Так случилось или так должно было случиться. III

Конец. Начало см. http://proza.ru/2024/04/13/210

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НАЧАЛОСЬ В РОССИИ, ПРОДОЛЖАЕТСЯ В АМЕРИКЕ


Аспирантура и потеря контактов с мат-мехом

После окончания мат-меха я остался в аспирантуре, поэтому моя жизнь мало изменилась, я мог лишь еще больше времени проводить в библиотеке и работать над тем, что мне было интересно. Формально моим руководителем был Виктор Павлович Скитович, автор классической теоремы Скитовича-Дармуа о характеризации многомерного нормального распределения вероятностей и факультетского гимна: «Мы – соль Земли, мы украшение мира…». В те годы он был замдекана факультета. Но реально мою работу направлял Олег Калинин.
Я не помню, как формулировалась тема моего диссертационного исследования, но по сути я занимался прикладными задачами многомерной статистики, прежде всего – линейным дискриминантным анализом и факторным анализом, что отвечало духу биометрического семинара. Распознаванием образов в те годы занималось значительное число людей, и дискриминантный анализ трактовался как один из методов распознавания. Как и положено аспиранту, я исследовал разные дискриминантные функции, пытаясь понять их устойчивость. Тематика факторного анализа была принципиально новой, отчасти потому, что этот метод родился и развивался в недрах экспериментальной психологии, в сфере тестирования свойств личности, но исследования в этих областях в СССР были закрыты в 1930-х годах. Лишь в начале 1960-х, благодаря инициативе двух выдающихся психологов, Б.М. Теплова в МГУ и Б.Г. Ананьева в ЛГУ, в советскую социологию стало возвращаться тестирование в его современном понимании и возникла потребность в освоении приемов факторного анализа.


Как положено аспиранту, я публиковал результаты в журналах и сборниках, выступал на конференциях, планировал выходить на защиту и заниматься постепенно прояснявшимся кругом прикладных проблем. Ничего не предвещало крутого поворота в моей судьбе.
Однако в первые дни июня 1967 года, за шесть месяцев до окончания аспирантуры, состоялось распределение, и меня неожиданно направили на кафедру математики Архангельского лесотехнического института заниматься математико-биологическими проблемами. Покидать Ленинград никак не входило в мои планы, и я не подписал распределение. Это имело «резонанс», я был «положительный» студент, и вдруг! Но ни мат-мех, ни факультет психологии, где меня уже знали как специализировавшегося в факторном анализе, меня не «бросили». А.А. Никитин и очень влиятельный в те годы профессор психологии Евгений Сергеевич Кузьмин просили за меня в Ректорате, обещая найти место в университете. Но все эти обращения были безрезультатными.


За все годы обучения на мат-мехе я не встречался с проявлением антисемитизма. Помню, на лекции А.Д. Александрова кто-то из студентов среагировал неудачно на еврейскую фамилию одного из математиков, названную Александровым. Он тут же попросил этого студента встать и спросил его: «А Вы знаете, кто занимается математикой в антимире?» Опешивший студент ничего толком ответить не мог, тогда Данилыч, поблескивая стеклами очков, сказал: «Антисемиты».
Но тогда состоялась израильско-арабская Шестидневная война, и заметно проявлялся государственный антисемитизм. Я вынужден был забросить все аспирантские дела и плотно заняться поиском работы. Ничего не получалось. Заканчивался 1967 год, я уже выяснял расписание самолетов и поездов на Архангельск, чтобы ехать туда и просить их отказаться от меня или, если не получится, получить представление о моей будущей работе.


Однако все произошло иначе. В первые дни февраля 1968 года я встретил на мат-мехе Галину Саганенко, завершившую факультет пару лет назад. Она подбежала, по-моему, она в те годы всегда бегала, и сказала: «Есть такой социолог с бородой, Андрей Григорьевич Здравомыслов, вот тебе его телефон. Ему нужна какая-то консультация по статистике». Ничего более узнать я не мог, через секунду ее уже не было. Я позвонил Здравомыслову, сослался на Саганенко, и он попросил меня подойти на какое-то мероприятие в Большом зале главного корпуса университета. Сказал, что там будет много народу, но почти каждый покажет мне Здравомыслова. В тот момент я не знал ни его, ни где он работает, ни что такое социология.
Встретились мы со Здравомысловым в Большом зале, говорили пару минут, и он назначил время нашей встречи через пару дней в Таврическом дворце. Я многие годы жил в пяти минутах ходьбы от этого величественного здания, знал все дорожки в Таврическом парке, но понятия не имел, что находится в Таврическом дворце. Прихожу. В дверях охранник, но не милиционер, а в зеленой КГБэшной форме. Просит меня подождать, меня проводят к Здравомыслову.
Поговорили немного о том, что я знаю. Здравомыслов сказал, что они занимаются социологией партийной работы, попросил меня заполнить стандартный листок по учету кадров и принести характеристику о моей учебной и общественной деятельности от секретаря комитета комсомола университета. Кто тогда занимал эту позицию, я не знал, пошел к Марку Башмакову, он тогда жил на Боровой, и он вмиг написал мне добрую характеристику. Опущу детали: дня через три я стал ассистентом кафедры марксистско-ленинской философии Ленинградской высшей партийной школы (ЛВПШ). Это был шок и для меня, и для всех, кто в течение нескольких месяцев старался мне помочь в трудоустройстве.


Ушедший от нас в 2009 году А.Г. Здравомыслов – один из создателей ленинградской социологической школы, он принадлежит к узкой группе ученых, давших жизнь современной советской/российской социологии. В интервью 2006 года, возвращаясь к событиям сорокалетней давности, я спросил его: «Как тебе удалось взять в Высшую партийную школу меня – беспартийного еврея, без философского образования и далекого от всякой политики, к тому же по распределению обязанного уехать из Ленинграда?» Вот его ответ: «Еврей ты или не еврей, это для меня ни тогда, ни потом не имело никакого значения. По-моему, я тебя рекомендовал в ряды КПСС, так что недостаток “отсутствия партийности” был устранен. Я на тебя посмотрел и понял, что из тебя может получиться неплохой сотрудник, который как раз был мне нужен. Твой взгляд говорил, что ты открыт новым идеям, умеешь учиться и вполне способен освоить новую дисциплину. Что касается высших инстанций, то мне был дан, как говорится, карт-бланш, которым я и воспользовался. Кроме того, насколько я помню, мне тебя рекомендовал Евгений Сергеевич Кузьмин. Во время моего студенчества он был одним из наиболее авторитетных членов руководящей группы философского факультета».
На меня сразу навалилось многое: пришлось учиться социологии, налаживать обработку больших массивов информации, помогать в интерпретации результатов, кроме того, меня нагрузили преподаванием математики. Конечно, это не было трудно, но время занимало. Слушатели (там слово студенты не использовалось) школы, многие из которых были старше меня, относились к занятиям весьма ответственно, но математика многим была в тягость. Привычный к неформальным отношениям мат-меха и университетского интерната, я и здесь придерживался той же системы. Одну историю расскажу.


В начале учебного года я сказал слушателям, что зачет по математике (экзамена у них по этому предмету не было) я поставлю всем, кто в течение года будет хорошо работать. Год проходит, я, конечно забыл о сказанном. Однажды дома звонит телефон, и староста группы напоминает мне о моем обещании. Я отвечаю: «Раз обещал, значит так и будет». В телефонной трубке молчание, затем: «А еще Вы обещали провести хотя бы одно занятие на воздухе. А ближайшее – последнее». Говорю: «Значит его и проведем». Опять молчание, потом: «А где? Давайте в Репино». Я отвечаю, что Репино не очень хорошо, там нет никаких достопримечательностей. На это слышу: «Об этом не волнуйтесь. Мы с собою захватим». Конечно, я понимаю, о чем речь, но предлагаю отправиться в Петергоф. Через час староста снова звонит, соглашается на Петергоф, и мы договариваемся на следующее утро встретиться на пристани около Эрмитажа. Приезжаю. У них полные сумки «достопримечательностей». Приплываем, находим хорошую поляну, расстилаются одеяла, выставляются достопримечательности. Садимся. Выпиваем за хорошую погоду, но чувствую какое-то напряжение в поведении моих учеников. Кто-то так мягко спрашивает: «А как насчет зачетов?» Отвечаю, что все присутствующие ответственно относились к занятиям и зачет заслужили. Вижу, лезут в карманы и сумки за зачетками. Я говорю: «Ну что вы. Разве так делается? Завтра староста соберет все зачетки, впишет туда название предмета, напишет слово “зачет”, зайдет в деканат, возьмет там ведомость и все принесет мне. Я распишусь, и дело будет закрыто». Здесь я услышал общий вздох облегчения и увидел благодарность в глазах. Зачет прошел успешно.


Существует миф о том, что в партийных школах работали сплошь какие-то замшелые, зашоренные преподаватели. Это неверно. Во-первых, в ЛВПШ были «четырехгодичники» и «двухгодичники». Первые не имели высшего образования и получали его в процессе обучения. Вторые имели высшее образование, часто – университетское, многие были со сданным кандидатским минимумом. Преподавание этим слушателям было делом сложным. Во-вторых, обком КПСС, курировавший ЛВПШ, был заинтересован в том, чтобы там был сильный преподавательский состав. Так что основная часть профессоров Школы были сильными специалистами.
На рубеже 1968–1969 годов, после полутора лет приостановки работы над диссертацией, у меня появилась возможность вернуться к ней, при этом мне хотелось завершить все поскорее. Обсуждение сделанного с Калининым и Скитовичем показывало, что ряд теоретических положений требует серьезного углубления, но работа может быть закончена за несколько месяцев. Опять же помог случай. В январе 1969 года проводилась Всесоюзная перепись населения, и меня откомандировали для работы переписчиком. Я с радостью ухватился за это, так мог выполнить свои обязанности очень быстро, и в оставшееся время заняться собственно исследованиями. Осенью 1969 года обнаружилось, что мат-мех разделился на два факультета, точнее, из него выделился факультет прикладной математики – процессов управления. Я предполагал вынести мою диссертацию на ученый совет этого нового факультета, однако было неясно, когда он начнет функционировать.


Тогда возникло решение отказаться от разделов, связанных с исследованием дискриминантных функций, сконцентрироваться на рассмотрении факторного анализа, усилить прикладную направленность работы и защищать ее на факультете психологии. С одной стороны, это явно было рискованным решением, так как у меня не было соответствующего образования, с другой – я не мог долго пребывать в неопределенности. Тем более что обсуждение возникшей ситуации с И.М. Палеем показало принципиальную реализуемость этой задумки.
Заканчивался 1969 год, я проанализировал накопленный материал, понял, что у меня есть достаточное число публикаций по применению факторного анализа, и приступил к работе. Вскоре выяснилось, что я не умею писать. Ведь наши курсовые, дипломная работа, статьи для математических журналов были «формульными» и короткими. Здесь же все надо было писать достаточно пространно. Первое время у меня получалось не более 1–2 страницы день, но постепенно приходил навык. Месяца за три я подготовил текст, и, по-моему, с рукописным вариантом отправился к Палею, чтобы осудить общие выводы. Он в целом поддержал меня, но категорически отказался выступить титульным руководителем и предложил мне обратиться с этой просьбой к Б.Г. Ананьеву. Тогда я не понял этого поступка Палея, но сейчас оцениваю его очень высоко.


Действительно, на защиту кандидатской диссертации по психологии собирался выходить человек без базового образования или хотя бы обучения в аспирантуре. Во-вторых, факторный анализ был темой, известной очень немногим, и необходима была, как теперь сказали бы, мощная «крыша». Ананьев – один из крупнейших советских психологов, работавший по многим направлениям и в последние годы развивавший общую методологию познания психологии человека. Мне не надо было ему представляться, я несколько раз выступал у него на семинаре, он и его сотрудники использовали результаты найденных мною факторизаций корреляционных матриц, он направлял мою статью в ведущий журнал «Вопросы психологии». Но все равно я испытывал некоторый дискомфорт, прося его стать мои титульным руководителем. Однако все оказалось много проще, чем я ожидал, – он сразу согласился. Прочитав бегло оглавление работы, он дал мне совет, которым я воспользовался, но который по-настоящему понял, осознал лишь через много лет. Речь шла о направленном исследовании миграции факторного анализа из одной области психологии в другую и из психологии в другие науки.
Наша беседа с Ананьевым состоялась в конце учебного года, а в сентябре я пришел к нему и сказал, что все закончил. Он удивился тому, что я еще не переплел «том», но еще больше – что у меня не сдан кандидатский минимум по психологии. И так вызывающе спросил, хватит ли мне двух недель для подготовки. Что я мог ответить? Только «Да». Действительно, через пару недель я получил «удовлетворительно», но не расстроился, так как был убран самый большой камень на пути к защите. Она состоялась в конце 1970 года. Так я формально стал психологом.
У меня были планы на продолжение исследований в области факторного анализа, но этого не удалось сделать. В 1972 году не стало ученых, которые поддерживали развитие этого направления. Летом умер Ананьев, а 1 октября погиб в авиакатастрофе мой первый оппонент – блестящий ученый, 42-летний член-корр. Академии педагогических наук Владимир Дмитриевич Небылицын, использовавший факторный анализ при изучении индивидуально-психологических различий.


Опросы общественного мнения

В ЛВПШ я работал до 1 сентября 1973 года, а затем перешел по конкурсу на должность старшего научного сотрудника в ленинградские сектора Института социологических исследований АН СССР, и до отъезда в Америку работал в одном и том же коллективе исследователей, хотя институт не раз менял свое название. Но работа с академическими социологами у меня началась раньше, когда я, оставаясь в штате ЛВПШ, был включен в группу по созданию в Ленинграде системы изучения общественного мнения. Эта команда, позднее – сектор – работала под руководством Б.М. Фирсова, который сегодня признается одним из ведущих российских социологов. В 1994 году им был создан Европейский университет в Санкт-Петербурге. Группа работала по заданиям областного комитета КПСС и, соответственно, туда же передавала результаты опросов. Моя деятельность заключалась в обеспечении репрезентативности использовавшейся выборки и в налаживании математической обработки собранной информации.
Ситуация, сложившаяся в области проникновения математики в социологию в конце 1960-х – первой половине 1970-х годов в СССР может быть охарактеризована следующим образом. Во-первых, в те годы не прекращались попытки трактовать исторический материализм в качестве социологии, отказывая ей в праве существования как самостоятельной науки. Соответственно, использование математических методов объявлялось зачастую некритическим подходом к опыту буржуазных социологов. Далее, постепенно набиравшие силу молодые социологи, как правило, по базовому образованию это были философы, историки и экономисты, пришли к осознанию того, что без математической обработки собранной ими информации они ничего нового об обществе узнать не смогут. Как следствие, они стали приглашать в свои исследовательские коллективы математиков, физиков, инженеров, которые могли бы разобраться в теоретических аспектах применения математических методов и создать необходимый софтвер (тогда говорили о написании программ) для обработки данных массовых опросов. Мне повезло, я оказался одним из них. Третье обстоятельство – наличие пропасти между обсуждавшимися возможностями математики в социологии и уровнем математической оснащенности, подготовленности основной части социологов. В работах теоретического плана рассматривались модели, включавшие дифференциальные уравнения, цепи Маркова, теоретико-множественную интерпретацию задач шкалирования, сложные схемы регрессионного анализа, алгоритмы и принципы распознавания образов и проч. Но многие социологи с трудом справлялись с расчетом процентов. К примеру, в начале 1970-х Институт социологии АН СССР выпустил мою брошюру по вычислению процентов для чисел от 1 до 100. Она пользовалась огромным спросом.


Первые два опроса с разницей в неделю были проведены в апреле 1971 года. Вся полевая фаза исследования была сжата до 24 часов: утром начало опроса, в первой половине следующего дня — оперативный отчет. При этом подчеркну, собранные материалы опросов обрабатывались на счетно-перфорационной технике. Такой вариант был избран, поскольку не было возможности в течение одного вечера подготовить информационные носители для использования ЭВМ. За десять лет было проведено много исследований, но результаты мгновенно «закрывались», и существовал полный запрет на публикацию результатов опросов. В начале 1980-х началось очередное давление на социологов, сначала наша деятельность была приторможена, а в 1984 году пресечена. Сектор изучения общественного мнения был закрыт, а сотрудников растасовали по другим подразделениям.
Будучи включенным лишь в организацию опросов общественного мнения, я не шел далее обеспечения качества получаемой информации, т.е. не анализировал состояние общественного мнения. При желании, несомненно, я мог это делать, но все же меня более интересовали вопросы методов сбора информации, тем более что по этим темам можно было писать и публиковаться. В итоге, в апреле 1985 года, вскоре после прихода к власти М. Горбачева, я защитил докторскую диссертацию, в которой анализировался широкий комплекс вопросов, касавшихся надежности измерения общественного мнения.


Стал ли я к тому времени социологом? Формально, конечно, моя деятельность была востребована и в целом принята моими коллегами. Но я оставался «странным» социологом, не погруженным в непосредственное изучение социального мира.
Меня все время «преследовали» вопросы генезиса корреляционного и факторного анализа. Вскоре после защиты кандидатской я встречался в МГУ с Борисом Владимировичем Гнеденко, много занимавшимся не только теоретическими и прикладными аспектами теории вероятностей и математической статистики, но и исторической тематикой. Я не думаю, что мог тогда внятно изложить концепцию моего историко-математического замысла: добраться до истоков ряда математических конструкций, но он меня поддержал, сказав примерно так: «Из какой только глупости нельзя сделать диссертацию».
Во всяком случае, работая в ЛВПШ и потом в социологических институциях АН, я одновременно изучал сделанное Карлом Пирсоном и его последователями, в первую очередь – его сыном Эгоном Пирсоном и Ежи Нейманом – в области математической статистики: корреляционная теория, ;2 – тест, система пирсоновских распределений, метод моментов для оценки параметров статистических распределений, базовые принципы проверки гипотез, метод главных компонент и прочее. К моей радости, в библиотеках Ленинграда можно было найти журналы начала ХХ века, в которых Пирсон публиковал серию статей «Mathematical contributions to the theory of evolution» и журнал Biometrika, основанный им и Гальтоном. Но в конце 1970-х в силу многих причин эту мою «партизанщину» пришлось законсервировать. Было очевидно, что я не смогу издать книгу о математических работах Пирсона, а писать «в стол» – не было оснований.


История науки. Американский период жизни

Опущу последовавшие после защиты докторской полтора десятилетия, хотя они вместили многое. Сначала – перестройка и первые постперестроечные годы, когда на короткий срок социология оказалась востребованной и было много интересных проектов. Потом, в 1994 году, – переезд в США, за этим не было ни политических причин, ни карьерных. Исключительно – семейные. Затем была пятилетка вживания в новый мир. Потом были планы, которые не смогли реализоваться; в середине «нулевых» я бывал в России два-три раза в год. Теперь это стало невозможным: я могу оставить дом лишь на несколько дней. Все это – в совокупности с ранее прожитым – и определило мою сегодняшнюю действительность и мою деятельность.


Приехав в Америку, я оказался overqualified, т. е. никому не нужным. У меня была задумка синтезировать мое математическое образование и социологический опыт – получить новую профессию actuary – специалиста по обоснованию новых схем страховки. Я сдал первый экзамен, включавший элементы аналитической геометрии, интегралы на плоскости и дифуры, но на этом остановился. Общий лист экзаменов, которые надо было сдать, и семинаров, которые надо было посетить, – прекрасный вызов для 25-летних, но я был более чем вдвое старше.
Но опять – случай, подготовленный ходом течения предыдущих событий.
С работами Джорджа Гэлаппа я познакомился в начале 1970-х годов, когда был включен в группу по изучению общественного мнения. Серьезное отношение к его публикациям отчасти было вызвано тем, что единственная в Ленинграде подборка журналов “Public Opinion Quarterly”, в которых публиковались его статьи, хранилась в библиотеке Ленинградского отделения Математического института АН СССР, и потому в первое время я воспринимал Гэллапа как статистика.


После возвращения из моей второй поездки в Россию в январе 2000 года, когда в стране началась подготовка к президентским выборам, меня стали спрашивать о прогнозах. Я рассказывал о результатах опросов Всероссийского центра изучения общественного мнения, Фонда «Общественное мнение» и других организаций, но мои собеседники, бывшие советские граждане, сомневались в возможности предсказания итогов избирательной кампании по небольшим выборкам. Чтобы усилить свою аргументацию, я пошел в библиотеку и выписал таблицу с прогнозами Джорджа Гэллапа начиная с 1936 года. Единственный неверный прогноз был сделан им в 1948 году, и средняя погрешность в предсказании итогов голосования была менее 3%. Затем написал небольшую заметку о его опыте и опубликовал ее в русских газетах Сан-Франциско и Филадельфии.
В тот момент я имел неплохое представление о методах, использовавшихся Гэллапом, но ничего не знал о нем как об ученом и человеке, не знал, как он пришел к идее опросов общественного мнения. Начав знакомиться с литературой, я обнаружил, что в ноябре 2001 года исполнялось 100 лет со дня рождения Гэллапа, и написал мою первую биографическую статью о нем. Постепенно задумывавшаяся историко-методическая работа – анализ становления современной технологии опросов общественного мнения – переросла в историко-науковедческую и биографическую. Меня заинтересовало не только сделанное Гэллапом, но и сам процесс его творчества. Гэллап стал центральной фигурой моих исследований, однако стремление охватить процесс зарождения опросной технологии как можно шире привело к тому, что наряду с изучением его наследия, уже сейчас рассмотрены жизненные траектории и результаты деятельности нескольких десятков людей, оставивших яркий след в становлении американской рекламы, исследований рынка и собственно измерения массовых установок. В итоге за прошедшее десятилетие опубликованы десятки статей и три книги, раскрывающие многие аспекты этой темы.


Еще в начале 1980-х я предложил использовать язык метрологии при определении рабочих характеристик методов изучения общественного мнения, ввел конструкцию, названную метрологической картой исследования общественного мнения и начал говорить о построении метрологических уравнений ряда опросных методов. Тогда этот круг вопросов виделся мне несколько обособленным от существовавших традиций анализа надежности методов опроса. Исследование почти двухвековой практики американских опросов (впервые итоги так называемых «соломенных» опросов были опубликованы в США в 1824 году) позволили сформулировать вывод о том, что на рубеже XXI века в недрах существующей гэллаповской технологии измерения мнений начала складываться постгэллаповская, базирующаяся на новых схемах опроса. Так вот, метрологический подход может оказаться «естественным» для этой новой культуры опросов.
Особенности деятельности Гэллапа как исследователя общественного мнения и характер его наследия дают основание сказать, что он был естествоиспытателем, работавшим в социальных департаментах науки. Он понимал значение хорошей, глубокой теории общественного мнения, но прежде всего он думал о развитии демократии, что в его понимании означало предоставление каждому человеку возможности донести свое мнение до всего общества. Безусловно, Гэллап задумывался о феноменологии общественного мнения, роли различных факторов в его формировании, возможности манипуляции общественным мнением, сильных и слабых сторонах мнения населения и т. д. Но свое предназначение он видел, прежде всего, в том, чтобы создать инструментарий для изучения установок людей и зафиксировать их отношение к различным сторонам социальной среды.


Сделанное Гэллапом может быть полнее охарактеризовано, если обратиться к истории классических наук. Птолемей, Галилей, Бруно, Коперник предложили свое видение Вселенной, открыли фундаментальные законы движения небесных тел. Другие ученые занимались и занимаются проблемами возникновения и существования галактик, небесной механики. А великие астрометристы Улугбек и Браге выполнили точнейшие для своего времени измерения движения звезд и планет на основе созданных ими измерительных технологий. Прошли века, сменилось множество астрономических теорий, используются новые сверхточные измерительные инструменты, но сделанное Улугбеком и Браге не теряет своего значения. Их атласы – основа для анализа динамики небесных тел.
Три гиганта: Дарвин, Гальтон и Пирсон создали биометрику.
Петти, Эджворт, Гальтон, Пирсон заложили основы эконометрики.
Учителя учителей Гэллапа Гальтон, Спирмен, Вундт, Фехнер и другие психологи сформировали новую область научных исследований – психометрику.
Сделанное Джорджем Гэллапом определило и его место в истории науки, культуры и политики. Пройдут годы, столетия, но практику научного изучения общественного мнения, в частности – анализ динамики установок населения, всегда будут начинать с упоминания работ Гэллапа. Он дал точку отсчета, и все постгэллповские технологии опросов будут развитием гэллаповской методики, и постгэллаповская культура изучения общественного мнения будет надстраиваться на опросах, начатых им в середине 1930-х годов.
Наследие Джорджа Гэллапа – опиниометрика как эффективный инструмент демократии.

* * *

Так, я считаю, интересно и нестандартно сложилась моя профессиональная жизнь. Ее определили две книги по методологии и истории науки, прочитанные в 18–19 лет, матмеховское образование, случайное вхождение в социологию и многие математики и социологи, которые учили и продолжают учить меня.
Несколько лет назад я попытался объяснять мое понимание математики. Сейчас я хотел бы этим объяснением закончить мои воспоминания о матмехе и о том, кем я стал.
…Есть проза, есть стихи, есть математические формулы. Есть проза, приближающаяся к поэзии. Есть поэзия, приближающаяся к математике. Я бы так все упорядочил. Поэзия — между. Она компактнее и гуще, чем проза, описывает картину мира и мир чувств. Потому мы так любим настоящую поэзию. Она зовет нас мыслить, думать, чувствовать... мы задумываемся над фразой, словом, слогом, звуком, знаком препинания... Формула еще компактнее и еще гуще описывает картину мира. К простым формулам, типа теоремы Пифагора или бинома Ньютона (сегодня их нормальный школьник выведет запросто), могли подойти только гении, им это послал Бог (вспомним Галуа – любимца богов), как поэтам или композиторам. Из формул вытекает еще больше следствий, чем из поэзии. В них все так свернуто, что их постижение вызывает мощную энергию творчества, часто приближает к психическим срывам... Но в любом случае работа с ними, как со строчками стихов, — это великое наслаждение…


Заключение. Четырнадцать лет спустя

Напомню читателю, этот текст был написан в 2010 году для книги воспоминаний выпускников математико-механического факультета ЛГУ разных лет. За прошедшие годы много событий произошло в моей жизни, в Америке, где я живу три десятилетия, и в России, где я родился и где произошло мое личное и профессиональное становление.
Я не помню, почему в этом обстоятельном тексте не была хотя бы обозначена новая для того времени исследовательская тема – послевоенная история советской / российской социологии, к анализу которой я приступил в конце 2004 года. Видимо я не думал что, этот проект станет для меня основным на все последующие годы, и его результаты будут отражены более, чем в десяти книгах и, наверное, в трех сотнях статей. Более того, работа над ним продолжается.
И конечно же, я не предвидел, хотя были основания, того, что начну пробовать себя в социографии и автоэтнографии, области социологии, тесно смыкающейся с литературой. Я это сам чувствовал и об этом говорили мне друзья-коллеги. Однако, осознанное движение в эту сторону началось лишь три-четыре года назад.