Перевод с украинского. Полонез. Дзвинка Торохтушко

               
               

 Меня разбудил громкий голос бабушки.
- Вставай быстренько и собирайся! Уже иду корову доить.
Мне десять лет, и я не досмотрела какой-то особенно важный сон. В нем было много музыки. Тихой, спокойной, такой, будто в ней слышалось течение реки, а если подуть на прибрежную ряску, то между продольными нитями водорослей можно увидеть медленно плавающих мелких рыбок с блестящей чешуей.
Музыка мне снилась часто, но в этом сне было еще что-то. Что-то новое, странное, с такими низкими, даже чуточку тревожными звуками. Виолончель.
Только одно это слово чего стоит! Я наслаждаюсь им, растягиваю звуки, чувствую как они и в самом деле дрожат в воздухе, словно струны, отзываются на каждое прикосновение  смычка.
 -Вон там, под полотенцем, возьми прокалёную банку. Держи марлю, молоко процедим! А теперь накрой крышкой, замотай банку в полотенечко и быстро беги, чтобы еще теплой донести. Слышала? И денег у них не бери!
Я забираю полную литровую банку с молоком и спешу по заросшим тропинкам через Чернетчину, а дальше уже по улице Родниковой на Деловой Двор. Для надежности, поверх ситцевой наволочки, я еще укутала банку бабушкиным пуховым платком.
Это тому парню, Боре, который играет на виолончели, нужно дважды в день пить парное молоко.
Раньше его носила им Нинка, бабка Юльки-заразы. Но однажды, когда Боря был в больнице, его мама, тетя Саша, поставила молоко скисать, и утром обнаружила в банке много сыворотки.
- Вы разбавляете молоко! - сказала она бабе Нинке.
- Какое корова дает, такое и приношу. Вам, ж@дам еще никто не угодил! – обиделась та.
Поскольку ближайшая корова была у нас, тетя Саша и дядя Миша пришли к нам  просить о молоке для Бори.
- Да что ж  такое с ребенком то? - спросила моя бабушка.
Тетя Саша потупила глаза, а дядя Миша что-то тихонько зашептал бабке на ухо.
- Ох как жалко, ничего не понять! Залечили парня! Отравили ребенку желудок теми таблетками, так что он теперь, бедный, и есть толком не может. Вот доктора! Дадим молочка, конечно дадим. Вот сейчас обеденное и дам, подождите.
- А ты не сиди тут со мной! - это уже ко мне. – Беги бегом, пропарь банку крапивой и поставь её на плиту, чтобы теплой была! И полотенечком опосля накрой, потому что еще какая котяра морду всунет, и нанесет тех, как они там...Биктерий и макробов нанесет.
- Бактерий и микробов, бабушка.
- Иди парь  банку! Ишь какая! Да пойдешь потом с людьми, посмотреть, где живут, чтобы назавтра знала куда молоко нести.
С тех пор каждое моё утро начинались в шесть. Только бабушка подоит корову, я хватаю банку и несу её к маленькому домику с большим старым садом, ярким цветником и дивным подсвечником в комнате.
- Это менора, - объяснила мне тетя Саша.
Она работала на сахарном заводе, а дядя Миша в автопарке. Боря перевернул их жизнь с ног на голову У него в детстве была легкая форма аутизма, он не любил играть с детьми, не любил ходить в гости, ему не нравились качели в парке. А радиоточка в доме - это было его любимое место. Дядя Миша даже Борину кровать переставил поближе к ней. Мальчик мог там сидеть целыми днями в ожидании музыки.
Когда Боре было четыре года, дядя Миша приобрел радиолу. И это было такое счастье для ребенка, что слов не хватало. Он быстро научился переключать частоты и очень грустил, когда не находил музыки. Тогда дядя Миша накупил много пластинок, а еще договорился с учителем музыкальной школы, чтобы он занимался с Борей.
- Представляешь: он сразу выбрал виолончель! Только увидел ее, еще в футляре, подошел, обнял и сказал: «Моя! "А через полгода уже играл этюды!
- У него такой слух! - говорила тетя Саша. - Слышит каждую нотку, каждый полутон, умеет удержать их на струнах. Ох! Что за талант!
Когда Боре исполнилось семь лет, тетя Саша начала  оформлять его в школу и повела в поликлинику. Там были очереди, много людей, много детей и еще больше эмоций. Боря испугался. Не расплакался, не закапризничал, просто замкнулся в себе и не хотел  отвечать ни на один вопрос врачей.
- Он очень талантлив, - объясняла им тетя Саша. – Боря – музыкант. Но очень впечатлительный  и застенчивый.
Сначала врачи поставили ему диагноз аутизм и направили на консультацию к областному детскому психиатру. Когда Боря увидел еще больше людей, услышал плач детей и почувствовал наэлектризованную эмоциональную атмосферу, это поразило его настолько, что вывод областного специалиста был однозначным: олигофрения в стадии дебильности. В Киеве его автоматически подтвердили.
- Согласно решению партии, правительства и Минздрава такие дети должны находиться в спецучреждениях, - сказал какой-то очень известный советский профессор.
- Но, зачем? - спросила тетя Саша.
- Чтобы не мешали родителям работать. Вам будут выдавать сына на каникулы, не волнуйтесь. А в промежутках его будут лечить и учить.
- Боря талантливый! Он-будущий музыкант, понимаете?
- Вот и научится играть правильно.
Из тисков советской психиатрии Борю, невероятными усилиями родителей и более или менее влиятельных друзей- евреев, удалось забрать через восемь лет. У него не было большинства зубов, зато были туберкулез, псориаз и язва желудка. А еще Боря умел ровненько застилать кровать, черпать суп из тарелки корочкой хлеба, крепко привязывать к писюну  целлофановый пакет для сбора мочи, чтобы не отвлекаться от рубки дров, или другой работы, виртуозно играть на перевернутых металлических мисках и петь похабные частушки.
Обо всем этом я узнала значительно позже. А тогда, в моих десять, я стояла у них в коридоре, ожидая, пока тетя Саша перельет молоко, чтобы забрать банку и слушала музыку. Элегическую, нежную, убаюкивающую и такую неземную, что мне сразу представились звезды в темном небе. Но не в том, что прямо над нами, а где-то дальше, выше, глубже, аж в самом космосе. Эта невесомость, наполненная планетами, кометами, астероидами. И над ней восходило солнце…
- Ты любишь классическую музыку? - спросила тетя Саша немного удивленно. - Это Ференц Лист.
- Как красиво! - сказала я. – А меня не пустили на скрипку. Дорого – сказали, и ни к чему девушке.
- Да, - кивнула она. - А Боря играет на виолончели. Хочешь послушать?
Я задумалась лишь на мгновение. Ибо между высокой музыкой и мной вдруг промелькнул бабушкин ремень. Но музыка победила. Я же только чуточку, несколько минут…
- Но прошу: сделай вид, что все, что ты увидишь именно таким и должно быть, хорошо? Я тебе доверяю.
Боря был высоким, тощим, с огромными черными глазами и большим носом. Немного похожим на дядю Мишу, немного на тетю Сашу. Ему было лет двадцать пять, он завтракал за столом, в комнате, сплошь увешанной картинами и репродукциями, с большим книжным шкафом у окна, маленьким диваном и плетеным креслом, над которым возвышалась виолончель. Только в шкафу были не книжки. Я от удивления даже  открыла рот, но тетя Саша дернула меня за руку. В шкафу стояли, сидели и лежали игрушки: куклы. Белокурые, черноволосые, рыжие, все в длинных концертных платьях. И куклы-мужчины все на одно лицо. Единственная модель, которая тогда у нас продавалась - казак с усами и чубом. Но здесь они были одеты в мужские костюмы. И у каждой игрушки был маленький музыкальный инструмент.
- Люба хочет послушать как ты играешь, - сказала тетя Саша.
Боря отложил ломоть черного хлеба, отодвинул в сторону кружку с молоком и пристально посмотрел на меня.
- Вкусное молоко. Спасибо! Но, я сегодня не играю, я дирижирую на концерте.
- Они отказываются брать деньги, - вздохнула тетя Саша.
- И не разбавляют молоко?
- Нет.
-Это Хорошо.
Он поднялся, подошел к картине с морским пейзажем и сдвинул ее в сторону. За ней оказался шкаф с одеждой.
- Я должен переодеться, - объяснил он.
- Мы выйдем, - улыбнулась его мама.
- Да. После третьего звонка, хорошо?
- Конечно, маэстро, - снова улыбнулась она.
Мы и в самом деле переждали на кухне два звонка, а после  третьего вошли в комнату. Боря уже был одет в черный смокинг с галстуком-бабочкой на рубашке с высоким воротничком. Куклы из книжного шкафа стояли на столе в каком-то странном порядке. Лишь припомнив картинку из телевизора, я поняла, что это оркестр.
- Я буду дирижировать, - сказал Боря и включил проигрыватель.
- Огинский. Полонез. – Торжественно произносит он, опуская иглу на дорожку пластинки.
Это было странное выступление. Музыка из динамика радиолы и звучание живой виолончели. Внезапная летняя гроза в открытом окне, теплая рука тети Саши поверх моей, кукольный оркестр на столе, а над всем этим высокая фигура Бори, виолончель, которую он то прижимал к себе и водил смычком по струнам, то отставлял в сторону, брал в руки дирижерскую палочку и руководил кукольным оркестром с таким вдохновением и самоотдачей, что казалось звуки вылетают не из динамика, а рождаются теми маленькими альтами, скрипками, тромбонами, кларнетами. В какой-то миг мне показалось, что арфа, пришитая к платью куклы-арфистки звучит, как настоящая. Или вот этот момент, когда медленно, тоскливо вливается в течение мелодии протяжный   звук – это же точно гобой того бывшего казака, который теперь в смокинге извлекает из него волшебные звуки. Ох! А теперь опять виолончель. Живая, настоящая, издающая то низкие бархатные звуки, то звонкие высокие и даже громче, чем музыка из пластинки, а потому еще сильнее ведёт за собой. И Боря, который при каждом движении смычком запрокидывает голову вверх и закрывает глаза. И само движение его руки начинается у плеча, плавно переходит к локтю, напрягает запястья и дальше... Дальше - только музыка. Ностальгическая, плавная, волнообразная и волнующая
- «Прощание с Родиной». Так называется это произведение, - объяснил мне Боря.
- Ты приходи к нам, когда захочешь, - сказала тетя Саша. – Ему нужны и другие слушатели, не только мы с папой, деревья и цветы.

Задел меня этот «Полонез» в исполнении Бори с его кукольным оркестром. Настолько, что всегда на всех концертах его кукольного оркестра я просила исполнить именно его. Что это было? может быть предчувствие?..
За те несколько лет, что я носила им молоко, так отрывками, по нескольку минут я переслушала множество симфонической классики. Боря часто играл на виолончели, но больше ему нравилось дирижировать.
-Ты знаешь, что разные оркестры по-разному исполняют одно и то же произведение? – спрашивала тетя Саша.
- Как такое возможно?

- А вот смотри и слушай!
Она ставила пластинку с записью «Серенады» Шуберта в исполнении симфонического оркестра одесской филармонии:
- Слышишь? Простор, море, отлив, затихают волны. И солнце садится далеко, за морем, окрашивает закат красным, разливает по горизонту разные краски…
.Боря дирижировал своим кукольным оркестром плавными, размеренными движениями, лишь иногда делал резкие короткие выпады – когда одиночные чайки возвращались на сушу.
А потом тетя Саша брала другую пластинку – со звучанием оркестра львовской консерватории.
- Слышишь: простор который вот-вот исчезнет, звуки будто бы обрываются, ускоряется ритм  - и солнце уже заходит не за полосой горизонта, а будто бы прячется за чем-то высоким.
Боря взмахивает палочкой так, будто рисует ею вершины близких Карпат. Не острые, не крутые, а пологие, выветренные временем макушки гор, за которыми найдёт покой солнце. А резкие  движения – это или  возвращаются к гнездам орлы-беркуты, или совы вылетают на охоту – как знать, вечер – смутная пора полусвета, полутеней, полузвуков.
- Что дальше? - спрашивал Боря.
- Полонез, - прошу  я.

В ноябре 1989 года я услышала от тети Саши слово «Алия».
- Что это значит? - спросила.
Она задумалась и ответила:
- Это что-то такое, как дважды полонез. Одновременно и возвращение домой, и прощание с родиной.
- Но зачем? – допытывалась я.
- Боря. Все ради Бори, - говорила она. – Когда мы забрали его из того интерната, это был ад. Мой ребенок, мой мальчик вскакивал в пять утра, застилал кровать по тюремному образцу и пытался примотать себе кулёк к... ну, ты поняла... чтобы туда писать весь день. Он всё порывался мыть пол, искал ведро и тряпку, просил папу сделать ему швабру. Он был не человеком, не пятнадцатилетним юношей, Боря был затравленным дрессированным зверьком.
 Мы годы потратили, чтобы снять этот страшный диагноз. Но вылечить сына не смогли. СССР – не та страна, где лечат, здесь калечат, убивают, уничтожают. Понимаешь, мы уже не молоды. Я боюсь, что без нас Боря окажется снова в каком-нибудь таком спецучреждении. Не хочу этого. Поэтому - Алия.
Выезжали они долго и проблемно. Люди, которые приобрели их маленький домик со старым садом, дали аванс, потом исчезли вместе с подписанными документами. А через месяц пришли с инспекторами исполнительной службы и ордером на выселение. Над семьей нависло страшное слово «бомжи». Не хватало денег, долго оформлялись  документы на выезд.
Два последних дня перед их алией были беспокойными и шумными.
Дядя Миша жаловался:
- Всего четыре места багажа! А у нас получается шесть да еще виолончель и чемодан с Бориным оркестром.
- Ты же понимаешь, что мы должны были взять с собой  этих кукол. Сын ведь без них не поедет.
А Боря пребывал в своем мире. Он встречал утро этюдами Моцарта и провожал день, играя ноктюрны, он подарил мне несколько пластинок и куклу-казака.
И пояснил -- Это должен был быть дирижер моего оркестра.  Но зачем в оркестре два дирижеры? Я и сам справляюсь.
Впервые он рассадил своих оркестрантов не на столе, а в саду на покрывале. Впервые вынес на улицу виолончель и повернул радиолу динамиком к окну. Впервые Лист, Гайдн, Шопен зазвучали на улице в прохладных апрельских сумерках.
- Боря, уже поздно, - позвала его тетя Саша.
- Жаль, - вздохнул он. – Я еще хотел адажио. Но… пусть так.
Он выпрямился, поправил галстук-бабочку и торжественно провозгласил:
- Огинский. Полонез. Последний раз на родине. Исполняют: моя виолончель и я.
Апрельский вечер благоухал мглистой талой свежестью, терпкостью горных первоцветов, отзывался журчанием ручейка, перекликался с птицами и катил к закату солнце. Оно просвечивало сквозь ворота и заборы замка королевы Боны и пряталось где-то там, за гребнями гор.

Первое письмо от них  мы получили почти через год. В нем тетя Саша рассказывала как их вымучили в аэропорту, когда проверяли багаж, как изымали запрещенные к перевозке вещи. Как конфисковали виолончель под предлогом того, что инструмент старый и, возможно, представляет историческую и культурную ценность. Как перебирали, прощупывали все рубчики в одежде, просвечивали рентгеном тело и просматривали на аппарате УЗИ содержимое кишечника. Как у Бори случился приступ эпилепсии, и всё его тело свело судорогами и почти парализовало, когда таможенники отламывали у его кукол-оркестрантов  руки-ноги, отрывали головы в поисках, возможно спрятанного там золота.
Из-за  этих проверок они пропустили свой самолет и еще четверо суток жили в изолированном зале ожидания аэропорта, без права выйти из него на свежий воздух. Уже не граждане СССР и еще не граждане государства Израиль.
С ними там было еще много еврейских семейств. Были и такие, что за ними приходили особисты из КГБ и водили на допросы, которые цинично назывались собеседованиями. Были и такие, что потом не возвращались.
В буфете этого зала, специально оборудованного для этих несчастных, продавались чёрствые пирожки с горохом, капустой, ливером, холодные шашлыки из старого мяса, которые нельзя было прожевать, и томатный сок. В обед подвозили жиденький супчик, пшеничную кашу с подливкой и черный, из переваренной заварки, чай. Почему-то, в этом напитке сверху плавали мутные масляные пятна. И все это стоило так дорого, словно это была какая-то изысканная праздничная еда. И все было не кошерным. За исключением маленьких круглых булочек, которые в советских лавках стоили две копейки, а здесь, в этом аэропортовском буфете, целый рубль.
Боря чувствовал себя крайне плохо, но держался мужественно. Он сложил вместе всех поломанных кукол, посадил их на крышку чемодана и целыми днями мурлыкал мелодии, имитируя игру на виолончели.
Когда шасси самолета коснулось посадочной полосы аэропорта им. Бен Гуриона, у Бори открылось желудочное кровотечение, и тетя Саша очень испугалась. Неужели все напрасно?
Вместо центра для вновь прибывших, их отправили в больницу. Они и дома часто туда попадали, и всегда это было для Бори двойное напряжение: лечение и большой стресс одновременно. О психологическом состоянии пациентов в СССР заботиться было не принято. В той стране даже термина такого не существовало. Там было все просто: серое здание, темный коридор с грязно-зелеными стенами и облупленным столом медсестры посередине, палаты с кроватями, в которых пружинная сетка продавлена до состояния гамака, и с тумбочками, на которые ничего нельзя ставить. Серые стены, серые от частой стирки халаты персонала, запах мочи и карболки, благодарственные подношения всем: от завотделением до санитарок, лекарства из-под полы втридорога.
Поэтому тетя Саша уже и не знала чего ожидать от этой тель-авивской больницы, внешне похожей на дом из иностранного фильма, а внутри на что-то такое, что тетя Саша и слов таких не знала. У неё  в голове почему-то крутился термин «секретная лаборатория» и она еще больше испугалась за Борю. Сидела на мягком диване в комнате ожиданий, дрожала и волновалась. Девушка-волонтер (ой только: что же оно такое?) уже дважды приносила чай с печеньем, а тетя Саша боялась прикоснуться к идеально белой чашке. Смотрела на неё, как на что-то нереальное.
- Почему вы не пьете чай? - спросила ее на ломаном русском приветливая молодая женщина-врач.
- Я боюсь, - честно призналась тетя Саша. - Мне нечем за него заплатить. Мы только что приехали, понимаете?
- Ох! Понимаю, - сочувственно посмотрела на нее врач. - Это бесплатно. И пообедать у нас тоже можно бесплатно и отдохнуть.
- Моего сына должны оперировать.
- Я уже, - улыбнулась женщина. – Я уже прооперировала его и назначила лечение. Собственно, пришла, чтобы вам об этом сообщить и проводить  к нему в палату.
Врач рассказывала ей еще что-то, тетя Саша шла за ней по длинному светлому коридору, потом поднималась в лифте и думала только о том, как ей тихо  и незаметно отблагодарить этого молодого врача, если у той на одежде нет ни одного кармана. Давать ли ей деньги просто в руки? Да, не мало ли будет того, что есть у неё в кошельке .
Врач остановила ее протянутую руку со скрученными в трубочку купюрами:

- Госпожа Сандра, вы в Израиле! Забудьте о таких вещах. И еще одно: кроме, назначенного мной лечения, вашему сыну нужна помощь психотерапевта.
- О, нет! - всполошилась тетя Саша. - Только не это! Умоляю! Он психически не болен, у него другое. Только не психиатр!
Врач удивленно посмотрела на нее:
- Это другое, госпожа Сандра! Здесь не СССР. Это совсем другое.
И оно все оказалось действительно иным - психотерапевт в реабилитационном центре распорядился принести Боре его кукольный оркестр и сам взялся искать для него виолончель. А уже через полгода Боря дирижировал настоящим струнным квартетом в ульпане для репатриантов.
Письмо тети Саши было преисполнено громкими похвалами и государству Израиль и, в частности, тому земельному участку с маленьким домиком , который получила их семья в небольшом поселении неподалеку от Тель-Авива.
"Еврейское государство для евреев" - писала она. - "Разве может быть что –то лучше, чем твоя страна для тебя, а ты-для своей страны?»
                Дзвинка Торохтушко