, но проскальзывал в словах. И позиция таких людей, мол,  а что тут такого особенного, так же принято, все так говорят, ну и я говорю.   Весомый аргумент, ничего не скажешь! Из серии: «Он же не виноват, что нерусский!».  Вроде бы заступились, а на самом деле принизили, обидели и  даже не заметили, что обидели.   

Только не у всех этот бытовой шовинизм проявляется лишь в словах,  когда не замечают, что говорят, ляпнул и как так и надо. Не-е-ет, есть  такая скрытая форма этой заразы, что диву даёшься, когда она вдруг вырывается у некоторых наружу.  Она  свидетельствует о неуловимом, на первый взгляд,  пренебрежении, гнездящемся где-то в самых потаённых глубинных потёмках души, мол, черномазый, что с него взять.

Но, к счастью, детской душе свойственно не таить обид.  Так и у меня, наутро от вчерашней обиды не осталось и следа. Неприятные слова не уменьшили моей любви к бабе Тасе.  Мы ещё много лет подряд гостили у ней в деревне. А уж когда она сама, или её внучки, или Большая Лена, или деда Федя приезжали к нам в гости – радости моей не было предела.


продолжение: http://proza.ru/2024/04/11/967