Джентльмен и обманщик

По пути с работы я часто захожу в магазин, у двери которого дежурит экспрессивный британский кот. Завидев меня, он подпрыгивает, как мячик, чтобы поздороваться головой с моей ладонью. Феликс живёт в соседней пятиэтажке на первом этаже. Хозяева часто открывают окно и выпускают его погулять.

Как-то в начале марта, возле магазина меня встретила серенькая сибирская кошечка приятной наружности с белой грудкой и в белых носочках. Я выдавил корм из пакетика на бумажную салфетку и кошечка, не торопясь, принялась есть. Неожиданно из-за угла магазина появился мой друг — дымчатый британец с янтарными глазами. Зная его бойкий характер, я забеспокоился — как бы не случилось неприятности.

Но котик спокойно подошёл к нам и сел рядом. Я поощрительно погладил моего британского друга по макушке и сказал: «Ты, Феликс, настоящий джентльмен!» Он умильно сощурил глазки и замурчал. И тут мне вспомнилась одна история из жизни людей, которая произошла недавно с моими знакомыми литераторами.
 
Однажды белгородские поэты Макс Полубогов и Кристина Кичибаш отправились поездом в Москву на совещание молодых литераторов, в надежде прогреметь на всю Россию. Ехали они третьим классом в плацкартном вагоне.

Полубогов уже успел стяжать лавры вожака местной литстудии «Прокол», выделяясь в общей массе пишущей братии своим запредельным нарциссизмом. Этот завсегдатай барбершопов с причёской «гитлерюгенд» всегда ходил в жениховском пиджачке траурного цвета. Когда он, раскрасневшись от бурной грызни, распахивал пиджак, то студийцы лицезрели жёлтую майку лидера с портретом скорбно улыбающейся Моны Лизы, растянутом на пивном животе молодого литератора в возрасте Христа.

Кичибаш была на десять лет моложе Полубогова. Когда она, долговязая, с детсадовскими косицами, вся в ложноивановском трикотаже, первый раз пришла на «Прокол» и воодушевлённо прочла своё стихотворение «В лифте», завывая и закатывая глаза: «Я на пятый этаж нажала кнопку третьего этажа», — местная богема единогласно  провозгласила её «белгородской Ахматовой».

Ещё на вокзале Макс предложил:

— Кристин! Давай на совещании держаться вместе, как на студии —  ты за меня, а я за тебя горой!

— Давай! — обрадовалась Кичибаш.

В десять вечера они сели в поезд. Полубогов закинул их дорожные сумки на вторую полку, а Кичибаш подсадил на третью.

— Давай, Кристин, спокойной ночи! — зевнул молодой литератор, достал из пакета бутылку коньяка «Палёная звезда» и поставил на столик.

Всю ночь, пока поезд мчался через Курск, Орёл и Тулу, Полубогов прикладывался к бутылке. Очень быстро поэта развезло, и он едва успевал цепляться помутившимся сознанием за хвосты, роящихся в голове мыслей и образов.

Перед ним возник строгий облик седовласого мэтра в очках Степана Абалдуевича Мурзилки с длинным шарфом, один конец которого был небрежно закинут на плечо. «Писать надо так, — учил Мурзилка, — чтобы читатель и помыслить не мог сравнить вас с Ахматовой или Пастернаком! Писать надо так, чтобы читатель за голову схватился и воскликнул: это чёрт знает на что похоже!»

Кичибаш поддалась мурзилкиным проповедям, перейдя на верлибр. И теперь у Макса душа болела за свою спутницу. Ведь в тёмной и косной столице по-прежнему сверяются с ямбами и хореями и не поспевают за достижениями прогрессивной провинции. Полубогов видел перед собой жалкую и осмеянную московскими снобами верзилу Кичибаш, в сиреневых трениках и маечке, рыдающую в два ручья.

Макс почувствовал как его распирает негодование. «Я джентльмен! Я не допущу!» — возмущённо кричал он в горячечном сне. А потом ему на грудь прыгнул британский кот и стал лупцевать лапами по мордасам, приговаривая человеческим голосом: «Макс, Москва! Вставай, Макс! Москву проспишь!» Полубогов в ужасе проснулся и увидел тормошащую его Кристину.

— Макс, скотина! — выла Кичибаш, больно впившись ногтями в виски поэту, - Мы опоздаем на совещание! Кто потащит мои вещи?!

— А-а-а! — орал Полубогов, таращась на обезумевшую от горя Кристину.

Но вскоре он взял себя в руки, умылся минералкой, подраспушил чубчик, и они с Кичибаш вышли на свет Божий.

«Ах, Москва, Москва! — восклицал в своём новом романе председатель литераторов с Пионерского проспекта Иван Петрович Сидорчук. — Для кого ты добрая, а кому иначе!»

Москва, окутанная смогом от горящих торфяников, встретила недружелюбно белгородских поэтов. В вестибюле литераторского особняка на Пионерском проспекте, куда они добрались на метро, их встретил здоровенный вахтёр в камуфляже. Он застыл на фоне «иконостаса» из табличек нотариальных, риэлторских, брокерских и прочих контор.

— Спускайтесь в цоколь, писарчуки, — сориентировал вахтёр литераторов. — Там всё ваше нищебродье тусуется.

Они спустились вниз и оказались в небольшом зале, набитом людьми, которые с петушиным задором то наскакивали друг на друга, то, визжа, отскакивали, размахивая в воздухе руками, как секирами. Гул их голосов оглушил на время Полубогова и Кичибаш.

— Вы уже успели прочесть «Сало по-сирийски» Брюшного?!

— У меня до сих пор изжога после его «Собаки по-корейски»!

— А как вам «Капля мочи» Шваброида?!

— Шваброид зашкварный! Алёна Бедокур его раскусила и вышла замуж за натурала!
Неожиданно к Кичибаш подскочила дебелая, похожая на снежную бабу с рябиновыми бусами, поэтесса Снежанна Хавронтьева.

— Иди ко мне, дитя верлибра! — воскликнула Снежанна и увлекла за собой Кристину в гущу литературных шершней, вьющихся в центре зала вокруг своего председателя.

— Союз вам нихрена не даст! — яростно объяснял литераторам Сидорчук и чесался после их зудящих укусов. — Ни-хре-на!

— Привет, Макс! Чё такой кислый? — подошёл к Полубогову столичный мэтр Орфей Ерофеев.

Это был упитанный литератор, скрывающий свой бальзаковский возраст под окладистой бородой и косматой шевелюрой. От бездумного пользования лосьонами для роста волос, растительность у Орфея пробивалась даже из-под ногтей. Фамилия у него была подлинная, а имя — сценическое.

— А чему радоваться, Андрюх?! - хрипло ответил Макс. — Мне 33! Тебе... сам знаешь сколько. Ещё немного и - всё! После 35-ти тебя уже никуда не позовут! Ты никому не нужен!

— Ты дурак, Макс?! — рассердился Ерофеев. — 35+ это не приговор! Это мудрость, жизненный опыт, вся фигня, короче! Ты в курсе, что у нас президентом можно стать только после 35-ти?! Или ты хочешь сказать, что у в президенты берут тех, кто никому не нужен и ни на что не годен.

— Ты чё, Андрюх?! —  ошалел Полубогов. — Я никогда такого не говорил. Я встречался с президентом на «Тавриде» в его палатке!

— Зачем?

— Стихи ему читал!
 
— А он?
 
— Руку мне пожал!

— Эту руку? — не своим голосом спросил потрясённый Ерофеев.

— Её, родимую!

Макс держал вытянутую руку перед испепеляющим завистливым взглядом Ерофеева, подобно легендарному римлянину, и ни один мускул не дрогнул на его плече.

— Ахтунг! — кто-то крикнул на весь зал, но было уже поздно.

— Привет! — едко усмехаясь, стиснул руку Полубогова его земляк Миха Вертляков. — Ребята! Я — писатель! Только с поезда и сразу к вам! Даже руки после туалета не успел вымыть! Мы, писатели, никогда не опаздываем, даже когда задерживаемся!

Тощий, высохший от сальеризма, сорокалетний Миха насмешливо буравил злыми глазками Макса и Орфея. Недавно Вертляков получил гран-при фестиваля женской поэзии в Бирюче. Когда Миха предстал на подиуме, на тонких каблуках качаясь, в прозрачных колготках телесного цвета и болотно-зелёной жилетке выше пупка, надетой на голое тело, члены жюри единодушно присудили Вертлякому главный приз. Миха продекламировал монолог «Я-писатель!» и получил, помимо диплома, косметичку от «Л'Этуаль» за беспрецедентное гражданское мужество и дерзкий вызов гомофобам и собирателям духовных скреп.

— Прошу минуту внимания! — сложив ладони рупором, закричал Иван Петрович.
Литераторы притихли, Сидорчук рассёк перед собой воздух рукой и продолжил:

— Стране нужны молодогвардейцы, а бабы рожают блогеров! Если бы в Москве не перевелись Павки Корчагины, мы бы не заметили бегства таджиков на заработки в Молдавию! Пока вы пишете свои писюльки, нам мэрия штраф грозится выписать! Значит так, голубчики! Орфей!

— Я здесь, Иван Петрович!

— Не быстро, а очень быстро проводите летучку! — набычившись, опустил голову Сидорчук. — Затем приобретаете в «Эльдорадо» шанцевый инструмент, и все до единого идёте на благоустройство нашей территории!

Подрумянившись после гневной тирады, как колобок в печке, круглый и пухлый Иван Петрович выкатился из зала и направился скрести по сусекам плату с арендаторов писательского особняка.

— Фух! — выдохнули литераторы хором.

Место спикера занял Ерофеев:

— Господа! Иван Петрович, конечно, крут! Он — мужик! Вы его знаете!

— Знаем, знаем! — проворковал Вертляков, открыл косметичку, достал пудреницу и, глядя на себя в зеркало, стал поправлять макияж.

— Поэтому, давайте в темпе, друзья!

— Послушайте мою девочку! — протяжно завыла Хавронтьева, вытолкнув вперёд Кичибаш.

Растерянная Кристина затравленно, как овца, озиралась по сторонам. Вертляков смотрел на неё лютой гиеной. До него дошли слухи, что если бы Кичибаш не подхватила насморк и смогла бы поехать на фестиваль женской поэзии, то не видать Михе диплома и косметички как своего мужского достоинства.

— Жги, Кристинка! — выкрикнул с места Полубогов.

Кичибаш словно струёй тёплого воздуха обдало. Она порозовела и выпрямилась:

— Господа! Я вам прочту стихотворение, с которым дошла до финала Кубка мира по поэзии в супертяжёлом весе...

Далее пошли полуфиналы Большого шлема стихотворцев-пятиборцев, четвертьфиналы Формулы верлибра... «Всё это чепуха! — думал Макс, в полуха слушая Кичибаш.  — Все кристинкины стишки не стоят одной моей гениальной строфы — «Жизнь к тридцати пяти приблизилась годам, а мне не с кем отвести душу, милая мадам!» Но сейчас я буду защищать эту дурочку! Я — джентльмен! Я дал слово!»

Едва Кичибаш закончила, как в наступившей тишине раздался гнусный смех Михи:

— Ха-ха-ха-ха!

Литераторы брезгливо поморщились, словно Вертляков, как скунс, испортил воздух в помещении.
 
— Скажите нам, Кичибаш, — зло стиснув зубы, процедил Миха, — вы это всё написали, чтобы мы посмеялись?! Или вы хотите серьёзного разговора?!

Не успела изумлённая Кристина раскрыть рот, как Вертляков истерично выкрикнул:

— Вы бездарность, Кичибаш!

Насладившись оглушительной тишиной, победитель фестиваля женской поэзии задребезжал, как молотилка:

— Да! Вы не ослышались, господа! И я не откажу себе в удовольствии повторить это ещё раз: «Вы бездарность, Кичибаш!» Вы настолько бездарны, что даже сами не понимаете своей бездарности! Вот я — писатель! Я с детства мечтал стать писателем и моя мечта сбылась! Я всем теперь говорю: «Ребята, я — писатель!» И по лицам людей я вижу как это звание почётно, значимо и уважаемо в обществе!
Раскрасневшись, Миха снова погляделся в зеркальце, будто спрашивая его: «Свет мой, зеркальце! скажи...», и, послав своему отражению утвердительный воздушный поцелуй червлёными губами, захлопнул пудреницу, над которой поднялось маленькое белое облачко. — А вы бездарность, Кичибаш! Даже Полубогов пишет лучше вас! — манерно закончил Вертляков.

Польщённый и обезоруженный этим коварным комплиментом, Макс встал и в благородном порыве хотел обратиться со словами утешения к несчастной Кристине, но наткнувшись на её неумолимый взгляд, требующий соблюдения условий их пакта о взаимовыручке, оскорбился и холодно ответил:

— Ну а чё? Тебе тут всё правильно сказали. Давай, расти, тянись за нами, писателями.
 
Преданная Полубоговым и поруганная Вертляковым Кичибаш завыла так, как будто ей рвали зуб мудрости плоскогубцами без наркоза. Эта психическая атака, к которой Кристина регулярно прибегала на семинарах, подействовала бы и в этот раз, но её ор неожиданно перекрыл жуткий грохот, лавиной пронесшийся по этажам сверху вниз.

Дверь распахнулась и на пороге возник седовласый старик в чёрной униформе и белой майке с портретом Гарри Поттера на вздутом животе. Это был Брюшной. Его лоснящееся лицо побагровело от гнева и всем бросилась в глаза белая застарелая извилистая кошачья царапина, тянувшаяся от уха до подбородка старика.

Полубогов и Брюшной скрестили взгляды, как холодное оружие. При каждом вздохе, Мона Лиза на животе Макса скалилась всеми тридцатью двумя зубами, а Гарри Поттер старика надувал щёки и хмурил брови. Только Полубогов подумал, что Брюшного, наверное, тоже по ночам коты мучают, как старик яростно заорал, тыча пальцем в потолок:

— Охр-р-ренели, господа!!! Мы! С товарищами! Наверху! Снимаем фильм! «Сало по-сирийски»! О восстановлении русского мира! На многострадальной сирийской земле! А у вас тут противовоздушная сирена воет! Эх! Да кому я это говорю?! Вам объяснять, как в штыковую на танки ходить!

...Вечером Кичибаш с Полубоговым встретились у кассы на Курском вокзале.

— Кристин! Очень хорошо стихи ты сегодня читала. Нет! Не так! — Макс тряхнул головой. — Очень хорошие стихи ты сегодня читала. Я хотел сразу тебе об этом сказать, но не смог.

Кичибаш глубоко вздохнула, чтобы подавить мучительный стон и не привлечь внимание полиции, а потом влепила Полубогову звонкую пощечину.

Домой они ехали в разных вагонах. Кристина подхватила в поезде насморк, её высадили в Мценске и поместили в «красную зону». Полубогов, всю дорогу топивший совесть в коньяке, нашёл себя в Ростове, откуда отправил своим коллегам по «Проколу» SOS: «На входе в банк стою, как часовой. Ни денег, ни хрена, ни фиги даже...»