Тихий омут Повесть

               
Прелюдия
Возможно, началась эта история много лет назад  на областной «барахолке», где в одном из её уголков шла бойкая торговля пластинками импортного производства.
 «Битлз», «Роллинг Стоунс», «Пинк Флойд», «Квин»  и многое другое, от чего головы меломанов кружились в сладком «кайфе», продавались здесь, как  живые послания неведомых  миров.
Какой примитивной  на их фоне казалась тогда Советская эстрада!
Даже оформление конвертов было таким, что  изделия  фирмы «Мелодия» казались жалкой и бездарной имитацией искусства, хотя, они всего лишь соответствовали своему содержанию. 
Кто-то продавал или обменивал один-два диска, показывая их из-за пазухи; кто-то расстёгивал целый портфель, набитый оригиналами и перепечатками западных студий звукозаписи.
Над всеми царила атмосфера мужественного и тревожного сознания нелегальности процесса,
атмосфера преодоления некоторого страха ради утоления жажды необыкновенных впечатлений от музыки с лёгким налётом презрения к деньгам и чувства соучастия в запретном бизнесе.
            Периодически, но не часто, на продавцов и покупателей обрушивались облавы милиции с большими неприятностями для владельцев товара. Но я это знал только по слухам и по всеобщей настороженности владельцев дорогостоящих  пластов.
Держа в руках заветные альбомы, разглядывая их роскошное оформление и сами диски в лучах света на отсутствие царапин, прицениваясь и торгуясь, я уже получал желанную дозу таинства причастности к творчеству мировых звёзд.
          Увидев диск Ллойда Вебера «Иисус Христос – суперзвезда», я без колебаний отдал 70 рублей, больше половины своей месячной зарплаты. А прослушав музыку, понял, за что Ватикан так щедро наградил композитора и музыкантов: воодушевление было очень сильным.
Я почувствовал громадность события, ставшего основой оперы.
Впервые, посмотрев на портрет Иисуса Христа с терновым венком на голове, я подумал о том, что  история о нём  не может быть совсем уж небылицей.
Музыка сделала то, чего не могли дать несколько попыток чтения Евангелия: захотелось больше узнать о сюжете. Но желание это тогда не пошло дальше мелькнувшей мысли, что надо бы найти Библию и почитать. Найти её в то время было не просто. И намерение было отложено до лучших времён.
          
 Примерно, с таким же правом началом этой истории  можно считать отдых на турбазе, куда я взял путёвку. Питание было отвратительным – макароны каждый день, рыба, иногда, с «душком», котлеты с запахом мяса и вкусом хлеба – но природа была чудесная: лес рядом с турбазой, тихая речка, протекающая через всю деревню, запах речного песка и навоза, пляж – многое прощалось за это. И молоку деревенскому я  был рад…
Зашёл я однажды в местную  церковь. Попал к концу проповеди.
Средних лет священник, стоявший с крестом в руках на краю амвона,  сразу привлёк внимание своими словами:
«Мы возмущаемся сегодня тем, что происходит в стране: «Откуда это на нас? За что это нам?
Учителя не получают зарплату…».  А я задам, наверное, обидный вопрос: А за что им платить зарплату? За то, что наши дети узнали от них, что человек произошёл от обезьяны?
«Человек человеку – брат» - учили они. Позвольте спросить:  «А кто же у нас в этом случае отец?
Как же это мы оказались беспризорниками? …»
Проповедь впечатлила меня, хотя  с оправданием низких зарплат учителей я был не согласен.
 Я чувствовал, что из безысходности моих скептических размышлений о советской власти намечался какой-то выход.
          Запомнился ещё один эпизод, связанный с церковью, удививший меня, но тоже вскоре забытый: поехали венчать хорошую подругу  моей жены. Потихоньку возвращалась «мода» на такие мероприятия.
Стоит невеста во всём своём свадебном облачении, свечку в руках держит.  Народу в церкви – никого, кроме нескольких старушек да родственников и друзей молодых.
В церкви тихо, прохладно, слышно, как огоньки свечей и лампадок потрескивают.
И вдруг на словах священника про девичью чистоту невеста начинает бледнеть, глаза у неё закатываются, ноги подкашиваются…
И жених еле успел поймать её, чтобы не рухнула всем телом в обморок…
Старушки сразу  зашептались, словно скрывая радость от того, что «бог шельму метит» …   
              Но это только теперь видно, что судьба подталкивала меня туда, где меня потом закружило в бурном потоке событий.

               
Глава1.                Санта Лючия

Детство вспоминается, как непрерываемое с утра до вечера и зимой, и летом ощущение счастья. Счастье  - это то общее, от чего радостно захватывает дух во время спуска с высокой горы на лыжах, или ныряния  жарким днём в прохладную речку, или прогулок босиком по тёплым от асфальта лужам после июльского дождя.
Счастье - это, когда дворовый пёс Байкал встречает тебя утром у подъезда и в высоком прыжке лижет точно в нос, вызывая радостный смех; когда расцветают первые подснежники и когда выпадает первый снег.
  Счастье - это недавно сделанное открытие того, что некоторые девочки при взгляде на них вызывают такое же захватывание духа, как спуск на лыжах с крутого склона или некоторые цветы при вдыхании их аромата.
      В актовом зале средней школы проходило большое школьное родительское собрание всех первых классов. В конце учебного года подводили итоги, награждали отличников.
На стенах - портреты великих учёных, писателей, на сцене за столом - учителя, директор. После вручения грамот начался концерт.
- А сейчас ученик нашего четвёртого «В» класса Вова Овечкин споёт нам песню «Санта Лючия».
           В нашем классе всего несколько человек ходили в музыкальную школу.
 Вовка был моим соседом по парте; он был не столько весёлый, сколько смешливый, учился играть на виолончели. Я спрашивал его: 
 -  Вов, почему виолончель, а не скрипка? Её же легче таскать?
-  Скрипок в оркестре много, а я хочу солистом быть.
В школьный хор к большому городскому концерту я записался вместе с ним. Мы встали в задний ряд и сначала пели, как все: "Полем вдоль берега крутого шёл отряд...".
Потом стали нарочно орать. А потом стали только рот открывать. Нам было весело, мы смеялись. Сначала было приятно, что нас слушает огромный зал. А потом было смешно от того открытия, что за одно открытие рта  всё равно прозвучат аплодисменты.
             На уроках пения Вовка часто исполнял нам разные песни. Особенно весело он пел «У дороги чибис». Это был его хит. Марья Яковлевна пробовала вызывать мальчишек к доске и по одному, и по два. И ансамблями. Мы послушно выходили и еле слышными голосами, превозмогая застенчивость, кое-как мямлили очередную «тему» урока – обычно, песню пионерского или патриотического репертуара. Кое-кто из мальчишек, так и не сумев поймать нужную ноту и вписаться в хор, лишь мотал головой, иногда попадая в ритм песни. После таких мук творчества с нашей стороны и терпения со стороны слушателей Марья Яковлевна вызывала Вовку-Чибиса – так мы его звали в своём кругу -  и он включал весь свой артистизм. Пел он так громко, что у него краснело лицо от напряжения, а у меня – от стыда: я бы так не мог выпячиваться перед всеми. Но девочкам многим нравилось его пение. Или та смелость, с которой он пел. А, кроме того, Вовка пел песни из репертуара Робертино Лоренти, который считался чудом света, звездой первой величины! Особенно – у девчонок. И наш Вовка Овечкин поёт те же песни почти, как он! Даже громче. Для нас всех, но особенно, конечно, для Оли, которая выступала на всех концертах с пластическим этюдом в очень обтягивающем фигуру трико.   
- А сейчас Юра Кузьмичёв прочитает стихотворение собственного сочинения.
 Мальчик с грамотой в руке смело вышел на середину сцены и объявил: «Стихотворение «Ленин в шалаше».
Берег Финского залива.
Ленин спрятан в шалаше.
Чтобы жили все счастливо –
- Мысль одна в его душе.
Ветки старые, солома
Защищают от дождя.
Нет ни крепости, ни дома
У народного вождя.
Но уже недолго,  скоро
Бедам всем придёт конец:
Ночью выстрелит Аврора.
Будет Зимний взят дворец.
Успеха от своего стиха и его прочтения я тогда не почувствовал, но был рад, заняв первое место в состязании по чистке картошки, опередив даже девчонок.
…Пожилая учительница на уроке, подводя итоги 4-го класса, говорила: «Ребята, вы знаете, кого у нас наградили грамотами. Награждённых могло быть и больше.
 Но есть среди вас и такие, кто не хочет стараться. Не много, но есть и такие, что не только сами не стараются, но и другим мешают учиться. Им за поведение снижены оценки. Что из них вырастет? – Всю жизнь на стройке какой-нибудь будут работать…
- Марья Яковлевна, а разве плохо работать на стройке? – спросил я.
- Нет, Юра, конечно, у нас всякий труд почётен. Но надо же кому-нибудь быть и учёным, и врачом, и учителем, и лётчиком… Вот ты кем мечтаешь быть?
- Шофёром на самосвале!
- …Ну,… если постараешься, то сможешь…

Вокруг нашего дома кипела стройка. Строили дома, сносили бараки. Это была большая радость по многим причинам. Во-первых, около бараков водилось много крыс. Их было много потому, что очень многие держали в сараях свиней, кур, кроликов…
Иногда прямо на улице выставляли крысоловки, похожие на клетку для птиц.
Крысы забегали туда, дверка захлопывалась.
Потом несколько крыс пускали в одну клетку, через некоторое время одна из них сжирала всех остальных, её выпускали на волю,  чтобы она продолжала съедать своих сородичей. И вот,  место этих крысиных трагедий вдруг превращалось в чистое, ровное, жёлтое песочное поле, где можно было играть в футбол, ловить майских жуков или просто любоваться красивыми красно-розовыми разводами песка.
Во-вторых, совсем рядом с домом вдруг образовалась огромная гора, с которой зимой мы катались на санках и лыжах. А летом мы искали, где работает бульдозер, поджидали у обрыва, когда огромным ковшом будет сброшена вниз масса песка,  прыгали и неслись вниз вместе с ней, наслаждаясь смесью страха  и восторга. Конечно, иногда терялись сандалии или ключи от квартиры. Мы не читали газет и не слушали радио, где сообщали, что от такой же забавы погибли двое малышей.


          Последние дни четвёртой четверти учебного года мы уже практически не учились. То экскурсии, то кино. А в тёплый день выбирались и в поход. Ехали на пароходе целый час, потом пешком полчаса. На высоком берегу реки находили красивое ровное место - вид с высокого берега поражал своей красотой даже в том, детском возрасте - и там раскладывали  свои скатерти-подстилки. Еду почему-то почти все носили в зелёных противогазных сумках.
У большинства из нас родители работали на химических заводах, где «этих противогазов  завались». Мы со своей компанией уходили в сторону от девчонок и учителей и начинали играть в футбол. В самый разгар игры вдруг на поляну вышла ватага деревенских мальчишек. Впереди был чуть повыше меня ростом паренёк с очень загорелым лицом, в старой майке от дешёвого спортивного костюма с оттянутыми рукавами и чуть оторванной полоской воротника.
- Ну,  и чо? Понаехали тут...
Пока длилась пауза, обе наши команды частично рассеялись, частично собрались за моей спиной. Отступать мне было некуда. Мы вышли с деревенским парнем вперёд и остановились друг перед другом метра за три. Никто из нас и не слыхивал о каких-то правилах борьбы и драки. Но с малолетства всем был известен закон: ногами и лежачего не бить, за волосы не хватать... Мы сцепились. Парень был подпоясан старым солдатским ремнём, это, наверное, и решило исход поединка: мне было удобно захватить его за ремень и, раскачав, поймать его на подножку... Отдышавшись и поправив на себе майку, парень сам первый протянул мне руку в знак признания поражения. Публика оценила этот поступок, все заулыбались. И через несколько минут мы уже играли в футбол "на деревенских",  где шансов на победу у них было и того меньше.
               
  Глава 2.                Всегда готов!
             
 В то время я ещё не знал, что Бог "взвешивает сердца человеческие", что для Него и помышления могут равняться делам. Поэтому, чтобы не утаивать ничего из прошлого такого, что не красит меня, я перечисляю вместе с поступками и намерения. Если поступок вызовет слишком сильное отвращение - может быть, это было только в мыслях; если выставляет меня в бело-розовом цвете, то всегда под рукой та самая чёрная краска «фактов», в которых перемешаны сделанное и задуманное.
Перед Богом ничего не утаиваю. Перед людьми оставляю себе шанс на снисхождение, потому что, по человеческим меркам, дела и намерения всё же сильно отличаются.
         Мои дни рождения в нашем доме справлялись всегда с праздничным столом и гостями. Приглашали родственников и друзей отца по работе. Официальная часть именин заканчивалась ещё в прихожей вручением мне подарков. Потом, быстро закусив от праздничного стола, я уходил к себе в комнату, а гости оставались пировать. Я выжидал, когда мать перестанет бегать на кухню за угощением, приходил в прихожую, быстро нащупывал в карманах пальто или в сумках гостей кошельки и быстро определялся,  сколько можно взять, чтобы не сильно убыло... 
  Денег мне хватало на то, чтобы иногда  покупать что-то в школьном буфете, купить шоколадных конфет в красивых обёртках, сходить в кино, не выпрашивая денег на мороженое у матери.
Ходить вместе со всеми на обед в столовую мне было нельзя, потому что мог возникнуть вопрос, на какие деньги я обедаю.

По росту в классе я был третьим, В пионерском лагере меня два года подряд выбирали в Председатели Совета дружины. Выборы проходили под мягким давлением директора лагеря и старшей вожатой: им нужен был человек, имеющий влияние в старших отрядах, и, в то же время, благонадёжный в поведении, то есть, управляемый.
Обязанность моя была стоять на трибуне во время лагерных линеек, отдавать несложные строевые команды, принимать рапорты от командиров отрядов, - всё по образцу военных обычаев.
Каждое утро и каждый вечер все отряды от малышей до подростков  в парадной форме, при галстуках и звёздочках, выстраивались в шеренгу по два («Равняйсь! Смирно! Равнение на флаг! Флаг поднять... флаг опустить»).
Абсолютно никакой самодеятельности Совет дружины не предпринимал. Всё делалось под диктовку взрослых.  Зачем нужно было имитировать демократический централизм?
 Я чувствовал тогда уже себя куклой, но не находил в себе смелости противостоять. Слишком велик был в моих глазах ореол взрослых. И я командовал парадом, усвоив командирские интонации, овладев искусством держать на лице выражение, подобающее случаю, от возвышенно-одухотворённого при громкой дроби барабана во время подъёма флага до сдержанно-осуждающего во время объявления директором выговора каким-нибудь проказникам. А были и такие, которых выпроваживали из лагеря задолго до окончания смены.
На заключительном лагерном параде директор поручил мне проехать перед строем лагерных отрядов на огромной "ракете": космонавты тогда летали один за другим, тему космоса «раскрывали»  детям. Простой мотоблок облепили фанерой, покрасили серебрянкой, меня нарядили в картонный "скафандр"... Главное было - не заглохнуть перед строем, держать ровно газ и вовремя остановиться.
                Глава 3.                Улица
          Во дворе нашем "шишку" держал парень лет 18 по кличке Витуля. Выглядел он чуть постарше своих лет, курил с детства, но в спортивном плане был развит гораздо лучше большинства из своей свиты. Сам Витуля всегда оказывал покровительство всем, кто в чём-нибудь превосходил других. И даже его самого. Среди дворовых бригад в городе шла иногда нешуточная война. Толпа подростков, вооружённых палками, железными прутьями - кто что найдёт - продвигалась по улицам, наводя страх на прохожих. Случались и жертвы.  По возрасту я ещё не мог попасть в окружение Витули, но в детском клубе - куда нельзя было запретить приходить и не совсем детям - мы с ним часто встречались за теннисным столом и шахматами.  Проиграв, он без грубостей и досады, но вопреки обычаю не уступал место следующему, а со смехом говорил:
- Ну, ты, пионер, как там вас учат, уступи место старшим, а то нам уходить скоро.
Попробовал бы я не уступить...
Мне нравилась игра в "свару". Играли на мелочь. Время за игрой летело быстро. Азарт был не меньше, чем на футболе. Никакого шулерства и в голову никому не приходило.
 Но атмосфера игры резко менялась, когда в игру влезал Витуля с друзьями. Не принять их в игру было бы оскорблением со всеми вытекающими последствиями. Выйти из игры означало бы то же самое. ... Играли две "свары" подряд: в первую я "вварился", вторая была у меня с напарником Витули. "Вварились" почти все, денег на кону было очень много. Витуля занервничал:
- Кого увижу за спиной, сразу в лоб дам.
- Дал полтинник...
-Прошёл...
- Полтинник выше...
Витуля с друзьями начал крутить по третьему кругу, пользуясь тем, что ни у кого из нас больших денег при себе никогда не было. Это было по нашим понятиям уже не честно. Один за другим игроки "натягивали" карты, боясь спугнуть очки. Уже половина участников побросали свои карты.
Вдруг послышался свист, все бросились врассыпную: нас окружили дружинники и стали ловить убегающих...
Так я впервые попал в милицию и был приговорён к штрафу за азартные игры.
Но огорчение моё явно уступало гордости тем, что рейтинг мой от причастности к происшествию вместе с Витулей резко подскочил. До вхождения в круг избранных оставался, может быть, всего один шаг. Для самоутверждения было совершено несколько успешных краж хлеба со столов в столовых (хлеб тогда не покупали, он свободно лежал на тарелках, как сейчас лежит соль).
Почти детская забава взламывания замков на дверях сараев была тоже давно пройдена вместе с кражей голубей из чужих голубятен.
У Витули был младший брат, мой ровесник, Шурик.  Я предложил ему: давай Надьку из нашего дома затащим в сарай, пощупаем…
-  «Ты что, а если заявит потом?»
- Да мы так только… Скажем, что мы играли просто…
Надька была немного рыжей, ростом - не ниже нас с Шуриком, широкой в плечах и бёдрах, грудь - как у Софи Лорен, но в общем выражении лица  её всегда было что-то слегка глуповатое. Наше общество для Надьки было бы немалой честью, на это и строили расчёт. Пришли к ней, позвали гулять. Согласилась, но вышла она к нам … со своей овчаркой на поводке.  «Я как раз собиралась погулять…».
Но к Шурику, а через него и к Витуле, я стал, благодаря этой попытке, ещё ближе на один шажок. 
 Чуть повзрослев, я благополучно утратил интерес к местным авторитетам, отчасти и потому, что многие из них попали в заключение, а некоторые не вышли оттуда.
            
Однажды в зимние каникулы на свою стипендию я поехал в Москву: погулять, новую музыку купить в студии звукозаписи. От обычая лазить по чужим карманам и кошелькам к тому времени осталось только утаивание копеек из сдачи, которая оставалась после порученных мне матерью покупок. Но и моральных тормозов не брать чужого тогда ещё не было.  Для поднятия настроения я взял какую-то толстую книгу в уличном книжном киоске на улице Горького, повертел её в руках, будто внимательно читаю, испытывая тревожное чувство – не заметят, не поймают? - и, отойдя в сторону, выбросил в урну. Ночевал в комнате отдыха на вокзале. Рано утром проснулся, тихо оделся. Свободных мест в комнате почти не осталось. Все ещё спали. Рядом на стуле висел пиджак моего соседа. Спокойно оглядевшись - комната освещалась только уличным светом через окно - не сводя глаз  со спящего соседа, я залез в грудной карман его пиджака; бумажник был очень толстым, каких я никогда и не держал. Точно: битком набит купюрами.
"Взять всё или часть? Всё - опасно. Могут искать. Часть - даже не почувствует. А мне на весь год хватит" - так размышляла одна часть головы. А в другой происходило что-то новое и неожиданное: "Возьмёшь сейчас, станешь уже другим человеком. Это уже не замки по сараям сшибать, не трёшницы у гостей тырить. Как смотреть матери в глаза? Как жить-то дальше будешь?"
Была полная уверенность в успехе кражи. Тем сильнее и ценнее было каждое слово нового, второго голоса. "Не хочу я такой жизни!" - ответил я  ему.
И решительно вернул " лопатник" в полной сохранности на его законное место.   
       
Впереди со всей неизбежностью маячила служба в армии.
Ни малейшего желания «отдать воинский  долг» у меня не было.
В порядке разведки боем, я решил присмотреться к тому, как некоторые пытались «закосить» от службы по состоянию здоровья.
 На преддипломной практике,  простудившись, я взял «больничный» лист. Температура на второй день прошла, и я решил, под впечатлением от медицинской брошюры, обратиться к психотерапевту со своими подозрениями по поводу периодических приступов тоски.
В городской поликлинике нашёл его кабинет. Невольно слушая разговоры, я понял, что впереди меня в очереди стоял мальчик лет 15-ти, страдающий энурезом. Судя по лицу, он страдал и болезнью Дауна. За ним заняла девушка лет 18: на экзамене в институте упала  с приступом эпилепсии…
  Мелькнула мысль, что меня с моими пустяками или прогонят, или пристыдят.
… В глубине затемнённого кабинета,  за столом, освещённом настольной лампой, сидел врач, мужчина лет 45, чем-то напоминающий доктора Преображенского из «Собачьего сердца».
Но более комичного, чем авторитетного: его большой лоб продолжался почти до самого затылка, а на самой границе с ним останавливался перед стеной редких высоких волос, образующих что-то среднее между причёской клоуна и  нимбом святого на иконах.
-На что жалуемся, молодой человек?
- Настроение плохое не проходит. Тоска. Даже аппетит пропадает…
.... И давно это у вас?… Пьёте много? С женщинами живёте беспорядочно, наверное? …
- Да нет ещё….
Доктор посмотрел на вытянутый язык, проверил коленные рефлексы, заставил закрыть глаза.
-Указательным пальцем дотроньтесь до кончика носа – приказал он.
«А вдруг промахнусь…» - с маленькой тревогой подумал я, но справился с заданием.
-А хобби есть у Вас? Любимые занятия?
- Музыка, спорт, грибы, футбол…
- Давайте попробуем  лёгкий гипноз.
Садитесь поудобней. Смотрите на этот шарик. Руки опустите, расслабьтесь, закрываем глаза. Веки тяжелеют... От пальцев рук поднимается тепло…. Ноги расслаблены. Вы спокойны… Вы засыпаете…
Только я начал  расслабляться и засыпать, как  резко шмыгнул носом, чтобы из него не потекло.
- Спокойно, спокойно…Дыхание ровное. Вы засыпаете, вы спите…
Я старательно зажмуривал глаза, помогая гипнозу, и, когда показалось, что сон уже совсем на подходе, дверь в кабинет со скрипом открылась, вошла медсестра, бросила у своего стола сумку, полную продуктов – «Пал Ваныч, я на Вас курицу тоже взяла…» - и  вышла опять в коридор, ещё раз скрипнув дверью, но уже на другой ноте.
Я сделал вид, что  ничего не слышал и ещё крепче зажмурил глаза, чтобы гипноз получился получше и покрепче.
Врач имитации сна, кажется, не заметил.
-  Патологии я у вас никакой не выявил. Гипноз, конечно не очень глубокий… Если проблемы не исчезнут, попробуйте обратиться к психиатру.
                Глава 4.    Армия    
Часто в течение жизни, когда вдруг становится грустно или зудит совесть от упущенных счастливых шансов, или неуверенность в себе сковывает силы, вспоминается мне счастливый гол, сделавший нашу команду победителем первенства области:
наш вратарь выбросил мяч руками почти до центрального круга, я принял его, на скорости обхожу одного, второго... До ворот ещё метров 35, и я, почти не глядя на них, сильно пробиваю, затаив дыхание, смотрю, как по невысокой дуге мяч летит в  верхний, правый от вратаря, угол…
Вратарь не ожидал удара, со злостью выбил его из сетки, виновато разводя руки...
Победу отмечали в ресторане. Фактически там же состоялись и проводы меня в армию.   
               
А дома на проводы я просил вина не покупать.  Мне показалось, что в традиционном  пьяном угаре проводов есть какая-то трусость, желание спрятаться от щемящих душу чувств горечи, тревоги и сострадания  родителям. Мать и отец старались держать себя в руках, но меня насквозь пронизывала слезящаяся тоска в их глазах, иногда переходящая в страшный немой вопрос: «Увидимся ли ещё?». Не на войну, конечно, шёл, но и не в пионерлагерь…
Отец с соседом – оба воевали, офицеры – всё же выпили бутылку, но я всегда удивлялся, зачем они пьют, если водка их « не берёт»: тихая, серьёзная, задумчивая торжественность минуты ничуть не была нарушена. Всё было непритворно, естественно.
…На поезд нас повезли поздно вечером. Когда автобус с новобранцами съезжал с высокого берега Волги на мост, весь город уже светился ночными огнями: зелёная трава газонов, тёмное звёздное небо, подсветка стен Нижегородского Кремля излучали какую-то приятную мне гармонию, которую раньше я не замечал, а теперь впитывал, как бы,  впрок.               
            Две недели курса молодого бойца в школе сержантов  прошли, как страшный сон. Кстати, армия мне приснилась всего один раз: я бродил по территории части - вокруг не было ни души - заглядывал в казарму, разглядывал плакаты по строевой подготовке и караульной службе с тем умилением, с которым перебирают свои игрушки детства.
Двери и окна казарм были или раскрыты, или выбиты. Валялись на полу солдатские шапки, фуражки, сапоги… Бетонка строевого плаца заросла бурьяном…
Много лет спустя, когда уже позади было сокращение ракетных войск, я нашёл в интернете фотографии своей части: они были очень похожи на моё сновидение.
          …В тот год лето было очень жаркое. Военная форма и сапоги излучали новый в моей жизни запах жестокой необходимости и объективной реальности.
Строевая подготовка сама по себе не так и страшна. Даже весело было иногда смотреть, как «военный», начиная шаг, никак не мог попасть руками в такт и страшно конфузился или смеялся вместе со всеми над собой.
Почти всеобщей бедой были мозоли! Маленькие кровавые потёртости на самых нежных местах ступней окрашивали наше мироощущение даже не в красный, а в чёрный цвет. Их нельзя было предъявить  в санчасти, как повод для освобождения от строевой: помажут зелёнкой – и вперёд да ещё с песней.  Каждый шаг отдавал острой болью, портянки прилипали к запекшейся крови.   За ночь рана чуть заживала, но утренняя физзарядка с небольшим кроссом всё перечёркивала. Каждый перерыв в занятиях я спешил уединиться, чтобы, закрыв глаза, насладиться состоянием, когда по голому мясу ног не пилят сапоги и портянки. Это стремление к уединённости не осталось  незамеченным: каким-то образом к командиру роты попала утерянная кем-то из новобранцев записка с молитвой, и я оказался в числе первых подозреваемых её владельцев. Моя мать всегда в любую дорогу брала с собой и прятала вместе с деньгами в укромном месте молитву «Живый в помощи вышнего…». Значит, не одна она такая…О  «сектанте» пошептались и быстро забыли. Не до него было.
        В обед за все мучения – перловая каша с куском свиного сала, с одной стороны которого виднелась щетина, а с другой, иногда, - темнеющие полоски срезанного мяса. Попытка накормить нас растворимой картошкой была единственной: не сговариваясь,  к ней не притронулся никто.
         Вот почему, когда мы подъехали к воротам воинской части, в которую нас назначили, мы были полны не только опасений дедовщины, но и приятного предчувствия счастливых перемен. Предчувствие не обмануло: всех вновь прибывших  первым делом направили на карантин.  У кого-то обнаружили дизентерию!  Это была награда свыше за все мучения сержантской школы. Нас всех без исключения поселили в спортзале, освободив от занятий на целый месяц! Правда, этому предшествовали несколько крайне тревожных минут в тесном коридорчике санчасти, где толпились голые новобранцы перед тем, как сдать анализ на дизентерийные палочки. Процедура «сдачи» мне показалась крайне унизительной.  Здоровый, краснощёкий старшина медслужбы  жонглировал какими-то проволоками с намотанной на их концах ватками и строгим голосом, в котором я, всё же, улавливал скрытую насмешку,  командовал: «Следующий! Заходим, поворачиваемся задом, нагибаемся…». Я сначала в нерешительности уступал очередь всем желающим, а потом с какой-то весёлой наглостью отошёл от двери и стал одеваться вместе с теми, кто уже сдал «анализ».  «Кто ещё не был?» кричал старшина. Во время паузы после вопроса сердце моё чуть чаще забилось, но всё обошлось.
           Дедовщиной нас пугали ещё в школе сержантов. Рассказывали, как отбирали у молодых часы, новые ремни, шинели. Дневальным на ночь, как золушкам, приносили чистить сапоги, бляхи от ремней, подшивать воротнички. Согласие на обслуживание нисколько не гарантировало того, что однажды утром на табуретке не обнаружится вместо новенького кожаного ремня с блестящей бляхой,  старый,  потрескавшийся  и брезентовый,
а на вешалке, вместо пушистой и пахнущей шерстью новой шинели,  потёртая, слегка подпалённая, а иногда и обрезанная не по росту. 
 В столовой за столом, где сидели десять человек,  «деды» забирали себе большую часть масла, сахара, мяса. Наглость была настолько шокирующей, что никто не смел возражать.
А что мог сказать даже молодой сержант, если традицию охраняет старшина?
Часы я всё же решил спрятать до лучших времён. Не потому, что уж так они были мне дороги. Просто не было сил воевать из-за них. Кутузов Москву оставлял, а я часы решил не сдавать. Это было моё знамя…
Но «золушкой» быть я отказался категорически и в резкой форме, чем, конечно, некоторых огорчил:  «Ты чо, салага, умнее всех что ли? Не таких ломали… Да мы тебе ночью утюг на пузо подбросим!» Большинство угроз, как оказалось, было данью традиции, преемственность, так сказать, хотя я и застал «дедов», дослуживающих трёхлетний срок, про лютость которых рассказывали страшные истории.
Пытался я ночью быть бдительным, но в тревоге засыпал быстрее обычного. Всё обошлось.
Правда, «тумбочка» стала моей на долгие полгода: через день в наряд. Это  означало спать ночью четыре часа, до вечера драить полы, мести дороги… И на следующий день всё сначала. Роем всей ротой траншею. Каждому отмерена его доля. Подходит "дед":
- Копай ещё, а то я устал что-то...
- А ты отдохни.
- Ты чо, салага, борзеешь?! Да я урою тебя...
- Ты же устал…
Предусмотреть все последствия противостояния "дедам" было невозможно, но прогибаться я тоже не мог, не простил бы себе.
     И всё же было  какое-то расположение судьбы ко мне: ни разу мне не пришлось мыть туалеты или чистить на весь дивизион картошку. 
          Может быть, в расплату за это она не уберегла меня от другого испытания.
Все пищевые отходы солдатской  столовой бросали в большую самодельную помойку, представляющую собой установленный на резиновый ход металлический цилиндр диаметром метра полтора и высотой в средний рост человека.  Выгружать его можно было только вручную. По приказу дежурного офицера подъезжала грузовая машина, мы цепляли «ведро» и выезжали за территорию части. Десять минут поездки с ветерком были нечаянным счастьем: выезжать «за забор» в первые месяцы службы удавалось далеко не всем.  Я наслаждался этой маленькой переменой  в жизни, а служба шла своим чередом, и от этой мысли становилось ещё приятней.
Приезжали на место. Начинался процесс, о котором нигде не упомянет история ракетных войск  стратегического назначения. Пока чан с помоями был полным, особых проблем, кроме характерного запаха, не было: мы по очереди, сначала не спеша – служба-то идёт, – а потом всё быстрее - не нюхать же всё это целый день – привычно орудовали лопатами. Но вторая половина бочки давалась гораздо труднее. Слежавшиеся прелые помои уже нельзя было достать, находясь снаружи. Приходилось залезать внутрь. Тёплая волна испарений била в нос. Лопата была длинная, чтобы можно было доставать не залезая, помногу набирать никак не получалось. Где-то на последней четверти глубины «ведра»  вскрывались целые слои копошащихся червей. Смрад достигал своего апогея.
Выбрасывая очередную порцию на кончике лопаты,  я высовывался из бочки, глубоко вдыхал относительно чистый воздух и нырял за следующей порцией, стараясь не смотреть на копошащиеся клубки. Я к этому относился философски: значит, нужно потерпеть, ну и что же, что ракетные войска… 
На обратном пути в пустом кузове иногда попадалась морковка или луковица. До сих пор не знаю, презирать  себя или нет: морковку я съедал, чуть отскоблив её от грязи, а луковицу брал на ужин. С ней можно было есть даже перловку.
      
 Глава 5. Майские тезисы
 
В тот год полным ходом шла подготовка к 100-летию вождя. Атмосфера напряжённого ожидания юбилея поддерживалась всеми средствами: собрания, политзанятия, стенгазеты – ничто не обходилось без ключевых фраз типа «в ознаменование…»,  «достойная встреча…».
На ежемесячных собраниях обязательно требовалось выступление в прениях о ходе подготовки. Был у нас в роте один солдат нашего летнегого призыва. Во внешности было у него что-то якутское, за что прозвали его Китайцем. Но говорил он без всяких акцентов, безукоризненно, разве что с многозначительными и  не совсем адекватными интонациями, которые можно было списать на излишнюю эмоциональность,  нереализованную артистичность, ну, и, конечно, на то, что родом он был из Питера.
 С первых дней службы все ноги у него покрылись фурункулами, которые периодически вскрывались. В санчасти он заметно отъелся и  надолго получил разрешение ходить в тапочках. Ему завидовали.
      Выступить на собрании он вызвался сам. Паузу перед началом речи держал не хуже замполита.
«Мы все с вами – а на собрании были и офицеры – как бы приглашены на день рождения к Владимиру Ильичу. -Задумчивый взгляд на потолок, пауза  -
А как идти без подарка? Тем более, юбилей-то особенный: будет ещё много разных юбилеев, но столетия уже никогда не будет…  - Ещё пауза –
Лично мне из всех работ Ильича больше всего нравятся «Апрельские тезисы». Читаешь их, и хочется, чтобы было продолжение. Но «Майских тезисов», к сожалению, Ильич не написал.  А самым главным наказом для себя я считаю «Учиться, учиться и ещё раз учиться»…
…
А я разве сказал, что это из апрельских тезисов? Любой знает, что это совсем из другой работы.  Но почему он сказал: «Учиться, учиться и ещё раз учиться…»? Не сказал «ещё много раз учиться», а сказал «и ещё раз».
Слово «учиться» повторяется три раза. Вообще цифра 3 – не простая цифра. Не случайно же в русских сказках число 3 всегда упоминается. Ну, например…»
  С каждым словом улыбки на лицах солдат становились всё шире. С задних рядов прорывалось еле сдерживаемое ржание. Комвзвода растерянно крутил головой то на оратора, то на слушателей,  но  явных идеологических ошибок в выступлении не находил…
          
         Не знаю, что на меня нашло, но я всецело предался той кампании и архисерьёзно  конспектировал все доступные мне работы Ленина, аккуратно подчёркивая главные мысли.
Понятно, что за этим занятием я как бы убегал от реальности, забывался, но было ещё какое-то предчувствие его полезности. Это предчувствие было, видимо, чем-то вроде миража, обманчивым по сути, но необходимым.
             Кроме фильмов в клубе и редких писем из дома, нашёлся вдруг ещё один источник ярких и приятных эмоций: высоченные ели с необычно крупной и ярко-зелёной хвоей, серо-голубой высокий и очень душистый мох, среди которого часто синели поляны крупной, сочной черники , а среди этих могучих, распластавших свои мохнатые лапы елей, как в сказке, - целые семейства крепких боровиков…  Собирали их, как правило, по заказу офицеров. Самостоятельный сбор грибов был категорически запрещён приказом. Что не мешало его нарушать тем, кто достиг определённого статуса, имел какой-нибудь надёжный «закуток» или, хотя бы,  дежурил на КПП, куда ни один офицер не мог прийти незамеченным, если, конечно, не уснёшь.
 Эти минуты и часы упоения лесной тишиной, красотой и ароматами  были, как посылки из райского сада. Но по силе впечатления они, всё же, уступали жареной картошке с грибами…
         Элитой части, возбуждающей всеобщую зависть, были все, кто был ближе к хлеборезке, складу продовольствия и поварам: клубные работники, писари, связисты…
К ним тесно примыкал хозвзвод – свинопасы, пожарники, сантехники. Было  обидно, что все эти негодные к строевой «ракетчики»  всегда могли раздобыть себе лишнюю порцию белого хлеба, масла, сахара, тогда как у нас, тех, кто непосредственно выполнял боевую задачу, отбирали и то, что нам полагалось…
Один из новобранцев, завидуя лёгкой службе, выстрелил два раза по кустам, когда был в карауле - показалось, мол – и добился своего: перевели его в хозвзвод; автомата он больше до конца службы не видел, работал кочегаром.   
             Каждый день мне стоил больших усилий воли, терпения и почти ничего не убавлял от мрачной перспективы предстоящих лет службы.  Работа была не из лёгких.
В болотной почве мы выкапывали ямы под бетонные опоры ограждения от диверсантов. Черенки лопат были удлинёнными, почти вся лопата погружалась в яму. Тащишь горсть болотной жижи, а она в самом верху ямы – раз – и слетит со штыка.  Злость берёт. А за злость, как наказание, какой-нибудь плывун тебе пол-ямы затопит. И это всё в разгар летней жары! Нет, если бы не был нужен забор, то его нужно было придумать.
Однажды, глядя на острое лезвие лопаты, я подумал: а не рубануть ли аккуратно по мизинцу ноги? Без него можно жить… Отдохну, комиссуют…А если докажут членовредительство? И, главное, что я скажу дома всем?
  Вот, видимо, на фоне этой преступной фантазии и показалась мне обнадёживающей другая идея. Написал я на тетрадном листе рапорт на имя замполита части: «…с целью успешного проведения Ленинского зачёта… в преддверии юбилея вождя…организовать конкурс на лучший конспект его работ…два тура…финал… награждение…».
       Замполит по внешности был очень похож на Чапаева из кино. Мундир у него всегда был безукоризненно чист, выглажен. Пахло духами.
«А почему не по команде обращаетесь?» – уже читая мой рапорт, спросил он.
- «Так я же не с жалобой, а по комсомольскому делу».
Замполит, читая, сначала удивлённо открыл глаза, потом прищурился… «А ведь ты хитришь со мной…» – говорил брошенный на меня  взгляд.
- «А ты не хитришь, когда на дежурстве к нашей буфетчице ходишь ночевать?» – ответили ему мои бесстыжие глаза.
«Ну, хорошо, я подумаю. Я сообщу» - уже вслух ответил мне замполит.
«А не подло это?» – спрашивала меня моя совесть.
- «А ты выгребала мусор из «бочки? Морковку в кузове грузовика грызла? У тумбочки через день стояла?» – возражал я без всякого раздражения. И она замолчала.
              Я ещё не знал, что полковник Генерального штаба Пеньковский давно выдал западным спецслужбам карту расположения стартовых площадок наших ракетных войск. В том числе и ту, в казарме которой я натирал пол мастикой до блеска. А когда рота уходила в клуб или в столовую, включал в «Ленинской» комнате приёмник, ловил нужную волну – глушилки там, вблизи границ, не справлялись – и слушал «The Beatles»… Звук был достаточно чистым, а периодические его «уплывания» лишь усиливали эффект его неземного, потустороннего происхождения.  Время останавливалось, я блаженствовал, оттаивал и согревался от красивых мелодий, как бы утверждался в своих естественных впечатлениях, освобождаясь от всяких искусственных нагромождений.
Значит, я не всегда плохо жил, если давал мне Бог за тройным ограждением от диверсантов слушать «Let it Be» и другие песни, от которых становилось легче дышать  …Да простят меня такие певцы, как  Кобзон и Лещенко.
  До Ленинского зачёта оставалось 204 куска масла и 29 помывок в бане.
               
 Глава 6.     Карьера
На отчётно-выборное комсомольское собрание должен был приехать командир дивизии.
Примерно за час до начала в казарму вбегает лейтенант Телегин, главный комсомолец полка, а я был "на тумбочке", в наряде.
- Рота, смирно!
-Вольно - заулыбался комсорг, здороваясь со мной за руку. - Я же просил не ставить тебя в наряд сегодня.
        Я уже знал, что от меня ждут выступления на собрании, что практически согласовано избрание меня секретарём дивизиона. Служба моя в роте постепенно налаживалась. Все первые волнения улеглись. И я мог бы смириться со службой и без всяких перемен.
...Выступать перед людьми оказалось не простым делом. Волнение сковывало. Учить что-то наизусть было бесполезно: забыть слова было бы ещё хуже, чем импровизировать по примерному плану. Все места в президиуме и один ряд за столом были заполнены. В центре стола всеобщее внимание привлекал пожилой, красивой внешности генерал, командир дивизии.
-"Сегодня мы слушали отчёт о работе комсомола за год. Я служу всего полгода. Поэтому прошу моё выступление считать не оценкой секретаря и всей организации, а пожеланием на будущее. Недавно нам всем зачитывали приказ о тяжёлой трагедии в одном из воинских подразделений,  где молодой солдат расстрелял из автомата нескольких старослужащих и застрелился сам. Как стало известно позже, незадолго до этого он получил письмо от своей девушки... Какое это имеет отношение к комсомольским делам? Я не считаю, что комсомол должен вмешиваться в личную жизнь. Но уверен, что, если бы психика солдата была бы более устойчивой, он выдержал бы любое сообщение от своей девушки. Я хорошо помню, что в первые дни службы, к сожалению, никто и ничем не помогает солдату сохранить и упрочить своё душевное равновесие. А вывести из него, к сожалению, охотники находятся. И силы здесь неравны. Старослужащие комсомольцы, иногда злоупотребляют своим опытом и авторитетом. Комсомольская организация почему-то оказывается в стороне в самый трудный момент становления молодого воина. Конечно, есть офицеры, но всем же понятно, как будет выглядеть жалоба молодого солдата командиру. Комсомольский секретарь, к сожалению, оказывается в полном смысле слова, формальным лидером.
 В будущем году мы отмечаем 100-летие со дня рождения В.И. Ленина. Всем известно, что будет проводиться Ленинский зачёт. Мне кажется, что для чтения литературы в этом году в распорядке дня можно было бы найти дополнительный час за счёт сокращения рабочего дня без всякого ущерба для боеготовности. За счёт хорошего настроения этот час компенсируется с лихвой. И в заключении, предлагаю считать работу комсомольской организации удовлетворительной"
 В конце собрания слово взял комдив.
- Я внимательно слушал и доклад и выступления в прениях. Думаю, что у вашей организации есть хороший потенциал. Я спросил, какое образование у рядового Кузьмичёва, мне показалось, что он что-то филологическое окончил. Оказывается, он - техник. Тем более похвально: все без исключения предложения его выступления заслуживают внимательного рассмотрения.
 После собрания провели первое заседание новоизбранного бюро, на котором без всяких осложнений проголосовали за избрание меня секретарём. Телегин  со счастливой улыбкой пожал мне руку: "Поздравляю с избранием...". Когда все разошлись, он задержал меня и уже другим не торжественным тоном добавил:
- Юр, мы, конечно, ещё поговорим подробней обо всех делах, но сразу тебе установку даю: самое главное в нашей работе - вовремя писать планы работы, вовремя собирать членские взносы, выпускать боевые листки.  И ещё одно, но это строго между нами: у командира есть иногда желание узнать от комсорга, кто ходит в самоволку. Мой тебе совет: не говори лишнего, не соглашайся.  Могут случиться неприятности...
   Мне тогда вспомнилось моё назначение Председателем Совета дружины пионерского лагеря. Я понимал, что с моей стороны согласие быть секретарём – это сделка с совестью ради каких-то выгод. Но, как и в случае с морковкой в кузове машины, считал этот компромисс допустимым.
          
 Через месяц состоялась отчётно-выборная конференция дивизии. Всех делегатов на два дня освободили из подразделений. Обстановка была праздничной. На два дня выбраться из леса - это уже праздник. Кормили всех, как в офицерской столовой. Столько полковников сразу мы ещё никогда не видели.
-Юр, ты собираешься выступить?- спросил Телегин.
-А нужно?
- Готовься, запиши всё кратенько, я покажу твои тезисы замполиту, а уж дальше, как он скажет.
И я отдал ему свой черновик: "Товарищи делегаты. Среди нас есть наверняка такие люди, которые могли бы поделиться своим опытом работы. Мне мой воинский стаж позволяет пока делиться только мыслями о первых впечатлениях службы. Я уже участвовал в нескольких учебных тревогах и контрольных проверках. Наш дивизион получал и хорошие и отличные оценки. Можно ли из этого сделать вывод, что эти оценки являются следствием правильной организации комсомольской работы? В какой-то степени можно. Но можно ли сказать, что, мол, от добра добра не ищут, и ничего в нашей работе не нужно менять? Я не буду перечислять все случаи недобросовестного отношения некоторых комсомольцев к своим обязанностям. Мне кажется, их было бы гораздо меньше, если бы некоторые изменения  удалось воплотить в нашу жизнь. Весь уклад нашей воинской службы как бы утверждает: забудьте, кем вы были на "гражданке", не думайте о том, кем вы будете через два года. Здесь - армия. От вас - служба по уставу. Вам - довольствие по утверждённым нормам. Существует даже термин "Воинская повинность". А в чём же это мы провинились? Мы выполняем почётный долг. Так почему бы не дать солдатам почувствовать, что их служба действительно почётна, что отдаваемый ими долг платежом красен!  А не только котлетой по большим праздникам. Мне кажется ничем не оправданным то, что практически весь досуг солдат сводится к просмотру фильмов в клубе. Сколько видов спорта существует? А у нас только кросс да упражнения на перекладине. Неужели у нас нет одарённых людей, которые могли бы заниматься художественной самодеятельностью? - Есть, но нет минимальных условий для этого. Моё выступление может показаться нытьём и выпрашиванием поблажек. А я считаю, что традиционно слабая организация досуга в воинской части противоречит многим истинам психологии и педагогики. И что последствия этих противоречий проявляются в неприглядном виде многих нарушений дисциплины, в том числе и самовольных отлучек. Если сказать кратко, требуется создать не время отдыха от работы, а время досуга. И организовать его так, чтобы солдат не сомневался в почётности своей службы"

          После конференции, перед отъездом весь состав делегации собрался в городском кафе, где уже был приготовлен праздничный обед. Замполит, проходя мимо меня, поздоровался за руку и сказал: "Читал я твоё выступление. Жаль, что не дали выступить. Жаль..."
По дороге в автобусе разговорились с  комсоргом соседней части. Он спросил меня:
- Юр, ты как думаешь, если война начнётся, нас первыми накроют?
- Не думал ещё об этом. Скорее всего, именно так и будет. Наши точки наверняка уже на прицеле у них. А что бы ты сделал, если б узнал о начале войны хотя бы за день? В самоволку ушёл? Напился?
- Да вообще бы убежал нафик чем дальше, тем лучше.
- Спасибо за откровенность, конечно. И как ты мотивируешь? Это же, сам знаешь, как называется...
-А ты читал "Бравого солдата Швейка"? Или "Тихий Дон"? Ничего ведь не изменилось. Вот и я бы показал задницу нашему эрцгерцогу. Ты можешь сказать, что ты защищаешь? За что нас Америка не любит? Ты "Битлов" слушал когда-нибудь?
- Люблю их...
- И вот представь, началась война, ты нажимаешь на кнопку... Где там сейчас Леннон живёт? В общем, прямой наводкой - по Леннону, по Маккартни...А Кобзон тебе будет про БАМ песни петь...
- А не нажму, так по нам с тобой фанаты "Битлов" выстрелят...
- Это тоже правильно. Сам не знаю... но подвиг Матросова я не хочу повторять.
-Ты думаешь, у него был свободный выбор?
- О! Это ты хорошо подытожил. Вся беда в том, что нет у нас свободного выбора. А если бы был?
- Тогда и подумаем.
   Карьера комсомольского секретаря была неожиданной для меня. О такой удаче я не мечтал. Но, когда узнал, что меня намерены выбрать, соблазн почти абсолютной независимости от распорядка дня, старшин и сержантов, - отдельный кабинет!- затмили все возможные колебания. Всякие постановления, обращения ЦК, доклады, собрания, листовки, боевые листки, стенгазеты, наглядная агитация стали для меня работой.
Иногда по громкоговорящей связи меня вызывал к себе командир. Он делал обход «хозяйства» и на ходу обговаривал со мной разные вопросы. Каждую неделю я писал планы работ, которые на 90 процентов всегда были похожи друг на друга и на столько же - липовые. Ну, что может содержать такое мероприятие, как «просмотр телепрограммы «Время»…А, кроме того, все мои «планы» почти слово в слово повторялись и в планах партбюро. Парторгом был мой непосредственный начальник капитан Зелёнкин. Он учился заочно в пединституте, ждал повышения в звании, можно сказать, уже предвкушал его.
Однажды, вызывает, как обычно, по «громкой» командир.
- Товарищ подполковник, рядовой Кузьмичёв по вашему приказанию прибыл.
Командир всегда после уставного доклада здоровался за руку.
- Как у комсомолии дела? Какие есть проблемы?
- Всё по плану, работаем с капитаном Зелёнкиным.  Вот, если можно, помогите с теннисным столом, товарищ подполковник, никак с места не сдвинемся, материала не можем даже найти… Может быть, старые столы из столовой использовать?
- Столы для стола – это будет называться порчей имущества, подумаем, что можно сделать…
Значит, ничего особенного в части ты не замечаешь?
- Нет, а что случилось?
- Пока не случилось, но может случиться. Мне доложили, что ходят в самоволку твои комсомольцы. Может быть, видел кого, слышал что-нибудь?
   Это было приглашением в «стукачи». Телегин меня не зря предупреждал.
-Нет, пока не видел и не слышал.
Это «пока» мне долго не давало покоя. Я не осмелился отрезать. Дал надежду. Я даже допускал, что могу принести пользу своей информированностью.
- А что будет с теми, кого я назову? Если узнаю что-нибудь…
- Ничего не будет. Поговорю, предупрежу, сержантам прикажу смотреть построже.
Такие встречи командир назначал раза два в неделю – чтобы не навлекать подозрений на меня?- и почти каждый раз в той или иной форме звучало напоминание о проблеме самовольщиков... Ко дню артиллерии мне дали «сержанта».  Звание было положено по должности комсорга. Нельзя сказать, что я был равнодушен к повышению.
Денежное довольствие моё подскакивало сразу с 4 рублей до 11, а это давало возможность чаще посещать чайную, пить там сгущёнку, разбавленную кипятком и заедать мягкой булкой.
         А через некоторое время в части случилось чрезвычайное происшествие: два «деда» днём возвращались из самоволки. Полезли под электрозаграждение 1500 вольт! Тот, что полез первым, на глазах у второго почти мгновенно обуглился. Погибшему оставалось служить до «дембиля» полтора месяца. В роте его не любили за грубые «стариковские» замашки. От караульной службы он «закосил»: в первое же дежурство ночью выпустил по кустам пол- магазина патронов. «Показалось…» - говорил.
Направили его в кочегарку, чему он был только рад. Кочегарка была островом свободы.
Когда я узнал о его гибели, первой мелькнула мысль: «А если бы доложил командиру? может быть, он и остался бы жив…».  Я по слухам знал, что погибший ходил регулярно в самоволку за самогоном. Сам не видел. Но встать на путь сознательного «стукача» я был не готов. И откровенным с командиром на этот счёт быть не мог.
А смерть солдата меня поразила не жалостью к погибшему, а самим фактом того, что смерть так близко от нас.
На следующий день после происшествия в часть нагрянуло начальство. Весь личный состав собрали в клубе. Сидели даже в проходах на ступеньках и стульях. В мёртвой тишине собрание открыл начальник политотдела дивизии. Уже одно то, что командир наш был лишён права первого слова, создавало нервозную обстановку.
«Как известно, вчера в вашей части произошло тягчайшее преступление. По законам военного времени его можно было бы считать и предательством, и дезертирством. Электрическое заграждение поставлено для врагов, для тех, кто хотел бы помешать боевому дежурству ракет стратегического назначения. Погибший солдат и его попутчик не могли этого не знать. Судя по всему, через ограждение проложена уже тропа. И кто может гарантировать, что по этой тропе однажды не проникнет в часть тот, кто в одиночку может вырезать всю роту? Речь идёт уже не о проступке солдата, а о боеготовности дивизиона! О способности командования обеспечить эту боеготовность. … Все ваши неплохие результаты последних армейских учений фактически могут быть перечёркнуты этим происшествием. Я очень хотел бы сейчас услышать вашу оценку случившегося. От неё во многом будет зависеть и оценка командования. Подполковник Травкин, продолжайте собрание».
  Командир дивизиона от последних слов, показалось, чуть побледнел. Без всяких предисловий, окинув неторопливым взглядом зал, он вдруг объявил:
- Слово для выступления предоставляется комсоргу дивизиона,  сержанту Кузьмичёву.
Это меня застало врасплох. Я пребывал в том подавленном состоянии, которое бывает, когда видишь перед собой покойника. Конечно, ничего бы мне не стоило повторить азбучные истины всех военных и моральных проповедей. Сердце забилось так, что, казалось, я слышал его стук. Под «мышками» капал пот. Преобладающим настроением среди солдат было тяжёлое ощущение близости к смерти. Даже от курицы, раздавленной машиной, остаётся неприятный осадок на душе…  Говорить банальности на тему воинской дисциплины показалось кощунством; угрюмое, тяжёлое молчание, казалось, больше всего соответствовало этой минуте. Но смелости быть искренним не нашлось. Хватило только на то, чтоб отказаться от выступления:
- Я не готов  сейчас выступать.
Конечно, я понял, что огорчил командира. И весь зал понял это, и то, что мне это не пройдёт просто так.
Уже выступал пожилой старшина-сверхсрочник, который иногда до слёз смешил нас своим косноязычием, и с привычной интонацией объяснял, что дисциплина начинается с чистых сапог и блестящей бляхи ремня.
- Почему отказался выступать?  - спросил меня после собрания командир.
- Не нашёл нужных слов…
- Ну-у, тогда надо менять работу.
Он был прав. Не смотря на то, что я потом в уме проигрывал много вариантов выигрышного для себя выступления, я чувствовал и сознавал, что, действительно,  был застигнут врасплох в своей неискренности. Я не хотел подличать, но и боялся упустить выгоды положения. Всё моё душевное борение происходило от моей неуверенности в правоте, отражало попытку компромисса совести с подленькими расчётами. Может быть, сыграло свою роль моё неумение играть в цейтноте. Но это слабое утешение. Я допускал возможность двойной игры с людьми. Я и в шахматах плохо знал теорию. И в жизни не имел твёрдых принципов.
… Неделю после этого собрания я был просто разбит: с утра уходил с какой-нибудь книгой в глухой уголок территории и проводил там время до обеда. Острый запах травы, моха и еловой смолы после казарменных запахов казался благоуханием. Из головы не выходили слова командира: «Надо искать другую работу…»
Я не боялся расстаться с привилегиями. Я спрашивал себя: справедливо ли будет опережать события? Не будет ли мой самоотвод попыткой сохранить лицо: мол, не гонят, а сам ухожу…
Рапорт об отказе я подал замполиту на следующий день. Реакция была такой, что мне стало в какой-то момент даже стыдно за себя: замполит, майор Пшеницын, интеллигентного вида, в смысле какого-то невоенного, слишком мягкого, он и матом-то не умел ругаться, а если бы и умел, то это было бы ему не к лицу, потряхивая листком с моим рапортом и побледнев, начал что-то говорить с искренним волнением и возмущением:
-Я от тебя не ожидал этого. Скажи, почему? Тебе ещё служить почти год… Я тебя чем обидел? Я не боюсь скандала, я хочу понять, как ты мог додуматься до такого, что произошло? Мне моё воспитание не позволяет ругаться, но, честно говоря, хотелось бы тебе сказать что-нибудь неуставное. Ну, ладно. Я не рву твою бумагу. Встречаемся через неделю. Надеюсь, ты никаких глупостей не натворишь?
-Постараюсь.
-Хоть в этом не разочаровал. Через неделю поговорим. Подумай. Больше скажу: выброси из головы эту затею.
Неплохие они все люди: и Телегин, и Пшеницын. Даже капитан Зелёнкин с его мечтой заполучить майора. Никого они никогда не оскорбят, не унизят, со всеми приветливы. Поняли они свою службу, строчат по шаблону планы работ, отчёты. А я их подставляю под удар. Я честный. А они все пройдохи? Карьеристы? Разве не все мы – жертвы системы? А я хочу один «выпрыгнуть», вырваться из общей упряжки…
Хорошо. Я не самый слабый из своего призыва. Но я всерьёз подумывал в первые дни службы рубануть себя по пальцам ноги, чтобы «комиссоваться» по увечью. Чтобы убежать с каторги строевой муштры, «дедовских» нападок и тяжёлой работы за нищенскую еду. Остановила любовь к футболу.
 Когда я поранил палец при чистке автомата, меня положили в санчасть: в рану попала инфекция, опухоль поползла по всей кисти, поднялась температура… Даже той половины урезанного офицерского пайка, которая оставалась после прожорливых «дедов»-санитаров, мне хватало, чтобы чуть-чуть порадоваться жизни и быстро поправиться. Я не знаю, какой паёк в тюрьме сейчас. Но я читал К. Маркса, где описан этот паёк времён 18 века. Так там зэки питались лучше, чем сейчас мы, доблестные ракетчики.
Мой приятель Петько с Украины сочиняет стихи. Некоторые печатали в газете на его родине. Я тоже показал ему свой стишок:
Строг и справедлив  закон  к мужчинам:
И не хочешь, а  долг воинский плати.
«Годен к службе…» - говорят врачи нам.
И желают нам счастливого пути.

Дважды в день дают здесь сладкий  чай нам.
За обедом  - с сухофруктами компот.
Всё плохое кажется случайным.
Белой солью в гимнастёрки впитан пот.

Как солдаты в армии ждут писем!
На груди хранил военный свой билет.
Кто-то от  «дедов» бывал  зависим.
Кто картошку чистил, кто-то - туалет.

Нам за службу не дадут  медали.
Жизнь впервые здесь мы видим  без прикрас.
Как пришествия  Христа, мы ждали
Из Москвы об увольнении приказ.

- Непатриотично,- сказал он мне.- Не напечатают такого…
«Деды» захотели «посвятить»  Петько по своему обычаю. Добродушный, он сначала принял всё за шутку. Но, когда ему всерьёз предложили снять гимнастёрку и штаны для посвящения в атаманы ракетных войск, он рассвирепел, схватил табуретку и запустил в своих насмешников. Избили его до синевы по всему телу. За что его бросили на произвол этой своры недоучек и недоумков? Никто из кавказцев и азиатов – никто!- не допущен до обслуживания ракет. Но небольшая их горстка правит бал в части. И наши соотечественники делят с ними их власть над молодыми солдатами…. Но неужели в этом виноваты мои начальники? Им гораздо труднее поступать по совести, чем мне. Так что же, мне ради их спокойствия изменить себе, смалодушничать, пользоваться близостью к «хлеборезке»? Сделать вид, что всё нормально, не таких, говорят, обламывали…
Да. Я был готов на сделку с совестью, чтобы спрятаться от тягот службы. Готов был играть роль идейного борца. Может быть, я слишком вошёл в эту роль? Я не мог предвидеть этого зловония разлагающейся от лицемерия души.
Почти любой из моих сослуживцев позавидовал бы мне. И не будет долго пустовать место секретаря. Но нельзя ли уйти без скандала, без шума? Я с трудом выбрался из трудного положения рядового бойца. И теперь не могу вытерпеть положения «придурка»? – Могу, но не хочу. Я заявляю не замполиту, а себе и всем, кто слышит: армия в её сегодняшнем виде – это вопиющая несправедливость!
                Прям, герой. Смесь Овода с Чацким. Что-то уж слишком картинно получается…
   В чайной я поделился своей проблемой с земляком, мы вместе призывались, по комсомольской линии он был в «подчинении» у меня, но относился к работе комсорга он откровенно прагматически: отказаться – значит поссориться с комбатом, а согласиться пришлось, потому что работу эту, как правило, сваливали на самых молодых и скромных. Народу в чайной было немного. Мы пили сгущёнку, разведённую водой, закусывая  белым батоном.
- Валер, не уверен я в себе. Не заносит меня? «Пылю» что-то, скандалю, благородные мотивы придумываю…
-Кто не знает тебя, тот точно подумает, что у тебя крыша едет. У всех одна мысль: потихоньку докантоваться до «дембиля», а ты устраиваешь и себе и всем нервотрёпку. Не знаю, я бы на это не пошёл. Ты думаешь, среди офицеров нет никого, кому эта формалистика опротивела? Ты замечал, сколько у нас в части пожилых капитанов и майоров? Следующей звёздочки они уже не успеют получить. Разве, с уходом на пенсию. А ты знаешь, что наш комвзвода  три раза уже в вытрезвитель попадал? Думаешь, он пьяница? – Умнейший мужик. Уйти он из армии хочет, а не отпускают просто так.  Тебе-то легко дверью хлопнуть…
- Я тут пришёл однажды в роту как бы на заседание бюро… Говорю: «Парни, без протокола, скажите, можно что-нибудь придумать, чтоб поинтересней было служить, чтоб не пустые бумажки с планами писать, а реально что-то для всех сделать?» А они только пришли с техобслуживания, устали. С мороза в сон клонит. Один и говорит мне: «Ты, Юр, как с луны упал. Не понял ты службу. Зачем нам заморачиваться об этих планах? Как Суворов говорил: на службу не напрашивайся, от службы не увиливай»
Валера улыбнулся, видно, представив себе моё неловкое положение:
- В чём-то я с ним согласен. Ну, поднимешь ты шум, а что изменится. Я отсидел в дизельной день, вечер кое-как  протянул в казарме - день прошёл, как деды говорят, - ну и фиг с ним.
Неужели я ещё буду размышлять о комсомольской работе? Не-е, ты на самом деле немного не от мира сего. Не знаю, кто что подумает. Кто-то  и позлорадствует, но вот эту свою благородную риторику выброси из головы.

Может быть, правда, я стал жертвой ига совести?
Когда я видел, какой двойной моралью и формализмом пропитана вся партийно-комсомольская система, как на глазах один за другим рушились планы пятилеток и тонули в болтовне очередные правильные лозунги, я говорил себе: но не может же быть, чтоб так одурачивали людей на протяжении всей жизни!
И были, и есть люди, которые несли и несут на себе всю свою жизнь иго совести.
Их осмеивают и презирают те, кто «живёт проще». От них тактично прячут глаза те, кто разделяет их не блестящую участь, но не уловлен в сети одержимости идеей.
Только ленивый не ругал за глаза всех бывших генсеков.
Чем хуже реальности, тем лучше в смысле уверенности в правоте чувствуют себя критики власти.
Призрак коммунизма, о котором писал Маркс, так и остался только призраком.
Но сомнения в идеологии – удел не многих  «инакомыслящих».
Время от времени вспыхнет, как искра или метеорит, чей-то крик «Не могу молчать!», но упадёт камнем в воду, круги разойдутся, и снова – тишь и гладь.
Весь негатив сегодняшних дней нам объясняют  временными трудностями  роста.
Уколы один за другим наносит нам реальность. «Но это необходимо! - уверяют нас власти -   Это временно».
И вот уже звучит, щёлкая царапинами, знакомая пластинка о будущем поколении, которое «будет жить при капитализме».
Новый алтарь требует новых жертв. Их приносят. 
При царе элита  на родном русском даже дома не разговаривала: то французский был в моде, то немецкий. И ничего. Идеализируем это прошлое. Ностальгируем, боготворим, даже, слегка.
А сейчас элита может запросто матом ругаться не хуже извозчика, чтобы казаться пролетариям своей в доску. Но нет ей доверия.
В  те времена было нечто неприкасаемое и незыблемое! Православие, например.
Нагорная проповедь в то время  и моральный кодекс строителя коммунизма сейчас не  были реальной духовной основой наших  граждан.
Как в старые времена мужик со спокойной совестью мог открутить с рельсов гайку на грузило, так и в наше время тащит,  что может, с заводов, мясокомбинатов, из лабораторий военных НИИ, из Генерального штаба МО…
Есть миллионы людей, проводящих жизнь от аванса да окончаловки.
 Они несут жёнам в подарок на 8 марта бесшовные колготки и букетики цветов;
 годами ремонтируют свои квартиры во время отпусков;
Есть и такие, кто  анализируют все постановления ЦК…
Сверяют каждый свой поступок со своими принципами.
И мучаются, если что-то не сходится!
Многих из них наши современники приговорили  к гражданской казни условно, повесив им на грудь плакат с крупными буквами «ЛОХ!».
«Жить надо проще» – считает большинство.
Сказано же было, «существующие власти от Бога установлены».
И живи себе, почитай их в меру сил. Не лезь в недосягаемое, чтоб не болела душа от бесплодных попыток постичь необъятное.
Тем более,  что сети твоим умствованиям уже тщательно расставлены.
В том-то и проблема, что естественную потребность служения истине нам незаметно подменили идеей общественного служения, за которое нам «не будет мучительно больно…».
Жить по совести становится всё труднее.
И не удивительно, что периодически на арену истории выходит кто-нибудь  и торжественно предлагает освободить нас от её ига.
Ох, уж, эта навязчивая идея одновремённо дерзкая и наивная, романтическая и глупая: построить в голове вавилонскую башню, модель мироустройства, и найти в ней себе такое место, которое, если не ты займёшь, то «кто же»! Хотя бы винтиком, но сознавать себя незаменимым на данный отрезок истории.
Этим людям трудно жить без иллюзии своего соучастия в мировых процессах. Оказавшись наедине с кустами крыжовника или роз на своих дачах, они быстро чахнут.
Одну из первых жертв эпидемии этой жажды звали Дон- Кихот.
Лишь на старости лет, измучив себя, ближних и Росинанта, он в полном рассудке произнёс, предав проклятию мерзкие рыцарские романы: «Новым птицам на старые гнёзда не садиться… Я был сумасшедшим…». И попросил прощения за то, что дал повод для книжки.
Может быть, и  у меня сейчас полноценная иллюзия того, что я нахожусь в здравом уме?

 Через пару недель, после окончательного моего отказа забрать рапорт у замполита, было назначено заседание парткома полка, на которое вызвали и меня.
Подполковник Михайлов, тот самый, что на конференции похвалил моё несостоявшееся выступление, кивнул головой майору, секретарю парткома, и тот начал обычную процедуру заседания.
-… Приступаем к первому вопросу: «О состоянии работы комсомольского бюро первого дивизиона». Слово предоставляется секретарю бюро, сержанту Кузьмичёву.
- «Я буду говорить по существу вопроса. А оно в том, что уже почти месяц назад я подал рапорт об освобождении меня от обязанностей секретаря бюро. И лейтенант Телегин, и капитан Зелёнкин, и майор Пшеницын мне никогда не отказывали в помощи. Я понимаю, что подвожу всех своим рапортом. Но не хочу его забирать по причинам личного характера. В том смысле, что характер мне не позволяет со спокойной душой продолжать работать. Командиры мои взыскательны, но справедливы.
Каждую неделю требуют план работы, отчёт о выполнении плана. Проработка постановлений, обсуждение газетных статей, просмотр кинофильмов в клубе, выпуск боевых листков – всё это я делал.
И больше не хочу делать.
Я и раньше не хотел вступать в партию, а теперь уж точно не буду этого делать. -
   -  За столом парткома некоторые нервно заёрзали на своих местах, как бы порываясь что-то сказать, но, взглянув на замполита – он спокойно сидел, глядя перед собой в одну точку – и все успокоились. А я продолжал:
- Весь формализм партийной работы копируется в комсомоле. Я не хочу сказать, что рыба гниёт с головы, но говорю, что яблочко от яблони недалеко падает.
- Поконкретнее, пожалуйста, и ближе к нашей повестке заседания, - проговорил, наконец, подполковник Михайлов.
- Я читаю любой воинский устав – и мне всё понятно. Даже, если в чём-то я не согласен с ним, я сознательно подчиняюсь. Но вот читаю устав комсомола, партии, мысленно примериваю их требования к себе и к тем, кого я знаю… Вывод однозначный: либо комсомол надо почистить процентов на 90, либо вообще разогнать, как организацию, утратившую преемственность и компрометирующую все идеалы. Я слышал, как в школе сержантов один офицер приучал солдат к чистоте: он заставлял их рыть настоящую могилу и хоронить в ней окурок. Я уверен, что такой педагогический приём является издевательством. Вся наша работа в принципе подобна закапыванию окурков по эффективности, по тому впечатлению, которое остаётся после выполнения наших мероприятий. Всё слишком искусственно, лицемерно, фальшиво.
Для меня очень удивительно, почему в школе почти всегда неформальным лидером бывает если не двоечник, то хулиган. В воинской части старослужащие имеют власти больше, чем сержанты. И на всё это не могут повлиять ни учителя в школе, ни коммунисты в армии. У нас в дивизионе в хлеборезке – кавказец; на продскладе кладовщик - еврей; в пожарном взводе - больше половины нерусских; шофера на выездных машинах – половина кавказцев. В роте охраны почти никто из азиатов и кавказцев не ходят в караул, потому что не доверяют им автомат с патронами,  многие из них и говорить-то по-русски не умеют. В батальонах и подавно никого из перечисленных к изделию не подпускают. У нас главная привилегия – кусок белого хлеба, сахар, масло.
 И эта привилегия почему-то не у тех, кто обеспечивает отличные оценки на учениях и стоит на боевом дежурстве.
Причина рапорта в том, что я - не лидер. Я виноват, что не знал об этом раньше».
…После заседания ко мне подошёл  майор, парторг 2 дивизиона.
- Ты хоть знаешь, что за такое выступление тебя несколько лет назад упрятали бы далеко и надолго?
Я посмотрел ему в лицо, и не увидел ни осуждения, ни попытки назидать.
- Хорошо, что сейчас другое время – ответил я.
- Молодец. Успехов тебе…  - и он пожал мне руку.      

Незадолго до «дембиля», вечером, когда я был в карауле, мне сообщили о смерти отца.
«Тебя заменить? Ты как?» - спросил старшина. «Я в порядке. Отстою…».
Ехать домой раньше утра всё равно бы не получилось.
Но когда разводил караульных по постам, слёзы сами ручьём текли по лицу…
   …. В конце моего срока службы мы выиграли турнир по футболу на первенство дивизии. Телегин предлагал мне остаться и поехать на кубок Армии.
- Купим тебе билет, без эшелона поедешь, первый раз вышли на такой турнир…
- Не обижайтесь, товарищ старший лейтенант.  Дембиль - это святое дело. Не могу, хотя и футбол люблю, и Вас уважаю.


 Глава 7.                Малина, клубничка и крыжовник

Вскоре после возвращения домой, встретились мы с моим земляком Валерой и пошли на городской пляж. Намерений конкретных не было, но жажда приключений была  конкретная. Присмотрели двух девушек, заметив в них интерес к нам.
Парни мы были ничего из себя. Девушки вскоре стали выказывать явные признаки симпатий. Мы пошли вдоль пляжа прогуляться, на обратном пути уже обсудили планы встречи в городе и расстались с девушками по их просьбе, предвкушая вечер.
А когда вернулись на место, где оставили одежду, не нашли ничего, кроме обуви.
Денег в карманах было немного.
Мы взглянули с Валерой друг на друга и рассмеялись:
развели нас девицы, как лохов. Может, оно  и к лучшему…
Добирались до дома без штанов, изображая спортсменов.
               
 Я не чувствовал себя чем-то обязанным своей профессии.
Выбор определялся наличием вакансий и размером зарплаты.
И ещё хитростью работника отдела кадров, которому надо было «закрыть» проблемные вакансии. И необходимостью срочно зарабатывать на жизнь: погулять на мамином иждивении я позволил себе неделю.
Приняли меня на химический завод.
Высокий бетонный забор, поверх забора - колючая проволока, по периметру - вышки наподобие тех, что стоят в лагерях для заключённых… Охранники бесцеремонны, вооружены кто пистолетом, кто винтовками… - Это, как бы, от террористов и шпионов. Продукция, действительно, на заводе вырабатывалась секретная. Но военизированной охране заводской, как потом выяснилось, цена была грош. Это доказывали и регулярные хищения с подкопами под забор, и частые вынужденные проходы в нетрезвом состоянии на работу или с неё не через проходную, а через забор. И,  даже, несколько случаев убийства охранников и завладения их оружием. Причём, нападавшими были не диверсанты, и даже не уголовники, а люди, только  встающие на путь преступлений, новички…
 
Так я оказался аппаратчиком в цехе цианамида кальция. Установка представляла собой огромную кастрюлю, в которую наливали воды, насыпали порошок, количество которого определяли на обычных товарных весах, и всё это перемешивалось  до тех пор, пока не пойдёт реакция с выделением тепла.  Потом всё содержимое откачивали насосом на переработку. И всё начиналось сначала. И таких «кастрюль» в отделении было 3 штуки.
Напарник и сменщик  предупредил: «Сразу после смены смотри не пей вина. А если выпьешь, то не пугайся, если всё тело  покроется красными пятнами. Потом пройдёт…»
«Цианамид при хроническом отравлении вызывает хронический гастрит, гепатит, миокардиодистрофию, нарушение половой функции, множественный кариес, бронхиальную астму, распространённый дерматит, экзему» - так написано в справочнике профпатологии. В рабочей инструкции упоминались только кариес и дерматит. От кариеса предлагали защищаться  марлевой тряпочкой фильтра. А, уж, если не получится, то пострадавшие могут без очереди лечить и протезировать свои зубы.  И это была реальная льгота, потому что в городе удивительным образом на протяжении многих лет не могли решить проблему очередей к стоматологам. Будто специально, чтобы было что дать в качестве льготы.
Однажды пришлось мне чистить реактор от «козла»: всё содержимое его по оплошности аппаратчика застыло густой массой, которую насос откачать никак бы не смог.
Чистили всей сменой: в резиновом костюме и  шланговом противогазе мужчины по очереди залезали в аппарат минут на 10 и лопатой нагружали вёдра. Женщины помогали их относить …
Долго в «кастрюле» находиться было нельзя, потому что даже через резиновый костюм пары аммиака так щипали тело, что стерпеть было невозможно. А если бы и стерпел кто, то получил бы полноценный химический ожог.
После работы руки у меня покрылись густой сыпью маленьких болячек кровавого цвета. Пальцы припухли .
В санчасти поставили диагноз: дерматит. Оказалось, что я работал в аппарате в простых рукавицах, а не в резиновых, как требовала инструкция. Резиновых мне  просто никто не дал.
И никто не проверил, как я одет.
А начальник отделения ворчал, что не надо было идти в санчасть: на цехе «повис» учётный несчастный случай, «могли бы уладить как-нибудь …».

            Вскоре в соседнем цехе карбида кальция пропал человек. Был на смене, а потом никто его не видел ни дома, ни на работе… Оказалось, упал он  в печь получения карбида.
 Конечно, милиция стала разбираться, как это можно упасть и закрыть за собой люк…
 Вскоре  в соседнем цехе пропал ещё один рабочий. Но его нашли быстро, точнее, то, что от него осталось: рабочие ботинки и ремень от брюк: он полез что-то ремонтировать на емкость с щёлочью,  обрешётка на верху ёмкости прогнила, а крышка ёмкости так проржавела, что её проткнуть можно было пальцем…               
                До промзоны из города добирались на трамваях и электричках. Ходили те  и другие часто, но в час пик все вагоны были не просто переполнены, а забиты: люди висели на подножках трамваев, не в шутку расталкивали друг друга при штурме дверей, утрамбовывали в дверях впереди стоящих…
Нередко, по понедельникам в особенности,  в переполненном вагоне приходилось нюхать чей-то густой винный перегар… Не каждый день, но и нередко в толкучке отрывались пуговицы одежды…
За опоздания, конечно, никого не судили, но злоупотреблять этим никому в голову не приходило.
                Работа  в химическом производстве привлекла  множеством всяких льгот, среди которых не последней по значимости было так называемое лечебно-профилактическое питание.
Ещё во время практики на заводе большой удачей считалось купить  за полцены  у рабочих талоны на него. На один талон давали столько еды, сколько за обедом я никогда дома не ел. Особенно мне нравилась творожная запеканка, которая почему то в столовой получалась всегда румяной и пышной.
Было несколько рационов  питания в зависимости от типа вредных веществ в цехе, от чего создавалось впечатление полного контроля медицины над вредными факторами производства.
Тогда и в голову не приходило, что работа может быть такой, что от неё надо лечить. Тем более, питанием. А если и было в работе что-то неполезное, то поел сметаны, выпил молока – и порядок… Инвалидности случались, но у же в предпенсионном  возрасте. Среди молодых очень редко. А если человек часто болеет или на что-то жалуется, то это со всяким бывает…
Тем более, если куришь и пьёшь без меры.
Позднее я узнал, что в военное время у рабочих в химии – их освобождали от фронта! - питание было даже лучше, чем в наши дни.
Трудно было не соблазниться и шестичасовым  рабочим  днём, и огромным отпуском…
Правда, вспомнилась вдруг  когда-то прочитанная  книга про несчастного американского рабочего, которого  нужда заставила пойти работать водителем машины, перевозящей нитроглицерин. Он знал, что  иногда от сотрясения цистерны с нитроглицерином  взрывались.
Но зарплата решала все материальные проблемы его семьи. И он надеялся быть осторожным…
Но всё-таки  погиб.
Так это было в Америке… Там эксплуатация… Жажда наживы…
              На заводе, где мне приглянулась работа, был ещё цех с трёхчасовым рабочим днём.
Там спецодежду и нижнее бельё меняли каждую смену. Зарплата была вообще сказочная.
Противогаз меняли каждую смену.
Но по городу шла молва, что мало кто из того цеха избежал инвалидности или ранней смерти…
Я решил в крайности не впадать, «всех денег не заработаешь»...
      
  Один из советов, которым напутствовал меня  ещё до армии психиатр при выписке из диспансера – поменять что-то в жизни –  я решил обдумать всерьёз.
Я и раньше, размышляя о будущем, склонялся к мысли жить в деревне ради чистой экологии. А тут «нюхнул» немного химии…
 Соблазняло многое от чистого воздуха до экологически чистых продуктов питания.
В конце июня у меня по графику был отпуск.
Чтобы не тревожить  мать,  я сказал, что еду в командировку «не больше, чем на пару дней». И поехал на разведку в дальний район области. До районного центра добрался на самолёте. Побродив по единственной площади, зашёл в администрацию, стал спрашивать, нужны ли где-нибудь учителя или энергетики. Уяснив суть вопроса, руководители окидывали меня вежливым, но подозрительным взглядом, просматривали документы. И дали несколько адресов.
Рядом с автостанцией был местный клуб. У его афиш стояла группа парней и девушек.  Парни осмотрели меня, как только могут смотреть местные на чужака, окружили. Один, подвыпивший, схватил меня за лацканы пиджака  и, пристально глядя в лицо, начал цедить сквозь зубы: «Ну чо? В шляпе, да? С портфелем, при галстуке?»
Не успел я сообразить, что и как предпринять - в одной руке был портфель, другую я держал в кармане расстёгнутого плаща – подошёл другой парень из той же компании и приказал первому отпустить меня.
- Не сердись, земляк. Обидели его, вот он и сердится на всех.
В деревню я добрался уже поздно вечером. Председатель колхоза, выслушав и не выразив особой радости, деловито постановил: «Пойдём, я определю тебя на ночлег, а завтра с утра подходи,  и будем обговаривать все дела».
Поселили меня к одинокой женщине не ветхого, но преклонного возраста.
-А он надолго? – спросила хозяйка у председателя, имея в виду меня.
- Самое малое – на одну ночь. Самое большое – месяца на три. Пока дом не отстроим.
Хозяйка, угостив меня молоком с хлебом, показала комнату и ушла к себе, пожелав спокойной ночи. Уже темнело. Устав с дороги, я начал засыпать, убив на себе несколько звонких комаров.
Вдруг за стеной послышался шорох, какой  бывает, когда в коробок из под спичек посадят майского жука.  Только гораздо громче.  Шорохи стали раздаваться уже из нескольких мест и всё громче. Я наугад ударил рукой по стене. Шорох затих, но вскоре начался с ещё большей силой. Я встал, включил свет: тучи жирных рыжих тараканов бросились наутёк, сначала показалось, что шум исчезает, как удаляющийся конский топот, потом стало почти тихо. Все обои на стене были порваны в том месте, где брёвна образовывали между собой ложбинки. Как только был выключен свет,  шум появлялся вновь и нарастал с каждой минутой. Казалось, что ещё немного,  обои будут в клочья порваны изнутри, и кто-то свирепый и многолапый набросится на свою жертву… Ситуация с жуком в коробке повторилась парадоксально: теперь внутри коробки был я, а громкий скрежет множества лап, доносился снаружи.
Заснул я от изнеможения только под утро. Решимости переезжать в деревню поубавилось. Проходя мимо озера, заметил, что в нём почему-то никто не купается.
Как потом оказалось, озеро было отравлено стоками со свинофермы.
Проходя мимо лесополосы, остановился на поляне, усеянной земляникой. Запах ягоды был таким острым, что я несколько раз глубоко вдохнул воздух, зажмурившись. «Да, вот он настоящий чистый воздух! Ради одного этого стоит решиться…» - подумал я.
Дом председателя выделялся добротностью. Но ему было далеко до тех дач, какие я видел в Подмосковье.  Председатель не заставил себя долго ждать.
- Ну, пойдём, я покажу тебе несколько домов, которые уже почти готовы. Выбирай…  Этот - каменный. Для специалиста строим. А это – щитовой, но у него есть свои преимущества… Для огорода землю потом покажу. А сейчас пойдём, покажу место работы твоей на первое время. Энергетик у нас получает, конечно, поменьше тракториста, но будем помогать дровами, зерном. Вот, знакомься - наш электрик. Пока единственный на весь колхоз. Тоже из города уехал. Тоже без семьи, пока…. Первое время будешь ему подчиняться.  Скоро уборочная. Работы много будет. И не всегда по специальности.
Дело-то общее… «А зарплата тоже общая?» - подумал я.
Я посмотрел на электрика и внутренне содрогнулся: он был, как две капли воды, похож на одного из клиентов «психушки», того самого, который украл чужую курицу  и торопливо доедал её даже тогда, когда был пойман.  Высокий, полноватый, в очках… с таким же выражением лица, какое бывает у капризных избалованных детей.
Электрик странно смутился, но быстро взял себя в руки, поздоровался.
Решение – бесповоротное – бежать из деревни, ещё не созрело, но уже явно подступало.
- Вы знакомьтесь, а я отлучусь. Часика через три заходи ко мне в правление, будем оформляться – сказал председатель.
- Пойдём, покажу хозяйство наше, ой, нет – сначала давай транспортёр сделаем, что-то не включается, а то бригадир рассердится… - начал руководить электрик.

Дождавшись, когда председатель скроется, под предлогом переодевания в рабочую одежду я быстрым шагом направился в дом своих ночных мучений, забрал сумку с вещами, и ещё более быстрым шагом, оглядываясь, не видит ли кто моего бегства, бросился прочь в направлении шоссейной дороги. Выйдя на просёлочную дорогу, я стал оглядываться ещё чаще, чтобы успеть спрятаться от машины, если она появится.
Было бы стыдно смотреть в глаза председателю.
Да, это было позорное бегство. Но этим унижением я наказывал себя, впрочем, одновременно оправдывая себя тем, что под лежачий камень вода не течёт, а в науке и отрицательный результат приносит пользу.
Ни озеро, ни земляничная поляна, ни свежее молоко не могли перевесить огромной тяжести унижения, на которое я обрёк бы себя: меньше электрика никто в колхозе не получал. Женщины доярки ценились больше. Трактористы, шофёры – это вообще элита. А электрик – так, убогий. И на подхвате во время уборки. 
… Вернувшись в город, я испытал настоящее облегчение: такими родными показались мне каменные стены домов и асфальтовые дороги.
Как нарочно к приезду дождичек прошёл, прибив пыль. Ещё чувствовался острый запах листвы.
А в доме ждали «удобства», хотя и с капающим краном, и с ржавыми подтёками по  белому фарфору.

С завода я решил уйти. Всё же рабочая должность угнетала  больше, чем маленькая зарплата.            
По старым спортивным знакомствам  устроили меня в НИИ конструктором 3-й категории на зарплату в полтора раза меньшую, чем на заводе.               
 Категория, конечно же, ассоциировалась с синими тощими цыплятами в гастрономе, но звание инженера своим ореолом компенсировало неприятные мысли о маленькой зарплате. И начались мои трудовые будни с имитацией полной занятости в течение  рабочего времени, с перерывом на обед и окончанием дня по звонку, с командировками то на стройку, то на «картошку» в колхоз, то на овощную базу. Острый запах гнилой картошки, ощущение грязной осклизлости её на руках постепенно сливались с осознанием очень туманной перспективы  повышения оклада.
Я ловил себя на мысли, что не могу лихо, широким жестом давать чаевые официанту в кафе или водителю в такси, не могу с лёгким сердцем расстаться с пиджаком, у которого стёрлась и прохудилась прокладка, а локти рукавов начинали лосниться. Начальник отдела был ко мне доброжелателен, хотя я в своём деле был ещё далеко не специалистом.
По плану партполитпросвещения,  раза два в месяц в отделе проводились занятия. Каждый сотрудник по графику должен был готовить к занятиям доклад. Однажды и мне было поручено сделать сообщение на тему «Возрастающая роль компартии  на современном этапе развития общества». Полное отторжение таких мероприятий я в себе подавил. Но мямлить что-то с подобострастным видом и петь песню «Партия - наш рулевой!» я не мог. Как обычно весь  отдел собрался в углу помещения, там, где обычно пили чай с пирогами. Начальник начал занятие и предоставил слово для доклада мне.
-«О роли компартии в обществе сказано уже очень много. Мой доклад о том, почему она сейчас возрастает. Самый короткий  ответ я нашёл в журнале «Коммунист»: «В связи с обострением социально-политических проблем в обществе роль партии будет возрастать». Особых разъяснений этого вывода я найти не мог. Да это и очевидно, что в любом обществе, на любом этапе его развития всегда более важную роль играют те люди, которые являются его организующей силой. Представить себе такую повестку собрания или тему занятия, как «Снижение  руководящей роли партии…»,  невозможно. Поэтому в названии темы « О возрастающей роли…» мы должны слышать или призыв, или уведомление о том, что роль должна  и будет возрастать. Возрастать она будет объективно. Совсем не очевидно, что роль будет выполнена. Но это утверждение не является темой занятия. Так что, отвечая на вопрос темы занятия, я отвечаю цитатой из упомянутого журнала: «Роль партии будет возрастать».
Пауза. Молчание.
-И это всё?! – строгим и недовольным тоном спросил начальник.
- Да.
Кто-то протяжным тоном совсем с другой интонацией повторил моё «Да», поначалу робкий смех был быстро подхвачен и доведён до краткого, но выразительного хохота.
Я чувствовал, что это смех не надо мной. На такие «номера» здесь никто не осмеливался: шутить с партией и с начальником было чревато, хотя, начальника уважали за человечность.
Прений никаких, разумеется, не было. Это был первый  фактически срыв занятия, за которым не последовало никаких оргвыводов. 
Каждый месяц от отдела направляли людей то на стройку, то на уборку городских территорий, то на овощехранилище. Иногда на целый день выезжали в подшефные колхозы. А осенью на уборку картошки посылали бригады на целый месяц. В состав бригады входили
люди разных возрастов от молодых рабочих до ведущих инженеров.   Ни у кого, практически, привилегий и «брони» от таких командировок не было. На этот раз от отдела назначили вместе со мной даже парторга отдела. Впрочем, «даже» здесь неуместно. Система выборов в первичных организациях не отличалась от армейской: назначали того, кто не мог явно скомпрометировать  «звание» и не имел возможности отказать начальству.
Вместе с нами в автобус попала ватага молодых парней, недавних выпускников технического училища. Не успев сесть в автобус, они распили несколько бутылок и вели себя соответственно поднятым градусам. Чуть успокоились лишь от утомления дорогой.  Когда приехали на место, долго ждали председателя колхоза, который должен был распределить всех по деревням. Ватага вновь ожила, подкрепившись новой дозой спиртного. Парни начали уже грубо приставать к девушкам, некоторых слегка покачивало, общительность из грубоватой переходила в наглую. Кое-кто из мужчин бросал в их адрес сдержанные реплики, они группами подходили к «обидчику», начинали выяснять отношения. Парторга нашего, невысокого, в очках, схватили уже за грудки… Он побагровел, пытаясь вырваться, очки слетели на землю, своей беспомощностью он ещё больше  провоцировал нахальных парней.
Моё терпение кончилось: без малейших сомнений в правоте и необходимости действий я коротким боковым ударил парня, который пытался «разобраться» со мной и дышал мне перегаром уже минут пять. Удар не получился, но мне удалось освободиться. К этому времени пьяные парни уже почти все разобрались по парам и начали бой без правил. Увидев перед собой метрах в пяти самого здорового из всей пьяной компании, килограмм под 90, я с разбегу ударил его правой прямым в лицо. Он рухнул, закатив глаза, на спину, и лежал, не шевелясь. Как по команде, все единоборства вокруг прекратились, все подошли к упавшему. Он, наконец, открыл глаза, с помощью друзей встал на ноги, вытирая кулаком кровь под носом. По глазам парней я понял, что бой окончен.
Все протрезвели. Я подошёл к побеждённому,  протянул ему носовой платок, и он  молча был принят.
 На всё оставшееся время работ мирное сосуществование было обеспечено.
   Много грузовиков отправили мы с новым урожаем. Тем более было обидно на овощебазе в городе  своими руками перебирать горы вонючей гнили, чтобы спасти хоть часть собранного урожая. Бестолковость организации заготовок и хранения была вопиющей.
Безответственность  пытались компенсировать безотказностью рабочей силы, в том числе и сотрудников НИИ.

           Глава 8.  На Кавказ
               ….До сих пор нечто противоположное  ощущению провинциала,  «совка», как сейчас говорят, ощущению подавленности и беспомощности, так сильно воспетому в рассказах В. Шукшина, я видел только на лицах  продавцов фирменных дисков, таксистов и официантов, кассиров железнодорожных касс – всюду, где непонятным образом я становился заложником дефицита, точнее, тех, кто держал его в своих руках.
И почему-то вершиной, идеалом независимости от всего, что унижало достоинство людей в то время, мне казались так называемые «лица кавказской национальности». 
На Московских вокзалах они в своих фуражках – аэродромах всегда выделялись на фоне суетливой озабоченности пассажиров, ютящихся в залах ожидания, или томящихся в длинных очередях перед малюсеньким окошком билетных касс. Билетные кассы и прочие окошечки, от которых иногда зависит наше благополучие - это «изобретение»  ещё ждёт своего поэта: их сделали на такой высоте, что тысячи людей вынуждены как бы склоняться перед кассиром, восседающим на обычном кресле.  А всего-то,  кажется, нужно было сделать это кресло повыше, не опустить, а поднять кассиров до уровня окошечек, в которые заглядывал к ним народ …
На базарах кавказцы царственно возвышались среди пирамид мандаринов, винограда и грецких орехов; в гостиницах любого города им всегда находился  свободный номер, хотя,  для простых смертных, кажется, на все времена было написано: «Мест нет».
Как не быть на их лицах выражению превосходства и презрения к нам, остальным!
Что-то давало им право ко всем обращаться на «ты», без ущерба для самолюбия прибавлять к обращению «дорогой» и никогда не сдавать сдачу с рубля. Мне казалось, что и кроме денег есть в них какая-то сила самоуважения, достоинства, оптимизма, энергичности, уже почти утраченная нами, «бледнолицыми».
И, уж, без всякой связи с ощущением провинциальной униженности, я любил грузинские народные песни. Особенно мне нравился этот слегка комический контраст внешности стариков-джигитов с  силой и мелодичностью их голосов, с возвышенно-мужественными интонациями и зажигающим иногда ритмом. Нравилась мне истинно народная традиция приобщения детей к народным песням и танцам. Я интуитивно завидовал прочности тех основ воспитания, из которых потом складывались правила уважения старших, и, может быть, даже, воинственное чувство самоуважения и справедливости.
           Без долгих размышлений на пике вдохновения бросил я свои 120 рэ зарплаты инженера и купил билет на поезд в город Гори. Почему в Гори? Родина Сталина?
  Личность Сталина тогда не очень интересовала меня, просто – один из ближайших к Тбилиси городков, в самом Тбилиси устроиться  я не надеялся.

Стоял март месяц. Исполнился год со дня смерти моего отца. Мы с матерью пришли на кладбище помянуть, убраться. Чуть поодаль от нас всё время, пока мы неторопливо подкрашивали ограду и надпись на памятнике, две пожилые женщины репетировали заупокойные песнопения. Та, что была повыше ростом своей напарницы почти на две головы, задавала тон и начинала петь: «Со святыми упокой, Христе, души раб твоих …»
Маленькая старушка была одета в старое зимнее пальто с лисьим воротником. 
Она никак с трёх раз не могла попасть в тон, чем вывела из себя большую:  « Господи, да надо же уродиться такой бестолковой! Повторяй за мной…» - и снова запевала в нужной тональности.
Голоса у обеих певиц были звонкие. И к концу нашего недолгого занятия на могиле они уже довольно стройно спели одну песню и перешли к другой: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть…». При этом большая энергично дирижировала перед самым лицом  маленькой.
           На вокзале меня провожал  сослуживец из НИИ. На «картошке» жили вместе. Хотели однажды подзаработать, наколоть старушке дров, чтоб вина к воскресенью купить, а у неё денег не оказалось. Накормила нас досыта варёным горохом с подсолнечным маслом…
Как говорится, «не догнали, но согрелись».
Мы пожали друг другу руки. Я видел в его глазах непонимание. Догадывался о нём потому, что глаза он пытался прятать, очевидно, чтоб не показать свою неискренность. Неискренность его была явно не злой, не насмешливой. Он просто не знал, как относиться ко мне и моей затее. Но его пожелания успехов  мне казались искренними.
. Я поступал явно безрассудно. В этом была какая-то соблазнительная удаль… 
Был риск,  который  они  не считали благородным.

                Глава9.  «Иисус Христос – суперзвезда»
 … На станции в Сочи стояли минут10.  Солнце уже грело так, как это бывает у нас в жарком мае. Из вагона на перрон вышла, слегка покачиваясь, молоденькая женщина. Всю дорогу она провела в купе с проводниками.  Одета она была в лёгкое платье, облегающее фигуру, а облегать было что. Подняв руки к небу и улыбаясь блаженной улыбкой подвыпившего человека, она начала весело отплясывать под музыку, слышную только ей одной. Попутчики стыдливо отводили глаза в сторону. Один из проводников-грузин пытался взять её за руку и увести в вагон, но она беззлобно шлёпнула его по рукам, прошла плясом ещё круг по перрону и, видимо, устав, счастливо улыбаясь, направилась к группе тоже улыбавшихся проводников и скрылась с ними в вагоне.
В Гори поезд пришёл поздно ночью. Старенький «Москвич» одиноко стоял у вокзала. Привокзальная площадь была освещена тусклым светом нескольких лампочек. Глушитель «Москвича» был безнадёжно дырявым, если вообще был. С весёлым тарахтеньем, как на гоночном мотоцикле, и с дальним светом одной исправной фары, мы лихо подкатили к крыльцу центральной гостиницы города.
Широкая лестница вела на второй этаж мимо огромного, во всю стену, портрета И.В. Сталина, родившегося в этом городе. Денег у меня с собой было недели на 2-3 скромного питания и проживания в такой гостинице. Не успел я расположиться в номере, как раздался стук в дверь: ко мне подселили мужчину постарше меня, с небольшим украинским акцентом и чуть-чуть нетрезвого.
«Юрий» – представился я по праву хозяина номера.
Алексей, так звали моего соседа, предложил отметить приезд в ресторане. Почти сразу выяснилось, что он приехал в Гори от пусконаладочной организации из Ростова для подготовки пуска завода комбикормов.  Когда я рассказал ему про свою специальность и цель приезда, он заказал ещё бутылку вина –« Я  угощаю…» - и с непритворной радостью сказал: «Да ты в рубашке родился! Здесь как раз нужен старший инженер. Некому принимать дела…   А ты со мной вместо напарника поработаешь, а потом всё по акту примешь. Лучшего специалиста, чем ты, они здесь  не найдут».
С последним бокалом вина – водку в позднее время уже не продавали – в меня вселилась радостная уверенность в покровительстве судьбы.
А вечером следующего дня, войдя в номер и включив свет, я увидел на полу распластавшегося Алексея. Рядом с ним лежал его коричневый кожаный портфель. Характерный храп и ещё более характерная смесь запахов винного перегара и мужского туалета в совокупности с огромным мокрым пятном на брюках Алексея и вокруг него, резко перечеркнули весь мой вчерашний оптимизм. Но огорчение быстро уступило место прежней радостной надежде, наверное,  потому что на мгновение, когда я открыл дверь и увидел Алексея на полу, мелькнули самые криминальные предположения. Я ещё раз убедился, что все наши радости – это лёгкое движение души от проносящихся мимо ожиданий неприятностей.
Алексей очень легко, без всяких похмелий, вышел из своего «заплыва»,  Мы быстро уладили все вопросы трудоустройства.
- Гиви, - так звали главного инженера – тебе нужен старший инженер по автоматике?
 - Что ты спрашиваешь? Конечно, нужен. И срочно.
- Тогда знакомьтесь. Это – Юрий. Как Бог тебе его послал.
- Зачем в Грузию приехал? – спросил Гиви.
- Мандарины люблю. И песни грузинские…
- И вино?
- Нет, вино только уважаю.
Улыбнулись. За один день уладили все формальности.
… До зарплаты моей оставалось ещё несколько дней, а платить за гостиницу и за обеды в заводской столовой было уже нечем. С жильём удалось всё решить: встретил у подъезда того самого таксиста, который подвозил меня с вокзала, разговорились…  Рассказал я ему про свои затруднения…
- Подходи сюда вечером, я что-нибудь придумаю. Не бросим тебя…
Через день меня представили хозяину большого дома на тихой, хотя и большой, улице. Комнату мне предложили в подвале дома, который исполнял обязанности сарая и кладовки.
Маленькое окно размером с форточку выходило на проезжую часть улицы как раз на уровне тротуара, так, что ноги прохожих виднелись на высоту женских сапог. Хозяин принял меня радушно: « Всё будет харашо, Юрий; Это мы уберём, здесь всё почистим, кровать, плитку тебе дадим, посуду дадим – живи, дарагой…».
Иногда рядом с окном скакали маленькие дети и кричали, смеясь и показывая пальцем: «Руси инженери!» Но ни хозяин, ни хозяйка, ни их взрослые сыновья – оба учились в Тбилисском университете – ни разу и ничем не дали повода обижаться на них. Никакой тени брезгливости, высокомерия, никакого подобия иронии на счёт моего нищенского положения я в них не замечал. Даже, где-то через неделю после моего новоселья, пригласили к себе на ужин.  Налили домашнего вина, хозяин сказал тост: «За нашего гостя, за тебя, Юрий. Успехов тебе и здоровья». Я уже пригубил стакан, но хозяин очень спокойно заметил: «Вперёд хозяина пить у нас не принято».
Ночью в подвале было сыро и холодно. Я спал одетый, нырял, как в прорубь, под одеяло, и засыпал, только когда согревался.
Наступил апрель. С каждым днём теплело.
Однажды прочитал объявление, что в местном клубе состоится представление рок оперы «Иисус Христос…». Режиссёром и солистом был молодой парень из Ленинграда. Как потом оказалось, его выслали  из северной столицы с лишением права прописки.
Зал был полон. И с первых звуков оркестра я почувствовал, что это не «самодеятельность», а хороший уровень исполнения.
Если бы я не слышал оригинал оперы, то вполне был бы счастлив от концерта. Женские голоса были просто чудесными и не уступали оригинальным, а к произношению английского я не был чувствительным.
Впечатление восторга было единодушным. Но выражали его вполне пристойно, без диких воплей. Было ощущение  праздника и  обретения того, о чём душа смутно долгое время тосковала.
И оно было острым и сильным от того, что его разделяли со мной такие темпераментные жители солнечной Грузии.
            В заводской столовой я уже неделю питался  в долг. Буфетчиком был здоровый мужчина лет 30-ти. Потом я часто видел такого рода мужчин, продающих на улице шаурму, работающих продавцами в кафе. Сдачу с рубля сдавать у них не было принято, а каждый напоминающий о ней навлекал на себя сердитые взгляды и злобные ворчания на непонятном языке.
- Слушай, у меня деньги кончились. Накормишь меня в долг? – спросил я буфетчика.
- Конечно, дарагой. Выбирай, что хочешь, ешь на здоровье. Будут деньги – отдашь.
Буфетчик не колебался ни секунды. Не осматривал меня подозрительным или презрительным взглядом. Мне показалось, он был рад мне помочь.
В свою очередь, и я был рад тому, что не ошибся, когда увидел в грузинах что-то более интересное и важное, чем умение приспосабливаться к нашей проблемной реальности.
               
Первая моя победа на трудовом фронте, после которой сразу резко изменилось отношение ко мне со стороны начальства  от настороженно-внимательного до дружески тёплого, состоялось так. На складе мела рабочие вручную, лопатами загружали мел на транспортёры и в тележки. Пыль стояла такая, что в трёх метрах человека было трудно увидеть.  Всё лицо и одежда покрывались таким слоем белой пыли, что разглядеть можно было только открытые глаза. Респираторы рабочие одевали, но очки одевать было бесполезно, так как они быстро покрывались мелом.
А во дворе цеха стоял безжизненно механизм, похожий на большую снегоуборочную машину. Оказалось, что пытались её включить, что-то там внутри  сгорело, и забыли про неё.
- Если сделаешь за месяц, то награжу – сказал мне Гиви.
Я представил возможные осложнения в работе – кто знает, может быть, там и двигатели все загублены – уточнил сроки и приступил. Это был несложный механизм с типовыми схемами управления, похожий на детскую игрушку, управляемую с пульта. Сложность была только в том, что всю документацию утеряли, «родных» запчастей не было ни одной. Найдётся ли на складе что-то подходящее? В дело я вошёл с азартом, а когда выяснил, что весь блок управления комбайном не повреждён, просто его не мог никто подключить без схемы, на душе стал вызревать праздник трудовой победы.
И он наступил через неделю: весь цех вышел на улицу, где состоялись показательные выступления машины. Сначала я сам, а потом и механик с пульта управления показали под радостные возгласы толпы все возможности погрузчика на гусеничном ходу с электроприводом. С большой стрелой транспортёра он был похож на послушного зверя.
 В тот же день обучили рабочих склада управлять им. Надо было видеть их по-детски счастливые глаза, в которых они так мгновенно возвысились от рабочего с лопатой до оператора автоматического погрузчика.
                Ситуация на заводе была напряжённой. Старый цех по всем документам был давно остановлен и демонтирован, но продолжал работать,  имитируя начало работы нового цеха, или просто давая тайную прибыль. Длинные очереди грузовиков с утра выстраивались в очередь за грузом у его ворот, но иногда тут же и распадались: машины уезжали ни с чем по причине очередной неполадки или аварии в цехе. А большой новый цех всё никак не могли подготовить к пуску. Сроки срывались один за другим. Гиви на своём посту был уже третьим главным инженером за пять лет строительства.
            И вот наступил день очередного и окончательного пуска. На этот раз всё было отрепетировано: несколько дней работали при нормальных нагрузках. Главной проблемой было отсутствие грамотных кадров. Женщины – в домашних халатах и тапочках – годились только для уборки помещений, иногда ещё и для работы в лаборатории. Мужчины, часто не имеющие образования, плохо знающие русский язык, за «такую» зарплату не хотели вообще работать. Один из электриков, взглянув на альбом схем, взявшись за голову, заявил: «Пусть лошадь думает, у неё голова большая. Положи мне на каждую страницу по сто  рублей, тогда ещё подумаю…». Но было несколько мужчин  с высшим образованием, которые спасали дело своей энергией, работая иногда  за многих отсутствующих. Один из таких, начальник участка Ашот, добровольно ушёл с должности завсклада. Что такое завсклада в Грузии? Это гораздо больше, чем продавец мандаринов на Московском рынке. Но ушёл по идейным соображениям вопреки уговорам и угрозам горкома партии. - Не мог воровать! Не хотел.
        На главный банкет по случаю пуска завода я не вышел рангом. Судя по роскоши нашего среднего застолья, щедрости и гостеприимству грузин пределов нет. Тосты говорили по-русски, потому что кроме меня было ещё несколько русских.
Заглянул к нашему столу и один из  членов приёмной комиссии.   
Гиви представил меня ему:
 « А это наш старший инженер, приехал недавно, быстро всё освоил…» - сказал он обо мне.
- Почему в Грузию приехал? – спросил он меня.
Я ещё только подбирал нужный ответ, а Гиви ответил доброжелательной, но слегка фальшивой интонацией: «Как Лермонтов…».
- «Не дай Бог, как он закончить» - не поддавшись на крючок притворного веселья, ответил представитель. – «Успехов Вам». И пожал мне руку.
               
 Материальные дела мои быстро поправлялись. В качестве премии Гиви распорядился выдать мне столько комбикорма, чтобы я мог расплатиться  с долгами за квартиру. У шлагбаума проходной – завод был огорожен и охранялся – стоял мужичок придурковатого вида, без сомнения, хотя бы слегка подтверждённого диагнозом. На лице его почти всегда была блаженная улыбка. Один глаз чуть косил, от чего невольно вспоминался актёр Савелий Крамаров. К этому охраннику подошёл начальник цеха, сказал ему два слова, и машину с моей «премией» пропустили без досмотра.
Кончалось лето. Адаптация моя к коллективу заканчивалась успешно. Было несколько тактичных предложений  сватовства за грузинских девушек то с просьбой обучить русскому языку, то с предложением мне освоить грузинский. 
«Лермонтовское» моё настроение таяло. Вопрос оседлости назревал с каждым днём особенно по причине моего холостого положения. Варианты любой имитации брачных отношений были исключены. Никакой «лёгкости» в этом вопросе ни своим, ни, тем более, чужим, здесь не простили бы.
             Я смотрел на богатые частные дома, из которых в основном состоял город: в два этажа, с садом, с гаражом ( не пустующим, а машина в России была вроде знака высшего достоинства). Откуда? Почему - у них? Никакого стратегически значимого предприятия, а уровень жизни такой, что не всякое большое начальство у нас имеет. В профессиональных качествах, в трудолюбии, в характере оправданий и объяснений этому я не находил.
Судя по манипуляциям с неучтённой продукцией, начальство могло быть довольно своим положением. Но даже если бы и мне выделили долю из этих доходов, совесть моя не была бы спокойна.
С первыми прохладными ночами в моём подвале мысль о возвращении домой дозрела до нужной кондиции.
«Привози жену, квартиру сразу дадим тебе…» - уговаривал Гиви.
            
            …В поезд на Москву я садился с таким же радостным воодушевлением – не оглядываясь, не сожалея ни о чём – с каким несколько месяцев назад я покидал свой НИИ.

…Я  проcыпался, видел перед собой зелёный дермантин вагонной обивки, слышал стук колёс, паровозных поршней, вновь закрывал глаза… И только когда убеждался, что это – не сон, что мы едем в деревню, предавался блаженству обречённости ехать два дня в поезде, смотреть в окно, пить чай из стакана с подстаканником, есть печёные яйца с жареной курицей и ещё что-то из дорожного набора матери.
В деревне на вокзале нас обязательно встречали на лошади, запряжённой в простую телегу с сеном. Я смотрел на лоснящуюся задницу лошади, чуть прикрытую пушистым хвостом, слушал её пофыркивания на фоне радостно возбуждённых разговоров родителей и родни, вдыхал запахи сена, трав – и счастье моё неиссякаемо продолжалось. К нему, казалось, уже нельзя было ничего добавить, оно казалось полным. Но это была иллюзия, потому что я совершенно не учитывал предстоящих встреч с деревенскими приятелями, купания в деревенской реке, рыбалки, походов по колхозным садам и бахчам и многого другого, что поддерживало моё ощущение счастья на высшем пределе до конца каникул. Несколько твердокаменных пряников, кусок сахара в опилках величиной с большое яблоко, приготовленные мне бабушкой в гостинец, лишь поддерживали ровное горение радости в моей душе на протяжении всего лета. Иногда приезжал и отец. Мы лежали на одеяле в саду, я ловил маленьких муравьёв и сажал их ему в пупок, они быстро выбирались, разбегались, но запутывались в волосах груди, и я снова бросал их в пропасть.
         Вечером я ходил на рыбалку с отцом и помогал вытаскивать из бредня рыбу и раков. Раки были огромные, но брал я их в руки без страха, потому что был уверен в их беспомощности. А потом было фантастическое превращение этой серо-зелёной копошащейся массы с клешнями в красные груды лакомства для взрослых. Сам я их ел лишь для поддержки компании, чтоб не портить праздник.
           Возвращение из  деревни тоже было праздником. К поезду нас отвозили  на лошади.  Как она видела дорогу, я себе не представлял: такая темень стояла! И я побаивался, как бы нам не угодить в какую-нибудь яму. Тем большим счастьем было увидеть, наконец, долгожданные огни паровоза и пересесть с телеги в такой уютный вагон.
А дома предстояли встречи с друзьями сначала во дворе, потом в школе. Да, я был счастлив в детстве, не смотря на то, что в деревне тогда ещё не было электричества, а любимой едой дома были макароны и картошка.  Счастлив, не смотря на то, что однажды зимой, желая лизнуть покрытый инеем забор, прилип к нему языком. Мне было стыдно кричать.  « Не весь же язык оторвётся…» - подумал я. Крови был полон рот, но дом-то совсем  рядом…
            Всю зиму мы играли в хоккей. На коньках кататься ещё не умели, да и не у всех были они. Играли двор на двор, класс на класс. Клюшки в основном мастерили сами иногда с помощью отцов или старших братьев. Я попросил отца привезти мне из командировки фабричную клюшку. Он обещал. Настал день возвращения.
 «Ну, пап, привёз??»
- Привёз, посмотри там, в углу, в коридоре.
Смотрю: в углу стоит что-то завёрнутое в газету. «Почему в газету?» - шевельнулось смутное подозрение. Разворачиваю – моя старая,  почти разбитая клюшка!
………
С работы ушёл, где все мне помогали от души.  Мать оставил одну. В Гори тоже обнадёжил всех. - Играю, а не живу.
 Мне скоро уже 25, а я не взрослею, на душе не становится больше уверенности в себе, опытности. Наоборот – качает меня из стороны в сторону точно так, как однажды впервые качало в 16 лет после выпитого вина. А мать наутро лишь сказала: «Что хочешь делай, но не пей так больше. Пусть душа пьянеет, а голову держи трезвой».
         …Я открыл глаза. Да, еду в поезде. И ехать ещё больше суток, но прежней, детской радости нет. Сон мгновенно уступал место мыслям о предстоящих объяснениях в неудавшемся путешествии, о поисках работы и, самое главное, о той непрочности души, которую я пытался исправить знакомством с Кавказом. От этого ощущения полной неготовности к новой жизни, от  ощущения невыученных уроков, неисправленной двойки, я прятался снова в сон. Так почти весь день в полусне, лёжа на верхней полке, приближался я к  новому этапу своей жизни, ничуть не радуясь этому приближению. А, наоборот, желая, чтобы поезд ещё долго ехал, и ехал.
               

 Глава 10.  Подарки судьбы             
…На бирже труда женщина средних лет с мужеподобной внешностью долго читала мою трудовую книжку, время от времени поднимая глаза из-под очков, потом решительно закрыла её, сказав: «Плохо Вы начинаете, молодой человек. Я вам с такими записями даже в Сибирь путёвку не дам. За один год второе место меняете! Лёгкой жизни ищете?»
Я нисколько не огорчился нравоучениям, но принял, конечно, к сведению. Количество моих поисков себя плавно переходило в качество. На пьяницу не похож, но всяких там сутяг, кляузников, правдоискателей назвали летунами и  не любят ещё больше, чем пьяниц. Месяц раздумий и поисков я себе мог позволить, а дальше наступил бы цейтнот, в котором я играл всегда слабо.
Гонор свободолюбия и отвращения к унылой реальности уступал простой истине «Кто не работает, тот не ешь». Я был готов дать ответ на любую ухмылку по поводу моих «романтических» иллюзий без раздражения, но твёрдо. Случайно – нет, это судьба продолжала вести меня – встретил приятеля с последней работы в НИИ.
- Юрок! Ты когда вернулся-то?  Насовсем  или как? ... А на работу устроился?  Так, давай я поговорю с начальником - что ты будешь бегать? - он часто вспоминал тебя …
На следующий день встретились с начальником.
-Я поговорю с Главным, может быть, побольше сразу даст оклад, а потом труднее будет выпрашивать…
Это было прощение моей юношеской глупости. Или подтверждение права молодости на некоторые опыты, граничащие с безрассудством, одобрение мужества, с которым молодость идёт на некоторые житейские жертвы ради призрачных, но очень соблазнительных целей. И она где-то в чём-то бывает права.

Возвращение моё  было вскоре вознаграждено  подарком судьбы. «Подарок» этот и раньше обращал на себя моё внимание: я без тени смущения всегда разглядывал на автобусной остановке стройную девушку:  губы, чуть тронутые улыбкой,  светящийся благодушием взгляд, торопливо убегающий под пушистые ресницы, красивые ноги, не детскую уже грудь и стройную фигуру…
 В коридорах института, в столовой я всегда искал её глазами, и, поймав несколько раз её недоумевающий взгляд, решил подчиниться своему внутреннему голосу. По дороге на работу, в автобусе, я «случайно» оказался рядом с Ней.  Строго чувствуя и соблюдая дистанцию, выдержав паузу – сердце билось, как перед решающим пенальти в финальном матче – я прислонил свою руку к Её руке, держащейся за поручень. Тёплая ладонь, чуть помедлив, отодвинулась вдоль поручня. Вдох, выдох…  И снова тепло от Её руки перетекало в мою ладонь. Ещё один побег, но уже не столь решительный, даже робкий, зовущий… Я не сильно, но плотно накрыл своей ладонью Её горячую руку…, взгляды встретились:  недоумение, вопрос, улыбка?    Да! Она улыбнулась мне!
- Девушка! Я уверен, что нам обязательно нужно встретиться.
- Может быть, познакомиться сначала?
- Это - формальность, тем более – здесь,  второпях. Скажи мне, где и когда?
         Мы уже подъезжали к конечной остановке. Она успела назначить и место, и время.
 Брюки были на мне. Из карманов ничего не пропало.
Мы расстались до вечера, чтобы не расставаться уже много лет.
В калейдоскопе встреч, прогулок на лыжах, катаний на коньках, свадебных приготовлений и первых лет совместной жизни лишь медовый месяц вспоминается как замедленная съёмка с перерывами на обеды в кафе и поездки на экскурсии.  Душа моя после затяжного периода жизненных затруднений запела:
Ещё полночи  впереди.
Мы переполнены истомой.
Я прижимал тебя к груди…
Вся  ты казалась  невесомой.
Привычка спать сильнее нас…
Сопротивляться не пыталась ты –
 мы улетали в сон на час,
и возвращались без усталости.
Был весь твой  утренний наряд
 колечком жёлтого металла.
Вновь оживал голодный взгляд…
Сонливость быстро улетала…

           Её звали Верой…
Мы с ней всегда советуемся друг с другом.
Например, она спрашивает: «Что сварить к обеду: борщ или солянку?»
Говорю: «Борщ». А она отвечает: «Ну, тогда сварю бульон».
Или она просит совета, какую выбрать кофту. Говорю: «Что-нибудь такое не унылое…».
А она отвечает: «Ты хочешь, чтобы я ходила яркая как попугай или проститутка?»
Пытаюсь оправдаться: «Конечно, не кофта красит человека…».
И получаю в ответ: «Да тебе уже всё равно, в чём я одета».
Тут я загнан в угол и вынужден что-то возразить, но уже поздно.
Потому что жена уже приготовила последний контрольный довод: «Правильно мне мама говорила, что намучаешься ты с ним»
            Сам я к советам жены отношусь не так, как она к моим.
Например, сообщаю ей: «Мне, наверное, придётся сменить работу. Что-то скучно стало. Роста нет никакого…  Работа нравиться должна …»
 Жена моментально оценивает важность заявления, знает, чем может грозить ей моя перемена работы: «Работа - не жена, чтобы нравиться. Кормит – и на том спасибо».
 Для неё мои поиски себя  – это что-то среднее между ловлей жар-птицы, щуки в проруби и журавля в небе. А по критической массе стресса  «перемена работы» больше, чем  ремонт квартиры после её затопления  соседями сверху и командировка на неделю «неизвестно с кем».
Сначала она пускает в ход увещания типа «На одном месте и камень мхом обрастает».
Разумеется, я возражаю тем, что мох этот может быть плесенью.
Потом она «включает женщину», которая вот-вот заплачет, а я говорю, что «вот так всегда…»…
И всё кончается примирением на её фразе «всё равно ты уже всё решил».
                А что касается любви… 
 Она не любит мою любимую музыку, не читает того, что читаю я, но помнит наизусть все стихи из школьной программы и  спрашивает про счёт, когда я смотрю футбол.
Мы любим вместе ходить за грибами или жарить в лесу шашлык…
 Любим вместе печь пироги и плюшки… 
Она говорит, что любит  Горбачёва. И даже после моих слов «Скажи ему «спасибо» за бесплатное образование, бесплатную медицину и достойную старость ветеранов» она требует, чтобы я его «не трогал», потому что «лишь бы не было войны».

 Вскоре наступил такой момент, когда мне показалось, что нам вдвоём уже не будет лучше, чем было. Момент этот продолжался не долго. Счастливая перемена в жизни, как ещё один добрый жест оберегающей меня судьбы, недвусмысленно дала о себе знать лишь на втором году нашей совместной жизни и на пятой неделе своего существования. Ни одной минуты колебаний или тревоги не было, когда мы узнали, что родятся у нас  две девочки. Время ожидания встречи по концентрации радости на душе, может быть, чуть-чуть уступало нашему медовому месяцу.

               

Глава 11.      Что-то не так…
… На фоне равномерного течения дней с обычным набором житейских радостей и затруднений всё чаще случались короткие и не очень периоды, когда вдруг хотелось уединиться, уйти не только от суеты, а и от общения с друзьями и близкими. Непонятное ощущение подавленности и нервозности, как что-то чужеродное, поначалу, а потом и привычное «находило» на меня и проявлялось в мелких придирках – «Суп опять недосолёный…», в ворчливости – «И когда эти соседи уедут: топают, и топают…» …
Само собой, все эти симптомы означали невозможность каких-то тёплых и нежных чувств на неопределённое время.
Однажды уехал в подмосковный пансионат. Поехал в Москву на Птичий рынок и купил там  белого котёнка.
Уже в номере пансионата понял, что с котёнком что-то не так: он, будто не слышал меня.
Выйдя на лужайку во дворе и проделав несложный эксперимент, я понял, что котёнок совершенно глухой. Оказалось, это бывает с белыми котятами.
Но дома ему были все рады. И мне тоже.
        Я не огорчился, что на столичном рынке мне всучили глухого котёнка.
Но задумался. Что-то мешало мне быть вполне счастливым.
Может быть, я тоже  не слышу свой внутренний голос?
Белым котёнком эту тоску не излечить…

Мало кто осмелится утверждать, что наш общественный организм сегодня  вполне здоров.
Политический климат таков, что у одних слезятся глаза,  другие чихают на всё. У третьих  бывают приступы эйфории. Изолятор не пустует. В коридорах власти ютятся  те, кому не хватило места в палатах.
После тяжёлых и продолжительных сомнений в правдивости официальной пропаганды  доверие к ней то скоропостижно исчезало, то возвращалось.
Средняя температура чувств, испытываемых к власти, иногда подпрыгивала  радостно  в сторону
 беззаветной преданности, но потом возвращалась  на уровень минимального  почтения.   
Слишком велика инерция разочарования, подобного детскому открытию взрослой лжи,
 горечь которой испытывают уже, как минимум, три поколения.
                История революции 17 года, исправленная и дополненная соцреализмом, оказалась большой ложью. Причём, ложью сознательной, ложью в главном, а не в деталях.
Годовщины этой  лжи ещё пытаются праздновать. Именно праздновать, а не отмечать.
А что праздновать? Помнить и праздновать – это разные вещи.
События той эпохи стали таким побоищем России, какого она не знала за всю свою историю.
Страна не достигла ничего из того, что другие народы достигли  без многолетних кровопролитий и казней разрухой и голодом.
Вопиют и требуют отмщения долгие годы  изощрённых пыток догмами научного коммунизма. Принуждение к сожительству с марксизмом в его извращённых формах оставило генетический след.
Это совсем не означает, что никто ничего не пытался делать из самых лучших побуждений и что им ничего не удалось. Многое удалось, но не благодаря, а вопреки.
 Удивительно, что насквозь лживы и надуты, как цветные  воздушные шарики, и восхваления той эпохи, и её осуждения. Будто, кто-то поддерживает огонь разногласий.
С лёгкой руки писателя М.Булгакова, обвинять стали Шарикова, а не того, кто его породил.
                Ожидание перемен было  всеобщим. Казалось, что они уже близко, при дверях.
Но не покидало ощущение, что где-то за кремлёвскими воротами зреет ещё одна большая ложь. Страна ещё послушно совершала все обряды коммунистической веры, а  предводители её уже вынашивали изуверские планы. 
Простые граждане не могли и подумать, что со страной обойдутся так вероломно.
Граждане со сложным гражданством ничему не огорчились.
Избиение страны повторилось в масштабе ещё более великом, чем в первые  десятилетия 20 века, хотя организаторы его назвали происшедшее «самой тихой и бескровной революцией».
И снова диапазон мнений – от восторженных похвал героев перестройки до яростных проклятий в их адрес, а истина остаётся на месте, как воз в надёжной упряжке разногласий.
               
Тысячи людей с тяжёлым вздохом и чувством умственной  отсталости вынуждены признать, что они потерялись в потоках информации. 
Многие из тех, кто  смиренно признаёт недостаток понимания событий,  не кажутся слишком отвратительными.
Они  умнее  сердитого телёнка, который   бодается с  дубом, и не глупее того ласкового, который «двух маток сосёт».
Они лучше, чем пролетарий, который, чуть что, хватается за  булыжник.
«Мыслитель» Родена  в его  трагической позе беспомощности  и бесполезности мускулов,  кажется власти занудливым и опасным, потому что рано или поздно он может до чего-то додуматься.
В массы интенсивно нагнетается настроение весёлости. 
         Не поэтому ли общественное мнение  часто оказывается  не только в хвосте событий нашей общественной жизни, а иногда и под ним?   
         
Пламенность откликов на злобу дня  ещё ничего не говорит о степени готовности человека подвизаться за идею. Самые яркие выражения возмущений,  украшенные чувством оскорблённого достоинства, праведного гнева и еле сдерживаемых проклятий, хотя и представляют собой крик души, но часто, по сути, являются жалобным плачем или лукавой попыткой напугать власть угрозой бунта. А она  и не таких «пугачёвых» видала.
Органы внутренних дел крепнут и числом, и умением.
Между преступной халатностью и преступным воровством расцвела бурная деятельность, которая раньше называлась спекуляцией и хищением в особо крупных масштабах.
Общественное зло и несправедливость в нескольких художественных произведениях предстают в образе циничного деспота, заставляющего подчинённых снимать штаны прилюдно только ради того, чтобы сломить гордость.
Так называемый, здравый смысл советует соглашаться и принести жертву лояльности.          
                Энергия пламенности души   сегодня направлена в русло спортивного азарта, прыгания на верёвках с моста, катания на крыше электричек,  дегустации «спайсов» и многого другого в том же духе.
Министерство культуры превращается  в министерство культа: культа развлечений, наслаждений и безграничного доверия власти.
Мастера юмора делают вид,  что сцена для них, как кузов грузовика, с которого они выступают перед фронтовиками.   
Телевидение погрязло в дискуссиях и  спорах, которые  заканчиваются выкидышем истины.             
Самых «продаваемых» и читаемых писателей масштаба Пелевина, Акунина, Марининой, Улицкой, Д.Роллинг и прочих  никак не назовёшь властителями дум, хотя Пелевин и даёт поводы задуматься.
Мастера кино побираются со своими шедеврами по мировым фестивалям, не находя зрителя у себя в стране. Технология их саморекламы свободна от химеры совести.
                На провинциальном уровне тысячи граждан убеждаются, что деньги не пахнут, подрабатывая распространением предвыборных агиток и газет, продавая свои голоса за нужных кандидатов,  вступая «куклами» в правящую партию.
                Кое-где на местах в эпоху регулярной невыплаты зарплат и пенсий люди искренне готовы были принять во власть хоть китайца, лишь бы навёл порядок.

Самой опасной сегодня является установка на неограниченную безмятежность и нескончаемое веселье праздника души.   Само зло нам сначала упорно внушает мысль о том, что оно – выдумка.
А тем, кто этому не поверил, устами комедийного персонажа советует: «Кац предлагает сдаться».
Нескончаемый и неадекватный оптимизм напоминает вино для больных, которым уже всё можно…
Заслугой власти признана регулярная выплата пенсий! –  И это точка отсчёта?
Безработица меньше, чем на западе? - Но у нас зарплата на уровне пособия по безработице у них.
«Нас не догонят!» - распевает свой гимн телевидение. Да никто и не гонится…
К нам бегут оттуда, где гораздо хуже? - Но и от нас одни бегут уже много лет, а другие готовят почву, покупая дома за границей, обучая там детей без расчёта на возвращение и пряча там деньги.
Да, воруют. Но и сажают!
В Китае одно из главных нравственных правил называет «позором и постыдным делом барское поведение, стремление к роскоши, разгулу и праздности».
Это нравственное правило имеет юридическую силу!
А у нас Главное Правило запрещает иметь правила!
 Есть мягкость власти, есть милосердие с амнистиями, и есть потворство преступлениям.
В Китае расстрелы чиновников повышают рейтинг власти. У нас рейтинги и без того высокие.
Выздоравливаем?
Принципы рыночной экономики стали «священной коровой», в «мины» которой уже мало кто не вляпывался; или «священными обезьянами», которые расплодились и обнаглели до того, что кусают людей.
  Диагноз обществу всё больше похож на приговор. Но есть надежда на ошибки анализов.
Даже в больницах, бывает, путают…
                Что же сегодня может помочь скорому и окончательному выздоровлению?
Помнится, одной больной девочке помогли тем, что привели в дом слона…
Радость нужна не слишком внезапная, чтобы чего не случилось, но такая, которой не ждём …
Это может быть чудо  типа манны с неба или выхода в финал ЧМ по футболу.
 Или чтобы вся нефть мира вдруг перетекла в  наши месторождения…
Или чтобы появилась у нас такая музыкальная группа, у которой «Битлз» могли бы играть  на «разогреве» публики…
 Само собой, чтобы  деньги, увезённые на Запад, вернулись в полной сохранности на родину…
И вот, когда что-нибудь из этого сбудется, и мы станем здоровее прежнего, то оглянемся на прошлое, вспомним гайдаровскую шокотерапию,  чубайсовскую доктрину приватизации, страшный сон про Чеченскую войну, ельцинские  речь с броневика и залп из танка, а уже ничего не болит, потому что отболело и на радостях  прощёно…  - Да?

                Общественный организм борется, главным образом,  тем, что не теряет надежды.
К тому же, народ наш, как многие женщины, «любит ушами».
А ему всё время тонко намекают на его особую историческую роль.
Кому же не польстит? Ласковое слово об исключительности и кошке приятно.
У пессимистов нет ничего убедительного против власти, кроме туманных домыслов и предчувствий. Но и вреда от них не больше, чем от птичек, пачкающих монументы. 
                Остались позади времена, когда в ответ на тревожный и вопросительный взгляд народа власть сказала, как бы снисходя и разрешая: «Можно жить».
Теперь  уже власть  спрашивает общественное мнение: «Как жизнь?»,
  А народ отвечает: «Жить можно…».
 И в этом, при желании, можно услышать не только признание заслуг, но и кредит доверия.



                Глава12.    Тихий омут
По счастливой случайности вскоре после моей попытки переселения в деревню представился случай купить старый деревенский дом в часе езды от города. Что такое дом в те времена вместо 6 соток в коллективном саду? Это всё равно, что купить машину без очереди. Старые «Жигули», на которых ещё тёща моя пыталась научиться ездить, наконец-то нашли себе постоянное применение. Когда осматривал дом, увидел русскую печку – и сразу потеплело на душе: мне захотелось  этого незатейливого деревенского уюта. А когда, отыскивая хозяйку в ближайшем посёлке, проезжали мимо озера и церкви, то взыграло  в душе: именно этого не хватало мне для гармонии. Или для утешения.
Дом был вполне пригоден для летнего сезона. Участок весь зарос высокой, в рост человека, полынью и крапивой. А в середине их зарослей стояла яблоня, и на ней висели два крупных яблока, которые, как потом оказалось, были очень сладкими.
К началу лета подремонтировал баню. В жизни появились новые краски и эмоции.
Это было гораздо больше, чем белый котёнок с Птичьего рынка.
Работал в саду от восхода до захода с неубывающим желанием. Конечно, хотелось сделать хоть что-то, чтобы жена и дети проводили лето не в пыльном городе.
Километрах в трёх от дачи по прямой полевой дороге, находилась та самая церковь, которая укрепила меня в намерении купить этот дом.
 Блестящие золотом купола, белые стены, голубая крыша красиво смотрелись на большой зелёной поляне вблизи от большого чистого озера. Рядом с церковью был родник: вода день и ночь била из-под земли мощной струёй. Эта вода и была, поначалу, единственной целью моих поездок в сторону церкви. Но со временем появилось  желание заглянуть вовнутрь, увидеть своими глазами, каким «опиумом» сейчас завлекают в религию. Неожиданно для себя я почувствовал, что вся обстановка церкви – полумрак, свечи, цветные огоньки лампадок, семисвечника, запах ладана, грустные глаза святых на иконах и мелодии песнопений – приводит меня в желанное состояние умиротворения.
Я стал сознательно и искренне отвечать на поклоны священника во время обхода им храма и каждения. Мне доставляло удовольствие смело стоять в немногочисленной толпе старушек,  зная о том, что все визиты комсомольцев и коммунистов в церковь фиксируются  и чреваты  пристрастным  разбирательством по месту работы. Доставляло удовольствие чувствовать внутреннюю готовность вступиться, в случае необходимости,  и призвать к порядку некоторых случайных,  иногда подвыпивших гостей, ведущих себя на грани приличий шумно и развязно.
Начал пытаться соблюдать пост, съедал по три порции пустых макарон и оставался голодным. Отчётливо проявлялась какая-то необычная раздражительность на грани озлобления. Попробовал голодать. Выдержал 8 дней – ничего кроме воды!   Мог бы ещё, но остановил себя, чтобы не рисковать.

Часть 2.
Глава 13.  Позолоченные переплёты

Август выдался на удивление жарким. Но чуть ли не каждый день к вечеру обязательно шёл дождь не проливной, но и не скажешь, что «только побрызгал».
 Жена, сказала, что на базаре полно белых грибов. «Все молоденькие…»
- «А ты любишь молоденьких?» - шутливым многозначительным тоном спросил я.
«Трухлявых не люблю. Возьмёшь в руки, а они раскисают».
В субботу решили вместе поехать за грибами. У дочерей – занятия в школе.
Страна и школа позаботились, чтобы в выходной день родители отдыхали от детей.
Я  терпеть не мог, когда в затылок дышат и кричат то и дело «Ау!» чуть ли не в ухо.
Поэтому и шагу прибавил, и направление выбрал такое, чтобы поменьше конкурентов было.
И только войдя уже в красивый здоровый лес, мы с женой приступили к таинству грибной охоты, высматривая добычу и в траве, и на моховых полянах, и, особенно, вдоль старой лесной дороги. Жена держалась всегда рядом и время от времени с восторгом кричала: «Нашла!», «Ещё один!», «Ой, целая поляна!»…
Я не знаю, почему нам  столько радости доставляет вид боровиков. Не настолько уж  мы любим  есть грибы, чтобы так радоваться. Разве, потому, что  дармовщина, «подспорье в хозяйстве», запас на зиму…
Настоящая охота была бы не в моём характере: мне не нравилось убивать.
Детские воспоминания о том, как визжат свиньи, когда их режут, остались в памяти чем-то мрачно-тревожным. Даже когда туши свиней уже  опаливали паяльной лампой и детям раздавали уши, меня не покидало неприятное чувство близости смерти. Я не боялся, но, словно, сопереживал. И уши брал, просто чтобы не подумали, что я боюсь.
          Я перебегал от одного гриба  к другому,  удерживая азарт, останавливался там, где находил гриб, тщательно осматриваясь и отыскивая его подрастающее семейство…
Набрали по корзине на удивление быстро.  Солнце уже не просто грело, а припекало.
Шли назад,  поснимав с себя куртки. 
Проходя мимо деревни, зашли  умыться и попить к роднику. Он был красиво обложен камнем и огорожен забором, чтобы не подходили близко коровы. Вода была чистейшая.
Ручей от родника стекал в сторону леса на краю деревни, скрывавшем от глаз красивое небольшое озеро. 
А чуть в стороне от него на пригорке  стояла деревенская церковь. 
Так у меня и запечатлелось всё вместе: чистая холодная вода в жаркий день, хорошее настроение от полных корзин с боровиками, и красивая панорама церкви на зелёной лужайке…
                Крестили меня лет пяти в деревне. Я хорошо запомнил, как поп с огромным животом и такой же бородой дал мне ложечку чего-то сладкого на вкус, а я попросил «ещё».
Поп улыбнулся.  «Городской, наверное?»  - спросил. Но больше ничего не дал, хотя посудину в руках большую держал.
То, что я крещён, я запомнил ещё и по другой причине. Однажды в детстве, отдыхая в деревне, лазили мы с мальчишками по песчаным карьерам. А там лягушек огромных – полно! И как же было не попытаться их поймать…
Может быть, и не от этого – но появились на обеих ладонях  крупные бородавки.
 А скоро в школу идти. Врач посоветовал ляписом прижигать. – Не больно.
Но бесполезно!
 Знакомые подсказали матери, что в роддоме прачкой работает одна женщина: пошепчет - и всё проходит. Прачечная находилась в подвале здания роддома.
Первый вопрос «колдуньи» был: «Крещён?»
Взяла какую-то соломинку, обвязала её верёвочкой, пошептала – и пропали бородавки без следа!
 
        Народу в церкви было мало: несколько старушек, да женщина с ребёнком.
В паузы между пением с озера доносился крик купающихся: пляж в хорошую погоду не пустовал.
Я часто в последнее время завидовал состоянию кота, который дремлет, лёжа на солнышке, завидовал безмятежности.
А тут, в церкви, было больше того желанного кошачьего покоя.
Вспомнил  и церковь рядом с турбазой, но там всё затмила проповедь. Возможно, - всему своё время – теперь душа  просила не столько пищи для размышлений, сколько утешения от  тревог.
Отпал даже такой слой некоторой тревожности, которого я уже не замечал.
Вскоре я стал ездить именно в церковь, а не за водой: слишком явно было хорошее приподнятое настроение во всё время от сборов в дорогу до возвращения со службы.
Причём, инерции его хватало почти на всю неделю, до следующей поездки.
Однажды я задержался после службы и попросил у священника что-нибудь почитать о православии. Тот дал мне тонкий журнальчик и велел вернуть через неделю.
После нескольких журналов я попросил его помочь  купить Библию.
-  А ты крещёный?
- В детстве. А сейчас ничего не знаю о Боге.
Через пару недель я держал в руках собственную Библию издания Московского Патриархата. Стоила она почти столько же, сколько фирменный диск на рынке.
В магазине первые книги стали появляться года через три.
         
 Первые впечатления от прочитанного представляли собой густую смесь восторга открытия многих истин, негодования в адрес властей, пытающихся скрыть от людей такую (!) книгу, и тяжёлого недоумения от  возникающих по  ходу чтения вопросов.
Я вспомнил многие картины Эрмитажа, сюжет которых становился понятным только теперь, по прочтению книг Священного Писания. Убеждён, что утаивание Библии от людей на протяжении нескольких десятилетий – это  преступлением не меньше, чем сожжение книг Гитлером.  Впервые прочитал псалмы Давида, до этого я считал, что скучнее ничего не может быть. Как-то закрепилось в подсознании, что псалмы – это нудное чтение церковных бредней, которым занимались странные отшельники, живущие в дупле деревьев и питающиеся сушёными кузнечиками.
 Под впечатлением  от прочитанного, я однажды  сочинил свои молитвы.
«Господи, к Тебе обращаюсь, победившему дьявольские искушения после 40-дневного поста, проводившему ночи в молитвах до кровавого пота! Побеждает меня чрево моё. Ещё не бог, но уже – повелитель чрево моё. Утренний сон мой прогоняют мысли о пище. Ночью просыпаюсь с заботой о насыщении. Днём жду часа, в который возрадуется живот мой. Огорчаюсь, когда заканчивается пища в тарелке моей и на столе. Пьянею от сытости, как кот жмурю глаза свои в сонливости.
Устрашился я гнева Твоего на всех отягощённых объедением: запретил себе есть и пить без предела. И вот, помрачнело лицо моё, похолодели конечности мои, взгляд стал пугать ближних моих пустотой и вялостью. Увяли помыслы мои, всякая забота стала в тягость мне. Клопы ночью пьют кровь мою. Мышь не боится меня в моём дневном дремании, а тараканы при свете не спешат убегать от меня, будто, зная, что нет у меня проворности, чтобы их настигнуть.
 Неужели это праведность? Как муха сонная оживает от тепла, так я иногда просыпаюсь на время угождения чреву моему. Общение тяготит меня. Пожалел я себя, осудил  за изнурение тела моего. И вернулась радость в сердце моё, для ближних моих нашлись приветливые слова и улыбка. Но вскоре вернулись и давние мои враги: осуждения, злоба, ехидство, занудливость, учительство.
Господи, ты бесов изгнал из бесноватого. Чем же я хуже? Повели противникам моим оставить меня».
             Есть же много людей, далёких от религии, живущих без комплексов, жизнерадостных, энергичных, которых нельзя обвинить в богоборчестве, которые, не зная Бога, как бы интуитивно исполняют все заповеди. Это душевные люди, у них Евангелие, будто на сердце написано. Нет ли в религии рационального зерна, которое можно выделить, освободившись от «шелухи» обрядов и догматики? Так что же, скажем: «Нет Бога!  Выдумка - Христос!»?
- Отменим 10 заповедей;
- объявим Библию архивным памятником;
- оставим храмы в качестве музеев старины.
Не все осмеливаются!  «А вдруг ОН есть?»
Но некоторые решаются на опыт отрицания: «Если Он – Бог, пусть вступится за себя!».
А он - то ли медлит, то ли не видит…
Нет в нас душевного мира, а церковь заявляет, что имеет его. Мы приходим, но не принимает душа ни обряды, ни утомительные молитвословия. 
Ну, создавай свой мир: «Да светит свет ваш пред людьми», «стяжи дух мирен…», «покажи мне свою веру…», «побеждай зло добром». А если на душе только «скорбь и теснота», то вспомни, что есть ещё «плач и скрежет зубов» - примерно так рассуждал я сам с собой или с воображаемым оппонентом.
Я читал книги ветхозаветных пророков и наполнялся, как  казалось, тем же праведным возмущением, которое испытывали когда-то они сами. На одни вопросы я находил ответ сам, на другие – спрашивал у священника, как обычно поджидая его после службы.
В какой-то момент, не ответив ещё на многие трудные вопросы, я посчитал долгом отдавать церкви десятину от своих доходов. И это был один из первых моих подвигов. Миф о том, что бога придумали, чтобы обирать людей, может быть, и примитивный, но денег было жаль реально. Тем более, зарплату то задерживали, то выдавали частями, то половину выдавали продуктами «не первой свежести».
Больше всего в первое время я не понимал  обычай совершать службы на старославянском языке. Продолжительности их я также не находил объяснений и обоснований. Немногочисленные случаи обмороков и припадков прихожан, особенно в жаркую погоду, подтверждали мои сомнения на счёт правильности церковных традиций.
Послушав проповеди священников в нескольких церквях, я опять оказался в плену противоречивых впечатлений: с одной стороны, всё произносимое с амвона было интересным и необычным по причине новизны, с другой – какая-то пропасть чувствовалась между реальными проблемами, волнующими людей, и неторопливыми рассуждениями о вдовьей лепте, о женщине, взятой в прелюбодеянии,  о многочисленных евангельских чудесах.
К этому времени перестройка уже набивала свои бутоны. В газетах появлялись сенсационные статьи, разоблачающие лицемерие официальной пропаганды. Скандальность иногда перехлёстывала через край, но злободневность тематики была очевидной. Сил разобраться в потоке информации не хватало. Заходят люди  в церковь, а там говорят  о хождении Христа по водам, о чуде воскрешения «трёхдневного Лазаря», о насыщении хлебами 4000 человек, об исцелении слепого «плюновением»… 
            А на работе стали задерживать зарплату. В отпуск люди уходили без денег. Не прекращались сокращения штатов и закрытия предприятий.
Внимательно прочитав ветхозаветных пророков, я был так поражён актуальностью и силой их проповеди, что выписал все цитаты на отдельный листок. Получилась настоящая листовка.
Иеремия:
«Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ мой любит это. …От пророка до священника все действуют лживо».
«Устами своими говорят с ближним своим дружелюбно, а в сердце своём строят ему ковы.
..Пастыри сделались бессмысленными»
«Горе тому, кто строит дом свой неправдою…кто заставляет ближнего своего работать даром и не отдаёт ему платы его»
Наум:
«Купцов у тебя стало более, нежели звёзд на небе….Князья твои, как саранча… Спят пастыри твои»
Аввакум: 
«Для чего же ты смотришь на злодеев и безмолвствуешь, когда нечестивец поглощает того, кто праведнее его?»
Исайя:
«К чему мне множество жертв ваших?»
«Кто требует от вас, чтобы вы топтали дворы Мои?
«Праздничных собраний не могу терпеть: беззаконие – и празднование!»
«Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя: они бремя для Меня»
«Спасайте угнетённого, защищайте сироту, вступайтесь за вдову. Как сделалась блудницей верная столица! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы. Князья твои законопреступники и сообщники воров. И о грехе своём они рассказывают открыто, как Содомляне, не скрывают: горе душе их!»
 «Священник и пророк спотыкаются от крепких напитков… И стало у них словом Господа заповедь на заповедь, правило на правило, тут немного и там немного…»
  «Вожди твои вводят тебя в заблуждение… награбленное у бедного – в ваших домах…
Горе тем, которые поставляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных из народа Моего».

         Подобие древних проблем современным поразило меня. Слов, подобных пророческим, я нигде не слышал. Более того, казалось, что именно такого рода мыслям и словам специально не дают места. Все многочисленные словопрения, как нарочно, избегают острых и чётких выводов. К словоблудию пропаганды привык, а теперь нашёл его и в церкви. Небезупречные коммунистические идеалы стали единственной альтернативой творящимся безобразиям. Только прочитав пророков, я мог выбраться из мутного потока воспалённых недоумений. Радость открытия увеличивалась и от того, что я нашёл подтверждение своим собственным умозаключениям. Шутка ли, найти единомышленников и почувствовать, что ты приобщаешься к духу истины!
 На волне этого  радостного воодушевления, я выписал самые злободневные цитаты пророков, распечатал их на машинке и решил расклеить в церквях и на работе. Купил клеящий карандаш; по возможности, скрытно, но, не боясь быть пойманным,  расклеил несколько листовок в притворах церквей, на проходной завода и в коридорах некоторых заводских зданий. Приятно волновало лёгкое чувство опасности и причастности к делу пророков.
                Разум,  душа, бессмертие…
Оказывается, примерно треть людей испытывали состояние выхода из собственного тела.
Мне однажды довелось испытать это ощущение в глубоком  сне после большой усталости  от  жаркого дня, проведённого на пляже. Увидев себя лежащим на кровати,  я сначала удивился. Потом подумал,  что этого не может быть, испугался и проснулся.
Подумал на то, что перегрелся на солнце. Просто, такой странный сон…
            Мысль о независимости разума от тела может появиться при наблюдениях за спящими.
Обычным явлением считаются крики во сне. Эмоции во сне бывают ярче тех, что переживаем наяву. Описаны случаи, когда дети во сне страшно кричат и плачут.  Они стоят на ногах, могут выйти из комнаты... Если бы такой крик случился не во сне, то причиной его можно было считать что-то очень ужасное.
Самое подходящее название этому ужасу – смертельный.
Напоминает и описание «одержимости бесами».
Наблюдения за «лунатиками»  ещё более наводят на мистические предположения. 
             Случаи клинической смерти – это уже достояние науки. 
 Академик РАН .П.Бехтерева утверждает: «Выход души из тела со всеми последующими процессами – наблюдается сейчас гораздо большим количеством лиц, чем требуется для доказательства существования обнаруженного феномена…».
И всё же, когда читаем, что «учёные доказали…»  существование души после смерти физического тела, что «наука доказала» существование Тонкого мира, верить мы не торопимся.
А если и поверить, то какой вывод? Никто,  ни один из людей, переживших клиническую смерть, не сказал, что он видел что-то подобное аду или раю: все видели свет, тоннель…
Может быть, как тело не сразу остывает, так и разум живёт по инерции?
Петух может бегать с отрубленной головой, но это не означает, что он может без неё жить.
Строки Евангелия о том, что «если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лк),  кажется, отнимают и надежду на то, что  доказательства бессмертия могут быть.
Наука  пытается найти его признаки: покойников взвешивают, желая определить вес души, у них обследуют ЭФГ и электромагнитные излучения…   
              Богатый материал для размышлений есть в опыте трансплантации органов и переливания крови. Многочисленные наблюдения доказывают, что и органы, и кровь  могут передавать  характер и привычки донора.
Органы человека, будучи пересаженными, продолжают работать и жить. Кровь трупов после её вливания больным, и сама живёт, и другим даёт жить.   
« Это уже не … беспочвенные мечты религиозных фанатиков, а подлинные, реальные факты, реализованные советской наукой, сбросившей с себя цепи и вериги любых предрассудков… Даже саму смерть можно использовать на пользу жизни!»  - писал  советский хирург С.С. Юдин, впервые применивший для переливания кровь трупов.
               Что же собой представляет душа, как нечто, имеющее бессмертие?
Многочисленные свидетельства о том, что собаки воют, чувствуя смерть, можно считать достоверными.  Но это не доказывает, что они видят «отход» души.
Есть версия, что собаки просто чувствуют особый запах.  Есть сообщения, что сразу после смерти тело начинает выделять вещество под названием гексанал, имеющий запах свежескошенной травы.   
Возможно, особый  запах  момента смерти  существует.
Но откуда собаки знают его смысл?

Детям, которые  слушают радио,  кажется, что «человечки»  сидят внутри приёмника. Взрослые считают, что   разум и душа находятся внутри тела. 
А что, если наше тело  и наш разум являются, всего-навсего, только приёмником,
который оживает при наличии сигнала?
В ДНК человека записана программа жизни. Одни считают, что  у  неё должен быть и программист.  Другие утверждают, что она стала одним из множества случайных вариантов.
Домыслы о бессмертии  правдоподобны. И  заманчивы.
Но разбиваются о простое возражение: «А вдруг   это всё - обман или ошибка ума?»
Логика примерно такая же, как в детском анекдоте:
мама говорит  сыну: умойся, а то скоро гости придут. Сын отвечает: «Вдруг они не придут, а я буду, как дурак, умытый ходить…»
       
              Почему Бог, если он есть, не дал людям никаких явных доказательств своего существования?  Мог бы оставить кого-нибудь для присмотра… Навестил бы, или весточку какую прислал, если занят…
            В детском калейдоскопе есть всего несколько цветных стекляшек. Но от вращения они всегда образуют красивые цветы, потому что есть зеркала. Вот и в нашем мозгу, может быть, есть какие-то зеркала, в которых всё случайное кажется целесообразным?
             Природа  содействует тому, чтобы во второй половине жизни человека, на склоне лет,   обещания бессмертия казались  правдоподобными: сила влечений к «греху» ослабевает, неотвратимость смерти напоминает о себе всё чаще.
Но сравнение религии с опиумом – это слишком примитивно.
       Проблема в том, что последствия того, что считают грехом, наступают не сразу.
Это мы, люди, иногда детям даём за некоторые провинности такого быстрого «леща», будто хотим застать их с поличным. А Бог в большинстве случаев «долго терпит»…
Например, уже не требует доказательства вред родственных браков.
Венерические болезни кажутся наказанием за разврат.
Неопытные огородники сажают рядом разные виды растений, а в Библии есть указание и на этот счёт…
Атеисты, условно, верят, что простая инфузория поднялась по социальной лестнице до приматов, потом стала человеком, а дальше осталось только покорять всё вокруг.
Ясно, что бессмертие на земле невозможно без отмены наказа о размножении.
А про будущую жизнь  как раз и сказано, что там не женятся и не выходят замуж… 
Долголетие в Библии названо наградой за праведность.
Но бессмертие обещается не за выслугу лет, а за праведность.
У надежды на бессмертие есть много «соломинок», за которые она может  зацепиться.
Чисто теоретически,  можно поверить. Но «вера без дел мертва».
 Покреститься, причаститься, даже, раз в год в прорубь прыгнуть – это не проблема.
А поверить «всем сердцем и всем разумением» - это, как в кипяток прыгнуть с надеждой вынырнуть помолодевшим на всю оставшуюся жизнь.
                Дело ещё в том, что среди сторонников божественного происхождения жизни нет единомыслия. Например, профессор и дьякон А.Кураев утверждает, что Бог есть уже потому, что детям нравится церковная служба. Но детям нравится и дед Мороз.
Не говоря, уж, о том, что им нравится, иногда, то, что им разрешать нельзя ни в коем случае.
Кураев – это не самый яркий пример лукавого богословия. Нет никаких сомнений, что в рядах богословия было и есть много служителей, которые подгоняют свои учения под известный ответ.
Папа Римский даже провозгласил покаяние от имени Католической церкви за казнь Д.Бруно, за сжигание «ведьм», за Варфоломеевскую ночь   за гонения на рок-музыку и многое другое…
РПЦ о покаянии и речи не ведёт.
Да и чего бы каяться за сожжённых колдунов, если Библия прямо предписывает их убивать? И не только их.
Другое дело, если церковь проявит усердие не по разуму…
         Ни один самый ярый атеист и скептик не превзошёл глубиной и остротой своих критических рассуждений тексты Библии, в которых говорится о доводах неверия и сомнениях.
Такого компромата на себя не может позволить никто, кто хотел бы заманить людей в религию с корыстными целями.               
Покаянием   церковь признаёт, что она не может представлять истину в последней инстанции.  Миротворцы блаженны, но сказано также, что Новый завет несёт «не мир, но меч»: истина должна найтись в борьбе мнений, а не в глобальной толерантности.
У власти  не получится всё время  оставаться над схваткой, потворствуя и нашим и вашим. В США и Европе уже иногда объявляют преступлением запрет однополых браков…  И крестики на шее стали оскорблять чьи-то религиозные чувства… 

          И всё же, есть что-то справедливое в претензиях людей к Богу, который не дал доказательств бессмертия, которое он обещает всем уверовавшим.
Уж, ему видней, каким чудом можно нас убедить. Уж, мог бы чем-то ободрить…
Напомнить о себе…
Посмотрим на звёздное небо – и даже через зеркальные телескопы не видно признаков жизни. 
Но мы-то живём! Неужели – случайно?
Если программа жизни записана в генетическом коде, то появляется надежда на взлом его защиты. Не будет ли это продолжением  истории про запретный плод и Вавилонскую башню?
Поиски бессмертия  не запрещаются в частном порядке.  Рокфеллеру делали 6 пересадок сердца! А прожил он всего 101 год, как какой-нибудь простой долгожитель из  горного аула.
                В США появились рекламные плакаты: «Зачем верить в бога? Просто будь добрым ради победы добра!».
Даже на  автобусах, иногда, пишут:  «По всей вероятности, бога нет. Хватит волноваться, и наслаждайтесь жизнью».
Несмотря на это, более половины  американцев верят в  бессмертие души.
В России на него надеются около четверти населения.
И это удивительно: казалось бы, на почве недостатка счастья в жизни, могли бы пристраститься и к «опиуму» религии…
Неужели мы так мужественны, что смотрим суровой правде в глаза?
А, может быть, у нас не хватает мужества поверить в жизнь после смерти…
Во всяком случае, поиски бессмертия не являются национальной идеей и приоритетом науки. Не время пустяками заниматься.
На серьёзные-то дела денег нет...

             Несмотря на некоторые свои теоретические претензии к церкви, я не переставал довольно регулярно приходить на службы, стал не реже раза в месяц исповедоваться.
Рано утром, до начала службы, несколько старушек выстраивались в очередь на исповедь. Среди них иногда попадались больные с явным повреждением рассудка и психики.
Покоробило, как на крестинах один олигофрен снял с себя не только рубашку, но и штаны…
Ещё при первом посещении церкви я обратил внимание на странного пожилого мужчину, стоявшего у самых дверей. Он был одет в телогрейку, на ногах – кирзовые сапоги. Не бритый и весь седой. Во время службы он всем лицом своим демонстрировал полное внимание, иногда прикладывая руку к уху. Почти каждого входящего в дверь он встречал таким почтительным поклоном, будто люди пришли в гости лично к нему. При этом на лице его было такое умиление, будто он не знал, куда деваться от счастья встречи.
В конце службы и после проповеди он обязательно кричал во весь голос «Спаси господи!» таким тоном, каким в театре кричат «Браво» и «Бис».
В целом внешность его напоминала персонаж из сказки «о потерянном времени»: абсолютно детское выражение лица с выразительной и подвижной мимикой при явных чертах пожилого возраста.
Как оказалось, это был звонарь церкви. Жил он зимой и летом в старой бане заброшенного кем-то огорода. Родных у него никого не было. Жил без паспорта принципиально: милиция попыталась «принять меры», но отступилась, возможно, потому, 
диагноз у него, как говорится, был написан на лице.
Звали его все почтительно Борис Николаевичем. Если присмотреться и представить его в нормальном костюме с галстуком, то его даже небритого вполне можно было принять за какого-нибудь профессора: глаза его никогда не переставали быть умными.
И это впечатление оказалось не обманчивым. Писание он, оказывается, знал так, как не всякий священник знает. По пути домой я однажды заговорил  о нём с женщиной, попутчицей. И узнал, что водится за ним ещё одна странность. У себя в бане и в огороде он ходит  абсолютно голым, хотя к нему приходят и женщины: кто приносит ему еду, кто заказывает рамочку для иконы; а кто и просто поговорить на тему веры. Он никому не отказывает. Вина не пил ни под каким предлогом. Не курил. Настоящий юродивый.
Однажды решился зайти к нему и я, предварительно выписав на листок бумаги несколько своих самых «больных» недоумений, чтобы озадачить ими. 
Среди них были и такие: 
- Почему церковь так много времени занимает службами, молитвами, и так мало оставляет его для проповедей?
- Почему службы проходят на незнакомом языке?
- Почему приход представляет собой каждый раз собрание случайных и незнакомых людей, а не сообщество «братьев и сестёр»?
- Почему священник читает Евангелие, повернувшись к людям спиной?
Борис Николаевич встретил меня приветливо, выразив сначала удивление, а потом радость. Открыв дверь на стук он, действительно, предстал абсолютно голым. Несколько кошек тут же подбежали и стали меня обнюхивать.
- Борис Николаич, не откажешь побеседовать немного со мной? А то в церкви неудобно вопросы задавать…
- Смотря, какие вопросы. Как  Вас звать? Юрий? Георгий, значит…Давай, проходи. Садись вот здесь. Сейчас я чуть приберу здесь.
В бане рядом с печкой была лежанка. У другой стены – верстак с тисками и маленькой наковальней. Стоял плотный запах дымка, какой бывает в вагонах поезда. Весь угол занят иконами. Кошек в «доме» было штук пять. По стенам не спеша, как дома,  гуляли  тараканы. Но не шумят, как в той деревне…
Я дал свой листок с вопросами.
Борис Николаевич начал читать. Ни на одну секунды на лице его не появлялось то  выражение юродивости, какое обычно было у него в церкви. Это было выражение учителя, читающего тетрадь ученика: спокойное и серьёзное.
Он, конечно, чувствовал, что я наблюдаю за ним и ждёт оценки, но ничем не пытался выразить своё отношение к прочитанному.
- Юрий, а ты прочитал уже Писание? Библия есть у тебя?
- Только начал.
- Вопросы серьёзные и в то же время - детские.  Чувствуется ревность по Богу и агрессивное недоверие авторитету предания.  Христос тоже обличал церковь.
Ты выбираешь трудный путь. Мой совет такой: не сворачивай с него. Но учти, что ты ещё младенец. Почему у тебя религия вызывает больше вопросов, чем атеизм?
Кто больше враг, священник, который читает Евангелие, стоя спиной, или атеист, который запрещает его читать? Ты правильно чувствуешь… А иначе Господь зачем бы сказал «Пришед, найду ли веру на земле?»
Ещё так скажу. Ты сейчас, будто, показываешь указательным пальцем.
А надо повернуть его на себя. Пойми правильно. Давид пошёл на бой с Голиафом, взяв пращу с камнем. А у нас и того нет.  Давид до этого со львом дрался. И победил. А мы кого побеждали? Некоторые даже свою любовь сладко поесть не могут обуздать.
Молодец, что не прячешься от вопросов. Но не спеши в бой. К тому же, сгоряча можно и своих за врага принять…
Я постеснялся быть в тягость и стал сворачивать разговор, не притворяясь в том, что вполне доволен ответами.
- Спасибо. Теперь увидел настоящего Борис Николаича.
- А я всегда настоящий…
- Борис Николаич, последний вопросик, личного порядка. Зачем голым-то ходить?
- А в Евангелии не написано, что нельзя ходить голым…
Я невольно улыбнулся, и это был удобный момент, чтобы расстаться на хорошей ноте. Хотя возражение и было: да, в Новом Завете не написано… А в Ветхом Хам постыдился нечаянной наготы отца, а брат его прикрыл её.

Первые мои исповеди  священник выслушивал молча. Потом начал задавать вопросы:
-Как, пост соблюдаешь?
- Пытаюсь, но строго соблюсти не получается. А иногда и не знаю, постная еда или нет.
- Не знаешь, так не ешь…
- В химии работаю, нельзя сильно голодать.
- Господь сверх сил ничего не даёт.
В праздники народу на исповедь всегда было больше, чем в будни.  Несмотря на очередь, священник не спешил отпускать грехи, для многих находил ободряющее слово.
-Молитвы знаешь какие-нибудь?
- «Отче наш…» знаю.
-А утренние, вечерние?  Молитвослов есть дома?
- Нет, пока. Библию читаю, а до молитв ещё не дошёл.
- На Библию может и жизни не хватить, а молитва каждый день нужна.
Со временем, общение  с отцом Алексеем, так звали священника, становилось всё более непринуждённым. На пасху я надел красную рубашку под белый пиджак. Подошёл в конце службы к кресту. Бабушки несут для освящения яйца, куличи…
-О! Ты по всем канонам одет, в красное. А где твои яйца?
- Да я подумал, лишь бы самому освятиться, а, уж, всё остальное, может быть, приложится
- …Ну, правильно, не яйца красят человека.
                Однажды, после очередной исповеди о. Алексей каким-то необычно многозначительным тоном сказал мне: «Ты дождись меня после службы. Только обязательно: разговор есть».
После службы они отошли туда, где располагался  хор, и  о. Алексей спросил меня:
- Ты женат первым браком?
- Да.
- Дети крещёные?
- Да.
А жена не была замужем до тебя?
- Нет.
- Вот какое дело, Юрий… Ты мне вопросов много задавал…  А пора уже самому на них отвечать. «Жатвы много, делателей мало». Надо тебе священником становиться.
- !? Да я только-только в разум стал приходить. Рано мне учить!
- А Христос кого избрал в ученики? Учёных? - Нет, простых рыбаков.
Конечно, почитаешь ещё кое-что. Ты, главное, определись, с женой посоветуйся. Только не прячься, не затягивай. В общем, через пару неделек я жду ответа.

Глава 14. Лев Толстой, как повод плюнуть в христианство.

Тема отлучения Л.Толстого от церкви со времени своего второго пришествия в начале перестройки  и до сего дня является поводом для высказываний не только о православной церкви, но и о христианстве вообще.
Каким бы великим не был писатель, следует признать странным, что его поминают в качестве «знамени» всех разоблачителей «извращений христианства».
В России  «еретики», заявляющие о своём несогласии с официальным богословием и пострадавшие за это, известны, как минимум, с 15 века.
В Европе несогласие с католичеством оформилось в различные направления протестантства.
Л.Толстой в своей критике церкви не сказал абсолютно ничего, что не было бы сказано ранее: и обряды, и таинства, и  символ веры, и лицемерие служителей  - всё было подвергнуто критике и «разоблачению» в той или иной степени в меру способностей и темперамента критиков.
Ж.Ж.Руссо, которого Толстой считал своим учителем, «опровергал сказки о «чудесах», развенчивал деятельность сановников церкви, опровергал христианского бога, культ которого служил целям насилия и закабаления людей».
 «…не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви …, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию» – говорится в постановлении Синода, которое приравнивают к анафеме писателя.
«…Еще сказано: «Не признает загробной жизни и мздовоздаяния». Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями/дьяволами и рая — постоянного блаженства, — совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни…
…Сказано также, что я отвергаю все таинства… Это совершенно справедливо, так как все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия…» - отвечал синоду Л.Толстой
И если бы только это, то на пределе веротерпимости и уважения чужих мнений можно было бы писателю и синоду РПЦ вести диалог, избегая крайней враждебности. Ведут же переговоры явные враги даже во время войны…
«Толстой переносит свои поругания на духовенство, на Церковь, на св. Писание Ветхого и Нового Завета и на Самого Господа, и говорит: «была ли такая вредная книга в мире, наделавшая столько зла, как книга Ветхого и Нового 3авета».
 «Ренаны, Бюхнеры, Шопенгауеры, Вольтеры, — ничто в сравнении с нашим безбожным россиянином Толстым. Написанное Толстым в «Обращении» — с точки зрения христианской — одно безумие»  – писал  Иоанн Кронштадтский.
По сути дела, здесь и спора-то нет: одно взаимное отрицание:  Л.Толстой объявляет церковь преступной в отношении народа,  церковь считает Толстого преступником относительно православия. 

Несмотря на резкую критику церкви,  Л.Толстой никогда ни в какой форме не давал повода называть себя атеистом и материалистом.
«Крик теперешних заблудших людей: материалистов, позитивистов, ницшеанцев: «Оставь, что тебе до нас,  Иисус Назарянин?..» - Толстой не присоединялся к этому крику.
«Как Гоголь  прав в своём безобразии, так Белинский кругом не прав в своём блеске со своим презрительным упоминанием о «каком-то боге.
Гоголь ищет бога в церковной вере, там, где он извращён, но ищет всё-таки бога, Белинский же … не нуждается ни в каком боге».
«…несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я всё-таки не был оставлен богом, и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить его». (Все цитаты Л.Толстого взяты из его Дневников. Т22 с.с)

Дневниковые записи дают основания считать, что писатель знал о своей склонности к мысленной путанице и опрометчивым высказываниям.
«Читал Шри Шанкара…всё учение путаница, хуже моей»
«Пересматривая дневник, я нашёл место, в котором  я отрекаюсь  от тех злых слов, которые я писал … в минуты раздражения…» (О жене)
Если кто-то полагает, что гениальный писатель не мог ни в чём ошибаться, то как нам понравятся такие мысли:
«и романы, и стихи, и музыка не искусство, а баловство грабителей, паразитов, ничего не имеющих общего с жизнью…».
«…музыка раньше других искусств сбилась с дороги и забрела в тупик. И свернувший её с дороги был гениальный музыкант Бетховен».
«Поэты стихотворцы выламывают себе язык так, чтобы быть в состоянии сказать всякую мысль… Такими упражнениями могут заниматься только люди несерьёзные»
 - тут приговор всей поэзии и значительной части классической музыки.
Конечно, в отношении к музыке и стихам позволительны разные вкусы. Но утверждения носят тон категорический, а не личного мнения, которое может отличаться от других…
В то же время, писатель провозглашает, что никто не имеет права на истину в последней инстанции:
«Разве можно серьёзно рассуждать с человеком, который утверждает, что верит в то, что есть только одно правильное воззрение на мир ( речь о постановлении Никейского собора)
С такими людьми нельзя рассуждать… на них надо смотреть, как на душевно больных, а не спорить с ними».
Встречаются такие высказывания писателя, которые он сам опровергает на соседних  страницах:
«О преподавании христианства в школе. Прекрасна мысль о том, что преподавать религию есть насилие».
 И чуть ниже в том же дневнике: «чтобы исправить зло, надо …воспитывать детей в истинной религии».
Спрашивается, как воспитывать, не преподавая?
А преподавать математику и физику – это не насилие?
А. Эйнштейн говорил:   «Единственное, чему научила меня моя долгая жизнь: что вся наша наука перед лицом реальности выглядит примитивно и по - детски наивно - и все же это самое ценное, что у нас есть».
Б.Паскаль: «Истина так нежна, что, чуть только отступил от неё, — впадаешь в заблуждение; но и заблуждение это так тонко, что стоит только немного отклониться от него, и оказываешься в истине».
 Знаменитый физик-теоретик лауреат Нобелевской премии Ричард Фейнман:
"Тяготение не удалось связать с законами движения... Его нельзя объяснить никакими другими явлениями... Квантовая физика - это чудовищная неразбериха... Никто не понимает, почему так устроена природа... Для объяснения устройства природы хороших теорий нет". 
Если всё так зыбко и неопределённо в физике,  то можно ли требовать от богословия во всём полной определённости? Мы скажем: «Физика, не смотря на отсутствие хороших теорий, дала хорошую практику». 
Ядерное оружие  - это абсолютно хорошее изобретение?
Умирающая экология – несомненный успех?
Так можно ли от церкви требовать стерильной «полезности»?

«Читал Ницше «Заратустра»… и вполне убедился, что он был совершенно сумасшедший…и не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном: бессвязность, перескакивание с одной мысли на другую… и всё на фоне пункта…, что отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший и злой сумасшедший, признаётся учителем?»
Иногда мысль писателя не только опровергает суждение Ницше, но кажется и пророческой:
Ницше: «Наша задача очистить культуру, создать воздух и свет для новых страстей…
В будущем предстоит быть:.. бесчисленным средствам против скуки…
праздникам, в которых многие отдельные изобретения будут соединяться в общую цель праздника»
Лев Толстой: «Балы, праздность, зрелища, процессии, увеселительные сады и т.п дают страшное орудие в руки устроителей. Могут быть страшные влияния. И если что подчинить контролю, так это».

Но чаще  Л. Толстой по сути солидарен с Ницше:
Лев Толстой: «Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак даёт счастье…
брак есть страдание, которым человек платится за удовлетворение полового желания..»
Ницше: «Препятствовать своему развитию, а иногда и губить его тесной связью с женой…только из-за половой страсти!...Надобно положить конец этому легкомыслию. Дуракам не для чего жениться! Браки должны быть реже!»
 
Лев Толстой:  «…И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же — собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения».
Ницше: «Плевать на тех, которые теперь навязывают себя массам или народам, якобы их спасителей!»
                Через весь дневник писателя проходят такие короткие, но трагические строки: «Жив… Измучен. Не переставая болит сердце…
Нет ни мыслей, ни чувств. Спячка душевная…
Всем хорошо, а мне тоска, и не могу совладать с собой».
 Ф. Ницше: «…светло, а в душе ощущение ночи».

Нашей стране однажды удалось сильно «наплевать» на церковь, которая умоляла народ  не верить революционерам.
Наверное, никто и не осмелится утверждать, что церковь не давала поводов её осуждать.
Но война с церковью и христианством велась не мировоззренческая, а на уничтожение.
Она не окончена и сегодня. А если бы не так, то надо признать ошибочными пророчества Христа об оскудении веры.
Сегодня некоторым критикам и разоблачителям  уже мало плевков в сторону церкви и бога,  они сами хотят быть богами.
Как в той пока малоизвестной народной сказке, где в медведей превратились и неистовая старуха, которой уже мало быть царицей,   и содействующий  её сумасбродствам старик.
 И последняя «отсебятина»: если в церковь сегодня ходят душевнобольные, малоимущие и малообразованные, то о чём бы беспокоиться остальным? Втянут? Или деньги вытянут?
Допустим, олигархи и власть используют православие в своих корыстных и хищных целях. А сегодняшние Львы и Толстые хотят вразумить народ и вырвать его из рук обманщиков?
От финансовых пирамид и прочих преступников, от нищеты и коррупции, даже от продажи собственных детей  спасти не могли… Да это и потерпит… А вот от церкви нужно страну срочно спасать? «Промедление смерти подобно…»?
А может быть и действительно, сильное, то есть подлинное христианство смертельно опасно для тех, кто сегодня хочет его или уничтожить, или подменить  маскарадом «сбережения народного наследия»?  Православие и христианство – на правах хорошо сохранившейся мумии или черепка древней амфоры, как бы экспонат под стеклом с инвентарным номером… 

                Глава 15. Призвание
Ни разу, ни в какой степени у меня даже не появлялась  мысль о материальном достатке служителей церкви. Но предложение, безусловно,  льстило. Я чувствовал себя преображённым.
Каждое посещение церкви с того дня не проходило без вопроса о. Алексея:
- Ну, решил?
- Да слишком тяжёлый крест, что-то не соберусь с силами.
И никогда не соберёшься. Потому что у тебя их и нет. Бог даст, всё, что нужно. И научит, что сказать.
Через несколько месяцев своих раздумий и колебаний, я решился на разговор с женой, изложил ей суть вопроса.
- А зарплата у тебя какая будет?
- А я даже и не спросил… Речь–то не о зарплате, а о том, как жить дальше. Это же не в партию вступить… Тут вопрос в том, верю я или только притворяюсь…
- Ты, конечно, не совсем от мира сего, но нет же у тебя такого дара…как это сказать…публичности, общительности.
- Я не в массовики-затейники собираюсь.
- Мне кажется, ты уже всё решил для себя Тебя уже не свернёшь. 
- Вер, если потребуешь уйти со службы, я поверю тебе, уйду.
О. Алексей дал ещё неделю сроку: «Читай по-старославянски Евангелие, Псалтирь. Приедешь в воскресенье ко мне домой. А я говорю уже владыке, что у меня есть кандидат, чтобы он планировал тебя в дьяконы».
Неделя пролетела в один миг. Церковный язык я освоил легко за исключением отдельных слов. Жена о. Алексея пела в церковном хоре и читала разные тексты на службе. Послушав моё чтение, она сказала: «Хорошо для первого раза. Только погромче,  желательно, и посмелее».
«В среду у владыки приёмный день. Едем к нему, он побеседует с тобой и решит, что и когда» - сказал, провожая меня, о. Алексей.
Как договорились, в среду он заехал на своём 412-м «Москвиче». Правая передняя дверца всю дорогу дребезжала. Левая задняя дверь была заклинена какой-то палкой. Лобовое стекло с правой стороны было всё в мелких трещинах. («Из-под грузовика камень вылетел…»)
Вёл машину о. Алексей лихо, ничуть не снижая скорость в населённых пунктах («Да меня уже все гаишники знают, никто не остановит»)
В приёмной архиепископа ждать пришлось недолго. Как войти и что делать при встрече  о. Алексей объяснил: «Только целуйся с ним не очень крепко, и бороду ему не слюнявь…»
К юмору о. Алексея я уже начинал привыкать.
Вскоре секретарь крикнула: «Отец Алексей, пожалуйста, владыка ждёт!».
Кабинет митрополита был не хуже, чем у директора завода, но поменьше. И, конечно,  портрету президента не было места среди многочисленных икон.
Целования прошло без происшествий.
- Ну, хочешь быть священником? – ласково улыбаясь, спросил владыка после взаимного приветствия.
- Не могу сказать, что хочу. Не уверен, что достоин. Но, если Вы скажете, что  нужно им стать, то  постараюсь.
- Было бы хуже, если бы ты был уверен - ответил владыка.
Владыка вблизи не отличался от изображения на портретах. Без облачения и без всяких регалий он казался проще, доступнее. Я знал, что он – один из немногих епископов, которым довелось воевать в Отечественную войну.
-Вы с о.Алексеем уже беседовали, ничего нет, что препятствует быть священником?
- Всё в порядке, владыко.  Женат,  дети крещёны. Не судим. Писание читать любит…- Достойный кандидат.
- Это, уж, позволь мне решить… Хорошо! Не буду вас задерживать. Вас известят о назначенном дне. Готовьтесь. По-старославянски надо будет читать…
- Он умеет уже…- весело сообщил о. Алексей.
Только сели в машину, как выбежала секретарь владыки и на ходу стала кричать:
 «Отец Алексей, подождите. У владыки машина сломалась, а ему нужно срочно в администрацию. Больше некому. Только Вы. Не уезжайте, он сейчас выходит».
- А бензину-то уже почти нет. Вот если заглохнем на полпути! Да я и город-то плохо знаю. Это судьба твоя, Юрий: пронесёт, значит на то воля Божья, и быть тебе попом.
Через минуту вышел владыка в сопровождении пожилой монахини.
-Может быть, мне назад пересесть? - спросил я у владыки.
- Нет, нет. Я привык сзади. К тому же, мы и побеседуем с матушкой.
- Владыко, бензину по прибору уже нет. Заедем на заправку? Тут не очень далеко…
- Ты, отец, как те девы, что за маслом в полночь побежали!  Всегда надо быть готовым, что тебя посетит Господь. – Нет ни одной лишней минуты. Я уже опоздал к губернатору. Вперёд!
Владыка, как опытный штурман, подсказывал о. Алексею: «Направо… здесь срезать можно… Здесь тихонько… А здесь жми, не бойся. Только про светофоры не забывай».
- Владыко, а что,  Вам мигалку не дают на машину? – шутливым тоном спросил о. Алексей.
-Да и не просим. Для нас идеал на осляти въехать в город, а не с мигалкой на крыше.
Добрались благополучно. Расстались, уже не прощаясь. Только отъехали от подъезда администрации губернатора, мотор заглох.
- Ты смотри! Как раз хватило! И как тут в промысел не верить? Будешь попом, Юрий.
Ты давай поищи, у кого бензину занять. Вот тебе шланг, вот бутылка… Нам надо пол-литра до заправки. А я, чтобы время не терять, зайду в магазин. Матушка поручений надавала…
Бензин нашёлся не сразу: таксист выручил. Я начал засасывать бензин через шланг из бака и слегка глотнул…
Во рту всё загорелось нетерпимо! «Вот и лепта моя первая на новом поприще. Видно, злятся бесы, что им бежать приходиться. А и то правда: столько глупостей и пошлостей говорил этот рот,  что только бензином и смоешь…» - пошутил я сам с собой.
Магазина рядом не было, и я несколько раз свежим снегом прополаскивал рот до тех пор, пока не ослабло жжение.               
…В скором времени был назначен срок посвящения в дьяконы.
После литургии подбежал о. Алексей: Поздравляю, отец Георгий с первым причастием у престола. Слушай, я тут разведал, что тебя хотят на стажировку в Карповку определить. Попытайся отказаться: это такая «конюшня»! Света белого не увидишь!  С утра до ночи – службы! Покормить забывают иногда.
- А как отказаться-то? Не успел сан принять, и спорить?
- Поближе к вокзалу просись. Мол, семья, дети…
После службы все служители традиционно подходили к митрополиту. Иногда за этим коротким и, казалось, формальным свиданием мгновенно решались очень важные вопросы от назначения на приход до решения какого-нибудь приходского конфликта.
Как потом выяснилось, о. Алексей хлопотал о том, чтобы Юрия направили на стажировку к нему на приход, т.к. он уже много лет служил без дьякона. Кроме выгоды облегчения своих трудов, о. Алексей получил бы шанс утвердиться в глазах владыки наставником и воспитателем. Подошла моя очередь  для прощания с владыкой; благословив, он, как обычно, дал руку для целования и, когда я уже пытался отойти, задержал меня за локоть.
- Как настроение, отец Георгий, какие первые впечатления?
- Переполнен. Волнуюсь перед трудами.
- Ну, это нормально. Улягутся все волнения.  Мы решили, что стажироваться тебе надлежит в кафедральном соборе. С завтрашнего дня считай 40 служб, учись, готовься к иерейству.
               
                Часть 3.
Глава 16. Кто горшки обжигает?

И наступили дни  стажировки. На первой электричке я выезжал к началу своего рабочего дня, к началу первой утренней службы. На одной из последних возвращался после вечерней службы домой. Вера не ложилась  спать, ждала. И я был благодарен ей за это. «Посиди со мной» - просил я её. А чаще и просить было не надо. Вера чувствовала, что я на пределе сил. Она для себя своими женскими средствами выясняла, как я: в порядке, не срываюсь?
Минуты общения с женой стали дорогими именно потому, что их было очень мало.
В небольшой перерыв днём можно было пообедать в приходской трапезной, отдохнуть, даже прогуляться по городу.
Устав богослужений усваивался с большим трудом. Я и представить себе не мог, что сценарий их требует каждый день многих корректировок. Каждую промашку свою я тяжело переживал. В хоре по будням пели старушки и старики, которые за много лет службы усвоили все тонкости устава до мелочей.  Один из солистов хора был слепой.
 И, если кто-то из стажёров позволял себе ошибаться в выборе прокимена, он во всеуслышание поправлял: «Не тот прокимен-то!.... Крестителя сегодня, а не креста…»  Настоятель неоднократно выговаривал ему за эти реплики; конечно, он провоцировал нежелательное смущение прихожан, можно было бы и скрыть ошибку, но обижаться на него  стажёрам оставалось только в глубине души, понять его ревность было не трудно.
Искусство махать кадилом оказалось также не простым. Только махать – и то не просто.
А нужно ещё следить, чтобы не загасло и не пылало огнём, чтоб вовремя начать и вовремя кончить, и не в произвольном порядке, не где попало, а в строгой последовательности.
 А уж если на службе с митрополитом! Столько нюансов!
Каждый день после службы дежурный священник распределял весь  «принос» - всё съедобное, что приносили прихожане на службу – между всеми служащими. Стажёры получали значительно меньшую долю, чем штатные служители, но обижаться и в голову не приходило, потому что молва о других приходах, где стажировались ставленники, была стойкой и неувядаемой: там и хлеба-то не всегда давали «молодым».
           В комнате отдыха лежали целые пакеты спёкшихся в комок карамелек. Некоторые из них залёживались так долго, что их осаждали домашние муравьи.
Я поинтересовался, кто их тут и зачем держит. Старший дьякон объяснил, что их «кое-кто» забирает и ставит на них самогонку.
«Ароматная вещь получается, между прочим!».
Старший дьякон был личностью примечательной. Высокий, статный, лет 30, волнистые волосы раскиданы по плечам, лицо симпатичное, но не женственное. Переодень его в камуфляж – и получится типичный спецназовец. Голос был оперный, баритон. Конечно, он был украшением любой службы, и в будничные дни появлялся редко. Певучестью своей он не любовался и не злоупотреблял. К молодым дьяконам относился дружелюбно, покровительственно. Службу знал безукоризненно. Но почти каждую всенощную  был в приличном, а, точнее сказать, в неприличном для его звания подпитии. Это чувствовалось по его красному, сильно потеющему лицу. Этого не мог не замечать и владыка. И многие были свидетелями, как по ходу службы за завесой алтаря он подзывал к себе старшего дьякона и выговаривал ему что-то чрезвычайно сердитое. Не однажды он отстранялся временно от служб, и не однажды отстранение это прерывалось раньше времени в связи с особой необходимостью в красивом богослужении.
            Перед входом в собор с раннего утра выстраивалась шеренга нищих.  Уже на следующий день после  посвящения многие из них приветствовали меня: «Здравствуйте, отец Георгий!». И, не смотря на то, что за время стажировки я не получал ни копейки, и  с семьёй виделся, практически, только перед ночью да, иногда, по воскресеньям после обеда, - было от чего унывать – мне немного льстили эти приветствия.
Самой трудной была первая неделя. Избыток новизны и впечатлительности требовали полной мобилизации. Никаких колебаний и сомнений быть уже не могло.
Я понял, что одна из моих бед была в том, что я не имел дела, которому бы хотел отдаваться полностью. Мобилизованность была полная.
Однажды, я почувствовал, что служба меня уже не тяготит.  Основы устава были освоены.
Но на одной из праздничных служб я был тут же «наказан» за самоуверенность.
По ходу литургии я вышел, как положено, для чтения «апостола». Для каждой службы границы текста строго расписаны. Проникшись праздничным настроением, заслушавшись самого себя и помня о том, что меня слушает митрополит, я и не заметил, как перешёл границу и распевал уже не относящийся к службе текст. А понял ошибку, когда увидел бегущего ко мне иподьякона: «Отец Георгий, заканчивайте чтение!» - шёпотом, но повелительно  сказал он мне. А нельзя было кончить, оборвав фразу. В конце чтения интонация голоса повышается и верхней ноте должна соответствовать законченная мысль. Ну, наконец, закончил, пропел «Аллилуйя». Возвращался в алтарь, как побитый, с чувством вины. Никто, ни одним словом, ни одним взглядом не попрекнул меня ошибкой, хотя все прекрасно поняли, что меня «занесло».
Были случаи и «драматичнее». Один из стажёров-священников вышел на амвон читать проповедь.
«Сегодня, братья и сестры, мы с вами слышали чтение Евангелия о том, как множество больных, слепых, хромых, иссохших искали исцеления в водах купальни города Иерусалима. По обычаю церкви мы читаем богослужебные тексты на старославянском языке. И он не всем может быть понятен. Поэтому я кратко перескажу, то, что было прочитано»
И молодой иерей в белом облачении начал пересказывать почти слово в слово всё, что недавно было им прочитано в алтаре, прибавляя почти перед каждой фразой полюбившуюся связку слов «И вот…». Когда весь текст был  пересказан, иерей сделал многозначительную паузу, «возвёл очи к небу», и ещё более многозначительно «вопросил»: «Чему же учат нас ныне слышанные слова? Перед тем, как я прочитал их, дьякон воскликнул: «Премудрость! Вонмем!» Какую же премудрость слышали вы? Изменится ли наша жизнь после того, как мы услышали её? Или мы продолжим препровождение дней наших, как будто и ничего не слышали? Братья и сестры! Вы видите, что священник на каждой литургии выносит для чтения большую книгу Евангелия. Иногда она в красном сафьяновом переплёте, иногда - словно в золотом. Нас поражают размеры этой книги. И она совсем не лёгкая по весу.  Не легка она и для понимания.  Но не вид придаёт ценность тому, что в ней написано…»
 В это время штатный иерей вслушался в проповедь, уловил признаки «лапши» и топтания на месте и, выглядывая с места правого хора, стал подавать знаки большим пальцем вниз, перекрещивая руки или делая ими большие круги. Мол, пора, заканчивай. Но проповедь продолжала литься рекой.
«Конечно, древние переписчики книг могли допустить какие-то ошибки и неточности, которые могли бы исказить, а иногда и извратить мысли и слова Господа нашего Иисуса Христа». При этом выполнялось очень неторопливое,  крестное знамение и степенный поклон до пола.
 «Но история повествует также, что  когда семьдесят человек независимо друг от друга делали перевод древней книги на греческий язык, то все они, оказалось, перевели текст одинаково. Поэтому, мы с вами в минуты наших сомнений и затруднений должны помнить о боговдохновенности тех книг, которые нам повествуют о деяниях нашего Спасителя…».  И снова неторопливый поклон …
Старший иерей за завесой алтаря был вынужден взять пустой потир и стучать по нему ложкой. Сигнал был услышан, и, наконец, проповедь  перешла в своё окончание:
 «… Не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже.  И вот, братья и сестры, помня о всём сказанном, будем со вниманием слушать всё, что предлагает церковь к прочтению, и размышлять о премудрости, скрытой в этой великой книге о днях жизни на земле Сына Божьего, Иисуса Христа, Ему же слава – во веки веков. Аминь».
 И,  само собой, опять степенный поклон…
С каким искренним облегчением и, показалось, весельем повторили это «Аминь» прихожане и все, кто находился в алтаре.
         Во время стажировки навестил меня и о. Алексей. Он приезжал по делам в канцелярию, заодно и к другу своему, наместнику кафедрального собора.  Вечером он дождался Юрия после службы, и на знакомом «Москвиче» мы поехали домой.
- Заскочим ненадолго к приятелю моему – сказал о. Алексей.   
Возражать было бесполезно, хотя первой мыслью было то, что на электричке я добрался бы быстрее до дома. Друг о.Алексея, настоятель небольшой городской церкви, жил в обыкновенном панельном доме, в 2-х комнатной квартире. Обстановка  была такой, что можно было сказать, что её совсем не было.  В кухне – стол с табуреткой. В комнате – старенький диван. Несколько стульев. Несвежие обои. Некрашеный пол. О. Алексей, по обычаю, расцеловался с другом.
- А мы тут проездом. Думаю, надо навестить. Когда ещё придётся? У тебя есть чего-нибудь?
- Есть. Только закуски нет.
- Хлеб-то, хоть, есть?
-Где-то был в чемодане… О! Точно, вот он! Я же помню…
Налили они себе по пол стакана, закусили хлебом, предварительно его понюхав.
- Ну, как у тебя дела на приходе, народ посещает?
- Посещает, только всё норовит с последней лептой.
Ещё налили.
- Отец Георгий, мы тебе не предлагаем. Машину мою поведёшь. А то я устал что-то сегодня…
Я и не претендовал,  но пользуясь моментом, спросил: «Отцы святые, вы мне растолкуйте, сегодня же постный день, а вы, как бы это сказать…
- Пьянствуем? Но мы же не едим мяса? Никого не злословим…Не клевещем…
- И не прелюбодействуем – добавил «друг». И они опрокинули ещё грамм по сто.
         Перед тем,  как поехать, я проверил машину: педаль тормоза проваливалась,  приходилось её вытаскивать носком ботинка после каждого торможения. О. Алексей, убедившись, что я освоил педаль и справляюсь с машиной, заснул, как ребёнок, а проснулся уже на подъезде к городу.
- Ну, молодец. Дальше я сам.
- Может, переночуешь, как поедешь-то – пил же…
- Нет. Надо вернуться домой.  Гаишники здесь уже все знакомые. Священнику невозможно быть трезвым… Да и Господь хранит.
И громко пропел: «Яко ангелам заповесть сохранить тя во всех путях твоих…»

Через сорок дней после начала дьяконского служения, состоялось посвящение дьякона Георгия в иереи. Сама церемония прошла, как в тумане: я просто беспрекословно делал то, что мне подсказывали, боясь что-то сделать не так.
Ко всем неизбежным волнениям уже прибавлялось весомое ощущение небольшого успеха на новом поприще. Мысль о том, что мне ещё, как минимум, месяц предстояло существовать на свои скромные сбережения, конечно же, накладывала свой грустный отпечаток. Режим дня и недели оставался прежним: с утра до вечера каждый день – службы. Ко всему прежнему добавились поездки по «требам»: причащение больных на дому, отпевания, крещения.
Штатные священники даже в свои выходные приходили в собор и, как бы, нечаянно, собирали заявки на требы, оставляя мне  и другим новичкам то, что они сами не могли бы освоить сами просто физически. Эта охота на клиентов стала  заметной ещё с первых дней службы: дьяконы и священники, проходя по храму от иконы к иконе, «отвлекались» на просьбы прихожан помянуть, отслужить молебен, при этом записочки с вложенными в них деньгами исчезали в огромных карманах подрясников.
На исповеди в первые дни случались и курьёзные ситуации. Подходит бабушка лет 80-ти, плачет, всхлипывает…
- Что случилось, раба Божия? Что так плачешь?
-  Грешна, батюшка…
- Так здесь все грешны, в чём исповедаться хочешь?
- Батюшка, стесняюсь я, не знаю,  как сказать…
- Хороший стыд тот, который грешить мешает, а тот, что исповедаться не даёт – не от Бога.
- Батюшка, да руками я трогала… У себя…(плакать перестала, глаза как-то хитровато потеплели, но взгляд спрятала)… 
- Так это когда с тобой случилось-то?
- Да ещё в девках была.
- Да ты, мать, озоруешь что ли со мной? Ты сколько раз замужем была?
Снова плачет, всхлипывает: «Грешна, батюшка… Не венчана я была ни с первым, ни со вторым, а третьего уж давно схоронила».
- Ты в этом грехе своём первый раз каешься? Или уже рассказывала кому-нибудь?
- Тебе, батюшка, -  первый раз, а другим тоже каялась…
- Причащалась ты у других-то после этой исповеди?
- Как же, причащалась, и молитву читала потом…
- Если прощён тебе твой грех, то не вспоминай его больше вслух, а то всё прощение  отнимется у тебя.
Ещё более тяжёлый случай на ту же тему.
Подходит к исповеди мужчина, чуть старше меня. 
- Батюшка, смущение одно мучает меня, и не знаю, согрешил я или нет.
- Ну, слушаю, говори…
- Батюшка, а в рот можно жене своей давать?
Больших сил стоило сохранить спокойствие. Взглянул  я на «брата во Христе»: явных следов насмешки не заметно, руки на груди перекрестил, глаза спрятал.
- Ты молитвы к причастию читал?  Там упоминается твой вопрос? – Нет! Ты чего стяжать хочешь: царство Божие или оргазм? Бог тебе судья: если с лукавством пришёл, по лукавству твоему и воздастся. А если по наивности, то вот тебе мой ответ: если сердце твоё осуждает тебя, то тем более – Бог. А сегодня не готов ты к причастию, приходи в следующий раз. И почитай в Евангелии, с какими грехами невозможно в царство Божие войти.
Не скажу, что ответы мои на эти искушения мне казались умными. Но уклониться было нельзя, отвечал по наитию…
            Довелось причащать и обречённых уже раковых больных. С тяжёлым чувством входил я в палату, где на последней стадии болезни лежала средних лет женщина, заведующая магазином. Не допуская никаких пауз и свободного общения, я совершал всё необходимое по уставу, не пряча глаза, но и не рискуя смотреть в глаза  больной. Мне было и страшно обнаружить какую-то тень своих сомнений в спасительности обряда, и любопытно увидеть, не прибавил ли он надежд.
- Вы можете сейчас исповедоваться? Если нет решимости говорить  всё, в чём каетесь, то скажите, хоть, часть вслух, а остальное – в мыслях, но перед Богом ничего не утаивайте. Сила грехов велика, но покаяние ещё сильнее.
Иногда пробегала тщеславная мысль: «А вдруг она поправится?  Вспомнит, кто её причащал, расскажет всем…» А иногда пронзала мысль другого свойства: «А сам-то верю, что причастие спасает?» Но добросовестно выполнял каждую подробность таинства, как бы не торопился и как бы не был утомлён. Наступал «на горло» своим сомнениям.
  Я ни от кого не скрывал, что моё обращение к православию сложилось как-то стремительно. И не пытался притворяться усердным христианином. Да это и не удалось бы, потому что пробелы моего воцерковления просто зияли. То, что любая бабушка деревенская, посещавшая церковь, знала, мне приходилось с трудом постигать и осмысливать.
В новом звании я впервые попал на праздничную службу с митрополитом по случаю Троицы. Храм был украшен, по обычаю, цветами, берёзовыми ветками, свежей травой. Служба была дольше, чем обычно, а после неё все участники были приглашены митрополитом на праздничный обед. Приглашён был и кто-то из областной администрации. Глядя на роскошный стол, ещё не зная даже, какие блюда ожидают всех впереди, я не мог избавиться от мрачноватого недоумения: как всё это изобилие может сочетаться с будничными реалиями простых людей? Одна бутылка водки на том столе стоила столько, сколько по штату получал в месяц рядовой иерей! Красная икра, деликатесы, стерляжья уха, десерты – всё это на фоне даже прошлых моих возможностей, когда я получал регулярную зарплату на заводе, в 3 раза большую, чем официальный оклад наместника кафедрального собора, казались мне фантастической, сказочной роскошью. Недоумевал, но ел и пил, сожалея, что нельзя ничего со стола взять домой жене и дочерям.
             Чуть раньше меня иереем стал мой напарник по стажировке, о. Игорь. Он имел высшее техническое образование, успел где-то поработать.
Я не скрывал своих сомнений и в достоинстве быть священником, и по многим богословским вопросам. Пытался вызвать на разговор и собрата по служению.
-О. Игорь, ты как относишься к тому, что все службы проводятся на церковнославянском языке?
-Так принято. Есть же предания отцов...
-О.Игорь, вот мы с тобой потребляем после литургии остатки вина и хлеба из чаши, тело и кровь  Христовы … Как ты думаешь, святость зависит от количества съеденного и выпитого? 
- Это тогда все дьяконы были бы самыми святыми… Святее патриарха.
- Вот именно. И как же ты ответишь?
- Но святость ещё и от количества грехов зависит. Поэтому Бог нас грешных отобрал для служения, но и благодати много дал.
- То есть, чем больше человек согрешит, тем ему больше шансов для спасения даётся? Но в Евангелии не написано, «чем больше съедите хлеба и выпьете крови, тем будете праведнее».
- Ну, отец, это же таинство, оно непостижимо. Кто больше болен, тому и лекарства больше дают.
- То есть, кто больше грешен, тот ближе к Богу?
…Зато, подбегает ко мне во время отдыха и озадачивает: о. Георгий, никак не могу вспомнить, в каком Евангелии Христос исцеляет одноногого нищего?
- Нет такого события в Евангелиях, о. Игорь. Даже слова такого – одноногий – не найдёшь.
- Не может быть. Путаешь ты что-то.
- Не во всём уверен, но нет одноногих в Евангелии.
Когда о. Игорь впервые принимал исповедь от прихожан – выстроилась огромная очередь, считалось, что новопоставленный иерей имеет особую, «свежую» благодать – он вдруг на  глазах всех прихожан и сослуживцев внезапно побледнел, а потом упал  в обморок. А ростом был под два метра и сложением богатырским.
Вспоминая свои трудности даже пассивного участия в службах – и на грани обморока был, и выбегал по многу раз на улицу подышать, и спина болела нетерпимо – я признал, что само по себе богослужение даёт определённую тренировку выносливости.               
          Иногда на службу в кафедральный собор приходили бывшие «выпускники», священники, уже получившие приход. Судьбы их складывались очень неодинаково. Кто-то даже в условиях всеобщего снижения уровня жизни за год умудрялся приобрести машину…
А один красивый молодой парень с гуманитарным образованием, настоятель маленького храма в глухой деревне - без всякого пафоса и надрыва – в ответ на вопрос «Как живёшь?» сказал: «Если даже никто не придёт на службу, буду один служить литургию!».
Приходили и «покупатели» новеньких иереев. Присматривались.
После утренней ежедневной службы и обеда в храме оставались только «дежурные» клирики. Следующая служба, вечерняя, начиналась в 5 часов;  можно было и отдохнуть, и погулять.
Но однажды вскоре после обеда вдруг приехал наместник настоятеля собора и всех озадачил: через два часа  приезжает делегация наследников Русского престола! Требовалось организовать встречу. И все забегали.
Первая «незадача» обнаружилась сразу: из опытных дьяконов дежурил престарелый отец Дмитрий. И выяснилось, что он так крепко расслабился за обедом, что протрезвление его было под большим вопросом. Никто из молодых ставленников не был уверен в себе настолько, чтобы делать всё по чину. Да и с самим чином, как оказалось, тоже неувязка: никто толком не знал, как встречать царских особ.
К самому приезду разыскали в срочном порядке несколько человек из «праздничного» хора: по будням пели простые пенсионеры за тарелку супа, а в праздники – профессионалы, которым за труд платили.
И вот показался кортеж делегации. Прихожане расступились, и в храм первыми вошли известный режиссёр Никита Михалков с княгиней Марией и её сыном лет 12-ти в сопровождении наместника и прочих сопровождающих. 
Михалков так безупречно играл важное лицо, что, казалось, встречали здесь не  княгиню, а его.
Отец Дмитрий почти незаметно, чуть покачиваясь, прошёл к праздничной иконе и пропел «Благословен Бог наш…» Ещё не успел он допеть возглас, как подоспел дьякон Александр, выпускник Загорской Академии. И вовремя. Потому что о.Дмитрий дал такого «петуха», стараясь понравиться, что потерял ноту, будто поперхнулся. Но о.Александр следующий возглас запел уже сам так уверенно, что никто и не заметил накладки. А о. Дмитрий, приняв кадило, пошёл неспешной походкой по храму…
       Княгиня была слегка полноватой.    Цвет кожи был смуглым, красивым, но лицо красивым назвать было нельзя. Если бы не перстни на руках и серьги на ушах, то это было лицо крепкой деревенской женщины, такой «Рязанской мадонны», только в платье и без веника. Сын её тоже, из тех, кого в школе зовут «жирягами».
 А вот Н.Михалков рядом с ней выглядел царской особой: высокий, крепкий породистый самец… И манер столичных ему было не занимать. а если бы их и не было, то мог бы сыграть любую…

Третий месяц без зарплаты уже очень отчётливо чувствовался в доме.
Вера попросила однажды взаймы у соседки. Впервые в жизни просила взаймы. Буквально, на хлеб и молоко. И ей не  дали! А ведь праздники даже вместе отмечали…
Будто, на похмелье просила.
Может быть, не было денег.
Хотя, соседка первой прознала, что я стал священником, и всячески выражала свой восторг и почтение.  В гости каждую неделю приходила…
«Не заботьтесь.., что вам есть и пить…» - эта фраза вспоминалась с огромным жирным знаком вопроса. Новым и пугающим было ощущение полной беззащитности и неопределённости будущего.  Однажды в гости к нам заехал о. Алексей.
- Мы как раз обедать садимся. Будешь с нами? – предложил я.
- Если рюмку нальёшь, то буду…
Я по делу, вообще-то. Меня на отпевание зовут, а я сам сегодня никак не могу. И отказать нельзя. Не выручишь?
-Так по воскресеньям не отпевают же?
- Ну, это только мы с тобой знаем. А по жизни если рассудить, - как людям быть? Отказать – по правилам будет, но огорчим людей. А на литургии воскресной, попробуй не поминать покойных! По уставу не положено! А не помянешь – тут же владыке на тебя нажалуются.
А что это вы в воскресенье, а без мяса суп едите? Поста–то нет вроде?
- Да, мы тоже иногда нарушаем устав…

Колбасы-то не всегда могли купить, не то, что мяса. Ваучеры поменяли на водку, чтобы покупать навоз для сада...  Не пропадать же ей. И жена предложила:
-Юр, а что у нас водка-то лежит без дела,  давай продадим её или обменяем на что-нибудь И в один из выходных дней обменяли оставшуюся водку в киоске …на мороженое. Накормили всех досыта.
Я смотрел поздно вечером на жену – она ни разу не позволила себе никаких сварливых вопросов, никакого нытья – и мне стыдно было перед её доверием.
Не много ли платил я за поиски себя? Да, Христа надо любить больше, чем своих ближних. Но это не значит, что их надо приносить в жертву.
-Если за эту неделю меня не определят на приход, то поеду сам к владыке.
- Ты учти, что и на приходе тебе не сразу денег дадут.
 - Да везде же – люди. Решим как-нибудь.
              На очередном всенощном бдении священники, как обычно, в полном облачении готовились встречать митрополита. А их  может быть десятка три. Для этого они выстраивались у входа в собор, чтобы, когда следует, подойти к владыке для благословения. А мне не досталось облачения, возможно, как младшему по стажу, или по моей нерасторопности.
Естественно, на встречу я не вышел, а встал в сторонке на клиросе.
К настоятелю собора у меня в душе была обида.
Однажды я попал на машине в аварию: абсолютно не по своей вине, что подтвердил и суд, приговорив виновного выплатить мне ущерб.
Машина пострадала сильно, а мне наложили несколько швов на бровь и колено.
Пришлось пропустить несколько служб. Это было для меня, кроме всего прочего, и убыточно: хоть, копейки, кусок хлеба, но после службы я их приносил домой.
А настоятель, выслушав объяснение моих отсутствий, сказал недовольным тоном: «Ладно, будешь должен, отслужишь потом…»
А я, вообще-то, рассчитывал и на сочувствие, и на материальную помощь…   
            И вот, этот настоятель вдруг прибегает ко мне  сам, и  спрашивает: «Ты почему не вышел к владыке?»
- «Облачения нет» - говорю. Он тут же бегом к себе в кабинет, приносит своё, и я успеваю последним к благословению.
-Ну, как настроение, о. Георгий? – спросил владыка, задержав мою руку в своей.
- Да всё бы хорошо, только 3-й месяц без зарплаты непривычно…
А в конце службы, уже при прощании, он сказал: « В среду приезжай ко мне на приём. Я думаю, вопрос решится положительно».

                Глава 17. Настоятель
…В маленьком коридоре канцелярии митрополита с раннего утра сидели и стояли приглашённые и не приглашённые священники, старосты, прихожане. Некоторые были одеты в мирское, но перед входом к владыке поспешно облачались в свои подрясники. Все предварительно записывались у секретаря, и, по её вызову, входили в дверь кабинета. Как правило, первыми вызывали приезжих из самых дальних приходов, чтобы их пораньше освободить. Большинство посетителей выходили из приёмной со вздохом облегчения и радостным выражением лица. Но бывали и такие, что не могли скрыть своего огорчения и возмущения. Высокий иерей вышел от владыки с красным лицом, вытирая пот со лба и всё ещё вслух как бы продолжая  свой спор: «Старосте верит, а настоятелю нет доверия! Всё с ног на голову: Староста – барин, а я – холоп, наёмник…»
По коридору важно расхаживал большой пушистый кот. Около входных дверей лежала маленькая собачка. Иногда кот подходил вплотную к ней; собака, не поднимая головы, приветливо била хвостом об пол, кот проходил мимо, возвращался вглубь коридора, где за ним наблюдали с улыбкой в глазах все посетители. И кот, и собака были любимцами владыки, и все знали об этом. 
- О. Георгий, пожалуйста!...
Казалось, совсем недавно я входил сюда для первого представления в качестве кандидата. Обычное приветствие. Целования в бороду с воспоминанием  совета о.Алексея «не слюнявить»...
- Ну, как, сможешь самостоятельно служить? Или ещё подучиться немножко надо?
- Да учиться-то ещё многому надо, но можно и самостоятельно начинать.
-Лёгкой службы не жди. Я тоже когда-то начинал, и на одной грибной похлёбке приходилось пожить. Человек ты уже не совсем юный… Рядом с твоим городом очень просят настоятеля на новый приход. Я им давно обещал, но кандидата всё не было. Согласен?
- А не рано мне в настоятели?
- Приход небольшой. Не обольщайся. Принимайся за дело, начинай службы пока без литургии.
Владыка позвонил в колокольчик, вошла секретарь.
- Оформляйте приказ: отца Георгия назначить настоятелем храма апостолов Петра и Павла в посёлке Фоминском …
Владыка встал в знак того, что разговор окончен. Поклон, объятия…
-Да, вот ещё что… - он взял со стола конверт и протянул его мне – возьми-ка, для поддержания штанов на первое время.

От города до места службы добираться автобусом нужно было около двух часов, если дорогим рейсом,  и почти три часа - обычным рейсом, с  множеством остановок.
Территория церкви была захламлена. Рядом стояли полуразрушенные здания складов, бывшей конюшни, армейских казарм. Годные в дело деревянные перекрытия, кирпич за долгие годы потихоньку разворовывались, от чего картина разрухи становилась ещё более унылой. Здание церкви было сложено в 19 веке из красного кирпича. Стены неплохо сохранились, а перекрытия и крыша были разрушены и растащены. Поначалу вся работа  заключалась в организации «субботников»: и в будни, и в выходные приезжали целые автобусы с делегациями от заводов и общественных организаций. Приезжала даже бригада альпинистов из турклуба, чтобы разобрать верх здания для восстановления купола и закрыть зияющие проёмы в крыше временными покрытиями. Приезжали члены какой-то новорожденной партии в  казачьей форме, журналисты из городских газет… Чувствовалось, что энтузиазм у людей не вымученный, естественный, настоящий. Никто не изображал из себя борцов за православие, но все чуть-чуть надеялись на искупление каких-то своих прегрешений. Совет прихода тоже показал себя с лучшей стороны: нашлись средства, чтобы организовать несколько обедов для добровольных помощников, за какие-то особые работы заплатить специалистам наличными. Через пару месяцев в здании бывшего магазина, отданном приходу, начались короткие богослужения. А когда, по случаю праздника,  на службу был приглашён хор музыкального училища – естественно,  репертуар песнопений был определён и отрепетирован – то у многих прихожан на глаза наворачивались слёзы от избытка чувств: такого чистого, профессионального пения никто и никогда здесь не слышал. Всё это вместе взятое придавало ещё больше сил и приходскому совету, и всем прихожанам.  Староста выпросил у директора завода старенький, но исправный грузовик, в другом месте «подали» трактор…
 «Главное – говорил староста – не приходить выпрашивать в хорошей одежде, одевать  нужно что-нибудь победнее…».  Появились бартерные сделки: приход даёт на время свой грузовик, а ему - стройматериалы. Через полгода восстановительные работы велись уже внутри помещения, а к празднику Петра и Павла впервые в возрождённом храме состоялась литургия.
Иногда после службы обращались с просьбой причастить больного или «отпеть» покойника.
- А нельзя на завтра перенести?
- Батюшка, она одна жила, ей и так уж крысы нос обгрызли…
Отказаться было невозможно, но опоздать на последний рейс автобуса тоже не хотелось: ночевать на кухне молитвенного дома вместе со старостой мне казалось  чрезмерной жертвой. Хотелось домой.
Удивительно, но в трудностях стажировки и начала служения я стал гораздо больше дорожить простым общением с женой и детьми.
 Среди недели также были иногда заявки на требы, и приходилось приезжать, тратить практически целый день за вознаграждение, которое не всегда окупало проезд
 туда и обратно.
          Однажды в посёлке случилось страшное происшествие. Страшное, даже в сравнении с недавним случаем изнасилования и  убийства в соседнем лесу.
Среди бела дня пропала пятилетняя девочка. По слухам, кто-то видел, как девочку сажали в машину. Примерно через неделю после случившегося, за воскресной службой ко мне подошла  пожилая интеллигентного вида женщина с мрачным от потемневших глаз лицом: «Батюшка, нам нужно дом освятить. Когда Вы сможете?»
- Да смогу в ближайшие дни, только на Вас лица нет, что случилось-то?
- А Вы слышали, наверное, о пропавшей девочке? Я – её бабушка.
Мне приходилось отпевать и молодых, и старых покойников. Умерших и убитых. С открытыми лицами и прикрытыми по причине их совершенной неприглядности из-за  обстоятельств смерти. Но мне всегда удавалось побороть невольное чувство страха и сострадания чужому горю. Страх перед горем этой семьи был самым сильным, даже сильнее того, который был при отпевании двух молодых людей, мужа и жены, зверски убитых на своём садовом участке. Интуитивно я представил, что такое случилось со мной. Несмотря на многие волнения последнего времени, а, может быть, благодаря им, к жене и детям  чувства мои очень обострились, стали теплее.  Это была абсолютная, неразменная ценность. Потерять ребёнка пяти лет, когда в нём расцветает всё самое лучшее, когда в нём уже так много узнаваемого, родного… - этому было тяжело быть даже свидетелем.
Перед освящением дома я и раньше имел обычай по возможности принять исповедь от живущих в нём, говоря, что не дом освящает живущих в нём, а наоборот.
«А поэтому, исповедайтесь, умолите Бога о прощении грехов. И останется только совершить обычай и ритуал вам всем в помощь на будущее».
Оказалось, что отношения родителей девочки не были безоблачными. Ребёнок был предоставлен бабушке. А она, завмагазином, ещё работала, практически кормила молодых, потому что с работой и зарплатой у многих тогда были проблемы. «Девочка очень самостоятельная, всегда с улицы возвращалась вовремя. Я подозреваю даже некоторых людей…  Вы знаете, когда  водку было трудно достать, мне даже расправой угрожали… Но не могла же я всем подряд продавать… Так что, врагов у меня достаточно».
-Вы к гадалкам, случайно, не обращались?
- Как же, за любую соломинку цепляемся… Но она – не гадалка, а экстрасенс. И вы знаете, она утверждает, что девочка жива! Мы все, прям, ожили немного после её слов.
У неё иконка на столе лежала. Не колдунья какая-нибудь. «Жива – говорит – ваша девочка. И ждёт вас…»  Батюшка, а вот как сейчас молиться: с живыми поминать её?  Неделя, ведь, прошла уже.
  И снова лились её горькие слёзы.
- Мы молимся не богу мёртвых, а Богу живых. Молитесь о её спасении.
Когда обряд был закончен, женщина, прощаясь, попросила: «Батюшка, а вы не могли бы через недельку ещё к нам приехать, мы сами-то не умеем молиться, а дети и в церковь ещё стесняются ходить?»
- В воскресенье будете в церкви, подходите, договоримся.
…Труп девочки нашли через несколько дней в 500 метрах от самодельного мостика через узкую, мелкую речку, протекавшую вблизи посёлка. Следов насилия на теле обнаружено не было. Солдаты, проходившие по берегу, увидели среди водорослей белое пятнышко её платья.
 Я со страхом искал взглядом среди прихожан в чёрных косынках мать или бабушку девочки. И не знал, как им смотреть в глаза.

Зачем Богу понадобилось смерть этого ребёнка? Меня и раньше волновала проблема Божьего промысла. Что такое смерть в расцвете лет, неизлечимые болезни, тяжёлые увечья, вообще преждевременная смерть в расцвете сил?  Ни в какую логику не укладывалась смерть семилетнего ребёнка от укусов боевой собаки, смерть трёхлетнего ребёнка от падения в открытый колодец;  молодая мать, оставив двух детей не старше 3 лет дома, пошла «работать» проституткой на автотрассе, и погибла в автоаварии; дети остались дома одни, и через неделю их обнаружили умершими от голода… И много известно ещё не менее ужасных и нелепых смертей. Я стоял перед царскими вратами, читал ектиньи, глядя в глаза иконописных Спасителя и Богородицы, и не получал ответа на свои недоумения. Я чувствовал себя обманщиком перед людьми. Или обманутым? Ни мои, ни их молитвы не достигали адресата, ответом было молчание. Вера питается той долей вероятности, которая объективно есть и обеспечивает хотя бы иллюзию исполнения прошений.
Мне  вспомнился анекдот о тонущем корабле: «Господи, ну, я-то – грешник. А за что остальных-то Ты губишь?» - воскликнул один из тонущих.
- А Я вас всех 3 года на этот корабль собирал – был ответ с неба.
Неужели всё так действительно?
Самолёт с детьми столкнулся в небе с другим самолётом по вине диспетчерской службы! Неужели Бог собирал этих победителей школьных олимпиад на один рейс?
Вспомнил, как мы с женой впервые понёсли нашу дочь в детскую больницу, чтобы сделать прививки. Девочка была в хорошем настроении, ничуть не испугалась врача, пыталась играть с фонендоскопом. А что ей было беспокоиться? Мать и отец были рядом. И вот, медсестра делает ей укол! Она мгновенно поднимает лицо, и смотрит не на медсестру, причинившую боль, а в глаза отцу и матери: За что? Как вы могли? … И только потом начался обычный плач. И мне казалось, что плакала она  не от боли, а от обиды.
Сколько подлецов вокруг явных и неявных! Сколько людей, откровенно презирающих всё божеское! Пьяницы, воры, наркоманы… И у людей есть стойкое мнение, что смерть не берёт их.
Я не желал им смерти. Просто есть предубеждение, что Бог не видит грешников или щадит их так, как не щадит, иногда, невинных малых детей. Словно жизнь человека –  это не благо, а наказание. Так сказать, исправительная  школа, место отбывания срока.
 Как же любить такого Бога  всем разумением?
Кстати, дочь всё быстро забыла и простила. Да и можно ли жить с такой обидой и с подозрением самых близких людей в предательстве?
            Некий человек пошёл с другом копать яму в гараже. Один находился наверху, а другой копал. Когда яма была уже почти готова – глубиной метра два – вдруг осыпался песок и засыпал с головой копавшего. Тот, что был наверху, испугался, побежал куда-то звонить. Вернулись поздно: напарник погиб.
             На школьной ёлке мальчик в карнавальном костюме вдруг загорелся от бенгальских огней, испугался и побежал из зала по коридорам. Пока его догнали, пока потушили, доставили в больницу – спасти не удалось. Умер от ожогов.
Мальчик оказался сыном того мужчины, который от испуга бросил своего товарища в гаражной яме! Кто осмелится не заметить здесь определённой логики?
Почему-то более глубокий след оставляют случаи другого рода, когда кажется, что Бог медлит, не видит или вообще спит.
Мы бросаем иногда Богу в раздражении или огорчении: «Как Ты можешь любить людей, если Сына своего отдал на смертные муки!?»
Неужели Бог сомневался в том, что, претерпев эти муки, Сын Его вернётся без всякого урона?
Кто из нас чувствовал бы себя палачом, соглашаясь на необходимую хирургическую операцию, тем более, если риска в ней нет никакого?
Наша боль от утрат тем больше, чем меньше наша вера.
Наш страх за собственную жизнь тем больше, чем более мы хотим принадлежать не Богу, а самим себе. Этот страх и есть само по себе ощущение оторванности от Бога.

                Глава 18. Птицы небесные
На самом конце посёлка Фоминского жили две сестры. Старухами их назвать никак нельзя: проворными были не по годам. Выпить любили обе и себе не отказывали; скандалами и драками уже поднадоели всем. К ним за самогоном повадились  из ближних деревенек. Говорят, что в детстве они упали с печки. Вокруг их дома на всех заборах было развешено старое тряпьё, которое они собирали по свалкам. Свора бродячих собак прибилась к их дому, размножилась, и облаивала всех прохожих и проезжающих с очень серьёзной свирепостью. Младшая сестра – лет 50-ти на вид – убегала от побоев старшей искать защиты у соседей. Но с синяками видели их обеих. А впервые я их увидел на крыльце  церкви, когда посещал о. Алексея. Они были там одни «в своём роде»: других нищих просто не было. Внешность у них была идеальной для убогих: старость никого не красит, а у них на лице кроме того были и следы запоев, и печать врождённой умственной отсталости. Но «на работе» у церкви они всегда были абсолютно трезвыми. Оказалось, что они по большим праздникам доезжали даже до Москвы, и там умудрялись насобирать приличные суммы (младшая хвалились по пьяной лавочке соседкам): московские христиане были несравнимо богаче и милостивее провинциальных.
         
Шёл однажды я после службы по тропинке, чуть согнулся весь под тяжестью рюкзака с «приносом». А навстречу идут эти самые две сестры, тоже с рюкзаками. Издали заметили меня, посторонились, поклонились: «Здравствуйте, батюшка!». И показалось, что они с усмешкой на меня смотрели.
«А не сам ли я виноват? «Пыжусь», таскаю сумки с приносами, тяну, тащу.  «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут…». А чем кормить детей?
Взгляните на этих сестёр: они тоже ни сеют, ни жнут, но «пожинают» на паперти получше, чем я в алтаре». -  Не завидовал. Но было так стыдно и обидно за себя, за то, что на несколько месяцев  обрёк семью на нищету. И никакого просвета впереди.
Однажды я пожаловался о. Алексею на материальные затруднения.
«А ты думаешь, у меня не было проблем, я и сейчас-то не всегда ровно дышу, закупаю иногда иконы, крестики, медальоны, литературу и продаю с наценкой. Вроде бы – не хорошо. А бросить службу будет хорошо? Хочешь, я дам тебе товар, всё, что сверху моей цены, заберёшь себе».
   За несколько дней мы вместе с женой продали всё и получили весомую прибыль.
Жена даже колготки купила себе и девчонкам.
                К осени отопление в храме сделать не удалось. После всенощной службы (в субботу) я оставался ночевать в храме. Староста предлагал спать в доме сторожа – «там печка есть и кровать свободная» - но готовиться к воскресной службе и отдохнуть от всенощной в условиях «общаги» я бы не смог.
Включив мощный «муссон» - он был нужен  для просушки стен и штукатурки – я ставил под тёплый поток воздуха широкую деревянную скамейку, под голову подкладывал  свой портфель, накрывался своим полушубком, и спал  под шум вентилятора почти до самого начала службы.
Вспомнился фильм «Вий», где несчастного Хому в церкви одолевала нечистая сила:
  однажды пришлось  прежде, чем лечь спать на скамейку, долго прогонять проснувшуюся летучую мышь…
Как временный вариант жилья, приход снял комнату у одинокой пожилой женщины.
За «постой» староста обещал старушке починить крышу коровника. Чувствовать себя квартирантом – не очень-то и желанным -  было хуже, чем спать на скамейке   под шум муссона. Но и отказаться было неудобно.

Говорить проповедь я старался на каждой службе, по возможности, а на воскресной -  обязательно.
 Цитатами я не мучил и не загромождал, иногда, когда был не уверен, что запомню,  выписывал их на листок и не стеснялся зачитывать.
Но никто не мог сказать, что я читаю проповедь по бумажке.
Иногда,  кратенько сказав что-то «типовое» о прочитанном Евангелии, предписанном уставом, я находил повод сказать то, что считал интересным и нужным.
Например, всё, что думаю о праздновании Нового года.

  «Сегодня я вижу, вы не очень устали от службы. Даже какое-то воодушевление чувствуется.
Может быть это от того, что приближается Новый год?
Новый год и не думает уступать свои позиции празднику Рождества Христова.
Детская непосредственность в обожании новогоднего праздника так велика, что мало кто  осмелится сказать что-либо в упрёк людям, которые, уступая светским обычаям, готовятся к Новому году и празднуют его, принося в жертву отодвинутый календарём на второй
план праздник Рождества.
К сожалению, «принося в жертву» - это не образное выражение: ежегодно сводки новостей за первые дни Нового года сообщают, что число пожаров и погибших в них людей резко возрастает, начиная с новогодней ночи. На эту же ночь приходится пик травм, а также отравлений и сердечнососудистых заболеваний.
Многие поставлены в неудобное положение  прогрессирующей традицией празднования Нового года: сопротивляться  нет сил или желания.
Атмосфера ожидания праздника  превращается в обстановку массового  психоза.
Фактически, оскорбляется ожидание праздника Рождества Христова.
Невольно вспоминаются древние правила, оберегающие праздники от вольного или невольного оскорбления:
всякие общественные забавы и общественные увеселения, в том числе театральные представления, концерты, маскарады и разные зрелища, раньше запрещались в день Рождества Христова…
2 тысячи с лишним лет назад в Вифлееме были убиты 1000 младенцев для того, чтобы убить среди них и родившегося младенца Христа.
Не могут пляски с задиранием   нарядных  женских подолов отвечать настроению воспоминания об этих событиях.
Новый год - это праздник кремлёвских сказочников, праздник с хлопушками, мандаринами и шампанским.
Героем дня, точнее, всех дней празднования Нового года, стал Дед Мороз.
Где он родился, когда? - Без роду, без племени…
Ёлки зеленеют, огоньки блестят, мешки подарков раздают по всей стране, а душевного тепла от Деда Мороза всё меньше и меньше. 
Дошло до того, что уже малые дети не верят своим родителям, выслеживают их и ловят с поличным при подкладывании подарков, которые, будто бы, от Деда Мороза…
Над Новым годом тоже  глумятся, когда заказывают на дом Снегурочек без Деда Мороза…
Сколько можно закрывать глаза:  Снегурочка – внучка. А кто  её родители?  Отморозки?
Куда пропала бабушка?
Что делает Дед Мороз всё оставшееся после Новогодних праздников время? В спячку ложится? Или работает?
А какое  небывалое единство царит  в стране во время боя курантов!
Да, в нём энергии больше, чем во всех месторождениях нефти и газа…
А куда же она потом исчезает?
  …Кто-то скажет: не отнимайте у нас праздник детства.
И будет прав. Христос призывал быть, как дети, но есть предостережение от того, чтобы   не быть детьми по разуму.
 «…более всего прискорбны состязания, которые происходят в гостиницах и преисполнены распутства и великого нечестия: на самом рассвете мужчины и женщины, наполнив стакан и чаши вином,  напиваются с великою неумеренностью…
… Замечать дни, находить в них особенное удовольствие, зажигать на площади светильники, плести венки, есть дело детской несмысленности» - с такой проповедью обращался к своим современникам в 4 веке св. Иоанн Златоуст.
На много ли отличаются  наши новогодние праздники от тех, что были в 4 веке?
  И где же тут праздник детства?
«Церковь не может благословлять …балаганные представления, выходящие за пределы не только скромности и стыдливости, но даже простого общественного приличия» - писалось в начале 20 века в разъяснениях к закону о празднованиях.   
Будем хранить себя к нашему празднику Рождества Христова».
         
Так прошла зима. Иногда, по праздникам, приезжали обе дочери: помогали читать и петь.
К весне почти полностью обустроили алтарь. Сделали отопление от электронагревателя, но так, что я еле сдержался, чтобы не выругаться на старосту: отопительный бак он расположил в углу алтаря. «А кому он мешает?»
-  «Ты бы ещё туалет здесь поставил…». Староста или притворялся, или, действительно, считал нормальным из алтаря делать бойлерную.
На Пасхальную службу из соседней воинской части выпросил у командира несколько грузовиков, и в полночь путь крестному ходу вокруг церкви освещали мощные фары.
В хор были приглашены несколько человек из музыкального училища. Народу собралось неожиданно много,  не все могли попасть внутрь церкви, большинство толпились у входных дверей. Впервые за последние 70 лет в церкви звучало радостное «Христос воскресе!».
После службы и небольшого праздничного застолья я ушёл спать в церковь: в нашем «общежитие» было много гостей и никаких шансов отдохнуть.
 Муссон, конечно, уже убрали.  Я  пригрелся на полу, покрытом новым ковром, около отопительного радиатора.
 От усталости и тепла, не без участия выпитого кагора,  уснул так крепко, что не переворачивался и умудрился простудить спину.            
            
                После воскресной службы очередной рейс автобуса в сторону дома был лишь часа через три. Иногда с чувством преодоления какой-то досады или обиды я брал рюкзак за спину и отправлялся пешком по дороге в надежде на попутную машину. Дорога проходила среди красивого смешанного леса.  Никакой гарантии, что найдётся попутная машина, конечно, не было. И, если не найдётся, то идти пешком до магистрали было бы часа 3…
Но ни разу не было так, чтобы кто-то не подвёз.
В руке – портфель, за спиной – рюкзак с приносом;  в хорошую погоду такие прогулки  даже нравились. Они, по сути, были какой-то демонстрацией обиды.  Вот, мол, вам: ни дома, ни денег не имею, но мне вашего ничего не надо… Иду в полную неизвестность… 
Для службы было трудно найти не то что певчих, а, даже, чтеца. Пробовались на эту роль и староста, и прихожане с высшим образованием, но никто не захотел себя утруждать необходимыми упражнениями. Поэтому петь и читать приходилось  самому. А голос у меня был такой, что… можно сказать, что его не было совсем. И всё же, главной причиной моей регулярной усталости после служб было нарастающее в душе недовольство своим положением, чувство униженности. Со старостой были вполне откровенные отношения. Я ему рассказал историю своего стремительного роста от духовного младенца до настоятеля (иногда вместе ехали в автобусе).
- Я понимаю, что опыта у меня нет. И духовный багаж невелик. У меня нет мечты о карьере. Мне предложили служить, я не мог отказаться. Но пока я служу, то и условия будьте добры создать. Пусть я стану недостойным вашей щедрости. Под меня не нужно будет «копать», строить интриги, чтобы отстранить в случае непригодности. Скажите, - и дня лишнего не останусь. Но не надо мне испытательные сроки устраивать. «Себя испытывайте» - это апостол Павел сказал, а не я. Вы для чего настоятеля у владыки просили? Прежде, чем корову покупать, для неё сарай строят. И думают, чем её кормить.
А чего удивляться? Разве на всех ударных стройках страны не так же относятся к людям? Землянки, бараки, бездорожье – без этого всего и романтики нет…
Как-то так получается, что романтика стала материально выгодной государству.
20 век! А в Армии лишь недавно стали вместо портянок выдавать носки.
Причём, до этого новшества солдатам запрещали носить даже то, что им присылали из дома.   
Староста не спорил, не возражал. «Отец Георгий, Вы только служите, всё будет. И зарплату повысим. Москва не сразу строилась…».

Зато, сараи вместо сгоревших во всём посёлке, как в сказке, все построили быстро…
За спиной послышался шум мотора. Я поднял руку, грузовик остановился.
- До станции подвезёте?
- Только в кузове, сам видишь: кабина занята.
Я перекинул ногу через борт и увидел, что половина кузова была загружена тушами забитых замороженных свиней.
«Вот он, промысел Божий! Что бы это могло значить? Почёт по достоинству? Или знак ожидаемой участи?»
Из-под брезентового полотна, прикрывающего туши, выглядывали опалённые свиные морды: крупные уши, узкие щели глаз и пятаки представляли собой зрелище не столько мрачное, сколько комичное.  Смесь этого комичного с серьёзным недоумением по поводу смысла происходящего создавала почему-то бодрое, весёлое настроение.
Поездка со свиньями в одном кузове совершенно не нарушала логику  жизни в последние месяцы. «Трудящийся достоин пропитания», «Какой воин служит на своём содержании?». Такого унижения прав трудящегося я не видел  за всю жизнь. И это там, где должна быть во всём любовь христианская! За что я и моя семья обречены на нищенство? Причём,  невзгодам пытаются придать вид подвижничества и подражания Христу…
Я был много наслышан о многочисленных скандалах на других приходах между настоятелем и приходскими старостами. Иной раз срывались и сами отцы-настоятели: напивались в алтаре до безобразия, блудничали, назначали непомерные цены за требы. Против некоторых энергичных настоятелей целые делегации к митрополиту приезжали.
 И не всегда владыка принимал сторону приходов: иногда за организованным протестом прихожан просматривались интриги старосты, полноправно распоряжающегося всеми финансами и не терпящего никакого контроля над собой…
Но отстранённых или перемещённых на другой приход священников было несоизмеримо больше, чем отстранённых старост.
«Ну, что мы помним про свиней? Мясо свиней – смертельно опасная пища. Но, умеючи, едят. И ничего. Христос изгнал бесов из одержимых, но позволил им войти в свиное стадо. Блудный сын завидовал свиньям, потому что хозяин кормил их досыта.  Есть тут общий знаменатель? Бесы погубили свиное стадо,  а этих свиней кто погубил? Или они выполнили своё высокое предназначение?
Почему так устроена жизнь: столько всего симпатичного у домашних зверюшек! Столько подобия с людьми. Им даже имена дают. К ним какие-то тёплые чувства испытывают: за ухом, например, свиней чешут. А какие они забавные все, когда маленькие!
И вот, приходит время,  и раз! – ножом их по горлу…
Бог сотворил человека по образу и подобию своему…  А для чего же мы понадобились Богу?  Живём, радуемся – и то, не все и не всегда – и вдруг: старость, болезни… 
У свиней кровь по составу ближе всех к человеческой!  Свинья подобна человеку изнутри. Человек подобен Богу снаружи.  Свинья при внутреннем подобии человеку часто отвратительна.   Она даже детей своих может сожрать.
А человек, при своём внешнем подобии Богу, бывает отвратителен? Ещё как! 
Стадо свиней положило душу свою за спасение одного бесноватого! Ну, не добровольно, конечно. А эти кого спасли?
А какой знак расположения ко мне Бога я хотел бы получить? Богатство? –  исключено:  «Горе вам, богатые». Мученичество? Я бы не оценил сейчас такой чести, принял бы за наказание. Унижение? – Вот и получаю! Тайно, щедро, красноречиво, в меру терпения.
С лихвой. Всё по-Божески. На ассенизаторской машине меня уже подвозили…».
Никакого «прозрения» не получалось из этого сумбура мыслей, проносящихся в моей голове. А  хотелось увидеть вразумление от Бога.    
«Одно ясно: свиней везут не на убой. И мне  с ними сегодня по пути…  И это утешает» - улыбнулся  я, оптимистично заканчивая свой мысленный монолог.
                От хозяйки квартиры время от времени приходилось слышать про дорогие лампочки, которые то и дело сгорают, про печку, которая много дров съедает. Однажды после очередной службы я не увидел её среди прихожан. Оказалось, внук хозяйки на неделе был арестован по обвинению в убийстве с изнасилованием: поймали женщину в лесу, а мужа убили.
Я, как узнал, сразу «съехал» с квартиры, и опять стал ночевать в церкви.
               Через некоторое время я подал митрополиту рапорт с изложением всех затруднений в своём становлении, но в очень сдержанном тоне, без всяких требований: «Прошу оказать моральное содействие приходскому совету в решении вопроса о предоставлении мне отдельной жилой площади. Прошу оценить готовность церкви к освящению её полным чином и принять решение о возможном сроке освящения».
 Через несколько дней приходит телеграмма с вызовом о.Георгия и старосты на приём к владыке. И вот мы после обычного ожидания в приёмной и взаимных приветствий, сидим в кабинете владыки.
«Ну, то, что люди стали ходить на службу – похвально. Там на складе я кое-что велел отложить для вас: утварь всякая, книги, иконы – примите в дар от Епархии. О дате освящения сообщим позже. А о вопросе жилья для настоятеля мне было даже странно слышать: как же это так? Вы целый год просили у меня настоятеля! И котёнку свой угол нужен…
-Всё будет в ближайшее время, владыко. Мы уже наметили варианты - заверил староста.
- Конечно, и Христос не имел, где главы преклонить. Но мы же не должны подражать плохому. Как я понял, конфронтации у вас между собой пока нет? Отец Георгий, так?
-Так, владыко. Не смотря на всё, сделано в церкви очень много.
- Ну, успехов вам. А я в ближайшее время пришлю кого-нибудь посмотреть на ваши труды. А, может быть, и сам выберусь.

               
   Глава 19. Новое назначение
Однако, через месяц события развернулись совсем неожиданным образом.
 Я получил назначение настоятелем церкви в районном центре. Там уже заканчивались отделочные работы внутри алтаря. Приход был совсем рядом с городом, в получасе езды на электричке.
«Задача очень конкретная. У главы администрации там скоро выборы. Нужно до них освятить церковь. Я даже день тебе назову… О всём, что может помешать освящению в срок, немедленно сообщать мне. Я обещал… Не подведи» - напутствовал  владыка при вручении своего распоряжения о новом назначении.
Новый приход был мечтой многих гораздо более опытных священников всех окрестных приходов. Единственный храм на весь районный центр! Недостатка в средствах быть не могло. Помощь администрации и местных предприятий была обеспечена. В приходской совет входил бывший директор крупного завода областного значения. Старостой был бывший оперативник уголовного розыска. На пенсию он ушёл уже давно, построил себе дом. В церковные дела вошёл энергично.
Мне некогда было узнавать о мотивах  моего нового  назначения. Но радости своей я не скрывал: это было, по крайней мере, решением многих старых затруднений.
Первая встреча со старостой состоялась у него дома. На кухне бегали забавные красивые козлята. Маленькие, они вели себя, как собачата: ласково, озорно.
«Вот, батюшка, покажу тебе, что у нас уже есть, чтоб ты знал, что нам ещё нужно…»
На чердаке сарая, среди соломы лежали завёрнутые в тряпки несколько икон, лампады, подсвечники, старое Распятие. Работы по ремонту церкви были уже организованы, сроки окончания их просматривались реально.
- Иван Андреич – так звали старосту – давай думать, где взять денег, чтобы к открытию церкви закупить товар в лавку и всё недостающее. Деньги мы можем вернуть не позже, чем через месяц после начала службы. Помещение церковной лавки должно быть готово за пару дней до освящения. Продавца нужно подбирать уже сейчас. По-моему, туда нельзя ставить никого из работников торговли. Если никого не найдёте, можем временно мою жену поставить.
            С первых дней, как только я пытался вникать и влиять на организацию работ, я почувствовал сопротивление и неприязнь старосты, Положиться на него и оставаться в неведении я не мог: перед митрополитом в ответе был я. Брать все заботы на себя, стремиться к полному контролю было невозможно, потому что только староста имел право распоряжаться деньгами. Тем не менее, по моему предложению с администрацией договорились о том, что приходу дадут беспроцентный заём со сроком возврата  не более месяца.
На деле это выглядело предельно просто: я подъехал к банку, какой-то предприниматель снял деньги со счёта и передал их мне. Я впервые держал в руках целый миллион. О том, что надо бы подстраховаться и взять охрану,  даже не подумал. Не предполагал, что придётся самому этим заниматься. «Расписку-то нужно давать?» - спросил я у владельца денег.
- Да нет, зачем: все же знают. Если вам не верить, то кому же?
Этот ответ мне понравился. Сколько сложностей и подлостей творится по простой традиции обмануть ближнего, пока он не обманул тебя.
        В тот же вечер я отправился на своей машине  в Софрино. Среди сравнительно недорогих икон всех размеров, можно было видеть роскошные оклады из серебра и золота, золотые наградные кресты с драгоценными камнями. Читая прейскуранты на изделия, я не переставал удивляться, и всё меньше у меня оставалось доводов против убеждения в том, что рядом с возрождением церкви идёт самая обыкновенная по сути, но невиданная по масштабам нажива; женщина с опухшим от пьянства лицом и синяками, покупающая оптом в киоске медальоны и крестики, была невольным символом, образом скрытой сути происходящего рядом с подлинным возрождением православия.
Староста, принимая товар, не скрывал радости: в таком количестве и он не видел того, чем торгуют в церковных лавках. Книги, иконы, вино, свечи… Машина  была перегружена так, что на каждой яме скрипела, и  боялся, что не выдержит подвеска.
За все расходы  сделал письменный отчёт для бухгалтера.
             И вот наступил день освящения. Внимание к событию было почти ажиотажным. Телевидение и газеты за несколько дней давали репортажи и комментарии. Глава администрации, в чёрном кожаном пиджаке,  нашёл меня среди суетящейся в последних хлопотах толпы, поздоровался: «Отец Георгий, какие есть проблемы? Я могу чем-нибудь помочь?»
- Не решён  один вопрос.  Из епархии будет около десяти человек… Их нужно на одну ночь где-то поселить, вечером накормить. С обедом праздничным уже определились. Нужно только уточнить, сколько человек будет от администрации.
- Хорошо. Это решим. В случае каких-то затруднений, без церемоний – обращайся прямо ко мне.
В хор были приглашены временно опытные певчие из соседних церквей. Три женщины, певшие раньше в других приходах, объявили, что хотели бы остаться в новом храме постоянно, потому что совсем рядом жили. И это было радостной новостью.
В длинном списке необходимых для освящения и  выполненных дел появлялось всё больше галочек: почти всё было готово.
Но далось всё не без труда: попробуй, найди кованые гвозди для престола и «Розовую воду» для его освящения…
Вечером в субботу я начинал первую всенощную в новом храме.
Вскоре приехал епископ со своей свитой: иереями, дьяконами, иподьяконами. Служба проходит при переполненном храме и неисчезающей толпе у входных дверей. Простые, не богатые люди приносили в дар церкви ковры, иконы, старые книги.  Воскресным днём народу было ещё больше. Всё прошло отлично. Радость была всеобщей и неподдельной. Особенно это почувствовалось на банкете. 
Я предполагал, что нужно будет что-то сказать, но не ожидал, что первый тост будет поручен мне. Старший дьякон тихо подошёл и шепнул: «Батюшка, начинайте: первый тост Вы должны сказать».
«Ваше преосвященство, господин глава администрации, уважаемые прихожане и гости нашего праздника. Сегодня при вашем участии закончен огромный труд возрождения ещё одной церкви на нашей земле.  Сегодня в алтаре этой церкви освящён престол,  за которым отныне  каждую литургию будет невидимо присутствовать Христос. Большинство из нас уже не совсем в молодом возрасте, мы знаем, как трудно душе без Бога. Мы все надеемся, что труды наши послужат укреплению веры нашей. Я благодарю всех, чьим трудом были построены стены церкви.  Мы как бы позвали к себе Бога, построили Ему дом. Теперь будем внимательно слушать Его. И не только слушать, а и жить по слову Его. Как в своём доме, мы делимся своим теплом с нашими близкими и получаем тепло от них. Так и в церковь будем нести наше покаяние, наши молитвы, нашу благодарность Богу. И по вере нашей воздастся нам.
Поздравляю вас всех со счастливым началом благого дела. Предлагаю тост за духовное и телесное здравие всех участников строительства церкви, всех совершителей и участников её первой литургии - за вас!»
После третьего тоста градус торжественности понизился.  Тосты шли один за другим. Застолье приняло вид обычного праздника. Вина было закуплено с избытком, чтобы не опозориться, я сам убедился, что два ящика отложены про запас.

Когда застолье подходило к концу, несмотря на то, что вина на столе было ещё много, ко мне подошёл старший дьякон со своими помощниками за «вознаграждением», которое было уже приготовлено в конверте. Сумма была определена  старостой «исходя из возможностей» и с учётом размера вознаграждения епископу: ни у кого не должно было быть больше. Я отдал конверт, дьякон заглянул в него и спросил: это мне одному?
- Это на всех.  Владыке я уже отдал.
- Но это мало, батюшка, освящение всё-таки, так не принято…
- Отец дьякон, я не свои деньги даю, а передаю то, что может дать приход.
Дьякон сверкнул глазами и, ничего не говоря, отошёл.
Вопрос денег обговаривали заранее: по обычаю, деньги должен давать настоятель. Но сумму я сам определить не мог. «Хватит и столько» - сказал староста, передавая мне деньги…
Через некоторое время я заметил, как иподьяконы, будто чем-то встревоженные забегали, заглядывая во все комнаты столовой.
Потом выяснилось: всё, что было отложено про запас – вино и закуски -  бесследно исчезло.   
       
На «банкете» по случаю освящения церкви была и «матушка» Вера.
По пути она сказала мне: - Хотела в другой обстановке сказать, но придётся сейчас: у девочек наших, возможно,    появится  брат…
-Да, может быть и не один ещё…
- Ты не так понял: не когда-нибудь, а скоро, точнее – он уже есть.
- ?! …
-  Но ещё не поздно…
-  Не вздумай!
Андрей обнял жену, прижался к ней так, как давно уже не прижимался: всей душой, а не только телом.
-  Я раньше как-то и не обращал на это внимания: ну, сходила ты в больницу, через пару дней опять здорова… А сейчас, как представлю, что такие красавицы
могли бы не родиться… Давай нам братика. Обязательно. Ладно? Я ничего непоправимого не делаю. Уж, завод-то с моей обычной зарплатой никуда не уйдёт от нас. Не волнуйся. Пока всё под контролем.
Если ты потребуешь уйти со службы, значит, это действительно будет необходимо. Ну, что мы, не прокормим их что ли? А богатыми мы и с двумя детьми не будем. 
       
 Глава 20. Козни

Наступили будни. Через месяц я спросил в церковной лавке: на сколько продали товара за месяц?   
-Миллион семьсот, но ещё немного остался товар.
Спросил у старосты: долг отдали администрации?
-Батюшка, Вы бы не совались в хозяйские дела. Служите себе потихоньку, получайте зарплату. И всё будет хорошо. Забудут они про наш долг и простят…
По возрасту староста был старше меня.
Но за «не совались бы» в другой ситуации я бы заставил ответить. А здесь решил сдержаться.
- Иван Андреич, Вы должны знать с кем и как можно разговаривать. Мне не хочется верить, но это похоже на объявление войны. Если деньги в течение недели не будут возвращены, то я со всем приходским советом приду к тебе домой и сам провожу тебя с деньгами до администрации.. Я занимал под обещание вернуть. И верну. Это понятно?
Староста слегка побледнел при последних словах, но смолчал и ушёл. Деньги были возвращены. Через пару недель после литургии пожилая женщина передаёт мне большую записку: «Батюшка, дома прочитайте».
Подходит замстаросты, бывший коммунист и директор завода, Павел Михайлович:
-  О. Георгий, мы практически решили вопрос о служебной машине для Вас. «Волга» в хорошем состоянии, меня ещё на ней возили. Завод передаёт её в дар церкви. С квартирой нужно обсудить: или строить, или выбрать в старом фонде и отремонтировать…
-Павел Михалыч, а зачем на пороге это решать?  С жильём тоже срочности нет никакой: я же рядом живу. Но приятно слышать, что забота есть. Вы мне расскажите, как организовался приход, как Вы в совет вошли, как Иван Андреич старостой стал?
- Я ещё работал тогда. Мог реально влиять на дела. Пришли ко мне несколько женщин, просят: помоги церковь восстановить. Я сначала просто не отказал, а потом так увлёкся, что на оперативке каждую неделю своего зама заслушивал по делам на приходе. Сам вникать в детали я не мог. И порекомендовал Иван Андреича в старосты, всё-таки из «органов» человек, хозяйственник, не пьяница. Я ему помогал его собственный дом отстраивать, в каком-то смысле он был мне обязан…
- Павел  Михалыч, а что это с вашей стороны: меценатство, милостыня, или, как раньше говорили, общественная работа?
- Я, конечно, бывший коммунист, член горкома, но я не фанатик марксизма, далеко не фанатик… Я не хочу притворяться: на службу редко хожу, не достаиваю до конца, не причащался ещё ни разу. Как там, в Библии говорится: «Возлюби Господа Бога твоего всем разумением твоим». Когда всё пойму, осознаю, тогда, может быть, и на колени встану молиться.
- А вдруг выяснится, что всё это всё-таки «опиум»?
- Я пока уверен, что атеизм наш, как что-то вроде самогонки, в которую для крепости бросили табачку. У меня совесть не выдерживала слушать эту дребедень на занятиях в институте. Уверен, что преступление - прятать от людей Библию. «Слово о полку Игореве» изучают в школах, а Библию замалчивают. Хотя детей приучают говорить «спасибо»…
В церкви извращений тоже достаточно. Так что, я сейчас в напряжённой работе над собой. Думаю, на всю жизнь её хватит.
- Бог в помощь, Павел Михалыч.
Дома я вспомнил про записку женщины и прочитал её.
«Батюшка Георгий. Не могу молчать. Вижу, что Вы и не подозреваете, какой иуда всё время около Вас и какие козни он замышляет. Боюсь за Вас, батюшка. Староста прилюдно распускает такие сплетни, что как его земля терпит. Говорит, что Вы на старом приходе всё разворовали, машину себе купили. Прямо в церкви стоит с книжкой и следит за службой, какую бы ошибку найти или промашку. В церковной лавке запретил Вам говорить, сколько и чего продано, говорит, что Вы хотите свою жену поставить за прилавок, чтобы нажиться. Батюшка. Не знаю, чем всё кончится, но будьте осторожны, не давайте лишнего повода. А я рада помочь Вам, но не знаю, чем могу. Пытаюсь урезонить старосту, пристыдить при всех, так он грозит меня и в церковь не пускать. Колдунья ты, говорит. Но я его не боюсь. Батюшка! Как тебя староста ругал при всех! Не надо нам, говорит, его. Я не выдержала, говорю: что ты прыгаешь как козёл? Ругай меня, я его выбрала. Ты ещё не вся двадцатка. Как решат, так и будет. Но я ошиблась. Он меня выбросит из двадцатки. И Павла Михайловича. Мы мешаем ему. Я и не хочу быть в совете при этом старосте, но и бросить всё не хочу. Это Павел Михайлович ходил к председателю райсовета, а потом ездил к владыке и просил за тебя. Ты нам понравился, мы были у тебя на службах. Пока мы обошли старосту, вот он и бесится теперь. А цель его, чтоб были вокруг одни родственники. У него сын в Загорске учится… А теперь боюсь и переживаю за тебя. Он страшный человек, его надо бояться. Прости, что называю тебя на ты. Я постарше.   Одна из певчих, Ольга, пожаловалась, что староста не велел певчим давать из «приноса», они, мол, зарплату получают. Они и Вам-то не дают ничего хорошего. А старушек на освящении как обидели! Позвали их печь просфоры, у нас никто не умеет ещё. Они не хотели, мы старые, говорят; еле уговорили. После службы подходят они к Марье Петровне, она отвечает за принос, а та прогнала их, мол, Иван Андреич не велел. Попрошайками даже назвала. До слёз довели старушек. За всю жизнь, говорят, такого стыда не терпели. Такого мы нигде не видели. Батюшка, это добром не кончится. Помоги тебе Бог».
Несколько человек из тех, к кому я приходил домой на требы, как бы по секрету, говорили, что староста спрашивал у них, сколько я беру за отпевания и причащения. Но здесь ему компромата не удалось набрать: «Плату»  я никогда не требовал: брал, сколько дадут. На вопрос «Сколько?» ответ был стандартным: «Сколько считаете возможным».
Однажды после причащения больного на дому подошли ко мне  две женщины более чем средних лет. «Батюшка, вот посоветуйте, как нам быть. Староста называет нас колдуньями. Говорит, чтобы ноги нашей не было в храме. Не пустил даже на освящение…
Что же, нам так и быть отшельницами? Мы же крещёные…»
- А староста, значит, анафему вам объявил?
- Выходит, что так…
- Чем же вы его так разозлили?
- Мы от болезней помогаем иногда, а он бесится…
-   Если решитесь, дайте знать как-нибудь, когда придёте. Я сам встречу вас и проведу.
А со старостой поговорю.
             Наступает день зарплаты. Староста не подходит и не появляется. Каждый день просрочки действует угнетающе и материально и психологически. Я посылаю сторожа за ним. Приходит не сразу, выдержав паузу часа полтора: Звали, батюшка?
- Иван Андреич. Вы читали, что «трудящийся достоин пропитания»?
В ответ - нахальная улыбка.
- На заводах тоже, бывает, задерживают.
И добавил снисходительным тоном, глядя, по обычаю, куда-то мимо меня: «Завтра выдам».
- А почему «завтра»? Какие проблемы? Мы с Вами определили день выдачи. Кстати, на заводах выдают два раза в месяц.
 - Ну, мы ещё не зарабатываем, чтобы два раза-то давать. Суета, батюшка, дела. Сами знаете. Рабочим надо заплатить. Их обижать нельзя.
-А меня?
Та же самая ухмылка, прячет глаза: «Заплатим, батюшка». 
- Иван Андреич, а за что ты женщин назвал колдуньями и на службу не пускаешь?
- Пожаловались… Колдуньи, потому что. Лечат...
- А ты разве не читал, что Христос велел больных исцелять?
Что он с грешниками ел и пил. Ты расскажи об этом тому священнику, у которого причащаешься. Что он тебе скажет?
…Через некоторое время староста куда-то исчез: не появлялся на службах, никто его не видел в городе. «Болеет» - сказали мне. Я уж собрался организовать его посещение, но  староста появился на очередной всенощной. Посмотрев на него, я испытал что-то среднее от удивления, испуга и радости: под глазами Иван Андреича мрачно «светились» характерные  жёлто-зелёные подживающие синяки. В сочетании с царапинами на лице это давало несомненную картину побоев. Может быть, ошибались, что он не пьёт?
Через некоторое время узнали, что у старосты в доме случилась ещё одна  неприятность, почти беда: среди бела дня в общем стаде зарезали его корову (голову отрезали и бросили, тушу увезли).
               После службы на Рождество, по обычаю, собрались за праздничным столом всем приходским активом. Мы со старостой оказались за столом рядом. В обычном сдержанном шуме застолья я спросил: «Иван Андреич, целый год почти молились о мире всего мира, а к нам на приход придёт мир в Новом году?
-Какой мир, батюшка? Ни мира, ни войны. Вы служите, а там, как Бог даст.
- Ну, спасибо за искренность. Сразу после зимних праздников  староста  собрал приходской совет и большинством голосов вывел из его состава  Павла Михалыча «за неверие», а Раису, ту самую женщину, которая написала мне записку об интригах старосты, - за неучастие в субботниках. Проголосовали почти все послушно.
Павел Михалыч при встрече со мной сказал: «Мне должностей  не нужно, но я не понимаю эту воинственность и наглость. Я не понимаю, почему он так смело гнёт свою линию. Не понимаю, кто за ним стоит? Сын у него через год кончит семинарию, дочь учится на регентских курсах, но неужели из-за них он съедает всех?
- Меня тоже не волнует моя личная участь на этом приходе. В чём другом, а в этом я полагаюсь на Божью волю. Но я не могу позволить, чтобы бывший опер прогонял из церкви людей за неверие.
-Да-а, не думал, что в церкви тоже склоки разводятся.
- Павел Михалыч, скажите прямо: я виноват в этих склоках? Может быть, плохо, что я не воюю, не поднимаю людей?
- Да что Вы, отец Георгий! Всё это уже давно назревало. Тлело и дымило. А сейчас вспыхнуло.
Через неделю, дав остыть эмоциям, я отослал рапорт митрополиту с изложением всех  разногласий со старостой, добавив, что без принципиальной оценки случившегося служение в полном объёме невозможно.
Недели через две приходит телеграмма, где о Георгию и старосте поручается в назначенный срок обеспечить собрание приходского совета в полном составе  «для решения имеющихся вопросов». Староста поставил стол и скамейки в той части церкви, где во всю шли ремонтно-восстановительные работы. К столу можно было пройти боком между наваленных куч строительного мусора, досок, корыт с раствором цемента и штукатурки.
- Иван Андреич, ты место собрания или расправы готовишь? Секретарь владыки приезжает, протоиерей! А ты его – в грязь? Перенесите всё наверх. Не позорьте приход.
- Батюшка, храм – место святое. А стружка – это не грязь. На исповедь и не такую грязь приносят…И ничего.
-   За святость места  беспокоишься? Знаешь, что грязью собираешься поливать меня…
Когда вошёл в двери о.Николай, секретарь владыки, назначенный для разбора  конфликта, и окинул взглядом место заседания, то с недоумением и строго воскликнул:
 «О.Георгий, а что,  достойного места для собрания совета не  нашлось?»
-О.Николай, староста уверен, что другого места мы недостойны, а к замечаниям моим он уже отвык прислушиваться.
-В чём дело, Иван Андреевич?!
Староста покраснел, смутился, сверкнув глазами в мою сторону.
-Сейчас, 10 минут - и всё будет готово.
Перешли в храм, и о. Николай начал собрание.
«Ну, что, братья и сестры. В последний раз мы с вами виделись на праздничном обеде по случаю освящения храма. С хорошим настроением мы тогда расстались. Сейчас идёт пост, молиться бы надо. Но не терпит лукавый, когда всё благополучно у православных. Я хорошо помню, в каком состоянии был храм всего 2 года назад. Разруха была. Вы, вашими руками, вашими молитвами сделали так, что теперь, куда ни взгляни – глаз радуется. Достроится нижний этаж, так к вам со всей области будут приезжать: нет таких церквей больше, с такой архитектурой. Владыка не смог приехать на освящение престола, но следит и ждёт, когда будет закончен ремонт в нижнем приделе. И вдруг получает письмо от старосты!» О. Николай не спеша достал конверт с письмом, достал очки, начал читать:
«…с первых дней службы настоятель церкви, о.Георгий, не гнушался брать деньги за требы на дому, иногда совершал чин отпевания без кадила или один, без певчих… пытался назначить на должность продавца церковной лавки свою жену. При совершении литургии и других служб все ектиньи у царских врат читает по книжке…»
Я не прочитал и половины всех обвинений. О. Георгий, посмотрите вокруг: всё это сделано силами прихода под руководством его совета. Как можно враждовать с этими людьми? Объясните, что происходит?  Вы знаете, сколько сейчас приходов ждут от владыки своего настоятеля? Уже готовых, отстроенных!  Нет у нас священников, не хватает.  Откуда им взяться? И, тем не менее. На тех приходах, куда уже назначены иереи, происходят скандалы и распри. До демонстраций и рукоприкладства доходит. Иногда виновными признаются и священники. И убираем с приходов.  И запрещаем в служении. Владыка наш очень мягкий человек. Его трудно вывести из себя.  Но приходят иногда от имени приходов, с усердием не по разуму требуют: дайте нам того батюшку, а не этого! Смотрю со стороны на таких прихожан: если они с владыкой так спорят, то, каково же было их настоятелю? Так что, есть такая болезнь роста.  Храм Божий – это не стены побеленные. Не купола и звонницы.  А – вы.  Но справедлива и в церкви поговорка: рыба гниёт с головы.  Пожалуйста, о. Георгий, что вы хотите нам сказать?»
- Во-первых, мне было  удивительно слышать, что поводом для собрания стало письмо старосты с жалобой на меня. Это я писал митрополиту рапорт и просил срочно помочь нам решить все разногласия, которые уже привели к немалому расстройству дел, а могут привести к ещё большему. Все обвинения старосты не стоят серьёзного разбора, потому что по существу они несерьёзны. Например:  Вы, о. Николай, прекрасно знаете, что ектиньи  предписано читать по служебнику даже опытным служителям. Чтобы не случилось нечаянной ошибки.  Кадило на отпевании, конечно нужно, но что правильнее: отпевать без кадила или вообще не отпевать, а послать людей, убитых горем, искать другого батюшку, у которого есть собственное кадило всегда при себе. Я виноват в том, что не нашёл, что продать из дома, чтобы купить себе кадило. А в своём рапорте я просил дать оценку некоторым поступкам старосты. Перечислю некоторые из них… А впрочем, не буду. Моего рапорта и не существует. Есть только письмо старосты. Я не могу преуменьшить заслуг прихода: церковь почти построена, служба проходит, совершается литургия…  Но, когда староста присваивает себе право судить о вере человека, делать из своих суждений практические выводы… Вы только подумайте: в протоколе записал: исключить из состава совета за неверие! И кого? Человека, который сделал для восстановления, может быть, больше, чем сам староста. Это произвол. Или расправа.
    Он уже того и гляди инквизицию заведёт: додумался людей колдуньями обозвать. Он взял себе право пропускать в церковь тех, кого он считает возможным пропускать.  Ведёт  себя, как барин, не считаясь ни с приличиями, ни с традициями. Обвинил в стяжательстве старушек, которые пекли просвирки, женщин, поющих в хоре! Да у старосты куры больше съедают от приноса, чем певчие хора.
- Побойтесь Бога, батюшка…- бросил реплику староста.
- А я и боюсь Его. Поэтому, чтоб не прогневить, и отказываюсь брать принос из Ваших, Иван Андреич, рук. Чтоб не сказали, что я со своим семейством объедаю Вас. Поэтому и не молчу. Смолчать, значит согласиться с Вами, быть заодно с Вами. Слава богу, я служу не Вам и не за Вашу зарплату, которую Вы мне регулярно задерживаете.

Как потом выяснилось, у входа в церковь староста поставил своих людей, чтобы ни в коем случае не допустить на разбор ни Раису, ни Павла Михалыча, ни других прихожан, способных встать на сторону настоятеля. 
Через неделю пришёл вызов в епархию. Владыка пригласил о. Николая,  спросил его:
- Как вёл себя о. Георгий?
- Я опасался, что будет скандал. Но нет, ничего недостойного не было.
- Ну, о.Георгий, деньги брал за требы?
- А кто же их не берёт. Это и не запрещено.
Ну, не так же…- несколько смутившись, ответил владыка. – А за этого коммуниста-то, что уж ты так вступился? Они не жалели ни церквей, ни служителей…
- Он первым начал строительство церкви. И больше всех сделал для этого. Изгнать из Совета за неверие не всякому в голову придёт… Вступался за тех, кого несправедливо обижают…
- А жену-то зачем в церковную лавку назначал? Женское дело – мужа да детей кормить да обстирывать.
-  Мне вся семья моя помогает,  кто чем может. Дочери в хоре поют. Но я не назначал жену, и даже не просил, чтобы её назначили, а предлагал на тот случай, если никого не найдётся. Жена моя сына ждёт на последних месяцах. Так что планов на неё у меня не может быть. А староста показал себя, как опытный склочник и клеветник.
- Да-а, заварил ты кашу…Как бы дальше не зашло. Придётся по живому резать. Давай-ка переходи на другой приход, в Гнилицы. Там настоятель постарше тебя, поопытней.  Обоим вам будет польза. Согласен? 
Когда владыка произнёс «в Гнилицы», мгновенно пронеслась мысль: «Староста будет оправдан?  Это осуждение! За что?» 
Могу понять, что нельзя ссориться с приходом и старостой. Но хотелось услышать хотя бы сочувствие в поддержку от владыки. Да, я нуждался в простом ободрении, ни одно из моих обвинений старосты не получило принципиальной оценки…
И просто физически так надавили все воспоминания о бытовых тяготах, что никаких сомнений не было ни секунды: для ещё одного подвига терпения и смирения  сил не находилось. 
- Я не готов сейчас служить. Надо обдумать всё.
- Ну, тогда – за штат.  О. Николай, оформите распоряжение, и пригласите там следующего.
Глава 21. Разбор полётов
«Где, в чём ошибка? – спрашивал я себя по дороге домой  – неужели я совершил что-то такое мерзкое и непоправимое, что владыка не нашёл двух слов в поддержку или обличение меня?
А секретарь, о. Николай, себя как вёл  на собрании?
Пусть я не прав, так, скажи, как сослуживец, как соратник.  Отчего такая холодная и враждебная субординация? Не от того ли, что я ещё ни разу не привозил секретарю «конвертики», как это делают другие иереи и, особенно, старосты?
Да и владыке, наверное, пора было вернуть «должок», а у меня нечего  дать даже при желании.  Если в системе «конвертиков» нет греха, то почему же она существует, как бы, негласно и нелегально?»
Я понимал, что  под настроение некоторой досады  могу много напраслины наговорить.
И переменил тему размышлений. Вспомнил, что «освящённую» пшеницу, над которой были прочитаны молитвы, растащили мыши. Что   хлеб для причащения больных на дому  пришлось сжечь потому, что он тронулся плесенью.
Вспомнил, как в кафедральном соборе приходилось «потреблять» остатки «тела и крови Христовых» из потира, а там оставалось иногда грамм по триста… И всё надо был выпить.
Глубокое сомнение в сущности таинства евхаристии давно уже беспокоило меня. Я много прочитал на эту тему и склонялся на сторону тех, кто не верил в «пресуществление» вина в кровь и хлеба – в тело Христово.
С тем же воодушевлением, с той же радостью и чувством истины, с какими я когда-то открывал для себя Библию,  я прочитал доводы многих известных людей, подвергающих сомнениям православные таинства.
«А если бы не было конфликтов, если бы всё гладенько шло, и в материальном плане было бы всё благополучно, стал бы я служить со своими сомнениями? Мог бы делать вид, что совершаю таинства?»
Я чувствовал, что сбросил  тяжесть с души.
Не мог бы я служить, зная, что обманываю людей.  Слишком дорого  было то вдохновение, с которым я решился стать священником. Тяжело  было предаться в руки Бога, отбросив все житейские попечения. Но я сделал это, помня  о том, что надо быть готовым отречься ради бога и от жены, и от детей.
Я чувствовал себя разбитым, но не побеждённым. 
«И с чем же я останусь?  Протестантом буду? Или придумаю себе свой символ веры? – Ну, это уже будет следующая страница»
Я вспомнил возражение о. Алексея на его сомнения перед согласием на священство:
«Дух святой даст тебе силы. На себя не надейся».
«Не дал? Испытал, увидел сомнения и отвернулся? А может быть, наоборот, увидел, что не соблазнился я на серебряники лицемерия, и освободил от искушений?
Веру-то уберёг. Не отвернулся в обиде. Не обозлился в досаде…
И надо же всему этому случиться чуть ли не на  страстной неделе…
После завтра -  Вербное Воскресение…
Да, можно было бы потерпеть с разбирательством, чтобы никому не портить праздник.
А в чём суть праздника? Разве в куличах и песнопениях?
Удивительно, что приходские склоки и заботы заслонили собой тот труд  души и ума, который я продолжал. Трудных вопросов к церкви  и Библии стало не меньше, а больше.
Но это почему-то не пугало, а радовало.
Я чувствовал, что откладывая их, избегая их,  рою себе яму. Сомнения становились камнем на душе, а , может быть, и за пазухой… Хотя, нет: какой-то воинственности и агрессивности в отношении обычаев церкви было меньше всего.  Даже при условии своей правоты, я считал более правильным почтение к церкви, как к престарелому родителю, а не только одно осуждение её за предрассудки и лицемерие.               
Камень с души сбросил! 
Уже подступали мысли о том, как мне дальше вести себя: положение заштатного священника не могло быть нормальным: «Кто не с нами, тот против нас».
Демонстрировать всем и везде, что ты «бывший», заштатный – это при всех пороть себя…
Ни осуждение, ни сочувствие не могли быть приятными.
Но я положился на Бога: «Он вразумит и всё устроит…»

На следующий день поздно вечером я вызвал «скорую помощь» и отправил жену в роддом.
Всё уже было приготовлено. Время подошло с точностью до нескольких дней.
А утром Вербного Воскресенья Вера  родила сына… Три семьсот!!!
Не богатырь, конечно. А в кого им быть.
                Глава 22.     Символ веры и вера в символы 
Через неделю на дом пришло письмо из управления Епархии: «…священник  Юрий Кузьмичёв …почисляется за штат для исправления ума».
 Удивительно, но такая формулировка меня меньше озадачила, чем улыбнула: что-то отцовское и назидательное виделось мне в ней, а не оскорбительное.
Или я уже до того очерствел?
Ощущение сброшенного с плеч груза было явным. Хотя пугала перспектива будущего трудоустройства в звании «попа -расстриги», вариант возвращения на службу казался мне ещё более бесперспективным. Я прекрасно знал, что многие отцы-священники, даже в трудные времена перестроечной бедности,  очень не плохо справлялись с материальными трудностями. Даже после того, как я узнал, что Гнилицы – это  промышленный район областного центра, в котором приход гораздо богаче оставленного мной, я всё более склонялся к отказу от службы.
Встретился с о. Алексеем, помогал ему на всенощной.
- Поезжай к владыке, не медли, он всё поймёт. По-моему, ты ему нравишься. Ты смотри,  как он тебя выдвигает! Да  я во сне не мечтал о Гнилицком приходе даже вторым священником.
- о. Алексей, как ты думаешь, откуда взялись деньги на строительство храма Христа-Спасителя  в Москве?  В самый тяжёлый момент, когда все заводы по всей стране закрывались, люди без зарплаты месяцами сидели, а в Москве купола золотят… 
Да проект-то какой придумали: с гаражом под землёй! Раньше в храмах мощи хоронили, а сейчас гаражи строят. На вдовьи лепты такой не построишь.
- А раньше, думаешь, на крестьянские копейки строили? То царское семейство пожертвует, то меценаты… Я не согласен с тобой. Церковь не от избытка надо строить. Это – знамя! Будет церковь, будет и жизнь вокруг неё.
- А ты помнишь, что «жертва нечестивых – мерзость, особенно, когда с лукавством приносят её», «соблюдение правды и правосудия более угодно Господу, нежели жертва» (притчи Соломона)?  А где ты в Москве правду видишь? Одних мафиозных кланов развелось сколько! По всей стране разруха! Никого не пощадили. За одну ночь у всей страны отняли сбережения. Люди хотят знать, что происходит? А ты можешь ответить им? Нам с тобой в праздничных посланиях патриарх отвечает на этот вопрос?
- Ты глубоко слишком копаешь. Наше с тобой дело молиться за себя и за других.
И крестить всех желающих.
- Сказано: « идите и научите все народы, крестя их…» А мы только крестим. А научить не можем, потому что сами не знаем. А что знаем, сказать не осмелимся.
- Ну, правильно, что сами знаем, тому и учим.
- Мне семью было не на что кормить, а я должен был себе подрясник купить, с прихода деньги на освящение церкви собрать. Столько суеты ради обряда. А сказать-то людям нечего.
Священнопредставление получается, а не священнодействие. Всё правильно случилось со мной: не могу я сейчас служить.
- Не выдумывай. И со мной бывало, и мысли одолевали, и соблазны были. И староста грыз. Напивался сколько раз, даже службы срывались. Ты не перемудри, соберись и езжай к владыке. Даст он тебе приход.

 «Верую во единого Бога…» - этими словами начинается символ веры православных христиан…
В принципе,  с осмысления его и должен начинаться путь христианина.
 Информации и впечатлений от знакомства с теорией и практикой науки православия так много, что иногда не хватает сил вдуматься в некоторые её правила, обычаи и догматы.
У каждого из нас есть свой предел  возможностей понимания, но это не должно никого удручать, и есть на этот случай авторитетный совет не домогаться непостижимого.
Вместе с тем,  правил поведения для верующего так много, и они, порой, кажутся такими непростыми - как  креститься и молиться, как пользоваться святой водой, просвирками, елеем,  какие книги читать,  есть  множество тонкостей, касающихся устава  – что на осмысление Писания остаётся мало сил,  и оно уходит на второй план.
Эти правила стали основой предания и неотъемлемой частью вероисповедания.…
Оказывается, и об этом предупреждает в эфире телеканала «Союз» профессор Духовной академии  А.Осипов, даже в магазинах православной книги  продают такие «творения» будто бы «игуменов» и «старцев», что прямая дорога им, этим творениям  – в печь.
Без всякого стеснения авторы их проповедуют то, что, с точки зрения православия, ведёт  в «широкие врата погибели». 
                Атрибутов вероисповедания так много, им уделяется так много внимания, что они несколько заслоняют собой Библию.
Некими символами веры стали иконы, свечи и лампадки, просвирки, пузырьки и бидоны со святой водой.
Молитвословы по объёму стали больше Евангелия, а если ко всему этому добавить «Жития святых», книги  Добротолюбия и другие сочинения подвижников веры, то голова может слегка закружиться от одной наивной и, может быть, крамольной мысли: как вокруг сравнительно маленькой книги Нового Завета появилось столько поучительных толкований? Понятнее ли стала проповедь Христа от разъяснений множества Его толкователей?
Набираясь опыта молитвы, трудно пройти мимо ещё одного недоумения: как можно считать разумным такое множество акафистов и молитвенных канонов, если Христос  предостерегал о многословии в молитве?
Критики православия создали сатирический образ усердного молитвенника, представляя его сидящим в дупле дерева за чтением псалмов и питающегося засушенными кузнечиками.
Образцом песнотворчества и неидеального поэтического вкуса может служить акафист «Иисусу сладчайшему», текст которого изобилует такими сомнительными поэтическими образами, как «Иисусе пресладкий», «Иисусе прелюбимый», «претихий…премилостивый…преблагий…предивный…преславный» и  прочими приторностями.

«Простота веры» и полное неведение текста Библии  - это не одно и то же.
Рано или поздно, люди, ищущие Бога, начинают пытаться понять Его «всем своим разумением»... И обязаны это делать в меру сил.
Учебники «Закона Божия» однажды перестают утолять жажду понимания.
Мы наивны, если полагаем, что, уж, в Писании-то не может быть поводов для разномыслия и кривотолков. 
 Между тем, иногда от сопоставления прочитанного и реальностей рождаются и крепнут многие трудные вопросы и недоумения.
«Книга Правил святых апостолов, святых соборов вселенских и поместных»,
Правила святых апостол. Правило 9:
«Всех верных, входящих в церковь, и писания слушающих, но не пребывающих на молитве и святом причащении до конца, яко бесчиние в церкви производящих, отлучати подобает от общения церковного».
Сегодня в церковь входят все желающие, в том числе, и женщины, желающие сплясать и спеть что-нибудь на амвоне.
Правило 10:
«Аще кто с отлучённым от общения церковного помолится, хотя бы то было в доме: таковый да будет отлучён».
Пр.79 : вселенского собора:
«Если кто… в 3 воскресных дня, в продолжении 3 седьмиц, не придёт на церковное собрание, … да будет удалён от общения»
Сегодня большинство «прихожан» не знают друг друга, тем более – отлучённых.
Да есть ли такие кроме Л. Толстого?
А если строго соблюдать правило, то сколько останется «православных»?
Пр. 16 7-го Вселенского собора:
«Всякая роскошь и украшения тела чужды священнического чина и состояния»
Сегодня золотые кресты с драгоценными камнями украшают одежды священников.
 Допустим, время потребовало некоторого отступления от правил.
Мы же не фарисеи какие-нибудь, не книжники…
 Тем более, что есть правило, осуждающее тех, кто возбраняет шёлковые одежды ради подражание нищим.
           Иисуса  Христа часто называют в Евангелии «Солнцем правды, светом мира, победителем жизни и смерти, Спасителем мира».
О тайне воплощения Иисуса Христа слышим за каждым богослужением…   
И.Златоуст разъясняет, что Христом «бывшие  во аде от уз дьявольских  освобождаются»
Праздник Пасхи называют праздником «воскресения мертвых и жизни вечной».
«Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития начало»
«Через воплощение сына Божия мы Обожены и вознесены на небо и спосажены с Сыном Божиим на престоле Божественном»
       То есть, Христос принёс «благую весть» о вечной жизни?
Возвестил победу над адом?
- Читаем Ветхий Завет.
Первое упоминание о преисподней:
« 2Пар. Молитва Манассии: «Ты, Господи, по множеству Твоей благости, обещал покаяние и отпущение согрешившим Тебе, … определил покаяние грешникам во спасение… Не осуди меня в преисподнюю»
Исайя. 26.19: «Оживут мертвецы Твои, восстанут мёртвые тела!»
Осия. 13.14: «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! Где твое жало? ад! где твоя победа?»
Премудрость Соломона2.2 «Неправо умствующие говорили сами в себе: «Случайно мы рождены и после будем, как небывшие… тело обратится в прах, и дух рассеется, как жидкий воздух… Так они умствовали и ошиблись…»
Пример древнего атеизма находим и в книге Иова
Иов. 9.22: «Он губит и непорочного, и виновного… Земля отдана в руки нечестивых, лицо судей её Он закрывает. Если не он, то кто же??

Разве из этих строк не следует, что идея вечной жизни и загробного «воздаяния» была известна ещё во времена до рождения И.Христа?
                Случаи исцеления больных и оживления мёртвых также описаны  в книгах Ветхого Завета…
Неужели  исключительность Иисуса Христа только в том, что он воскрес из мёртвых, а не взят живым на небо, как персонажи Ветхого Завета пророк Илья и праведный Енох??
Какая-то неубедительная, не очень достойная миссия для Сына Божия…
Так для чего же Он был послан?
Искупить первородный грех?
Но мы видим из текстов Ветхого завета, что бессмертие для праведников и ад для грешников были известны людям и без распятия Сына Божия…
 Возможным ответом на вопрос могут быть слова из книги «3 Ездры»(13.29…37):
«вот, наступают дни, когда Всевышний начнёт избавлять тех, которые на земле, и приведёт в изумление живущих на земле…
Сын же Мой обличит нечестия, изобретённые этими народами, которые своими злыми помышлениями приблизили бурю и мучения… и Он истребит их законом, который подобен огню».
…(3 Ездры.16) « Горе тебе,… Египет и Сирия. …Ибо по всем местам и в соседних городах многие восстанут на боящихся господа…Опустошат и расхитят имущество их, и из домов их изгонят их»

Итак, допустим, целью и предназначением Иисуса Христа было «обличение нечестий».
И подтверждения этому есть в тексте Евангелия.
«Берегитесь лжепророков, которые приходят вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные (Мф.7.11)
Мк.13.22 «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных».
Лк.12.43 «Горе вам, фарисеи, что любите председания в синагогах и приветствия в народных собраниях…вы, как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того».
Мф.12.34 «Порождения ехиднины! как вы можете говорить
доброе, будучи злы?»
Мф15.7 «Лицемеры! хорошо пророчесвовал о вас Исайя, говоря: «Приближаются ко мне устами своими и чтут меня языком; сердце же их далеко отстоит от Меня»
«Мф23.25 «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем внутри они полны хищения и неправды… уподобляетесь накрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты…
Да придёт на вас вся кровь праведная, пролитая на земле…»
Эмоциональный окрас этих слов может дополнить картина изгнания из храма торгующих в нём верёвками.
И где же тут «Иисусе сладчайший»?
Разве нет впечатления, что из христианства выхолощено всё, что содержит в себе гневное и справедливое обличение нечестивых?

Песнопения «сладчайшему Иисусу», словно, заслоняют  главное в проповеди Христа – обличения фарисейства. А проповедь эта исполнена того же духа, которым пронизаны книги пророков Ветхого Завета.
В них так много обличений лицемерия и беззаконий, что по «огненности» и революционности они, пожалуй, даже превосходят все Евангелия.
Ис.1.21: «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия? Правда обитала в ней, а теперь – убийцы….  Князья твои – законопреступники и сообщники воров…»
Амос.3.10: «насилием и грабежом сбирают сокровища в чертоги свои».
Амос 6. «Вы, которые…нежитесь на постелях ваших, едите лучших овнов…, поёте под звуки гуслей, думая, что владеете музыкальным орудием…, пьёте из чаш вино, мажитесь наилучшими  мастями… Вы …суд превращаете в яд и плод правды в горечь… восхищаетесь ничтожными вещами»
Аввакум 2.13 «Для чего же ты смотришь на злодеев и безмолствуешь, когда нечестивец поглощает того, кто праведнее его, и оставляешь людей, как рыбу в море, как пресмыкающих, у которых нет властителя?»
         Наверное, каждый из нас ищет в Писаниях того, что тешит его душу.
И многие из нас приходят в церковь именно для того, чтобы отдохнуть там от мятежности и тревог нашей повседневности.
Чтобы остыть от той горячности, которую возбуждают всякого рода революционные и протестные мысли и чувства.
Только бы не остыть нам до такой степени, когда скажет нам наш Бог: «Но как ты  тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». (Откр.4.16)

Ещё одно расхожее утверждение: Христос принёс себя в жертву для искупления греха…
Мы можем себе представить Отца, который отдаёт Сына в уплату за грехи людей?
Разве Бог кому-то был должен?
Какую ценность в глазах бога имеет это жертвоприношение, если Бог абсолютно уверен в том, что смерти нет, а есть воскресение из мёртвых, и Сын  уверен в своём бессмертии, хотя и испытывает подобие человеческого страха смерти?

Если на минуту допустить, что я прав в своих рассуждениях, то возникнет вопрос:
зачем же тогда приходил Христос, если о бессмертии все уже знали, а разоблачения лицемеров, исцеления больных и оживления мёртвых  были и прежде Него?
Зачем было нужно распятие?
Может быть, чтобы разбудить остатки праведности в тех, кто ещё не мёртв для Бога?
Ведь, даже ученики Его убежали, не стесняясь наготы, от стражников, захвативших их Учителя для казни, а будущий апостол Фома не поверил в воскресение, пока не вложил пальцев в раны.
А вместе с ним и все мы…
Чтобы с новой силой  и убедительностью разрушить ту церковь, которая, казалось, навсегда взяла себе привилегии наместницы Бога на земле? 
Чтобы напомнить нам, погрязшим в манипуляциях со свечками и святой водой, забывающим о древних пророках, что слово Божие во все времена подвержено опасной плесени схоластики и злокачественной опухоли лицемерия.
Что праведность состоит, по крайней мере, не только в том, чтобы не реже  раза в три недели отстоять до конца богослужение и «причаститься», а в том, чтобы избрать себе жизнь и соблюдать слова пророчеств Святого Писания.
А если от церкви останутся только зажжённые лампадки да унылые песнопения, усыпляющие и утешающие,  да чтение псалмов монотонным голосом с многочисленными акафистами, то нам есть от чего встревожиться: всё это уже было в той церкви, которую разрушил Христос.
   Сегодня, зайдя в магазин православной книги, может показаться, что вы находитесь в ювелирной лавке. Иконы в позолоченных рамах, Библии в украшенных камнями и позолотой переплётах, не говоря, уж, о крестиках и медальонах из золота неизвестной пробы, но известной цены…
Всё это и стало символом веры.

Глава 22. Обернулся, взявшись за плуг

Время работало против моего возвращения на службу. Всё более отчётливо проявлялось болезненное неприятие любых фантазий на тему обращения к митрополиту. Денежные запасы не позволяли долго размышлять. Все события и мой внутренний конфликт отняли так много сил, что я не осмелился на что-то новое и вернулся на работу на прежнее производство.
Диапазон впечатлений при встрече со мной старых сослуживцев был широким: от полного равнодушия к моей церковной эпопее до восхищения и крепких рукопожатий («а мы тебя по телику видели»)
Репутация по прежней работе у меня была такая, что примитивных подозрений в какой-то недобросовестности ко мне прилипнуть просто не могло. А из тех, кто не знал меня, некоторые искренне или с лестью говорили: «А что, среди попов тоже умные люди встречаются». Некоторые мне высказывали своё наболевшее, узнав, что я из попов:
- Ельцин всю страну разорил, а патриарх с ним целуется.
- Сейчас попов, как талисманов таскают. Как были они прислужниками, так и остались.
Через пару лет работы я стал «лучшим рационализатором года»  на производстве. Жена, как страшный сон,  с лёгким укором вспоминала о церковных приносах и торговле иконами, когда ей казалось, что я собираюсь вернуться в церковь.
-Не твоё это дело. Не тот у тебя характер. Ты слишком много понимаешь, а сил у тебя не слишком много, чтобы что-то изменить. Ты ведь не лёгкий человек, не всякий тебе откроется.
-А зачем замуж пошла? Да ещё торопила! Скорей свадьбу!
- Глупая была, влюбилась.
-Влюбилась! Просто тебя никто не брал, наверное.
- О! Нет! Женихов много было. Один на 7 лет меня старше был. На юге познакомились. Врач уже был! А я убегала от него. А от тебя и мама отговаривала…
- Вот, слушалась бы маму, так не пришлось бы иконами торговать и на приносы жить…
К обычаю молитвы перед едой все в доме привыкли и не пренебрегали им. Великие праздники справляли не хуже, чем именины.  Даже после довольно глубокой ревизии некоторых церковных книг и, даже,  на фоне своего неудавшегося служения, я не озлобился на Бога. Наоборот, моё отношение к Нему стало без гнёта многих внешних атрибутов более  искренним. Освободившись от нелёгкого груза  обязательных служб, сбросив с себя готовность по первому зову ехать или идти куда угодно, чтобы отпеть покойника или причастить больного, с каким-то новым ощущением свободы и независимости мнения  я  стал при малейшей возможности тщательно обдумывать те вопросы, которые не давали мне покоя и требовали уточнения позиции.               
В новостях литературной жизни последних лет, наверное, наибольший рейтинг скандальной сенсационности заслуживали  темы легализации  ненормативной лексики и нетрадиционной половой ориентации.
Недавно найденные берестяные грамоты 12 века с образцами древней матерщины, возможно, станут весомым аргументом в пользу вседозволенности на страницах печати.
Сексуальные меньшинства также не обижены. Во всяком случае, напечатанных свидетельств   пристального внимания к ним предостаточно.
Если берестяные грамоты с древней бранью ещё только, может быть, приобретут ранг «истоков» и «корней» нашего языка, то у сторонников мужеложства справка о древности происхождения гораздо авторитетнее: нужно только посмотреть на Библию непредвзято, то есть с известной долей снисходительности или с позиций борца за права человека,
и ореол мученичества жителям  Содома и Гоморры будет обеспечен.
   В сравнении с обозначенными проблемами тема религиозной литературы покажется неактуальной и скучной. И в самом деле, если президент страны поставил свечку в церкви и отстоял всенощную, не изучать же всем нам Священное Писание.
Свобода вероисповедания в наши дни стала таким же достоянием граждан, как и свобода выбора половой ориентации.
Ну, правда, что-то там говорят о некоторых опасных сектах… И если кто-то обнаружит под невинной обложкой идеологию «Аум-сенрикё» или нечто подобное, то есть о чём звонить в колокола.
С самых первых перестроечных лет, когда ещё по всей стране шла охота на «макулатурные» издания художественной литературы, а книжные рынки представляли собой яркий контраст  с пустующими книжными магазинами, сначала в церковных лавках, а вскоре и в магазинах появились в продаже книги религиозного содержания. От тонких брошюр по цене ученической тетради до многотомных изданий с позолоченными буквами  -  всё было для нас ново, заманчиво и обещало какие-то желанные откровения. Один только тот факт, что целый пласт человеческой мысли скрывали от нас долгие годы, возбуждал, по крайней мере, любопытство, а нередко и предчувствие больших перемен в нашем миропонимании.  А, кроме того, требовал заполнения и образовавшийся вакуум: университеты и кафедры марксизма-ленинизма закрылись всерьёз и  надолго. 
Куда ни кинь взгляд, всюду в той или иной форме наблюдалось крушение если не основ, то признаков стабильности. Потребность предвидения ближайшего будущего становилась насущной.
         В это время и случилось второе пришествие православного христианства, исправленное и дополненное послереволюционным опытом.
Праздничные трансляции с пасхальной или рождественской  литургии по интонации и режиссуре напоминали  репортажи с демонстраций на Красной площади и развеивали последние сомнения в том, что, по крайней мере, интерес к религии теперь ненаказуем.
Голос диктора уверенно и доброжелательно рассказывает стране о значении семисвечника,  в полную мощь звучали колокола.  Многолюдные академические хоры, огромные духовые и симфонические оркестры лишь недавно перестали исполнять кантаты и оратории на тему «Партия – наш рулевой». Не успели опустеть от классиков марксизма-ленинизма  самые почётные полки в библиотеках и кабинетах, а на их место уже претендуют «Жития святых» и другие творения отцов церкви. Кажется, уж теперь-то стоит открыть заветные страницы – и станут блаженными все «алчущие и жаждущие правды». А если прибавить к этой иллюзии реальный и оправданный страх перед плодящимися, как мыши, сектами, растерянность перед творящимся беззаконием  и впечатление от «Протоколов сионских мудрецов», то необходимость сверять каждый свой шаг с опытом  основателей церкви покажется неотложной и объективной.
      Ну, и что же там прятали от нас почти 70 лет? Пришёл ли праздник на  нашу улицу?
        Здравый смысл, рефлекс осторожности обязывают присмотреться к нашим новым учителям.  Мы проверяем, как они ориентируются в знакомых нам вопросах,  там, где  у нас есть свой опыт. И, уж, если отпадут первые сомнения, с какой  радостью мы пошли бы под их руководство в вопросах нам менее понятных или непонятных совсем.
            Святой Василий Великий в рассуждении о позволительности чтения языческих сочинений древних писателей предостерегал: «Не должно однажды навсегда предав сим мужам кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но, заимствуя у них всё, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить» (Ч.4, стр. 345). Предостерегал он и от тех христианских писателей, которые «по собственному своему уразумению вознамерились придать некоторую важность Писанию какими-то наведениями и приноравливаниями». Обвиняя подобных популяризаторов Писания в попытке «ставить себя премудрее словес Духа и под видом толкования вводить собственные свои мысли», свой собственный литературный стиль В.Великий формулировал так: «У меня одна цель – всё обращать в назидание Церкви» (Ч.1, стр.159)
        Труды святых отцов церкви окружает почти такой же нимб, как их изображение на иконах.
Не покушаясь на нимбы, воздерживаясь в принципе от всякого подобия богословского мудрствования, я обратил  внимание на  погрешности в трудах некоторых основоположников современного христианства.
        Речь идёт о самых настоящих логических ошибках рассуждений, о погрешностях, обусловленных ораторским искусством… не убеждения, а уговаривания и навязывания своего мнения, украшательства мысли и её  подавления  эмоциональным возбуждением; то есть о тех самых грубых случаях «наведений и приноравливаний», от которых предостерегал св. Василий Великий.
            В книге «Добротолюбие» (Т.1. стр.83) читаем у Антония Великого: (орфография подлинника)
«Слово пустопорожнее, хотящее определить меру и разстояние неба и земли, и величину солнца и звёзд, есть изобретение человека, всуе трудящегося, который по пустому самомнению ищет того, что никакой ему не приносит пользы…Ибо этого людям нет возможности найти.»
    Сама по себе ошибка в определении возможностей человека незначительна и простительна. Но не трудно видеть, что мнение А.Великого легко употребить для приговора науке.
А сам А.Великий её противником не был и пытался сказать в ней своё слово:
«Живых существ 4 различных вида: одни из них бессмертны и воодушевлены, каковы Ангелы; другие имеют ум, душу и дыхание, каковы люди; иные имеют только жизнь, каковы растения…Жизнь в растениях держится и без души, и без дыхания».
  Сейчас о дыхании растений и школьники знают. Ошибка простительна, но разве не настораживает  самоуверенный тон утверждения?
         В книге «Беседы на шестоднев» Василий Великий  рассуждает: «Некоторые заметили…, что срубленные и обожжённые сосны превращались в дубы». Никаких выводов из этого наблюдения не предлагается, но добросовестность его обращает на себя внимание. Ещё наблюдение:
«Солнечный год есть возвращение солнца в следствие собственного его движения из известного знака в тот же самый знак». Суждение о движении солнца основано на тексте Св. Писания.
     В астрономии не трудно ошибиться. Но и в том, что доступно гораздо более наблюдению, чем небесные светила,  В. Великий был так субъективен, что приходил к ошибочным выводам. Правда, всегда выгодным в контексте богословской темы:
 «Ни одно из плавающих животных не может сделаться ручным и вообще терпеть прикосновение руки человеческой…(Т1, стр.123) Водные животные не только безгласны, но не могут быть ни укрощаемы, ни обучаемы, и ко всякому общению в жизни с людьми неподручны».
В дельфинарии это утверждение опровергается очень убедительно. Безобидное, простительное заблуждение, но склонность к риторике и почти повелительной форме утверждений обращает на себя внимание. Велика ли беда от таких погрешностей? Все эти экскурсии в естествознание предпринимаются ради наглядных картин  к обоснованиям богословских утверждений!
Например: «О коршунах сказывают, что они большею  частию рождают детей без взаимного сообщения». (Стр. 149)
-  А из этого следует доказательство возможности непорочного зачатия!
              «Видим, что угри не иначе образуются, как из тины. Они размножаются не из яйца, и не другим каким либо способом, но из земли получают своё происхождение» (Стр. 160)
   Это заблуждение просуществовало до 19 века, пока подлинная наука  естествознания  не нашла ему   опровержения. Но «догмат» о происхождении угрей из тины был приведён для подтверждения Библейских слов «Да изведёт земля душу живую», в обоснование текста о происхождении человека из земли!
    «Какой вид у четвероногих?» -восклицает В Великий. «Голова их  наклонена к земле, смотрит на чрево. Твоя голова поднята к небу… тебе прилично иное попечение… мыслью своею быть выше земного».
-  Если следовать этой логике, то у жирафа предназначение ещё более высокое.
    В. Великий, как и его друг И. Златоуст, учился на адвоката. Красноречие в этой профессии необходимо…
  «Ехидна, самая лютая из пресмыкающихся, для брака сходится с морскою муреною, со свистом извещая о своём приближении, вызывает её из глубины для супружеского объятия» (Ч1. Стр. 132, В. Великий) . «К чему клонится сия речь?» - вопрошает В.Великий.
«К тому, что если и суров и дик нравом сожитель, супруга должна переносить это… Он буен? Но муж. Он пьяница? Но соединён по естеству. Он груб и своенравен? Но твой уже член. И даже драгоценнейший из членов».
Зоологическую недостоверность из жизни ехидн и мурен можно было бы и не замечать. Но рекомендации для употребления в семейной жизни очень неубедительны. Назидать такие грубые «натяжки» скорее всего не могут. Вот как В. Великий убеждает в преимуществе целомудрия и девства (Ч. 4. стр. 329):
«А сладострастие, нечистые объятия… не очевидно ли явная потеря и ясно видимый вред природе…Тело истощается от таких сообщений…тотчас по совершению гнусного дела, когда похоть телесная удовлетворена… появляется какое-то раскаяние в невоздержании…Тело стало слабее, к отправлению необходимых дел медлительно и вовсе немощно»
 Наблюдение, по меньшей мере, субъективное. Там же, на стр. 399, читаем рассуждения против деторождения:
«Человек посеян в утробе матери; но этому сеянию предшествовала скорбь… Стеснённый зародыш скачет, негодует на это узилище естества; но едва наступило время рождения, распались затворы чревоношения…выскользнул в жизнь этот борец скорби…., и что ж после этого? Первый от него звук – плачет. Младенец коснулся земли и не смеётся… питается со слезами, сосёт молоко с принуждением» .
 …Что ж удивляться, когда адвокатам удаётся оправдать и преступников. 
       И. Златоуст. «К верующему отцу»:
«Но, может быть, вы хотите видеть детей от детей? … Во-первых, неизвестно, будут ли непременно дети после брака; во-вторых, если и будут, то от них будет горя больше».
«О девстве»:
«Вступившая в брак, если и не впадёт в несчастье, то подвергнется ожиданию этого несчастья.  …Если она тотчас сделается беременною, то опять радость со страхом…, чтобы от преждевременных родов зачатое не потерпело вреда…Когда же наступит время родов, тогда чрево разверзают муки рождения, которые одни могут затмить всё удовольствие брака.  …Если супруги живут в полном согласии, является опасение, чтобы наступившая смерть не разрушила их удовольствия… 
Брак здорового человека повергает (в болезнь) и причиняет ему такое же уныние, как лежащему в болезни».
Вежливая форма возражений большинству слушающих такие странные доводы против брака и деторождения далась бы с большим трудом. С учётом современной демографической ситуацией призыв к безбрачию в такой форме может расцениваться как попытка подрыва государства.
За сладковато-елейной назидательной интонацией старцев просматривается какое-то замогильное бесчувствие, болезненное отвращение ко всему естественному.
 В пылу красноречия незамеченными остаются противоречия не только Писанию, но и самому себе.
 На стр. 238 той же книги  И. Златоуста читаем:  «Грехи ближних должно прикрывать, а не разглашать.»
На стр. 239: «Грешника должно обличать».
Стр. 131: «Да что такое богатство? Тень пустая, дым исчезающий, цвет травы».
Стр. 165: «Иметь богатство – не грех»
Стр. 236: «Не будем же любить приращения богатства, но будем всегда искать бедности, она – великое  благо. Но, скажешь, она делает человека униженным и жалким? Это нам и нужно…»
    Придёт человек в церковь с кровоточащими вопросами: как жить? Где взять пропитание для детей?
А ему с амвона ласковым голосом ответят: «Нет у тебя ни хлеба, ни одежды? Стань на колена, ударяй себя в грудь, плачь, рыдай, скорби, простирай руки к небу…» (И. Златоуст. Т.2, стр. 713, «Беседы на Евангелие…»)
Во времена В. Великого и И.Златоуста в церквях был обычай рукоплескать проповеднику. Трудно представить себе бурные аплодисменты после приведённых здесь образцов церковной риторики.  И.Златоуст с грустью констатирует факт:  «Когда посмотрю на вашу малочисленность и вижу, что наше стадо уменьшается в каждое собрание» (Т1, стр25)
Ещё бы…
 Мы протестуем против насилия  на экранах телевизоров? 
«Если привыкнем слушать ужас наводящие речи, то привыкнем тоже переносить ужасные бедствия… Я умоляю вас постоянно заниматься разговорами о подобных предметах. …Если один вид мертвеца до такой степени смиряет наш ум, то тем более геена и огонь неугасающий» Мысль о ней  «сделаем постоянным предметом разговора во время утреннего и вечернего стола. Разговор о приятных предметах ни малейшей не приносит пользы для нашей души…»
Но, может быть, малых детей можно пощадить и избавить от полезных, но ужасных рассказов о геене огненной? Не опасны ли они  для пищеварения  и неокрепшей психики?
«Умоляю вас, отнимая детей от матерней груди, не будем научать их баснями старух, но пусть дитя… узнает, что есть суд, что есть наказание, пусть вкоренится в уме его эта мысль, этот страх»
   Ни педагогика, ни физиология не могут принять таких рекомендаций Иоанна Златоуста. Известно, что сам он избегал общих застолий по причине болезни желудка. А как его современники относились к подобным проповедям?  «Можно ли стерпеть? Можно ли снести? В тот день, когда следовало поститься, славословить и возносить благодарственные молитвы… ты, оставив церковь… отдался в плен диаволу и повлёкся на зрелище …Где же теперь те, которые теснили нас в праздники? Я слышу, как многие ссылаются на жар…сильную духоту…Мне стыдно за таких людей…Когда надлежит явиться Христу в святых таинствах, то церковь бывает пуста и безлюдна» (Т1, стр. 277)
 Долю вины самих проповедников в этом печальном факте можно предположить. Необходимость критического отношения к древним высказываниям святых отцов не должна казаться предосудительной.
Существует  опасность злоупотребления цитатами по причине недоброкачественности самих цитат.  По причине естественного отторжения нелепостей, подобных выше приведённым, появляется большой соблазн «выплеснуть ребёнка вместе с водой». 
      И.А. Бердяев поставил такой диагноз русскому православию:
«Мертвящий византизм тяжёлым бременем лежит на русском народе, замутняет национальное самосознание». 
Через несколько десятков лет декан богословского Православного института С.Н.Булгаков этот диагноз подтверждает: «Церковь обнаружила свою несостоятельность, прямо оказалась в историческом банкротстве…У нас  в православии не всё благополучно. Есть какой-то внутренний недуг…»
    Иллюзии «алчущих и жаждущих истины»  могут находиться и в толстых книгах  с позолоченными буквами.  В этом легко может убедиться каждый. «Всё испытывайте, хорошего  держитесь» - советовал апостол Павел.  Я не думаю, что пришёл к этим выводам в состоянии досады,   под впечатлением  обиды на церковь. Все мои недоумения и сомнения в какой-то форме давно уже бродили в голове, но звание обязывало казаться твёрдым и стойким, обязывало лукавить. А нам сказано: «Возлюби Господа Бога своего …всем своим разумением».

                Глава 23.      Совет рабочих…

- Юр, а что ты так долго зарплату нам не несёшь? – спрашивает жена.- За квартиру надо платить, за свет, за телефон…
- Похоже, что и нас перестройка достала. Грозятся часть зарплаты продуктами выдавать по спискам. Людям отпускные уже не дают. За квартиру пока не плати, месяца два-три не страшно…
Дела на заводе, действительно, становились хуже и хуже. Сокращение штатов стало обычным явлением. Дачу свою после недолгих раздумий мы решили продать.  Не она нас кормила, а мы – её. Дети подросли. Азарт дачника прошёл. Среди рабочих эмоции разгорались с каждым месяцем. Появились листовки с призывом организовать новый профсоюз. Предвыборные технологии во всей своей неприглядности выплёскивались в бесплатные газетки, стучались в двери квартир, висели на заборах и столбах с подрисованными на портретах рогами у мужчин и усами у женщин.  Многие из уволенных женщин устраивались на разноску этих газеток и листовок. Гнушаться не приходилось.
На одно из собраний «Рабочего совета» пришёл и я под настроением безысходности и с желанием определиться в этой ситуации.
Обсуждался вопрос подготовки к городскому митингу. Секретарь горкома партии, невзрачный, невысокий человек средних лет с бегающими глазами и дежурной улыбкой радушия на лице, инструктировал свой актив:
«Товарищи, к концу недели нужно определиться  с выступающими. Конечно, могут быть и экспромты, но подготовить несколько человек  нужно. На совещании в обкоме сказали: никаких лозунгов против президента! На следующей неделе мы проводим учредительное собрание Городского Совета рабочих. Прошу обеспечить информацию на местах, объявления отпечатаны, можете забрать. Правда, мало экземпляров, сами копируйте.  Кто не сдал взносы, подходите к Павлу Петровичу. У него  можно и газеты приобрести…»
Я решил поучаствовать в учредительном собрании. В большом зале Общественного центра собрались представители заводов, учителя, врачи, пенсионеры. Собрание было неформальным. Официальные лидеры профсоюзов проигнорировали это мероприятие.  Как обычно: большой стол президиума, зелёная скатерть, графин с водой. У стены, в углу - большое Красное знамя, рядом – бюст Ленина. Первыми выступать пожелали ветераны, большинство – с орденскими планками. Один – в старом офицерском кителе, дрожащим старческим голосом, но с отчётливой интонацией сдержанного гнева, заканчивал своё выступление: «Не за такую жизнь мы воевали! Не так живут победители! Уму непостижимо: как можно довести страну до того, чтоб не платить пенсии старикам! Это уже не ошибки, не халатность! Это преступление! И об этом надо говорить громко. Хватит ждать милости от кремля. Действовать нужно. И я желаю успехов новому Совету рабочих».
После нескольких выступающих решил высказаться и я: «Я вполне разделяю возмущение предыдущих ораторов. И особенно – наших ветеранов. Горечь их обиды мы себе представить в полной мере, наверное, не сможем. Мой отец тоже воевал в двух войнах. Был коммунистом. Но в последние годы жизни, его сейчас нет уже, и, особенно, в период, предшествующий перестройке, он с таким же гневом, как у наших выступающих, ругал матом всех наших генсеков и членов политбюро. Мне казалось, что слишком гневно и не совсем по заслугам. Оказалось, он видел и понимал больше, чем я. Тот, кто следил внимательно за деятельностью партии, а не поддавался эйфории газетных лозунгов и постановлений партсъездов, мог заметить, что страна наша не  просто плыла по течению, как неуправляемый корабль, а тихо шла на дно.  Есть точка зрения, что неуправляемым его сделали с определённой целью определённые люди. Но это – другая тема. Я хочу сказать, что по здравому рассуждению, мы должны признать и коммунистов виновными в том, что сейчас происходит. Я не помню фамилию одного партийного деятеля, он заведовал пропагандой, когда его спросили, как же могла так легко рухнуть вся система наших ценностей, он ответил: значит, слабая была система, а сами ценности – не подлинные. Я поддерживаю всех выступающих в части критики нашего руководства и протеста против творящихся безобразий. Поддерживаю предложение не молчать, действовать. Но я не хотел бы вставать снова под это красное знамя, потому что не считаю правильной идеологию людей, барельефы которых вышиты на этом флаге. Не хочу присягать делу Ленина, потому что дело его не принесло добрых плодов. Хочу работать в меру своих сил. Если мы снова будем призывать под знамя марксизма-ленинизма, мы оттолкнём от себя очень многих честных и трезвомыслящих  людей, готовых бороться против того безобразия, которое нравится многим нашим новым демократам. Я голосую за создание Совета рабочих». Аплодисменты были… Кто-то из президиума, преодолевая свою неуверенность и растерянность, попытался ответить мне:
«С этим знаменем страна войну выиграла, его целовали, принимая присягу. Нам нечего стыдиться. Наши отцы с этим знаменем столько всего построили… Я свой партбилет старый ношу в кармане и не стыжусь. Это не партия виновата, а Горбачёв…»
Прения закончились.

Меня выбрали в Совет и в делегаты на областную конференцию. Где-то на окраине областного центра, в большой аудитории технического училища, без всяких рекламных плакатов собирали таких, как я, «бунтовщиков». Все парты были изрисованы обычным школьным эпосом. На стенах висели плакаты по технике безопасности слесарных работ. Со мной рядом сидел делегат из г.Иванова. толкнув меня локтем в плечо, он тихо сказал: «Смотри, куда вся партийная номенклатура пропала? Где вожди-то все наши?
- А тебя кто выбирал на эту конференцию?
- Да никто. Я сам себя выбрал. И сам себе – Совет.
«Игрушечность»  мероприятия бросалась в глаза. Всё, от места проведения до регламента и содержания выступлений было каким-то ненастоящим, показалось, даже, провокационным. Открыл конференцию молодой парень, сотрудник какого-то института. Полчаса он объяснял нам вопросы анкеты, которую необходимо было нам всем заполнить. Потом слово взял юрист и ещё полчаса разъяснял нюансы законодательства по вопросам организации митингов, забастовок. Я  ждал, когда же выступит кто-нибудь по существу, искренне, злободневно. Один из бывших делегатов бывших партийных съездов вспомнил теорию марксизма-ленинизма… Я пытался мобилизоваться на выступление – «От нас ждут ответа на вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?». Чем мы сейчас можем помочь людям, не получающим зарплаты?...» - но я смотрел на делегатов и не мог увидеть  ободряющей меня заинтересованности. Разочарование  Советом было, кажется, всеобщим.
…У вокзала мне улыбался с большого портрета Б.Ельцин. Вспомнилось, как он дирижировал оркестром в аэропорту Германии, не стесняясь своей нетрезвости. Не так-то просто человеку заставить себя «ломать комедию».
               
               
                Глава 24      Бывший…
Технических сложностей в освоении старого своего места работы практически не было. Забылись, конечно, некоторые детали. Главной трудностью, ноющей, как мозоль или больной зуб, было ощущение на себе пристального внимания, как к бывшему попу. Чувствовалась иногда настороженность в общении со мной. Были попытки насмешек. Один мастер, помоложе меня, болтливый до дерзости, на совещании, когда рабочие вопросы были уже решены, но расходиться ещё не спешили, вдруг воскликнул, глядя в мою сторону: когда же кончится эта жара, хоть бы дождь побрызгал; отец Юрий, что там твой бог в своей канцелярии уснул что ли?
- А твой  бог что говорит?
-  Мы все одному богу молимся…
- Я не знаю, какому ты молишься. А о моём в таком тоне говорить не принято.
Диалог был замечен всеми. И отмечен молчанием.
          А на следующий день его вспомнили поневоле: как гром среди ясного неба, новость: мастер тот скоропостижно скончался у себя в доме от инсульта! Я не торжествовал. Наоборот. И меня осенило: вот, наверное, почему иногда Бог не вступается за тех, кто надеется на его заступничество!
 Если он неотложно накажет за каждое оскорбление своих рабов, то их быстро причислят к колдунам и ведьмам.
На похороны ходил вместе со всеми, даже лопату взял в руки, когда стали закапывать могилу. Но желающих пошутить на тему моей службы в церкви практически больше не было.
Сам же я уже не сомневался в том, что служить больше не буду.
Я продолжал читать и перечитывать книги отцов церкви, Библию, жития святых, и всё более склонялся к убеждению, что большая часть традиционного православия  в значительной части есть ни что иное, как давно изобретённая технология подчинения умов в интересах власти.
Мир мой душевный балансировал между уверенностью в своей правоте и чувством вины за оставленное служение. Как-то вечером, направляясь в магазин, я увидел в скверике на скамейке типичной внешности мужчину, заросшего шевелюрой, небритого, но в достаточно чистой одежде. Он ещё издалека смотрел на меня как-то пристально, проводил меня взглядом и уже в спину мне донеслось:
«Юрок? Кузьмичёв?»
Я оглянулся и с трудом узнал своего бывшего одноклассника: «Чибис! Вовка! Здорово! Зарос-то, как поп!»
-Не-е, я – балда, а не поп.
Вовка улыбался, обнажив абсолютно беззубые дёсны. Заметив моё недоумение, подтвердил:
-Да, ни одного зуба нет. Собираюсь только вставлять.
- Как живёшь? Женат? Дети есть?
 – Детей трое, только с нами один сейчас.
- А что с остальными?
- В тюрьме сидят.- И Вовка, как обычно, весело рассмеялся.
- Ты всё такой же весельчак…
- А что грустить-то? Я ведь на второй сейчас женат. Первая любовь быстро кончилась…  Юр, а купи мне пива? А?
Вовка смотрел на меня без стыда, наоборот, будто испытующе: мол, как будешь увиливать, жлобство своё маскировать?
 - Хорошо, сиди здесь, я сейчас вернусь.
 Он дождался, взял бутылку, пакетик с закуской – «Зачем такую большую-то, маленькой бы хватило…Ну, спасибо, Юр, я пойду ».
И он скрылся за углом дома, будто для того, чтобы я не успел спросить его про виолончель. А  на языке у меня уже вертелось: «Вов, а помнишь Санта-Лючию?»
        За всё время службы в церкви я всего несколько раз пытался послушать любимую музыку своей юности. Что-то мешало наслаждаться ею. Мелодии церковных песнопений так вошли в меня, что рок и блюз казались чужеродными. Но не перестали привлекать.
Если Библия позволяет пить немного вина для веселья души, то неужели она запретит немного музыки? Тем более, что нравились мне далеко не только весёлые и зажигательные мелодии. Скорее наоборот,  в блюзовых вещах я находил много такого, чего нет и в классической музыке. Блюз – это же плач… И радость после плача.
А церковные напевы были слишком однообразными, если не сказать примитивными, по сравнению с лучшими образцами блюзовых песен.
Хорошую мелодию послушать, всё равно, что остросюжетный фильм посмотреть.
Я постепенно оттаивал или расправлял плечи от слишком тесных оков интонаций церковного репертуара.
Нет сведений  о том, слушал  ли Бог в Эдеме  музыку. 
Но у самых первых поколений людей уже были музыканты: «У Ады был ещё один сын, Иувал, брат Иавала, он стал отцом играющих на арфе и флейте». (Бытие 4 глава / Библия. Современный перевод) 
О музыке много рассказывает История древней Греции.
Сущность музыки и её роль в воспитании человека исследовали Платон и Аристотель.
И уже в те времена обозначилось предостережение о развращающих свойствах музыки.
В «Законах» Платон писал о «вакхическом исступлении», охватывающем людей, когда они «более чем надо одержимы наслаждением».
Он утверждал, что наслаждение не должно быть мерилом  ценности музыки.
Ему не нравилось, что « театры, прежде спокойные, стали шуметь шумом, будто зрители понимали, что является прекрасным в музах, а что нет, и вместо господства лучшего в театрах воцарилась … непристойная власть зрителей".
«…совершенно нельзя согласиться, - говорит Платон, - с тем, что мерило мусического искусства - удовольствие. ... Поэтому люди, ищущие самую прекрасную песнь, должны разыскивать, как кажется, не ту Музу, что приятна, но ту, которая правильна".
             Древний Рим принял от Древней Греции её музыкальное наследие, но стал смелее  уклоняться от морализаторства в музыке в сторону развлекательности и веселья.  Учителям пения там  ставили памятники.
Римская музыка всё больше уклонялась от классицизма в сторону легкой музыки.
Ещё больше, чем лёгкая музыка,  римлян привлекали  к себе кровавые состязания в амфитеатрах.
               
Музыка приносит  радость. 
Но её обвиняли и обвиняют в  расслаблении воли,  пробуждении сладострастия и подрыве нравственных устоев.
 Она способна подавлять страхи и придавать силу духа, но за это  её считают потенциально  опасной для общественного порядка. 
              Классическая музыка на протяжении веков ничем не угрожала устоям и порядку, хотя, отдельные произведения и композиторы иногда оскорбляли нравственные чувства власти и общества.
Музыка более всего подобна вину. С той разницей, что вино само по себе не всегда приятно на вкус, а музыка приносит  наслаждение.
И вот Платон с Аристотелем, а потом и Конфуций, и РПЦ, и КПСС завещали не предаваться наслаждениям. Они считали, что музыка должна быть чем-то вроде сладкой оболочки горького лекарства или рабочей лошадки, которую впрягают в телегу с полезным грузом высокой духовности.
Следуя этой логике, и цветы надо признать хорошими только в том случае, если из них на клумбе выложен какой-нибудь общественно-полезный лозунг.
              Чувственность в музыке пробивалась через традиции церковных хоралов и песнопений,  как росток через асфальт.
       И вдруг в начале 20 века на добропорядочные музыкальные нравы вероломно обрушились джаз, блюз, твист и  рок-н-рол…
Расплывчатая, текучая, бесформенная  мелодия – это зачаточное состояние музыки.
Если слово «эмбрион» оскорбляет чувства любителей классической музыки, то тогда без всякой иронии и со всем почтением назовём её предком современной музыки, от которого всё лучшее приняли её потомки.
В лучших образцах своей музыки рок-музыканты  не просто подражают  классике, а дают ей вторую жизнь. И дело не только в наборе инструментов, а в величайшем почтении к мелодии.
                Можно сказать, что в музыке стало больше радости и красоты, мелодию, как бриллиант в кольце, украшают оправой аранжировки.
Нельзя поклоняться балалайке только за то, что она народный инструмент.
Звук, тембр и голос  инструмента могут иметь самостоятельную ценность.
Лучшие музыканты именно играют музыку, а не проповедуют  ею что-то «высокое».
Никогда раньше у музыки не было так много искренних поклонников, как в последние полвека.
И тут дело не только в звуковой технике, позволяющей делать концерты на стадионах и площадях, а в наличии музыки, делающей слушателей счастливее хотя бы на время концерта.
           И всё же, с рок-музыки до сих пор не снято подозрение в её родстве с дьяволом.
Если раньше имел хождение миф о птице Фениксе, которая пением усыпляет и губит путников, то теперь говорят, что так раскрепощать и доводить до экстаза может только дьявол.
  Почему-то принято считать, что от Бога не может исходить столько радости.
Его считают серьёзным до угрюмости. В каком-то смысле, даже, занудой.
Будто, Он смотрит на землю,  нахмурив брови, и отыскивает повод для строгого наказания…
 А соблазнять красотой и наслаждением – это проделки дьявола…
  И как могли люди такое подумать о Боге, Который создал для мужчины женщину, а женщине дал влечение к мужчине?
А кроме женщины есть ещё  Правда и Справедливость, к которым люди тоже испытывают сильные искренние чувства…
Способность наслаждаться музыкой отличает человека от всего живого гораздо больше, чем способность узнавать себя в зеркале.
   
Мы помним слёзы на лицах зрителей, провожающих в небо советского олимпийского Мишку. Такие же примерно слёзы часто можно видеть на лицах слушателей «Битлз» и других исполнителей современной музыки на их концертах.
И это не слёзы истерики, а слёзы счастья.      
Какую музыку слушали боги?
В древних текстах Шумера есть упоминание о том, что пришельцы с неба любили слушать хвалебные песнопения людей.
Шумер погиб. Песнопения не спасли.
Судя по тому, что унаследовала традиция классической музыки, современные жанры – это что-то принципиально  новое.
Возможно, музыка - это тень наслаждения будущего века и той жизни, в которой уже «не женятся и не выходят замуж». 
         Говорят, что западная музыка сильнее нашей по той причине, что её авторы «расширяли своё сознание» с помощью наркотиков. Эта версия подтверждает дьявольское происхождение музыки и уподобляет её запретному плоду.
За вдохновением к наркотикам обращались и наши многие музыканты, но они или напутали с дозировкой, или стали жертвой побочных эффектов, несмотря на то, что иногда пытались петь на иностранных языках, чтобы стать известными всему миру.
                Гораздо больше, чем музыку, в родстве с дьяволом можно подозревать вино.
И, однако, пить в меру его рекомендовала даже Библия.
Умышленно или по недоразумению наша пропаганда выдавала за музыку Запада её самые уродливые проявления?
 Создаётся впечатление, что власть боится музыкантов, которые могут делать людей счастливыми. Потому что музыка подобна истине, которая  делает человека свободным.
Музыкантов иногда боготворят больше, чем звёзд футбола.
Сегодня политики заявляют о своей лояльности к лучшим рок-музыкантам мира.
 Можно сказать, что версия дьявольского происхождения рок-музыки не нашла одобрения на высшем уровне. В любом случае, не музыкантов привлекает слава политиков, а наоборот.
Музыка подобна солнцу: светит и добрым, и злым…
 «Наши люди» не только не ездили на такси, но и не слушали симфоний.
Нам продолжают внушать, что классическая музыка воспитывает духовность.
Это та классическая музыка, для лучшего исполнения которой додумались кастрировать певцов, заявляет о том, что она выше,  чище и ближе к богу?
Это та музыка, от сочетания с которой политиков на свет появились лживые хвалебные акафисты правящей партии и её вождю, называет себя высокодуховной? 
Этим преступлениям против чувства прекрасного  ещё не дали достойной оценки.

Современная музыка может объединять людей.
Разве политики всего мира не мечтают о том, чтобы однажды прекратилась всякая вражда?
Сегодня   можно сказать, что рок-н-рол у нас  скорее жив, чем мёртв.
И он не угроза академическому жанру, а свидетельство того, что классическая музыка не мертва и  не устарела, а даёт здоровое жизнерадостное потомство.
В утверждении о том, что «Битлз» сделали для распада СССР больше, чем все разведки мира, есть  доля истины.
«Разве может с Запада прийти что-нибудь хорошее?» - считает бдительный страж нашего духовного благополучия. И рекомендует произведения группы «Лесоповал» тем, кто не ценит музыки из репертуара Ростроповича, Башмета или Спивакова.
А устоял бы Советский союз, если бы солист группы «Ролинг Стоунз»  Мик Джагер стал петь дуэтом с Л.Зыкиной или И.Кобзоном?
Может быть, всё к тому и шло… Но не успело.
В Советском Союзе музыка была то в ежовых, то в фурцевых рукавицах.
Современная Россия заявляет, что она «не такая».
Но почему-то по развитию спорта высоких достижений принята долгосрочная программа.
А против музыки  принята программа повсеместного сокращения статей бюджета на музыкальное образование.
Может быть, это ещё  не означает, что  в ближайшие годы стране будет не до песен.

            Из всех моих критических размышлений о церкви я вышел с твёрдой уверенностью в своём праве на собственное мнение.
Византийское православие и советский социализм погибли потому, что погрязли в формализме и лицемерии, потому, что лозунги и догматы не стали действительным убеждением людей, а не стали потому, что не могли быть приняты добросовестным умом.
И все удовлетворились притворством верноподданности. Стариковская устремлённость к «небу», предпочтение созерцательно-молитвенного православия деятельному свойственно не только пожилым прихожанам: церковь привлекает в первую очередь, как место утешения. Да, сказано: «Приидите ко Мне…и Я успокою вас…» (Мф.11.28)., но сказано также: «Вы – соль земли…», «Вы – свет мира…». И, особенно: « Если праведность ваша не превзойдёт праведности книжников и фарисеев, то вы не войдёте в Царство Небесное».  Церковь сегодня не решает проблемы, а помогает их  терпеть и не чувствовать.

Мне не по силам «Жития святых»,
И я, пытаясь следовать Заветам,
не дам зароков дерзких, но пустых.
И не считаю нужным  быть аскетом.

Не выплесну с водой ребёнка.
- Завидуй мёртвый лев, живому псу -
От вечной мерзлоты, как мамонтёнка,
стихами  душу я свою спасу.
И от себя-то не утаивай:
Мораль –  не фиговый листок.
Стихи Есенина с Цветаевой,
как в церкви   воздуха глоток.

Разве невольников ищет себе Бог? Сколько раз страдал древний Израиль за свои отступления от Завета! Но вот, за многие годы люди научились лукавству: родилось фарисейство.
«Змии, порождения ехиднины!» - вот подобие людей, притворно исповедающих веру.
Не поощрение многобожия, не покровительство сектантам, не сожительство с еретиками, но и не всеобщее крещение с поголовным причащением.
Византийское православие и Советский социализм погибли потому, что погрязли в формализме и лицемерии. Лозунги и догматы не стали убеждениями людей, потому что не могли быть приняты добросовестным умом. Власть удовлетворилась притворством в верноподданности, и поплатилась за это.
Впрочем, всё сложнее. Совсем не очевидно, что Советская власть где-то кусает себе локти от досады за то, что не могла устоять.
Жрецы ложной веры проявляли чудеса казуистики, изобретали софизмы, искусными приёмами психологического насилия порабощали людей. И церковь проповедует не только Евангелие, но и  заблуждения,  и намеренные извращения, эксплуатируя неутверждённые души, завлекая людей ослабленной воли и бесхитростного ума, воспитывая современных идолопоклонников, полагающих, что святость зависит от количества выпитой святой воды и проглоченного с крошками хлеба вина.
Я с чистой совестью могу и поклониться иконе, и зажечь свечку в храме, и вместе со всеми воскликнуть на пасху: «Христос воскресе!».
Хотя, по всем древним канонам, и не имею уже права причислять себя к «чадам церкви».
Возможно, я ищу оправдания себе за то, что не справился со своим делом, не стал «побеждающим».
И тешу себя надеждой, что это поражение было необходимо мне, чтобы стать победителем в деле своего личного спасения.
Слабая надежда на то, что мира на душе стало больше, чем прежде, пока не покидает меня.
И её хватает для того, чтобы радоваться жизни и терпеть упрёки своего тщеславия в том, что ничего не достиг, никем не стал, ничего не нажил…
 
…Сын подрастал.  Девочки радовались брату больше, чем мы. Возможно, потому, что радовались они и за себя, и за нас.
Первые купания сына, первые шаги, первые слова и фразы…
2 года: «Пап, а почему мяч круглый? А почему потолок белый? А зачем кошке хвост?»
- Миш, спой песенку… (Поёт.) А вот эту, про дорогу… (Поёт без охоты) А про машинку?
- Замучили вы меня!  (И под общий смех убегает играть).
3 года. В яслях на двери соседнего ящика нарисован волк с зелёным узелком. Миша спрашивает меня: «А что у него в узелке?»
- Не знаю.
- Наверное, сено.
- ? Почему сено-то?
- Он его корове несёт
 - Какой корове?
- Которая на моём ящике нарисована.

4 года: Мам, ты меня в капусте нашла?
- Нет. Мне тебя в больнице из животика достали.
- А ты меня что, съела что ли!?

-  Пап, а «вчера» будет когда-нибудь ещё?
- По моему, нет. Если в речку бросишь мяч, он же не приплывёт назад.
- Но ночь-то приходит же обратно?
- Так это уже другая, сестричка той старой ночи.
- Ну, пусть хоть, сестрички будут…

- Пап, давай поиграем в змея-Горыныча, и ты меня проглотишь?
- Давай. – Начинаю его тискать, кусать, щекотать. Сын хохочет до усталости, потом сквозь смех говорит: «Ну, всё, хватит, выплёвывай…»

- Миш, давай почитаем?
- Лень.
- Ну, порисуем?
- Тоже лень.
- Что это тебе всё лень, да лень?
- Не знаю. Может быть, я – Ленин?
Пытаюсь приобщать сына к Священному писанию:
«В давние времена в одном царстве жил красивый мальчик, и звали его Даниилом. И взял его к себе на обучение сам царь, велел давать ему пищу со своего стола: и блины с мясом, и пельмени, и курицу, и много всего вкусного. Но Даниил сказал: не надо мне этого, пусть мне дают в пищу фрукты, овощи и воду для питья. Не бойтесь: я не похудею. Через десять дней он стал от такой еды и красивее и полнее других мальчиков, которые ели пищу с царского стола… И дал ему Бог особый дар к разумению всяких книг, видений и снов…»
         Ещё только я начал перечислять блюда с царского стола, сын мой что-то загрустил, а пельмени он любил не по возрасту. Слёзы стали наворачиваться на глаза, а когда он окончательно понял, к чему клонится мой рассказ, то не выдержал,  и  убежал от меня со слезами. Долго потом пришлось мне возвращать его доверие.
6 лет: на прогулках по лесу лет с 3-4-х я незаметно для сына раскладывал на ветках деревьев шоколадные конфеты, а потом направлял его на ту же тропинку, чтобы он увидел их. Восторг был неописуемый! Уже почти в 6 лет, собрав очередной «урожай», Миша поделился своими сомнениями.
- Что-то я не пойму, как у них фантики-то вырастают?
-Значит, если у бананов есть этикетка на кожуре, ты не удивляешься. А на конфетах почему-то не могут фантики расти?
- Но буквы-то на них откуда берутся?
- А почему это ты решил, что там - буквы, может, крючки какие-то?
- Какие крючки!!  Смотри, вот: «Мишка на севере», «Мишка косолапый»… И почему «Мишки»-то одни?
- Сам удивляюсь. Наверное, ты, Миш, – счастливый. Вот спроси у друзей, наверняка больше никому не попадаются конфеты в лесу… Или, ещё лучше, покажи им все места, где конфеты растут…
По лицу было видно, что это предложение сын не принял.
А конфеты уже таяли во рту, и вопросы заканчивались…