Ангел Таша. Часть 25. Сашка рыжий...

                Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601

                Попытка субъективно-объективного исследования.

                Май – июль  1833 года

                «К лету будут у меня хлопоты. Наталья Николаевна брюхата опять и
       носит довольно тяжело. Не приедешь ли ты крестить Гаврила Александровича?»
                А.Пушкин. Из письма П.Нащокину. 2 декабря 1832
                ***

                «Что-то моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! А каков Сашка
          рыжий? Да в кого-то он рыж? Не ожидал я этого от него…»
                А.Пушкин. Из письма Таше.  21 октября 1833
                ***

                «Мне кажется, что Сашка начинает тебе нравиться. Радуюсь: он не
          в пример милее Маши, с которой ты напляшешься…»
                А.Пушкин. Из письма Таше. 14 июля 1834               
                ***

                Его под сердцем она носила.
                Милее нет ей и нет красивей.
                И эта с сыном желанным встреча
                В мгновение душу и сердце лечит.
                Лариса Беккер

                ***               
                «Что ты про Машу ничего не пишешь? Ведь я, хоть Сашка и
            любимец мой, а всё люблю её затеи…»
                А.Пушкин.  Из письма Таше. 1835 г.               


       Весёлый солнечный луч, протиснувшись  меж оконных занавесок, скользит  по светло-коричневым узорам обоев.  За ним и другие майские братья, разлетясь по кабинету, по-хозяйски пересчитывают корешки фолиантов  на полках, сбиваются со счёта…

      Дробятся в графине с водой.  Иные, вконец утомившись, подсвечивают  рыжинкой шевелюру склонившегося над столом  человека, спрыгивают на бумагу, пытаясь прочесть летящие из-под гусиного пера строки:
    
    «Простите, тысячу раз простите, милая Прасковья Александровна, что я не сразу поблагодарил вас за ваше любезное письмо и за его прелестную виньетку. Мне мешали всевозможные заботы. Не знаю, когда  буду иметь счастье явиться в Тригорское, но мне до смерти этого хочется!..»

        Восемь лет назад… Ах, как легко  уносят крылья воспоминаний – туда, на зелёные холмы, в «приют, сияньем муз одетый»… Не обольщайтесь этим образом,  вы не увидите дворца – музы его юности жили в деревянном сельском доме, живописно длинном, надёжно-просторном:

                И берег Сороти отлогий,
                И полосатые холмы,
                И в роще скрытые дороги,
                И дом, где пировали мы…

     То был зачарованный приют, где  озябшую душу согревало тепло девичьих грёз, где и он влюблялся, шкодничал, очаровывал и очаровывался… Где милые барышни, устремив глаза на дорогу из  Михайловского,  с нетерпением высматривали желанного гостя … И радостно прыгали, завидев  шляпу с большими полями,  толстую палку в руке…

       Верхом, но чаще пешком, а зимой иногда в санях он спешил в этот уютный дом.   И на крыльце прежде других, молодых и прекрасных,  непременно встречала его  Прасковья  Александровна Осипова.

    Невысокая, полная, пережив в свои 43 года двух супругов и родив семерых детей, она вначале показалась ему, двадцатипятилетнему, гонимому безжалостной судьбой изгнаннику, провинциальной старушкой.

       Но оказалась образованной, энергичной, а главное – умной. Полюбив самоотверженным сердцем, заботилась о нём, как о сыне, и восхищалась, и ругала, и пестовала, и осталась преданным другом на всю  жизнь…
   
        С нею делится он сокровенными мыслями:
     «Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться. Но придётся потерпеть года два или три…»

    Скрипнула дверь. Таша – в объёмно-просторном бежевом  шлафроке вплывает, как утреннее солнышко. Вскочив, Александр подбегает к жёнушке, приобняв, нежно касается ладонью выпуклого под струящимся шёлком живота.

   – Как там наш сорванец Гаврила Александрович?

         Недовольно морщится носик…

   – Что ещё выдумал… Гаври-ила! А не лучше ли… Николай?

   – Ни за что! – муж явно сердится. – Тогда  уж в честь прадедов — Александра Петровича Пушкина и Александра Артемьевича Загряжского – Сашка!
 
   – А если девочка? – вздыхает жёнушка. 

   – Если дочь – Наташка! – звонко смеётся Александр, нежно целуя жену. – Ну, и как там мой Сашка, не шалит ли?

   – Шалит, конечно, весь в тебя!

   – Не может быть, я ангел во плоти! – возмущение смягчается хитрой улыбкой.

   – Ах, ангел! – Таша тоже улыбается. –  Может, распорядишься послать за доктором? Снова Мари всю ночь не спала!

   – Непременно распоряжусь, душа моя!  Письмо в Тригорское окончу…

  – От меня привет Прасковье Александровне не забудь!

   – Вот, дописываю: «Жена моя передаёт вам и Анне Николаевне тысячу приветствий!»

       Выпрямив спину, Таша уходит вперевалку. Александр  смотрит вслед, вздыхая. Чем ближе роды, тем тяжелее на сердце,  готовом  бежать хоть на край света, лишь бы не слышать  стоны любимой.   Впиваясь тысячью игл, они  отзывались нестерпимой болью в каждой клеточке тела. Вспыльчиво-страстный, с горячей африканской кровью, он всегда  был необыкновенно чувствителен.       
      
     И сейчас не может не добавить в письме: «Моя дочь в последние пять-шесть дней заставила нас поволноваться. Думаю, что у нее режутся зубы. У нее до сих пор нет ни одного. Сколько ни убеждай себя, что каждый прошел через это, но эти создания так слабы и беспомощны, что невозможно без содрогания видеть, как они страдают».

      Вяземский в письме жене о том же печалится: «Маленькая Пушкина больна прорезывающимися зубами, и ей, крошке, приставлены пиявицы».
      Нет, вы только представьте популярный в то время метод лечения: пиявицы!  Бедный ребёнок!! 

     Тихий стук в дверь: Никита Тимофеевич принёс записку. Родители из Москвы приехали! Не желая обеспокоить, остановились в гостинице «Париж» на Малой Морской, совсем рядом! Ах, как хочется им увидеть внучку!

     Вечером Сергей Львович отчитывается в Варшаву, где служил Лев и куда к мужу уехала Ольга:

       «Александр и Натали пришли тотчас же. Их маленькая очень была больна, но благодаря Богу со вчерашнего дня уже избавилась от болезни и, право, хороша, как ангелок».

       Не совсем, правда, избавилась, но уж так душевно умиляет дедушку и бабушку! Они всё не могут привыкнуть к новому своему статусу, не нарадуются, глядя на заботливую невестку. 
 
        Последние месяцы беременности нелегки для Таши, мучит токсикоз, слабость, но она, не жалуясь, неизменно встречает гостей приветливой улыбкой на похудевшем, бледном лице. 

       Надежда Осиповна любую свободную минутку проводит с Машенькой. Очарованная внучкой, выплескивает чувства в письме, и лучше её не скажешь:

       «Маленькая хороша, как ангел, и очень мила. Чувствую, что полюблю ее до безумия и буду баловать, как все бабушки. Я немного ревную ее к тетке Екатерине Ивановне. Мы видаемся всякий день, они живут в двух шагах от отеля. Сегодня я там проведу день (не в отеле, а у твоего брата)»

       Всё длиннее петербургские  дни, и вместе с зелёной свежестью парковых  аллей, весенним теплом и весёлым щебетом птиц радуют семейные праздники.

       19 мая  Маше Пушкиной – годик! С утра хлопочет повар, суетятся слуги. Мама Таша примеряет Машеньке крошечные панталончики, новое воздушное платьице, кружевной капор.

       А вот и гости! Надежда Осиповна, Сергей Львович, Екатерина Ивановна. Конечно,  два Петра – Плетнёв и Вяземский. Пётр Андреевич извиняется, что без жены (Вера Александровна в отъезде), зато с дочерью, подругой Таши и тёзкой именинницы. Чуть позже пришли Ташины братья – Иван с  Сергеем да Идалия в тёмной мантилье по случаю траура.

      Застолье удалось на славу. Сколько прекрасных пожеланий выслушали счастливые родители, а беззубая именинница  расшалилась на коленях отца, пытаясь тоненькими пальчиками ухватить его густые бакенбарды… 
 
     Через четыре дня – день рождения Сергея Львовича. Александр поздравил рано утром,  пригласил на обед. Пришли с радостью: уж больно хорош повар у сына!

     26 мая – день рождения  Александра. Празднование он отменил, ибо провожал друга: в этот день на пироскафе уплывал  из Кронштадта за границу Сергей Киселев.  Лиза Ушакова стала его женой, и среди провожающих были обе сестры. Катрин, увидев его, вспыхнула румянцем, отвернувшись, опустила глаза… Хотел подойти… не подошёл.  Сердцем понял: не надо ворошить прошлое… Грустно!

         ***
    Грустно было и другое – дела младшего брата.  Их  долго обсуждали келейно, без посторонних. Александр увидел слёзы в глазах постаревшей, больной матери и тоже расстроился … Ах, Лёвушка! Избалованный безмерной материнской любовью, он снова в беде.

        Храбрый офицер, любимый сослуживцами и солдатами, остроумный, обаятельный, душа любой компании, он жил безалаберно, разгульно, купался в лучах славы брата, превратившись в веселого прожигателя жизни…

      Дорогие номера в гостиницах, карты, кутежи,  любимые им изысканные вина – всё было напоказ и – в долг. Долги росли неудержимой лавиной – и такой же лавиной летели вопли о помощи! Отец  уж и торопиться перестал, чтобы «выкупить» Леона из лап заимодателей, а  жалостливые письма…  переадресовывал старшему сыну.

       Вот и сейчас пришлось Александру включиться в борьбу за спасение. Пригодились  знакомства с высокими чинами: "ходатайством фельдмаршала переменили выключку в отставку". А  следом… вы слышите возмущенный возглас:

    – А кто «долги чести» заплатит?! Несколько тысяч!
         И ответ:
    – Пушкин, Александр Сергеевич!

     Не правда ли, знакомая фраза? С того времени и пошла она гулять по свету: Александр, пожалев родителей, вновь переписал долги брата на себя.

      «Придётся теперь Александру Сергеичу его кормить», – ехидно сочувствовали знакомые, а острый на язычок Соболевский резюмировал: «Кормить-то не беда – поить накладно!»

      Увы, ещё одно горькое резюме: в трагедии безденежья последних лет жизни Александра есть вина и его младшего братца…

      Ах, как они похожи, Таша и Александр, – доверчивостью,  бескорыстной  заботой о родных душах, так бессердечно пользовавшихся их добротой!

      Кстати, тогда,  в 1833 году, бесхозяйственный Сергей Львович перекладывает на старшего сына, отрывая того от литературного труда, также и хлопоты по их заложенному-перезаложенному имению.

       А Надежда Осиповна признаётся в письме дочери:
      «Маленькая очень мила, никого она так не любит, как своего деда, он от этого, разумеется, в восторге, я не ревную, ибо она и меня любит, когда его не видит.
     Мы не станем дожидаться родов Натали... Она здорова, много гуляет, ездит на Острова, на спектакли».

      Не верьте её близорукости, Таша не была здорова – но не имела привычки хныкать, показывая свои слабости. Только Александр и верная Прасковья видели, как к вечеру опухают её ножки.  Помогали тёплые ванночки из травяных отваров и массаж.  Но гулять, как она ни отказывалась, доктор заставлял...   
 
      На лето они переехали на дачу Миллера, у Черной речки, в дом, окружённый большим цветущим садом. В открытые окна струились уже не весенние – летние ароматы, напоминая Таше юность в Ильицыно и Полотняном Заводе. Часто вспоминала она сестёр. Те забрасывали её жалобными письмами, слёзно умоляя вызволить из деревенской ссылки и скуки. 

     Таше скучно не было. С утра  играла с маленькой дочкой, много разговаривала, заставляя повторять звуки, слова. Учила ходить:  тут без няни Прасковьи не обойтись. Слабенькие ножки плохо держали, и мама Таша очень боялась, что они будут кривенькими. Ах, как важны для девушки стройные ножки!

      Совсем рядом («В двух шагах!») поселились на Ферме  Наталья Кирилловна и Екатерина Ивановна, приходили в гости, развлекая обожаемую малышку.

       Тёплые воспоминания оставил об этом времени Николай Иванович Куликов, будущий драматург, режиссёр, а тогда ещё совсем молодой актёр. Он приехал в Петербург  с Нащокиным,  жили они в гостинице Демута.
 
       «На другой день по приезде , 29 июня, рано утром, пешком с Черной речки, первым явился Александр Сергеевич. Павел Воинович представил меня:

     –  Рассуди нас, Александр Сергеевич, я к тебе с жалобой на сего юношу: во-первых, он вчера в первый раз сбрил усы, во-вторых, влюбился в Елену Яковлевну Сосницкую, а в-третьих, сочинил хорошие стихи и не соглашается прочесть тебе.

    – Усы его собственность; любовь к Елене – грех общий: я сам в молодости, когда она была именно прекрасной Еленой, попался было в сеть, но взялся за ум и отделался стихами, а юноше скажу: берегись!  А что касается до стихов, то в сем грехопадении он обязан покаяться передо мной!

        Говоря это весело, в тон Нащокина, Александр Сергеевич взял меня под руку, ввел во вторую комнату, посадил на диван, сам сел с правой стороны, поджав по-турецки ноги, и сказал: "Кайся, юный грешник!"

       По моём прочтении Александр Сергеевич сказал всегдашнее словцо: "Ну, вот и прекрасно, и очень хорошо".  Из второго письма к сестре, где написано: «Друзей, начальников, врагов…» – указательный перст поэта быстро длинным ногтем чертил по запятой, как бы выскабливая ее: "Запятую прочь! маленькое тире, знак соединительный:  начальники-враги – слова однозначащие!"

      Ах, как многое говорит о поэте маленький эпизод и эти горькие слова: «начальники-враги – слова однозначащие»!

       …«В полночь все, в память когда-то любимых поэтом прогулок, решили в эту ночь погулять по площадям города и по набережной Невы. Все гурьбой вывалили на Невский. Но поэт  торопился на дачу, отвечая на приставанье друзей: "Гуляйте, гуляйте, это  время для вас, а мое разгульное времечко прошло"...

        Ах, Александр, как же ты прав! Ушло твоё беззаботное времечко, кроме литературных, добавились интересы семейные, очень важные: как дом содержать, как о жене-красавице позаботиться, детей родить да поднять на ноги…

               ***
       Уехали в Михайловское родители, а 6 июля 1833 года Таша родила сына. Роды не были лёгкими. Она, вновь болея грудницей, не могла сама кормить новорождённого. Нарывы пошли по всему телу, никакие пиявки, примочки,  мази не помогали…

     Но пора и самой Таше дать слово. В 70-е годы ХХ века в подвалах старого дома в Полотняном Заводе были найдены Архивы семьи Гончаровых, в том числе переписка  старших сестёр и несколько писем Натальи Николаевны к брату Дмитрию.

        Узнав о неудачном сватовстве брата,  в июле 1833 года  Таша заботливо пишет:
        «Тысячу извинений, дорогой Митя, что я так запоздала с ответом, но что поделаешь. У меня опять были нарывы, как в прошлом году, они причинили мне ужасные страдания, и это помешало мне ответить тебе раньше. Спешу сделать это сейчас, чтобы утешить тебя по поводу твоих обманутых надежд в отношении графини Чернышовой.  Что делать, дорогой друг, примирись с этим…» 
    
       А в Предтеченской церкви на Каменном острове 20 июля 1833  был окрещён Александр-младший. Крестные – Екатерина Ивановна Загряжская и Нащокин, приехавший из Москвы по просьбе Александра.

       Павел Воинович бережно нёс плетёную корзинку,  в которой на удивление спокойно дремал под  кисейным покрывальцем румяный малыш в батистовой рубашонке и кружевном капоре, и круглое лицо крестного расплывалось в торжественно-довольной улыбке, словно он сам родил это живое чудо.
 
      Событие отпраздновали! Наталья Ивановна, обрадованная рождением внука, прислала 1000 рублей. О более  солидном долге она  почему-то всё время забывала...

     Пушкин обожал первенца-сына. Любил смотреть, как маленького одевают, кладут в кроватку, убаюкивают. Три раза его перекрестит, поцелует в лобик и долго стоит в детской, им любуясь.

     Да и среди ночи мог прийти, чтобы просто посмотреть на него. Наверное, не раз в мыслях пытался он тогда представить будущее своего наследника…

     Каким же вырос Александр Александрович?
     Рассудительно-спокойный,  сдержанный в чувствах, настойчиво-упорный,  старший сын был полной противоположностью страстному в чувствах, непредсказуемому в поступках отцу.

       «Вот тебе анекдот о моём Сашке, – с умилением пишет Нащокину в 1836-м счастливый отец. Саше три года. – Ему запрещают (не знаю зачем) просить чего ему хочется.  На днях говорит он своей тётке: Азя! Дай мне чаю: я просить не буду!»

     Когда-то, по окончании Царскосельского лицея, юный выпускник жаждал стать военным – родители, к счастью, не позволили. Его юношескую мечту воплотил в жизнь сын.

        В 1900 году на открытии памятника Пушкину в Царском Селе был А.И.Гессен, оставивший нам портрет 67-летнего генерала Пушкина: «…С лицом, обрамлённым седою бородой, он мало напоминал своего отца. И странно было видеть его – в блестящем, парадном  генеральском мундире – рядом с бронзовым поэтом в скромном сюртуке…».

       У меня вдруг мелькнула сумасшедшая мысль: а что, если бы вдруг ожил этот юноша в скромном сюртуке?! Угадал бы он в важном генерале своего сына?!

      Посвятив себя служению Отечеству, Александр Александрович до самой смерти носил военный мундир. Прожив в здравом уме и отличной памяти долгую (81 год),  достойную жизнь, он никогда не был ни карьеристом, ни уродливо-угодливым  царедворцем.

       Пятнадцатилетнего подростка, по милости Николая Первого, зачисляют в престижный Пажеский корпус. Через три года корнет Александр Пушкин начинает службу в лейб-гвардии Конном полку, позже участвует в Крымской войне. Через 18 лет службы, в 1869 году, — полковник.

        В 1863 году похоронил маму. Болезнь и смерть Натальи Николаевны была страшным ударом для всех её детей.

         В 1877—1878гг, освобождая Болгарию от турецкого ига, Александр Александрович командует Нарвским гусарским полком. На берегу Дуная полковник Пушкин обратился к гусарам:
    – Там Болгария, священная славянская земля! Гибнут наши братья и сестры! Вперёд, на помощь к ним!

      Освободителям, среди которых был и Нарвский полк, противостояла  стотысячная турецкая армия. Командир полка лично не раз вёл отважных гусар в бой, награждён золотым оружием с надписью «За храбрость» и орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

       В 1880 году произведён в генералы. Расставаясь, офицеры подарили ему настольные часы, на циферблате которых вместо цифр выгравировали названия болгарских городов, освобождённых их полком.

             Оба отцовских наказа: «Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями!» – он выполнил. Стихов Александр Александрович действительно не писал. А насчёт царей…

     В 1896  году он стал участником  торжества коронования последнего российского императора Николая II. Вспомним слова из письма его великого отца: «Видел я трёх императоров…». 

     Сын поэта жил не при трёх, а при четырёх царях, держась благоразумно и, я думаю, вполне осознанно как можно дальше от  царского двора и придворных интриг!  Имея собственное мнение, никому ничего не доказывал, помня ещё один отцовский наказ: «И не оспоривай глупца!»

      Важная деталь. В 1905 году, после кровавого расстрела 9-го января, он заказал обедню по убиенным, сказав: «Не могу понять, никак не могу понять, почему стреляют в безоружных людей!»

      К своей популярности относился без снобизма, с долей  юмора, признавшись как-то сыновьям Льва Толстого: «Плохо нам с вами. От меня требуют, чтобы я был с баками, как от вас, чтобы вы непременно носили бороду. Иначе все обижаются – какие это Пушкин и Толстой».
 
      Почтенным старцем встретил он рубеж веков. Прощаясь с названным в честь его отца 19-ым веком, надеялся на спокойную жизнь в ХХ-м.
       Надежда оборвалась  в 1914 году. Известие о войне с Германией настолько взволновало сына Пушкина, что не выдержало сердце.

       Был ли он похож на отца? Газеты последних лет его жизни утверждают: да!
 
     «Красивый, седой как лунь, но ещё бодрый, с военной выправкой старец. Симпатичное выразительное лицо  окаймлено окладистою бородою, и по выражению его голубых глаз нетрудно догадаться, что в молодости Александр Александрович походил на отца, насколько это можно судить по современным поэту портретам».

       Женат он был дважды. Первый брак с Софьей Ланской осенён любовью.  Двадцать восемь лет благополучия. Девять детей (ещё двое умерли крохами). К сожалению, Софья сгорела от скоротечной чахотки, когда младшему ребёнку не исполнилось ещё и года.

      Надежда, что молодая, жизнерадостная вторая жена заменит мать его детям, не сбылась:  та принесла ещё двоих наследников и раздор непонимания.
      
       Однако пора рассказать об отношениях Натальи Николаевны и старшего сына. Не буду ничего выдумывать. За меня скажет Азя Ланская (Арапова по мужу), дочь Натальи Николаевны:

     «Все как-то полагали, что сердце её особенно лежит к нему. Правда, что и он, в свою очередь, проявлял к матери редкую нежность, и она часто с гордостью заявляла, что таким добрым сыном можно похвалиться». 

       Сын болезненно переживал нападки на Наталью Николаевну. В 1899 году пишет брату: «Мне удалось остановить представление безобразнейшей драмы какого-то Михневича, в которой наша мать представлена в возмутительном виде, да и отец выведен каким-то грубым, невоспитанным человеком…"

    Корреспонденту «Петербургской газеты», искавшему её дневники, ответил так:

    «У матери моей был не такой характер, чтобы она просиживала над дневниками и сообщала им свои сокровенные думы. Всё, что она переживала, а пережила она, как вам известно, много, она скрывала в глубине своей души». Таким же сдержанным был и сын.

            Бережно оберегалась в семье память об отце. Немало сделал Александр Александрович для сохранения чистоты его имени, сберёг рукописи, письма, семейные реликвии, позже передав их в Московский Румянцевский музей.

     Прощаясь с Александром Александровичем, напомню строки его великого отца,
созданные осенью 1835 года в Михайловском. В письме Таше поэт рассказывает: "...около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья..."
    К молодым, задорно шумящим сосенкам обращается поэт, но думаю, что слова эти  можно отнести и к сыну, и к будущим потомкам тоже:

                .....не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.

                Продолжение на  http://proza.ru/2024/05/31/1414