Про Гамбса

 Почему в России есть такая странная поговорка: "Если в сорок лет денег нет, то и не будет", наверное, ответят немногие. А вот кстати, случай, который то ли опровергает народную мудрость, то ли совсем наоборот. Все зависит от того, что брать за основу. Впрочем, об этом судить вам.

 Шёл 1804 год и происходило это в Петербурге. За опустевшим столом сидели два человека. Сказать, что они перед этим серьёзно выпили, это вроде как вообще ничего не сказать. Конечно, можно было сказать, что напились они в дымину, но так как за столом сидели не пожарные, то это не было бы правдой. Или сказать про них, вот мол, набрались в стельку, тоже не соответствовало бы действительности. Ну не сапожники же были за тем  столом. Потому как справляли они сорокалетие мебельщика, а для них профессионального термина степени опьянения у русского народа пока не родилось.

   Есть, конечно, ближайший аналог - пьяный в доску.  Но никак нельзя было применить его к столь уважаемой персоне, коего и столяром назвать все равно что обидеть. Ведь за столом сидел сам Генрих Даниэль Гамбс и его гость Андрей Никифорович Воронихин. И уж если применять выражение "в доску", то придётся уточнять, что непременно уж в доску заморского красного дерева "махагона". Да и не поворачивается язык замерять градус опьянения у гроссмейстера мебельного искусства, у которого в подчинении работали академики столярного дела и прочих ремёсел: механики-часовщики, живописцы позолотчики да прочие эбенисты чернодеревщики.

  Генрих хоть и говорил уже по-русски вполне сносно, выпив, перемежал и насыщал для убедительности свою речь немецкими словами, обязательно переспрашивая в конце фразы: "Ну ты, батенька, ферштейн?" Бедному Андрею Никифоровичу, человеку деликатному и воспитанному, пришлось выслушать уже не в первый раз всю историю жизни друга Генриха от сопливого толстого мальчишки до короля всех российских столяров, поставщика его императорского величества и придворного мебельщика русской короны. Но смысл всей этой не совсем трезвой речи сводился к одному: сквозь подступившую слезу Гамбс произнёс, обращаясь почти официально: "Гер Воронихин, какого черта не могу заработать себе здесь, хотя работаю на царей и магазин у меня в центре столицы? Все вроде сделал по науке, даже цены снизил до нельзя.  И вот уже компаньон Отт не верит мне, устал он ждать доходу и забрал последние деньги из нашего производства? Ферштейн, комрад?"

  Воронихин смотрел на захмелевшего юбиляра, продолжая слушать горестные сетования. "Я столько лет собирал мастеров, и чтоб работали искусно, и чтобы пили поменьше, а это в России так не бывает, ферштейн Андре? Я столько лет ремонтировал в Зимнем дворце мебель моего учителя, и всё задаром, бесплатно для вашей царицы, ферштейн?" Потом по десятому разу была поведана история ученичества в далёком захолустном городке Нойвиде у самого Давида Рёнтгена. Как шпыняли его, деревенского мальчишку, хотя и получившего профессию из рук своего отца, не последнего по мастерству в столярной гильдии. Как издевались над ним, не доверяя работы серьёзнее, чем клей варить да железки для рубанков точить. Но поклялся он тогда, размазывая соленые слезы по пухлым щекам: вот подождите, настанет час и построятся ко мне в очередь не только мастера на работу наниматься, но и господа встанут в затылок - мебеля себе заказывать.

   И вот минуло 24 года, вроде бы все сбылось, да вот только из последних сил тянул он на себе мастерскую. Вроде почёта и куража уж по самые уши, а вот только денег едва хватало на жизнь. Ведь сама Екатерина II в своём письме разрешила работать на царский двор при условии дешёвых цен и простоты исполнения, и это при том, что часть мастеров постоянно отвлекалось на ремонт дворцовой мебели. Ну и понятно, пока даже эта скромная плата доходила от государыни, согласно вековым традициям государства Российского, приличная часть гонорара оседала в карманах интендантов. Хоть и сметлив был Гамбс в своём ремесле, но несмотря на немецкую бережливость, он едва сводил концы с концами.  К своему сорокалетию полностью потерял веру в успех своего предприятия. Он даже дошёл до того, что влез в долги к княгине Елизавете Алексеевне, урожденной Баденской принцессы - своей землячки.
Со стороны могло показаться, что, выполняя заказы монарших особ, он должен был купаться в деньгах. Но содержание лучших специалистов, приобретение самых добротных материалов и траты на магазин в центре Петербурга полностью истощили бедного Генриха.

  Я эту историю слышал от стариков-реставраторов, которым было лет по восемьдесят и которые, будучи в подмастерьях, бегали за водкой ещё тем дедам, что на последнего царя работали. Рассказывали они смачно, что даже один, держа мхатовскую паузу и изображая мудрого Воронихина, произносил, подражая почему-то артисту Бабочкину отшлифованный годами текст:
- Вот смотрю я на тебя и думаю: ты вроде с виду, Генрих Данилыч, человек умный, а, прости меня Господи, дурак дураком. Уж поди пятнадцать лет в России, а не разумеешь русского характера. Ну зачем, скажи на милость, ты цены снижаешь да снижаешь в своём магазине. Так у тебя вовсе покупать перестанут. Поставь ну хоть завтра цены вдвое, а то и втрое выше и все у тебя наладиться. Потому как бедному и так твоя мебель по барабану, а у состоятельного и солидного покупателя от такой цены должно дух захватывать, чтоб купил, а потом ходил и гордился собой и своей покупкой. Вот, мол. обзавёлся гамбсовой мебелью, хоть и удар по карману, зато праздник для души и уюта, ферштейн, Данилыч?"

  Можете верить, можете не верить: только после того дня, жизнь знаменитого мастера поменялась кардинально и оставил он в наследство своим четырём детям не только славное имя и уникальную мастерскую, но и солидный достаток.