За что Булгаков наказал Берлиоза

                1.

      Почему Михаил Афанасьевич так жестоко расправился с Берлиозом? За что он бросил его под трамвай да ещё и отрезал голову? За атеизм, за отрицание существования Богочеловека Иисуса Христа? За то, что он как редактор журнала не пропустил роман Мастера о Пилате и Иешуа? А поскольку он был ещё и председателем МАССОЛИТа, то его мнение предопределило печальную судьбу романа вообще и, соответственно, самого  автора романа? Да, конечно!
     Что касается отрезания головы, то этот аспект наказания Берлиоза мне уже приходилось разъяснять. Берлиоз «поплатился головой» в самом прямом смысле этого выражения за то, что был «головным» человеком,  живя исключительно одной головой. А как же иначе? Чем же ещё надлежит  жить человеку? Неужели…? Нет-нет, головой, конечно, умом.  Но только не умом, абстрагированным от живого (одушевлённого) тела, от себя как целостного живого существа, а, значит, и от жизни как таковой.
      Берлиозу воздаётся по вере: его посмертная участь – небытие. Но и характер его смерти  - внешне совершенно нелепой, случайной, служит воздаянием, наказанием. Отрезанная голова, а это в романе - не какой-то цирковой фокус, а реально отрезанная голова, - наглядный образ того мышления, который был свойственен  Берлиозу. 
      «Преступление»  Михаила Александровича состояло в том, что он исповедовал узкий,  основанный на позитивном (опытно-научном) знании, рационализм. Его атеизм – это проявление, закономерное следствие такого способа мышления. И, прежде чем,  Михаил Александрович, уходит в небытие, прежде, чем его сознание окончательно гаснет, он успевает осознать всю глубину своего заблуждения – «преступления» против жизни и Христа, как живого (воплощённого в живом человеческом существе)  Бога и Бога всего живого. Собственно живое начало – это, прежде всего, объектное (тварное) и потому страдающее начало. Пафос живого – пафос страдания.  Вот и у отрезанной головы Берлиоза, объявляющейся "волею Воланда"  у него на балу (который даётся, по сути, во славу жизни, возрождающейся из смерти)  – глаза, полные страдания. 
    Но не только безоглядная вера в научное рациональное знание, предающая веру в Христа,  вменяется Булгаковым в вину Берлиозу. «Состав преступления» тут гораздо шире.
     Булгакову удивительным, почти фантастическим образом, в романе "Мастер и Маргарита" удалось затронуть огромное количество тем и проблем, которые составляли средоточие или узел российского сознания того времени. Одна из них это, конечно, проблема «народ и интеллигенция». Даже И.Ильф и Е.Петров в своих сатирических романах не обошли её стороной. Достаточно вспомнить интеллигента (из стана бывших народников-толстовцев)  Васисуалия Лоханкина, пребывающего в поисках «сермяжной правды».       
     Булгаков уже в «Белой гвардии» вывел в романе пару, которая явно станет предтечей пары Берлиоз-Бездомный. Это – приехавший в Киев из Санкт-Петербурга демонический Михаил Шполянский и киевлянин с говорящими именем-фамилией Иван Русаков. Кто бы ни послужил прототипами Русакова (С.Есенин, В.Маяковский, Иван Старцев или Иван Приблудный и др) (1) и Шполянского (В.Шкловский , Дон Аминадо, Н.Евреинов, А.Мариенгоф и др.), смысл  взаимоотношений между этими персонажами  прозрачно ясен. Соблазнение одним, более старшим и образованным,  другого на грех богоборчества.
      Объявившись в Киеве, Шполянский  прославился там чтением своих декандентских стихов «Капли Сатурна» в клубе «Прах»*, а также тем, что он был « отличнейшим организатором поэтов и председателем городского поэтического ордена "Магнитный Триолет". Помимо того, что он содержал двух любовниц, разбирался в  живописи (купил картину «Купающаяся венецианка) и машинах, он ещё по утрам, на рассвете умудрялся писать научный труд «Интуитивное у Гоголя»,  т.е. разделял, похоже, философию интуитивизма Анри Бергсона, очень популярного в России и запрещённого католической церковью за пантеизм. 
      Под разлагающим духовным  влиянием Шполянского Русаков пишет кощунственные стихи «Богу логово» (которые тот, обладавший связями в литературных кругах Москвы, пристраивает в московский сборник), предаётся богемной,  развратной жизни, приобщившись к кокаину и подхватив сифилис. Также как и Иван Бездомный,  Иван Русаков претерпевает личностную трансформацию. Только  под впечатлением не личной встречи с Сатаной, а факта заболевания "нехорошей" болезнью. Им овладевают апокалиптические настроения (он читает "Откровение Иоанна Богослова"). Каясь и отрекаясь от своей прошлой грешной жизни, он превращается в  форменного кликушу, кликушествуя о «царстве Антихриста» - советской России, «городе дьявола» - Москве, об идущих на Киев оттуда «греховных полчищах» Сатаны Троцкого (он же губитель Аввадон) и предрекая  Киеву наказание за грехи его тяжкие.
        В «Мастере и Маргарите» Булгаков, сохраняя идею духовного соблазнения русского человека на богоборчество, разрабатывает её несколько иначе, в более философском ключе. (Линия, ведущая к мировоззрению Шполянского от философии Бергсона обозначена очень уж пунктирно и потому практически незаметна). И художественно намного убедительнее. Конструкция «Шполянский-Русаков» мне представляется несколько ходульной,  непроработанной и не дотянутой до той степени органичности, которой писателю удалось достичь в «Мастере и Маргарите» в паре Михаил Берлиоз - Иван Бездомный. 

                2.

  Роман «Мастер и Маргарита» начинается с того, что молодой поэт Иван Бездомный написал для журнала, редактором которого был Михаил Берлиоз, антирелигиозную поэму об Иисусе Христе. И, несмотря на то, что  он «очертил» Иисуса «очень черными красками», Берлиоз поэму забраковал. Образованный, начитанный редактор читает поэту целую лекцию, чтобы Иван уяснил свою основную ошибку: «главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф».
     Этот эпизод очень точно отражает произошедшую смену идеологический настроений. Нет, от атеизма никто не отказывался, и безбожие по-прежнему сохраняло воинствующий, т.е. активно-наступательный характер. (2) Однако ко времени действия романа идеологические акценты в атеистической пропаганде стали расставляться иначе. Атеизм утрачивал характер богоборчества-богохульства, которым он был отмечен в первое послереволюционное десятилетие.
        В «Белой гвардии» Булгаков приводит образец богобоческой-богохульной поэзии – стихотворение «Богово логово» Ивана Русакова, опубликованное при содействии Шполянского в сборнике аналогичной поэзии в Москве в 1918 г.

Раскинут в небе
Дымный лог.
Как зверь, сосущий лапу,
Великий сущий папа
Медведь мохнатый
Бог.
В берлоге
Логе
Бейте бога.
Звук алый
Боговой битвы
Встречаю матерной молитвой.

     Русаковское «Богово логово» - это, конечно,  булгаковская стилизация, но передающая точно не только "стиль" поэзии того времени, но и её дух. Некоторые авторы считают его  пародией на поэму «Облако в штанах», другие — пересказом богоборческих стихов Мариенгофа. Но аналогичного рода стихи писал одно время и Сергей Есенин.

    "В начале 1918 года я твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и написал поэму "Инония", на которую было много резких нападок и из-за которой за мной утвердилась кличка хулигана", - вспоминал поэт.

Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
Протянусь до незримого
города,
Млечный прокушу покров,
Даже Богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов.

    Вместе с тогдашним близким другом  Анатолий Мариенгофом, язвительно-циничным поэтом-денди, атеистом, поклоняющийся только искусству, они становятся "отцами-основателями" нового литературного направления - имажинизма и эпатируют публику невероятными выходками, среди которых - роспись стен Страстного монастыря богохульными четверостишиями.
    Или, к примеру, характерный эпизод:  в 1920 г. в Харькове у памятника А.С.Пушкину Есенин вздумал читать свои богохульные стихи. Собравшаяся возумщённая толпа чуть не побила его. На выручку пришли невесть откуда взявшиеся революционные матросы.
     Такого рода безбожие отдавало даже не столько ницшеанством (лишённым, конечно, свойственного Ницше понимания трагичности произошедшего события «смерти Бога», а воспринявшего только ницшевские эскапады против Бога, в духе «Антихриста», к тому же ещё и вырванные из  философского контекста), сколько явным сатанизмом. Безбожники боролись с Богом как с реальным, живым существом, и, получается, что не столько отрицали его существование, сколько становились на сторону Его противника, т.е. Сатаны. В итоге вместо атеизма получалась вывернутая наизнанку религия. А мистического тумана-дурмана не убавлялось, а, наоборот. прибавлялось. И если этого мог не понимать Демьян Бедный, то уж такие  советские деятели,как А.В.Луначарский и Н.ИБухарин прекрасно осознавали как уязвимость, так всю вредность (с точки зрения и советской идеологии)богохульного атеизма.
       И Булгаков в романе «Белая гвардия» проводит именно эту мысль – о связи послереволюционного богоборчества с сатанизмом(пока ещё в традиционном смысле понимания Сатаны). Сифилитические проявления Русаков воспринимает как  видимые признаки, своего рода стигматы Сатаны.
               
                3.

       Прообразом поэмы, которую написал Иван Бездомный, часто называют антирелигиозную поэму Демьяна Бедного и соответственно в Демьяне Бедном (настоящее имя Ефим Алексеевич Придворов) видят прототип булгаковского Иванушки.   
      Поэма «Новый завет без изъяна от евангелиста Демьяна»" была опубликована весной 1925 года одновременно в газете «Беднота» и в газете «Правда» (редактор Н. Бухарин). Что придавало ей программный характер.
      В отличие от богоборческой литературы, исходящей от представителей всевозможных поэтических «измов», т.е. поэтических направлений,  плодившихся в России как грибы накануне революций 17 года и  в первые послереволюционные годы и отвечавших вкусам преимущественно городской интеллигентской среды, поэма Демьяна Бедного была рассчитана на крестьянское население.  И написана была без эстетических изысков и вывертов, языком, максимально приближенным к народному языку.
     По содержанию поэма Бедного представляла собой пародию на историю Иисуса Христа, изложенную в канонических Евангелиях, повторяя их сюжетную канву. «Я взял канонические евангелия, какие они есть, и попытался, придерживаясь этих евангелий, показать, что Иисус выглядит совсем иначе, чем принято изображать, — писал сам автор об этой поэме. — Я настаиваю, что на основании евангелий только такой образ Иисуса и может быть дан: лгун, пьяница, бабник и т. д. Для большей жизненной убедительности я привлёк к делу многочисленных русских «христов» и «мироносиц». Получилось густо, но психологически верно».
    «Новый завет» от Демьяна Бедного представляет собой яркий образчик атеистической литературы 20-х гг. Попытки приблизить атеистическую пропаганду к народу вылились в изображения Иисуса Христа в предельно сатирическом, сниженно-пародийном, карикатурно-скабрезном, граничащем с откровенно похабщиной, виде.
    То, что объектом нападок стал именно Иисус Христос, вызвало особое возмущение  Михаила Афанасьевича, столкнувшегося с подобным явлением в московских редакциях 20-х гг.  И это при том, что отношения самого Булгакова к религии было неоднозначным. Известно, что в юности он порвал с религией, а вот, насколько он стал действительно верующим человек впоследствии, -  вопрос спорный. Но в любом случае он воспринимал Иисуса Христа в качестве морального идеала, образца человечности.
     Такое понимание Христа как морального идеала, образца человечности было свойственно Канту, не только не отрицающего догматы христианства, а исходившего из них. Но такое же понимание было свойственно и Льву Николаевичу Толстому, настолько впечатлившемуся Кантом, что свёл христианство к этическому учению, отрицая воскрешение Христа, а, следовательно, и его богочеловеческую природу. Уж такова была человеческая природа самого Льва Николаевича, что под влиянием Канта  он пришёл к выводам,  прямо противоположным замыслу Канта. Философ выстроил свою концепцию практического, т.е. морального, разума для нового обоснования веры в Бога, пошатнувшеся в результате успехов научного познания. А Толстой остановился на аргументе для доказательства божьего как на самоцели и совершенно выхолостил христианскую веру. Но, повторюсь, и для глубоко верующего человека, и для человека, разделяющего убеждения Толстого, личность Христа – моральный ориентир, не подлежащий сомнению.
      Неудивительно поэтому, что через месяц после опубликования «Нового завета от Демьяна Бедного»  появились строки, которые ходили по Москве (и не только по Москве, но по многим другим городам) в списках: "Послание евангелисту Демьяну". Авторство приписывалось Сергею Есенину

Ты сгустки крови у креста
Копнул ноздрей, как
толстый боров.
Ты только хрюкнул
на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов. (3)

     Атеистическая пропаганда, оборачивающаяся оскорблением чувств верующих, не могла привести к положительным результатам. Она не только не могла пробить "толщу" верований в крестьянской среде, но и настраивала против советской власти значительную часть интеллигенции. Что прекрасно понимали многие деятели партии и что нашло отражения в партийных постановлениях, в которых подчёркивалась недопустимость чувств верующих. Бухарин, будучи редактором «Правды»в 20-е годы, допустил явный просчёт, опубликовав поэму Демьяна Бедного.
    Однако вернёмся к антихристианской поэме Ивана Бездомного.
    Если Булгаков и использовал произведение Демьяна Бедного, то отождествлять его с поэмой Ивана Бездомного, всё же нельзя.
    Бедный основательно потрудился – изучил Евангелия, по которым и «слепил» свой анти – Новый завет.  Иванушка же  себя явно не утруждал. Он написал поэму в очень короткий срок, не погружаясь в материал.
 
   К тому же финал поэмы Бедного звучал так:

   «Точное суждение о Новом завете:
    Иисуса Христа никогда не было на свете.
    Так что некому было умирать и воскресать,
    Не о ком было Евангелия писать». (4)
 
   А раз так, то и Берлизу не было смысла читать лекцию молодому поэту. Поскольку никакой ошибки тем допущено не было.

                4.


   Скорее всего, Иван изобразил Иисуса Христа не аморальным типом – пьяницей и распутником, как это сделал Демьян Бедный, а пособником эксплуататоров, противником социального и духовного освобождения трудящихся масс. Вряд ли бы Иисус получился бы у Ивана как живой, если бы он сделал из него карикатуру. И, конечно же, неслучайно, присоединившийся к двум литераторам Воланд поднимает вопрос о способности человека распоряжаться всем в мире, включая и своё будущее, свою судьбу, исключительно по собственному разумению и воле. А, следовательно, тем самым и вопрос, в чём же заключается подлинная свобода человека - в свободе от Бога и в его абсолютном самоуправстве или совсем наоборот? Но сказанное относительно поэмы Ивана нисколько не исключает того, что появление "Нового завета от евангелиста Демьяна" самым существенным образом повлияло на замысел романа "Мастер и Маргарита", в котором история Пилата и Иеуша подаётся тоже как история, рассказанная "евангелистами" (их в романе несколько).         
     А из того, что Иван не поскупился на «чёрные краски», можно сделать вывод, что в своей поэме он взял по отношению к Иисусу самый агрессивный тон. Желание отправить покойного Канта на Соловки за доказательство Бытия Божьего – яркое свидетельство того настроения и той установки, которые владели Бездомным при написании поэмы.   
     Здесь понадобится небольшая историческая справка касательно постановки атеистической работы в 20-30-е гг. и вообще ситуации с антирелигиозной деятельностью.
  «…антирелигиозное движение тех лет было крайне неоднородным, противоречивым, что отражало социальную неоднородность общества. Шла полемика по поводу методов атеистической работы среди активных деятелей СВБ (Союза воинствующих безбожников – Е.К.) и Наркомпроса. Одни считали, что следует ограничиться пропагандой естественнонаучных знаний и безрелигиозным образованием и воспитанием в учебных заведениях, другие занимали экстремистские позиции, пренебрегая чувствами верующих, объявляя религии беспощадную войну как идеологическому оружию классового врага. Пассивность первых и агрессивность вторых пытались преодолеть А.В.Луначарский, а также руководители СВБ Ем.Ярославсий и А.Т.Лукачевский. – они руководствовались ленинским положением «борьбу с религией надо поставить научнее» и призывали проявлять терпимость по отношению к верующим трудящимся» (5) В духе недопущения перегибов в антирелигиозной работе с массами были выдержаны и партийные постановления, посвящённые проблемам религии. В соответствии с ленинским подходом все эти «перегибы» расценивались как проявления мелкобуржуазной стихии, которой советская власть объявляла не менее решительную борьбу, чем «опиуму для народа». Однако на практике партийная линия далеко не всегда выдерживалась конкретными партийными функционерами. В частности, именно Бухарин допустил публикацию оскорбительного для чувств верующих «Нового завета без изъяна от Демьяна» и не где-нибудь, а в газете «Правда». Аналогично вопреки партийным постановлениям допускались выпады в адрес религии, основанные на гипертрофированном классовом подходе и опирающиеся исключительно на «классовое чутьё».      
      Отголоски этой внутрипартийной борьбы как раз и слышны в романе. Михаил Александрович Берлиоз как человек интеллигентный (не только в смысле образованности, но и воспитанности-вежливости, совсем как Луначарский) занимает взвешенную, далёкую от крайностей, позицию и пытается сообразно ей направить на «истинный путь» Ивана Бездомного, допустившего в своей поэме вредный, экстремистский (мелкобуржуазный) уклон. Однако, несмотря на то, что Берлиоз старается ввести стихийное и агрессивное безбожество Ивана в организованное, имеющее под собой прочную научную базу, русло, Булгаков всё равно считает необходимым наказать его самым жестоким образом. За что?
       Вернёмся к главной претензии, которую предъявляет к Ивану образованный Берлиоз. Основную ошибку молодого поэта он видит в том, что «Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж». В данном эпизоде, важнейшем для понимания романа в целом, писатель сразу же чётко расставляет акценты. Всё дальнейшее действо заверчивается вокруг якобы основной ошибки Ивана. Поэтому следует остановиться и задуматься над авторским указанием, что Иисус из-под пера Ивана вышел как живой. Что это значит? А значит это только одно: Иван создал искажённый образ Христа, далёкий от истинного, но что касается вопроса о  существовании Христа, то тут он, как писатель, сохраняет верность истине. И тем самым Булгаков сразу даёт понять, что его роман – это, к тому же, а, может, и прежде всего,  роман о творчестве, о писательском творчестве как способе постижения (и достижения) и передачи истины.   
               
                5.
             
       То, что в глазах Берлиоза является ошибочным в антихристианской поэме Ивана, то с точки зрения автора-рассказчика, т.е. самого Булгакова, наоборот, является её достоинством. И читатель сразу это понимает: изобразить Иисуса живым значит следовать истине.
       Авторское объяснение, почему такое могло случиться, что из-под пера Ивана Иисус вышел как живой,  тоже, следовательно, заслуживает самого пристального внимания
     «Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать…».
     Из этого замечания мы сразу же можем составить себе представление о молодом поэте. Иван вовсе не лишён подлинного писательского дарования. Наоборот, он наделён талантом и соответствующей таланту изобразительной силой, т.е.  творческим воображением и способностью на его основе создавать живые образы. Но при этом он, в отличие от Берлиоза, -  человек крайне  необразованный, во всяком случае, в вопросах религии, т.е. в этом отношении  он обладает наивным, совершенно нетронутым, девственным  сознанием. Если исходить из того, что действие романа происходит во второй половине 30-х (по моей версии, в мае 1938 года), а Ивану – 23 года, то, разумеется, он проходил обучение в послереволюционной советской школе, а это значит, что Евангелий он сам не читал, но со школьной скамьи проникся антирелигиозным духом. Вкупе с уверенностью, что одной нахрапистости, если она опирается на классовый подход, вполне достаточно для написания антихристанской поэмы. Иван не удосужился прочитать ни одной книги из довольно богатой к тому времени литературы антихристианского содержания, будучи убеждённым, как всякий недоучка, что он уже знает всё, что необходимо знать.
     Эти «штрихи к портрету» Ивана лежат, что называется, на поверхности. Но есть и ещё кое-что, что мы можем извлечь из вышеприведённого авторского замечания.
     Природный творческий дар в Иване уживается с полной религиозной/антирелигиозной неграмотностью. Объясняя причины допущенной Иваном идеологической ошибки, Булгаков вроде как формулирует дилемму - «то ли то, то ли это». Но ясно, что из одного лишь незнания, самого по себе, создать какой-либо живой образ невозможно и что «ответственность» за случившееся  как раз несёт талант, присущий Ивану. Только талант, данный от природы (вторгается вопрос – от Воланда?), может породить нечто живое - в смысле духовно живое и способное, в свою очередь, оказывать животворное духовное влияние на других людей, пробуждая в них живое начало, живой дух. В случае Ивана талант, живое дарование проявляет себя  благодаря Ивановой неграмотности. Булгаковская формулировка – это стилистический приём, помогающий уяснить, что при ином раскладе – при соответствующей научной подкованности, Иван, скорее всего, никакого живого образ сотворить бы не смог. Антирелигиозная грамотность убила бы в нём его талант или, по меньшей мере, подавила бы его, подчинив себе. С научной, узкорационалистической критикой христианства, уничтожающей миф о Христе, подлинный талант (если он берётся за соответствующую тему) ужиться не может, - только посредственность, подменяющая живое творчество исключительно «головной» деятельностью.

                6

        Обычно в романе «Мастер и Маргарита» видят критику Булгаковым атеистической идеологии и практики советской власти. Так оно, конечно, и есть. Однако сводить сатирический смысл романа исключительно к этому нельзя. Булгаковское иронизирование над современной ему советской «духовностью» (научно-атеистическим мировоззрением) имеет под собой намного более глубокую философскую основу, чем плоский антисоветизм.
      Берлиоз – представитель советской литературной и окололитературной интеллигенции, выражающей определённые умонастроения, определённый тип умонастроения-мышления. Но сам этот тип отнюдь не исчерпывается советской антирелигиозной идеологией, но представляет собой явление, выходящее далеко за рамки упомянутой идеологии. В той мере, в какой Берлиоз представляет советскую идеологию, он представляет одновременно и  ведущее направление западной мысли 19-го века. Как сейчас бы сказали, ведущий мировой тренд. Таким трендом была (и во много остаётся до сих пор) вера в науку, причём, в том её (естественнонаучном, прежде всего) виде, в котором она сложилась в новое время. Эта вера соответственно порождала стремление перестроить всю человеческую жизнь на научной основе.
       Когда Берлиоз читает Бездомному лекцию по вопросу об историческом существовании Христа,  он опирается на достижения современной науки. Причём, именно западной, европейской науки. Той самой науки, которая упорно трудилась над развенчиванием мифа о Христе, с начала эпохи Просвещения и особенно активно особенно активно во второй его половине. Поскольку научное рациональное знание понималась как нечто противоположное и религии, и мифу. Советская идеология лишь воспользовалась плодами трудов западной науки, а советская власть лишь придала им статус официальной, государственной идеологии – научного атеизма. Но «пальме первенства» в обосновании безбожия принадлежала не им.
      Возьмём, к примеру, знаменитый тезис Ф.Ницше о «смерти бога». К советской идеологии Ницше не пристегнуть никаким боком. Однако же он -автор «Антихриста». И упомянутый тезис, в котором философ просто честно констатировал реальное состояние европейского сознания (посещение церкви в силу традиции к этому не имело никакого отношения), предполагал, что Бога «убило» современное научное познание. Ницше не подвергал сомнению «смерть Бога», т.е. то, что вера в Христа перестала быть активной, действующей силой европейского сознания, а, следовательно, и европейской жизни в жизни в целом, а,  наоборот. принимал её как факт, который он и положил в основание созданной им самим «философии жизни». Пути ницшеанства, заклеймённого в советское время как буржуазный индивидуализм, решительно разошлись с советской идеологией, но в точке «смерти Бога» они-то пересеклись. К тому же, «смерть Бога» как факт европейского сознания констатировал философ-материалист Людвиг Фейрбах, от которого «питались» уже  и Ницше, и, через посредство классического марксизма, советская идеология
      Таким образом, безбожие – это намного более широкое явление, чем советская материалистическая и атеистическая  идеология. И явление это фундаментально западное, европейское. Заставляя своего персонажа (Берлиоза) пересказывать азы европейской науки по вопросу исторического существования Христа, Булгаков тем самым подчеркивает подражательность, заимствованный, неорганичный характер интеллигентского антихристианского мировоззрения для русского сознания, который олицетворяет молодой поэт Иваанушка. Как и веры в науку в целом.            

                7.

     Берлиоз – типичный представитель той интеллигенции (большинства  интеллигенции), которая  во след и в слепое подражание западно-европейской «прогрессивной» мысли уверовала во всесилие научного знания (и, следовательно, в собственные силы человека), а уверовов сама, насаждала свою интеллигентскую веру под видом  истинной свободы (свободу от религиозной веры)  на  русской народной «почве». И случилось это задолго до Октябрьской революции, разделившей её на совесткую и антисоветскую. А если так, то надо признать, что Булгаков подвергает критике советскую интеллигенцию вовсе не с точки зрения её антипода - антисоветской либерально-буржуазной интеллигенции. Последняя совершенно напрасно записывала Булгакова себе в идейные союзники. Либеральная интеллигенция расходилась (и расходится) с советской интеллигенцией отнюдь не в вопросе отношения к мифу о Христе (без которого невозможно христианство как религия), а совсем по другому поводу. Неслучайно же нынешние представители либеральствующей интеллигенции (закономерно перешедшей от антисоветизма к русофобии), когда речь заходит о православии, солидаризуются не с умеренной антирелигиозностью в духе Берлиоза, а с самым ярым антихристианским радикализмом и экстремизмом.
     Что не приемлет Булгаков, прежде всего, - так это чуждость интеллигенции, сделавшей себе кумира их научного (позитивистского) разума и знания мифу и мифотворчеству. И как следствие её чуждость и народности.  Интеллигентское узкорационалистическое, позитивистское мировоззрение, лежащее в основе советской идеологии (и антисоветской), несмотря на служение народу как заявленную цель, достичь это цели не в состоянии по определению. Говоря  словами В.И Ленина применительно к  дворянской интеллигенции (декабристам), и представители советской интеллигенции в той мере, в какой они стояли на позициях отрицания мифа и мифологического сознания, оказались «страшно далеки от народа». Во всяком случае, в глазах Булгакова. Потому что народное сознание по природе своей мифологично: народ – всегда мифотворец. На этом уровне, в контексте отношения к мифу вообще, и к мифу о Христе, особенно,  какая именно интеллигенция, советская или антисоветская, исповедует эта интеллигенция коммунистическую идеологию или, напротив,   антикоммунистическую, буржуазно-либеральную-это уже дело второе.
        В самой по себе постановке вопроса о русской интеллигенции (как центральном вопросе русской революции) Булгаков следует традиции, положенной знаменитыми «Вехами». Под таким названием в 1909 г. вышел сборник статей русских философов, посвящённый осмыслению феномена русской интеллигенции и её роли в истории России. Сборник, представлявший  собой попытку философской рефлексии опыта первой русской революции (1905-1907 гг.), вызвал широкий резонанс в России, пользовался огромной популярностью, выдержал четыре издания и впоследствии был дополнен ещё двумя, тематически близкими ему сборниками - «Проблемы идеализма» (1902) и «Из глубины» (1918)[.
       В написании всех трёх сборников сборников принял участие Н.А.Бердяев (тоже киевлянин, как и Михаил Афанасьевич). И это именно Бердяев в «веховской» статье»: «Философская истина и интеллигентская правда» ввёл в обиход понятие «интеллигенщина». Бердяев «воздал по заслугам» русской (российской) дореволюционной интеллигенции в целом, независимо от того придерживалась она рационалистического, научного направления или иррационалистического, мистического,  стояла ли она на позициях социальной революции или каких-то иных. Прадва,  нельзя не видеть, что, раздавая «всем сёстрам по серьгам»,  остриё критики направлено на первых, а личные симпатии Бердяева – на стороне вторых, и если он и бьёт по представителям мистического направления в русской общественной мысли тоже, то с существенными оговорками.
       Главный упрек, который  обращает Бердяев к русской интеллигенции, - низкая философская культура, неуважение к философскому (универсальному) разуму да и к науке, самой по себе, тоже.  Как так? Получается, что  русский философ-экзистенциалист критикует русскую интеллигенцию не за её приверженность рационализму, а, наоборот, за недостаток такой приверженности, за недооценку разума?  В том-то и феномен русской интеллигенции, если следовать мысли Бердяева, что в её сознании одно уживается с другим. Поклонение науке на поверку – в основе своей,  оказывается неуважением к науке и научному поиску. Поклонение западной философской мысли оборачивается её извращением. Поклонение народу – оставлением его в прежнем состоянии «деспотизма и рабства». Сплошная «аберрация сознания», - утверждает Бердяев.

                8.               

 Статья Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда» – программная. Она открывает собой «Вехи», задавая направление  сборника, более того,  -  вообще основной тон в критике, которой стала подвергаться  русская интеллигенция после выхода сборника в свет. Её значимость сатирически преломилась в «Золотом телёнке»: «Я сделал это не ради правды, а ради истины»,  -  говорит Берлага. За этой  «туманной» формулировкой  стоит прямая отсылка к упомянутой статье Бердяева, в которой философ чётко сформулировал главную черту, характеризующую русскую интеллигенцию (как массового явления), и одновременно её главную беду. А именно то, что русская интеллигенция всегда отдавала предпочтение  своей «правде» перед универсальной «истиной», подвёрстывая любую «истину» под свою «правду».  И когда интеллигентный Берлага начинает оправдываться, то не находит ничего лучшего, чем свалить вину на свою принадлежность к  русской интеллигенции.  Нет никаких сомнений, что содержание статьи Бердяева (очень популярной в своё время) было известно Булгакову столь же хорошо, как и авторам «Золотого телёнка».  Осмелюсь даже утверждать, что и для Булгакова она стала программной.  Поэтому-то стоит остановиться подробнее на её содержании.   
      Для русской интеллигенции, по Бердяеву,  было свойственно «народнически - утилитарно - аскетическое отношении к философии», т.е. отрицание самостоятельного значения философии, универсального знания,  вообще духовных ценностей и соответственно творчества, их подчинение общественным целям и задачам. Обстоятельства выработали специфическую психологию русской интеллигенции, в соответствии с которой вопросам распределения и равенства (социальной справедливости) отдавался приоритет над производством и творчеством. А психология русской интеллигенции, в свою очередь, определила подозрительное отношение к творчеству самому по себе, если оно только не ставит себе задачи служить борьбе со злом.  Под злом, естественно, понимались «русский деспотизм» и «русское рабство».
     Ведущая мысль Бердяева – о недооценке русской интеллигенцией  творчества вообще, - думаю, очень прочно отпечаталась в сознании Михаила Афанасьевича.  А также то, что эта недооценка творчества ставилась Бердяевым в прямую и непосредственную зависимость от отношения к истине. Разве «Мастер и Маргарита»   не о  независимом свободном творчестве, ориентированное исключительно на высшую истину? И то, как Бердяев раскрывает свой основной тезис, доказывая, что только самостоятельное независимое творчество является подлинно национальным творчеством, а, следовательно, служит народу в гораздо большей степени, чем то, которое намеренно (искренне или конформистки) ставит себя на службу народу, тоже совпадает с логикой булгаковской мысли в «Мастере и Маргарите».   
      Именно из недооценки творчества и его самостоятельного значения (творчества ради творчества, а не ради народного блага как сознательно поставленной цели), согласно Бердяеву, русская интеллигенция в своей массе  «просмотрела»  зачатки развития собственной  оригинальной философии. Среди русских мыслителей, в чьём творчестве пробивались задатки самостоятельной оригинальной мысли, Бердяев несомненно «пальму первенства» отдаёт философу Владимиру Соловьёву и писателям Достоевскому и Толстому, точнее,  их (писателей) «метафизическому духу» (который входил в противоречие с их "народолюбием").
"Философия Соловьева глубока и оригинальна, но она не обосновывает социализма, она чужда и народничеству и марксизму, не может быть удобно превращена в орудие борьбы с самодержавием и потому не давала интеллигенции подходящего "мировоззрения", оказалась чуждой ...]. Величайшим русским метафизиком был, конечно, Достоевский, но его метафизика была совсем не по плечу широким слоям русской интеллигенции, он подозревался во всякого рода "реакционностях", да и действительно давал к тому повод. С грустью нужно сказать, что метафизический дух великих русских писателей не почуяла себе родным русская интеллигенция, настроенная позитивно. И остается открытым, кто национальнее, писатели эти или интеллигентский мир в своем господствующем сознании. Интеллигенция и Л. Толстого не признала настоящим образом своим, но примирялась с ним за его народничество и одно время подверглась духовному влиянию толстовства. В толстовстве была все та же вражда к высшей философии, к творчеству, признание греховности этой роскоши!"

                9.
По Бердяеву, оборотной стороной недооценки русской интеллигенцией национальной творческой мысли, которая могла бы послужить основой для формирования самостоятельной, подлинно оригинальной философии (по причине недооценки творчества как такового),являлось преимущественная её ориентация на продукты чужого интеллектуального творчества, т.е. на западную мысль. Но, - продолжает своё размышление Бердяев, -  поскольку  "интерес широких кругов интеллигенции к философии исчерпывался потребностью в философской санкции её общественных настроений и стремлений», играющих роль незыблемых догматов, то любая западная мысль, будь то марксизм, эмпириокритицизм, неокантианство или ницшеанство, приспосбливалась к ним и приобретала искажённые, порой до неузнаваемости, формы."Интересы теоретической мысли у нас были принижены, но самая практическая борьба со злом всегда принимала характер исповедания отвлеченных теоретических учений". В результате какую бы западную философию или теорию не принимала русская интеллигенция в целях борьбы со злом, зло никак не побеждалось. Иначе и быть не могло, поскольку любая теория, если она привнесена извне, если она не выработана самостоятельно, на основе своей национальной традиции, неизбежно имеет «отвлечённый», абстрактный, безжизненный, насильственный по отношению к реальности характер.  А, следовательно, и по отношению к народу, которому интеллигенция хотела служить.
        Важно подчеркнуть, что свой  упрёк (в недооценке универсального знания, философии, теории и зависимости от западной мысли, вторичности) Бердяев обращал ко всей русской интеллигенции в целом, как атеистической, позитивистской,  ставящей во главу угла рациональное научное знание (он упоминает марксистов Богданова и Луначарского), так и религиозной, антипозитивистской, настроенной иррационалистически и мистически. Хотя сам Бердяев был на стороне второй.
    «Традиционная вражда русской интеллигенции к философской работе мысли сказалась и на характере новейшей русской мистики. [...] Замечательнейшие наши мистики - Розанов, Мережковский, Вяч. Иванов, хотя и дают богатый материал для новой постановки философских тем, но сами отличаются антифилософским духом, анархическим отрицанием философского разума. Еще Вл.Соловьев, соединявший в своей личности мистику с философией, заметил, что русским свойственно принижение разумного начала. Прибавлю, что нелюбовь к объективному разуму одинаково можно найти и в нашем "правом" лагере, и в нашем "левом" лагере. Между тем как русская мистика, по существу своему очень ценная, нуждается в философской объективации и нормировке в интересах русской культуры. Я бы сказал, что дионисическое начало мистики необходимо сочетать с аполлоническим началом философии. Любовь к философскому исследованию истины необходимо привить и русским мистикам, и русским интеллигентам-атеистам. Философия есть один из путей объективирования мистики; высшей же и полной формой такого объективирования может быть лишь положительная религия. К русской мистике русская интеллигенция относилась подозрительно и враждебно, но в последнее время начинается поворот, и есть опасение, чтобы в повороте этом не обнаружилась родственная вражда к объективному разуму, равно как и склонность самой мистики утилизировать себя для традиционных общественных целей»
      Своё предположение о возможном использовании и мистики в утилитарных («народолюбивых) целях, Бердяев сопровождает таким пассажем: «Кто знает, какая философия станет у нас модной завтра, быть может, прагматическая философия Джемса и Бергсона,… которых используют подобно Авенариусу и др., быть может, еще какая-нибудь новинка. Но от этого мы не подвинемся ни на шаг вперед в нашем философском развитии». (6)               
      Опасения Бердяева были не напрасными. Неслучайно же в "Белой гвардии"  Шполянский, «духовного учителя» Русакова,   представитель революционно настроенной интеллигенции (он служит Керенскому, гетману Скоропадскому, а потом, держа «нос по ветру», переходит на службу у к большевикам) помимо сочинения декадентских стихов стихов работает над статьёй «Интуитивное у Гоголя», то есть «обрабатывает» Гоголя под интуитивисткую философию Анри Бергсона.
    Да и о Ницше, главном борце с рационализмом и глашатае «смерти Бога», Булгаков не забыл. Неслучайно же он наградил Русакова за его богоборческие стишки сифилисом, явно намекая на болезнь, которую традиционно приписывали немецкому философу в качестве причины как его гениальности, так и его сумасшествия.
     А вот что по поводу Ницше пишет Бердяев в «Философской истине и интеллигентской правде»: «Но уж совсем печальная участь постигла у нас Ницше. Этот одинокий ненавистник всякой демократии подвергся у нас самой беззастенчивой демократизации. Ницше был растаскан по частям, всем пригодился, каждому для своих домашних целей. Оказалось вдруг, что Ницше, который так и умер, думая, что он никому не нужен и одиноким остается на высокой горе, что Ницше очень нужен даже для освежения и оживления марксизма. С одной стороны, у нас зашевелились целые стада ницшеанцев-индивидуалистов, а с другой стороны, Луначарский приготовил винегрет из Маркса, Авенариуса и Ницше, который многим пришелся по вкусу, показался пикантным. Бедный Ницше и бедная русская мысль! Каких только блюд не подают голодной русской интеллигенции, и все она приемлет, всем питается в надежде, что будет побеждено зло самодержавия и будет освобожден народ. Боюсь, что и самые метафизические и самые мистические учения будут у нас также приспособлены для домашнего употребления. А зло русской жизни, зло деспотизма и рабства не будет этим побеждено, так как оно не побеждается искаженным усвоением разных крайних учений».
      Но если в «Белой гвардии» Булгаков в своей критике  интеллигенции  делал упор на присущей ей смеси революционных идей с ницшеанством, "анархическим мистицищмом" и увлечением  иррационалистическими течениями западной мысли (или воспринимающимися как иррационализм)(7), то в «Мастере и Маргарите» акценты расставляются писателем уже иначе.Соответственно  переменам, которые произошли в облике и сознании интеллигенции, превратившейся из российской революционной интеллигенции в советскую
                10.

     Ко времени работы Булгакова над «Мастером и Маргаритой» мистические, иррационалистические и иные "идейные шатания" советской интеллигенции были преодолены и полностью искоренены. Никакого Ницше, никакого Бергсона,  вообще никакой  «философии жизни» ни в каком виде! И никаких религиозных исканий! Только чистый позитивизм (в его научно-материалистической версии) и атеизм!
      Советская интеллигенция, в глазах Булгакова унаследовала все недостатки и слабые стороны русской интеллигенции, на которые указал Н.Бердяев в «веховской» статье: «Философская истина и интеллигентская правда»*, тем в большей степени, чем последовательнее она наследовала революционно-демократической интеллигентской традиции.
     В упомянутой статье Бердяев сделал ещё одно важное замечание, очень близкое умонастроению Булгакова как писателя, ориентированного одновременно и европейски, и национально.
     Русский философ-экзистенциалист утверждал, что только национальная философская традиция (задатки которой, как я уже говорила, Бердяев обнаруживал у Вл. Соловьёва  и «родственных ему по духу русских философов») обладала бы способностью к «глубокому и критическому проникновению в сущность»  «всех значительных явлений европейской мысли», в то время как «наша космополитически-ориентированная интеллигенция» либо игнорирует, либу искажает европейскую мысль.  Потому что только национальная философская традиция  может быть «универсальной, общечеловечейской и общеевропейской». «Вл.Соловьёв и кн.С, Трубецкой – лучшие европейцы, чем тт. Богданов и Луначарский; они были носителями мирового философского духа, и вместе с тем, национальными философами, так как заложили основы философии конкретного идеализма».
      Эту часть своих размышлений о русской интеллигенции Бердяев завершает выводом: «Исторически выработанные предрассудки привели русскую интеллигенцию к тому настроению, при котором она не могла увидеть в русской философии  обоснования своего правдоискательства». То есть философ не отрицает правдоискательство само по себе, но доказывает, что жертвование универсальной истиной во имя правдоискательства влечёт за собой только одно – искажения, «аберрации» интеллигентского сознания. Утверждая ценности свободы, личности, прогресса, соборности,  справедливости, интеллигенция в исповедуемой ею философии  не оставляет  места ни для свободы, ни для личности, ни для справедливости, ни для чего другого, чем она сознательно дорожит.   Или же, с другой стороны,  - «атеистическая философия, которой всегда увлекалась революционная интеллигенция, не могла санкционировать никакой святыни, между тем как интеллигенция самой этой философии придавала характер  священный и дорожила своим атеизмом фанатически, почти католически».
    Наконец,  утверждая, что необходимо устранить аберрацию интеллигентского сознания, и что это может и должна сделать творческая философская мысль, Бердяев подводит окончательный итог следующим словесным «аккордом»: «Интеллигентское сознание требует радикальной реформы, и очистительный огонь философии призван сыграть в этом важном деле не малую роль».
    «Очистительный огонь философии»… Ясно, что речь идёт  об "очистительном огне" национальной, выработанной на основе учения Вл. Соловьёва,  философии. Уж не такому ли огню вместо  блоковского «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем» предают Москву Воланд и его шайка, унося с собой Мастера и Маргариту? Ничего невероятного в таком предположении нет, особенно учитывая, что серьёзные исследователи романа в явлении  Воланда в Москве обнаруживали сходство с описанием Андреем Белым явления в Москве покойного Вл. Соловьёва.
               
                11.

      Я высказала предположение, что статья Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда», программная для сборника «Вехи», стала программной и для Булгакова. Её влияние отчётливо ощущается уже в «Белой гвардии», но ещё сильнее в «Мастере и Маргарита». Писатель следует главному тезису бердяевской статьи - о необходимости преодоления свойственной русской интеллигенции недооценки творчества и выработки самостоятельной национальной философии как основы самостоятельного национального мировоззрения. Осмелюсь утверждать, что Булгаков не только разделяет указанный тезис, но реализует его, предлагая конкретную версию искомой философии - в художественной форме, конечно, прежде всего, в образах Воланда, «беседовавшего с Кантом», и «философа» Иешуа.
    «Подозрительная» близость замысла «Мастера и Маргариты» обнаруживается в том факте, что булгаковский роман - роман о творчестве (писательском творчестве), его духовных истоках.  Творчество – центральная тема романа. Все остальные темы – её грани. Через эти грани она высвечивается во всей полноте своего смысла, а  они сами обретают свой истинный смысл. И, прежде всего, это относится к теме «советская интеллигенция и русский народ» (или «советские писатели и русский народ»), которая  - нет никакого сомнения -  сомнения раскрывается Булгаковым в духе «веховских» размышлений Бердяева. Ведь Михаил Афанасьевич был сам представителем русской интеллигенции. (8)
     Жёстко критикуя интеллигенцию за её социальный утилитаризм, за её народнические предрассудки, Бердяев, тем не менее, не отрицал «интеллигентской правды». Наоборот, он доказывал, что достичь этой правды можно только на путях самостоятельного  творчества, выработки оригинальной, подлинно национальной философской традиции, а никак не жертвуя ею во имя народолюбия и социальной справедливости. И если в «Белой гвардии» (тем более, в «Собачьем сердце») у Булгакова скорее улавливаются нотки критически-сатирического отношения к народу («богоносцу» и т.п.), воспринимаемые даже как пренебрежительные, то в «Мастере и Маргарите» в образе Ивана Бездомного на первый план выходит всё-таки иная тональность. Да и тема «интеллигенция и народ» не исчерпывается  отношениями Берлиоза с поэтом Иваном Бездомным» - она получает продолжение и развитие во встрече Иванушки с Мастером.
Мастер - тоже  интеллигенция, но только та,  какой её хотел видеть Бердев и близкие ему по духу представители русской религиозной философской мысли, - подлинно творческой, самостоятельной, национальной и в силу этого именно народной. Народной не по внешне-подражательному виду (сапоги да косоворотка – толстовка и чёрная шапочка, мода на которые в первые революционные годы сменилась на модой на одежду в стиле рабочих мастеровых), не по нарочитому опрощенству, то ли крестьянскому, то ли пролетарскому, а по-настоящему. По духовной органике - по соответствию народному духу, т.е. народу, каков он есть в сущности, а не по своим наличным, эмпирическим  проявлениям.
       Чтобы убедиться, что дело обстоит именно так, обратимся к мыслям Бердяева по поводу оригинальной русской философии.
     «В русской философии есть, конечно, много оттенков, - пишет он, -  но есть и что-то общее, что-то своеобразное, образование какой-то новой философской традиции, отличной от господствующих традиций современной европейской философии».
      Что же  является этим «общим», что придаёт русской философии своеобразное «лицо»? Это - «вражда к отвлеченному рационализму». И славянофилы, и в особенности Вл.Соловьёв были критиками «отвлечённых начал» европейской рационалистической философии. Более того, именно в этой «вражде» Бердяев видит глубинное родство русской философии с интеллигентским «правдоискательством». Как так? Ведь в основной своей массе русская интеллигенция была настроена рационалистически и позитивистски. Философ же сам утверждал, что даже толстовские идеи, «уйдя в народ», т.е. в интеллигентскую среду,  подверглись перерождению, утратив задатки оригинальной национальной философии, которые в них содержались.  Да, но он же утверждал, что рационализм (можно даже сказать, теоретизм) русской интеллигенции имеет своим основанием иррациональное начало -  веру, потому что он некритически постулируется. В основе головного русской интеллигенции рационализма – иррациональная вера в разум, доходящая дл фанатизма. Эта-то склонность к вере и  выдаёт истинные (духовно-глубинные) черты русской интеллигенции, неосознаваемые ею, неотрефлексированные, но роднящие её на самом деле с оригинальной русской философией. Каковыми являются «жажда целостного миросозерцания, органического слияния истины и добра, знания и веры».
     И дальше следует очень важный и очень интересный ход или оборот в бердяевском размышлении. Русская философия, - пишет он, - несмотря на своё в высшей степени критическое отношение к современной европейской (предельно рациональной) философии, вовсе не противостоит европейской традиции философствования вообще, как таковой. Наоборот, она является её продолжательницей, продолжательницей «великий философских традиций прошлого, греческих и германских, в ней жив ещё дух Платона и дух классического германского идеализма».               
          «Русские философы, начиная с Хомякова, дали острую критику отвлеченного идеализма и рационализма Гегеля и переходили не к эмпиризму, не к неокритицизму, а к конкретному идеализму, к онтологическому реализму, к мистическому восполнению разума европейской философии, потерявшего живое бытие. И в этом нельзя не видеть творческих задатков нового пути для философии. Русская философия таит в себе религиозный интерес и  примиряет знание и веру».
       Опустим специфически философские понятия «конкретный идеализм», «онтологический реализм»  (пока опустим). А сосредоточим своё внимание на утверждении Бердяева, что русская национальная философия – от высшей точки европейской философской (рационалистической) традиции, т.е. немецкого классического идеализма, пошла по пути «восполнению разума европейской философии, потерявшей живое бытие». О каком именно восполнении  ограниченности европейского рационализма говорит Бердяев? О м и с т и ч е с к о м.  Вот и в романе «Мастер и Маргарита» мистика – вовсе не антураж для выражения антисоветских воззрений писателя, как принято зачастую считать, а нечто иное и намного более серьёзное.   

                12.

       В чём главный недостаток рационализма, который восполняется мистикой в русской национальной религиозной философии согласно Бердяеву?  Это – недостаток «живого бытия». «Живое бытие» - ключевое понятие.
       В статье «Философская истина и интеллигентская правда» он не вдавался в разъяснение этого понятия а только сопряг его с мистикой, с религиозной христианской мистикой. Но в других его работах, конечно, содержится разъяснение.
      Я тоже пока не буду отходить от канвы статьи Бердяев об интеллигенции, ограничившись изложением его позиции в «двух словах». «Мистика есть реализм, ощущение реальностей, слияние с реальностями; рационалистический же позитивизм есть; рационалистический же позитивизм есть иллюзионизм, потеря ощущения реальностей, разрыв между реальностями мира». Одной этой цитаты уже достаточно, чтобы убедиться – Булгаков реализует  во многом именно бердяевский подход к пониманию реальности как именно мистической. Не потому ли Берлиозу Воланд и его свита являются в своих мнимых, кажущихся, иллюзорных обличьях, что это соответствует его рационалистически-позитивистскому,  иллюзорному,  восприятию и интерпретации реальности?
    И «второе слово»:  утверждая мистический реализм (что реальность есть мистика), Бердяев утверждал его применительно к истокам (жизни), так и к высшим проявлениям, в которых жизнь достигает своей сущности (бытия). Поэтому–то он считаете, что преодоления ограиченности рационализма следует искать на путях не «философии жизни» (Ф.Ницше, А.Бергсон), не деонтологизации и разбожествления реальности, а в противоположном направлении одухотворения реальности и обретения  мистически-религиозного опыта.
     При этом воссоединение мистического начала с началом рационалистическим, с другой стороны,  означало бы, по Бердяеву, преодоление русского мистического анархизма. И поэтому он говорит о необходимости не просто оживления религии, религиозного мировосприятия и мировоззрения в России, а о  формировании религиозной ф и л о с о ф и и.  И здесь  он следует тому, очень важному тезису Ницше, который до сих пор зачастую теряют из виду.
     Введя в философию идею стихийного дионисийства, Ницше настаивал, что возрождению в человеческом сознании стихийного жизненного начала (подавленного «гипертрофией» разума и морали) должно соответствовать усиление и аполлонического начала, т.е. рационального начала, но только избавленного от болезненного извращения. На этом же настаивает и Бердяев, прибегая к нишцевского терминологии.
      Дело в том, что «мистический анархизм» в России развился на почве увлечения Ницше. Русские ницшеанцы-мистики взяли у Ницше идею дионисийства, дополнив  её мистической интерпретацией в духе оригинального культа Диониса (от которого сам Ницше взял только идею чувственной стихии, отбросив рлигиозную мистику). А вот мысль Ницше о том, что всякое стихийное, хаотическое  начало в человеческом сознании должно быть уравновешено аполлоническим, и что только на основании соразмерного взаимоотношения этих двух начал живое человеческое сознание может «расти» дальше. Началом европейского (философского, «трагического») сознания немецкий философ считал «брак» аполлонического, рационального, мужского сознания с дионисийским, чувственно-стихийным, женским сознанием. «Брак» разума и жизни, - вот с чего, по Ницше, начиналась европейская история. И  не только история «трагедии», история греческого и европейского театра, а ещё и история европейского сознания как сознания философского.
      Я уже говорила -  название «Дионисовы мастера», указывающее на знакомство Булгакова с вопросом, отброшенное  в качестве названия для «Театрального романа», было «отработано» Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита» самым фундаментальным образом, то есть философски. Сюжет «Театрального романа» был замкнут пределами театра в обычном понимании. А вот в «Мастере и Маргарите» открывался простор для художественного изображения реальности как мистической и мистериальной.      
 
                13.    
Всё-таки надо немного уточнить предыдущий текст. Для большей ясности. )) И для большей аргументированности высказанного мной точки зрения, что Михаил Афанасьевич воспринял положения статьи Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда» в качестве «руководства к действию». А для этого   придётся обратиться к ещё одной бердяевской статье.
          В 1910 году был опубликован сборник статей Бердяева под названием «Духовный кризис интеллигенции». Николай Александрович составлял его как тематически связанный с «Вехами», о чём он и сообщил читателю в первых же строчках введения к сборнику. Открывает  сборник статья «Декадентство и мистический реализм».  Она была впервые опубликована в 1907 году (в «Русской Мысли»), то есть раньше его "веховской" статьи,  и  содержит в себе очень важные дополнения и уточнения к изложенной Бердяевым в "Вехах" программе по преображению русского интеллигентского сознания на основании «мистического реализма».
      Если говорить о булгаковской сатире на русскую интеллигенцию (9), то бердяевская статья «Декаденство и мистический реализм», конечно, соотносится, прежде всего, с образом Шполянского из «Белой гвардии». Но и к роману "Мастер и Маргарита" она имеет самое непосредственное отношение. Хотя бы потому, что в ней обнаруживаются истоки образа Мастера (а он -  антипод Берлиоза)со всей определённостью.   
     Суть бердяевской критики русского декаденства (10) и мистического анархизма, в котором философ видел порождение кризиса декадентсва, состоит в следующем.  Декаденты (а русские декаденты особенно) выдают себя за мистиков, но вся их мистика – мистификация, потому что сводится к литературе, к употреблению мистической терминологии, которой они выучились, к разговорам на историко- мистические темы в литературных кружках (декадентская среда - кружковщина). «…но значит ли это, что люди эти имеют реальное отношение к мистике, что они полны мистических надежд и упований, мистической веры и любви?» - задаёт вопрос Бердяев  и отвечает: «Конечно, нет. Быть может, они позитивисты, ни во что реально-мистическое не верят, но могут академически рассматривать интересную тему прошлого, мистическое сновидение старины».
      Декаденство, - утверждает он, -  также иллюзорно, как и позитивизм, то есть за подлинную реальность оно выдаёт иллюзорную, кажущуюся реальность. Декадентсво – отрицательная реакция на «пресность позитивизма».  Но не более того. Подлинного выхода  к реальности оно не даёт -  само оно «не в силах ощутить реальности, боится связаться с бытием. Декадентское отношение к мистике (ученое, «академическое», «археологическое») мертво.      
      Образ Шполянского из «Белой гвардии» навеян этой критикой Бердяевым декадентских игр в мистику (безрелигиозную) в сочетании с его же критикой, уже в «Вехах», попыток революционной интеллигенции соединить освободительные идеи с декадентством и соответствующими ему философскими течениями (ницшеанством, бергсонианством или иными видами «философии жизни»).  Шполянский, читавший в киевском клубе с характерным названием «Прах», т.е. в узком кружке киевских декадентов,  стихи «Капли Сатурна», предстаёт именно литератором-мистификатором, играющим в мистику
    Однако и в «Мастере и Маргарите» Булгаков отдаёт дань критике декаденствующей поэтической интеллигенции. Именно из её представителей(поэтов-символистов Блока, Белого, Брюсова, сотрудничавших с революционной властью)состоит свита-шайка Воланда.
      И именно декадентству, которое, по его мнению, способно породить из себя только мистический анархизм,но не пойти дальше в нпарвлении к реальности, Бердяев противопоставляет мистический реализм. Раскрывая суть этого понятия, он высказывает ряд идей, которые стали конституирующими для  романа «Мастер и Маргарита», для замысла романа в его основе.  Они дополнялись идеями других русских религиозных философов, но идейный «костяк» романа, я думаю, возник под влиянием именно Бердева (13).         
     В доказательство приведу несколько цитат из статьи Бердяева «Декадентсво и мистический реализм».   
  Обращаясь к декадентам-литераторам, изображающим из себя мистиков, он пишет:
  «Снимите литературно-историко-филологический покров, заговорите языком своей души, своих переживаний, реальных своих надежд и верований, заговорите о современной, нашей мистике, тогда посмотрим, каково ваше подлинное, живое отношение к мистике. Ведь и мистику в истории можно не мертво, реально воспринять лишь в связи с современной мистикой, мистической тревогой и упованием наших дней. Нужно держаться не за внешнюю историческую нить, а за внутреннюю, истинно реальную мистическую нить, связывающую нас и с средними веками и с античностью в мистической их действительности, в их вечности, а не временности»
     А разве не именно такую внутреннюю, истинно реальную мистическую связь «мистической тревоги» современности  с античностью и средними веками, «в мистической их действительности, в их вечности, а не временности» устанавливает Булгаков в романе «Мастер и Маргарита»?   
    «Декадентское мироощущение мешает художнику углубиться в религиозную тайну мира и только большой художественный дар прозревает религиозные реальности, несмотря на декадентскую оторванность от бытия. Настоящее искусство есть фотографирование абсолютной действительности, отражение вечных идей. Всего более нужно отрешиться от того предрассудка, что религия есть что-то, какая-то специальная область (курсив Е.К). Религия — все, религия — во всем, или она — ничто. Религиозное мироощущение выявляет глубину бытия во всем, как бы приоткрывает тайну творения Религиозное искусство, отражающее это мироощущение, не может быть тенденциозной разработкой особых тем.
    Мистический реализм неизбежно носит характер религиозный, становится религией, не остается мистикой. Раз ясно сознаны, названы по имени мистические реальности, то установить к ним можно только религиозное отношение. Мистика есть ещё несовершенная и переходная форма религии, это религия слепая и недостаточно ещё реальная. Только религиозная мистика связывается не с фиктивными переживаниями, а с фактами мировой жизни. Лишь религиозное движение связывается с вселенскими реальностями, с тем, что — бытие в истории. С традициями бытия, — бытия, а не быта, мистический реализм не может и не должен порывать, он продолжает вселенскую линию подлинного бытия».
      А разве в романе мы имеем дело не с двумя видами мистики - как "несовершенной",  "переходной формой религии","слепой и недостаточно реальной" и "религиозной мистикой" как таковой ?  И разве не этому требованию Бердяева завершить мистику в религии, выходя, таким образом,  на связь «с фактами мировой жизни», «бытием в истории», «вселенскими реальностями» следует Булгаков в «Мастере и Маргарите»? И если читатель романа испытывает переживания, то не «фиктивные», а переживания «вселенских реальностей», что делает и сами переживания принадлежностью этих реальностей, лишая их статуса исключительно субъективно-психологических, иллюзорных.  Вот она – мистериальность переживания!
     «Декадентство есть превращение плоти в слово, бытия в литературу; мистический реализм есть превращение слова в плоть, создание нового бытия. Могут сказать: всякая литература есть превращение плоти в слово, вы хотите упразднить литературу, восставая против этого. Не то я хочу сказать: пусть превращается плоть в слово в литературе, хорошая литература от этого рождается и велико значение этой литературы, но да не превратится в жизни, в бытии самом, плоть в слово. Декадентство имеет уклон к превращению плоти в слово в самой жизни, а не только в литературе, и в этом его анти-реализм. И вечным критерием разделения, светом, устанавливающим различия, не литературные и академические, а бытийственные и живые, остается отношение к исторически совершившемуся воплощению Слова. Те, для кого воплощение Слова совершилось не символически только, а мистически-реально, кто верит в реальное воскресение Слова, те могут быть только мистически реалистами, стремиться к новому бытию, для тех тоска по небу превращается в жажду новой реальной плоти жизни. Мистический иллюзионизм переходит в мистический реализм или разлагается и опошляется, угашает бытие».
    А разве роман, который пишет Мастер, не является в высшей степени реалистическим, т.е. превращающим слово в плоть? И разве сам роман «Мастер и Маргарита» не о «свете», каковым является, по Бердяеву, «отношение к исторически совершившемуся воплощению Слова»  - свете, который также является и «вечным критерием разделения», устанавливающим «бытийственные и живые различия»? Между кем и кем? Между «мистическим реалистом» Мастером*** (и себя Булгаков называл в известном письме к Сталину мистическим реалистом),  и  символистами - «мистическим иллюзионистами», наказанными тем, что энное количество лет должны были шутействовать в мнимых, кажущихся, сатирических обичиях в качестве свиты Воланда, но, в конечном итоге, прощёнными. И, конечно, между всеми ними (ненаказанным Мастером, наказанными, но прощёнными членами свиты Воланда, представляющими так называемый «мистический», он же средневековый «готический» слой романа)  и наказанным «по всей строгости закона» (Воланда) и  непрощённым Берлиозом.
                И вот теперь уже можно будет подвести итоги, дав ответ на поставленный вопрос, за что же был наказан Булгаковым Берлиоз.         

P.S. Всем скептикам относительно того, что булгаковский роман имеет в своей основе фундаментальный философский план, могу сказать только одно: без русской религиозной философии Серебряного века такое чудо, как "Мастер и Маргарита" не появилось бы на свет. И философски-публицистическое творчество Бердяева - ещё одно (а, может быть, и самое главное) тому доказательство.         

                14.
Берлиоз наказан за атеизм, за отрицание существования Бога? Да, конечно. Но ограничиться этим значило бы свести роман к плоской поверхности, лишив его смысловой глубины, и, как следствие, значительной доли его магического влияния на читателя.         
     Сразу же, на первых страницах романа Булгаков увязывает проблему доказательства бытия Божьего Булгаков непосредственно с проблемой творчества (свободы творчества) и с проблемой жизни, живого (их рационализации  человеческим сознанием).  Отрицание существования Бога для него тождественно отрицанию сущности творчества и отрицанию сущности жизни, что в действительности влечёт за собой неизбежное оскудение и омертвением жизни во всех её проявлениях.
      Ещё раз присмотримся-прислушаемся к беседе между редактором атеистического журнала Берлиозом и поэтом Бездомным, автором поэмы об Иисусе Христе. Два человека, имеющих непосредственное отношение к писательскому творчеству, обсуждают, как надо изображать Иисуса Христа (предмет веры) соответственно тому, что было на самом деле, т.е. соответственно истине. Точнее, редактор  поучает  молодого необразованного автора, выкладывая перед ним научные аргументы в доказательство того, что существование Иисуса Христа – не более, чем выдумка. Но за этой внешней канвой беседы скрывается один, очень важный для понимания смысла романа,  вопрос - что есть человеческое творчество, и в частности, искусство писателя? Подгонка под заранее заданное понимание истины,  причём, истины, добытой научным, узко-рационалистическим  путём и освящённой непререкаемым авторитетом западно-европейской науки? Или это самостоятельный способ постижения истины и к тому же приоритетный по отношению к узкорационалистической науке?
       Внезапное появление Воланда и его рассказ о встрече Пилате с Иешуа, которой он был свидетелем, присутствуя на балконе пилатовского дворца,  не оставляет никаких сомнений, что дело обстоит именно так, потому что рассказ Воланда есть не что иное, как чтение начальных глав романа Мастера о Пилате.  Свидетельство Воланда доказывает, что Мастер посредством своего художественного воображения, реализовавшегося свободно, не искажённого узкорационалистической доктриной, «попал в точку» - описал события, как они происходили на самом деле, и воссоздал действительные образы Иешуа и Пилата. С самого начала романа Булгаков размышляет именно о творчестве и размышляет он о творчестве в контексте проблемы соотношения научной, художественной и религиозной истин. Что предполагает, конечно, ещё и массу других философских вопросов – что есть истина и что есть реальность, в чём заключается подлинная свобода творчества и др.
               
                15.

      Берлиоз критикует поэму, написанную Бездомным,  не за недостаточность её богоборческого запала. С этим у Бездомного как раз всё было в порядке. Молодой поэт постарался что называется «от души» , чтобы реализовать брошенный Вл.Маяковским лозунг:  «Не с Богом, а на Бога!»* (12).  Загвоздка была в том, Иисус Христос у него получился «как живой». Это значит, что Бездомному удалось создать достоверный, убедительный образ, - такой, который был бы воспринят читателем (чисто на бессознательном, чувственном уровне) как соответствующий факту существования Иисуса Христа. А это сводило на нет атеистический замысел поэмы и её пропагандистскую ценность.   
     Но что ещё означает «как живой»? В чем  здесь секрет - что делает тот или иной искусственно созданный образ живым и потому достоверным?
       Живое – это не чистый, бестелесный дух (сознание), но и не голая, холодная, мёртвенная телесность. Живое – это именно одушевлённая телесность, нерасторжимое единство души и тела. Но такое единство, в котором приоритет принадлежит душе. Душа – и элемент, и основание этого  единства.  И только душа, человеческая душа как высшая ступень одушевлённости, живого, есть восприемница духа в смысле высшего (божественного)начала. Даже если человеческая душа, наделённая свободой воли, своевольничает, отпадая от высшего духовного начала, она не теряет этой своей способности. Сохранение души (с присущей ей восприимчивостью) – залог её  возвращения к  своим духовным истокам (13).
     Тело без души - это, если верить народной мифологии, нежить, вампир, носферату, бездушное существо, вместилище злых духов, прямая противоположность и отрицание всего живого и жизни как таковой вообще. Тело не может существовать без души по (божескому) закону жизни и живого.  А вот душа … С ней дело обстоит сложнее, хотя основной принцип живого как нерасторжимого единства души и тела не теряет своей действенности и в отношении души самой о себе. Как это понимать и что такое жизнь души, очень важно для понимания романа. Ведь в нём, в его московских сценах,  образы главных персонажей двоятся, и даже Мастер и Маргарита живут двойной жизнью, в двух реальностях  и соответственно в двух «ипостасях» - обычной, в которой душа существует в  материальном теле, и в «иной», в которой душа живёт в отрыве от своего материального тела.
     Но, обозначив этот вопрос, оставим его пока без рассмотрения, чтобы не уходить далеко в сторону от темы «разговора» Берлиоза и Бездомного. Молодой поэт «вдохнул жизнь» в своего Иисуса Христа, совершив, пусть и отчасти, подлинно творческий акт. Чем и заслужил нарекания со стороны старшего товарища по литературному цеху.

                16.

      Именно то, что Бездомный при изображении Иисуса Христа невольно сохранил верность живому, душевному измерению, и было в глазах Берлиоза непростительной методологической ошибкой. Он сразу же уловил в поэме молодого поэты «нотки», опасно диссонирующие с идейной, мировоззренческой концепцией научного атеизма.
      Но вряд ли Иисус получился бы у Бездомного «как живой», если бы в нём самом не сохранилась ещё живое (в известном смысле природное), нетронутое современным рационалистически-атеистическим просвещением, начало, если бы это начало было в нем окончательно и бесповоротно подавлено знанием и соображениями «сухой» теории. «Древо жизни», если продолжать говорить словами из гётевского «Фауста», в нём ещё не было выкорчевано научным познанием. Как это случилось с умным и весьма образованным Берлиозом.
       В случае Ивана Бездомного необразованность скорее была благом, чем недостатком. Если, конечно, сравнивать его с Берлиозом, а не с Мастером. Благодаря необразованности в нём сохранилась живая основа человечности -   первозданная, органическая, народная. Она же и основа человеческого творчества.
       Неслучайно Булгаков делает Бездомного обладателем «бойких зелёных глаз». Зелёный цвет – цвет жизни. Как неслучайно у Воланда один глаз зелёный, символизирующий жизнь, а другой чёрный – символизирующий смерть. Не обременённый грузом знаний и опыта, молодой поэт полон жизненной силы и энергии. Недостаток образования он восполняет простым  принятием «на веру» богоборческих лозунгов, «особо не заморачиваясь» собственными размышлениями. Да и не было у него возможности  для каких-то собственных размышлений. Ни о какой культуре мысли применительно к Бездомному говорить не приходится.   
       Понятно, что благом в случае Бездомного является не недостаток образования вообще, а недостаток определённого типа  образования – того, которое он только и мог получить, - атеистического, научно-материалистического,  и т.п.  Но для подлинного творчества (как способа постижения истины)  одного «чувства жизни» мало. Поэтому в своей поэме Бездомному удаётся передать истинно только одну грань образа Иисуса – реальность его существования, но сам образ, его содержание и смысл молодым необразованным поэтом был чудовищно искажён.
        Как уже говорилось, живое начало в человеке не сводится к телесности. Оно есть единство тела и души,  единства, в котором приоритетной является душа. Сохранение живой основы человечности в Бездомно означает, конечно,  сохранение души в первозданно живом состоянии.
      С одной стороны, по причине необразованности душа Бездомного только поверхностно задета «просвещением», но не проработана - переработана, а, с другой, по той же причине она пребывает ещё в зачаточном, неоформленном (неструктурированном) виде. Она не утратила присущей душе по природе способности воспринимать высшее духовное начало (душа – восприемница духа) но эта способность в ней - на уровне задатка, потенциальной способности, реализовать которую она не может. К тому же мешают и богоборческие идейки, «прилипшие» к ней извне и застилающие «глаза души» («глаза души» - выражение Платона). Чтобы душа Бездомного избавилась от чуждых ей (как именно живой) представлений, чтобы она трансформировалась и оформилась должным образом, ей нужна была встряска. Такой встряской и стала встреча с Воландом, благодаря которой с «глаз души» спала пелена, и он обрёл способность видеть реальность в ином, подлинном свете. А встреча с Мастером окончательно «открыла» ему «глаза».  В том числе и на самого себя как на поэта, т.е. как на человека, претендующего быть творцом, но не имеющие для этого соответствующих духовных сил.
    Берлиоз был преградой на пути трансформации души Бездомного, и эта преграда была жёстким способом устранена.   
               
                17.В качестве продолжения - отдельная публикация               
                под названием "Преображение Ивана".

               
1. "историческим прототипом был клуб «Х.Л.А.М.» на Николаевской улице. Над входом в клуб красовалась надпись — «войдя сюда, сними шляпу, может быть, здесь сидит Маяковский». Маяковский в Киеве действительно бывал (и однажды чтение им стихов вызвало грандиозный скандал), но именно клуб «Х.Л.А.М.» не посещал". /Василий Стоякин.  «Вокруг Булгакова»: как сатана поэтов с ума сводил, 2021.
2.В июне 1929 на II-м съезде Общества друзей газеты "Безбожник" (газета издавалась с 1922 года, а Общество возникло в 1925) было принято решение о переименовании организации в Союз воинствующих безбожников. К тому времени уже появился ежемесячный научно-методический журнал «Антирелигиозник», который стал органом Центрального Совета Союза безбожников СССР.
"Власти рассчитывали, что создание всероссийской организации поможет перейти от кампанейщины и кустарных атак на религию к системной работе, в которую будут вовлечены партийные, комсомольские, культурно-просветительские структуры, а также широкие массы населения". Тогда, в июне 1929 года на съезде помимо Демьяна Бедного, Владимира Маяковского выступали Бухарин, Луначарский, Горький (двое последних была замечены в "грехе" так называемого богостроительства, за что и в своё время подвергались нещадной критике В.И.Лениным). Руководителем "Союза"  почти на протяжении всех лет его существования (до 1947, когда передал свои функции обществу "Знание"), был Емельян Михайлович Ярославский (умер в 1943 г.)//Википедия. Союз воинствующих безбожников.
3. Со слов годов поэтессы Екатерина Холиной, лично знавшей Есенина и весь поэтический мир 20—30-х, строки есенинского ответа звучали (она вспомнила их в конце 80-х гг. прошлого века):

Я знаю: жизнь не так проста,
И ты всего лишь толстый  боров.
Ты  только хрюкнул на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов.               
   
В архивах КГБ (г. Томска)был найден следующий текст:

Послание евангелисту Демьяну Бедному от С. Есенина
 
Я часто думаю, за что его казнили!
За то ль, что враг субботы,
Он против всякой гнили
Отважно поднял голос свой;
За то ли, что в стране проконсула Пилата, .
Где культом Кесарю полны и свет, и тень,—
Он с кучкой небольшой из бедных рыбаков
За Кесарем признал лишь силу злата;
За то ли, что себя, на части разорвав,
Он к горю каждого был милосерд и чуток,
И всех благословлял, мучительно любя,
И маленьких детей, и грязных проституток.
Не знаю я, Демьян, в «Евангельи» твоем
Я ее нашел правдивого ответа.
В нем много бойких слов (ах, как их много в нем).
Но слова нет, достойного поэта.
Я не из тех, кто признает попов,
Кто безотчетно верит в Бога,
Кто лоб свой расшибить готов,
Молясь у каждого церковного порога.
Я не люблю религии paба,
Покорного от века и до века,   
И вера у меня в чудеса слаба –
Я верю в знание и силу человека.
Я знаю, что, стремясь по нужному пути,
Здесь, на Земле, не расставаясь с телом,
Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойти
 Воистину к божественный пределам.
И все-таки, когда я в «Правде» прочитал
 Неправду о Христе блудливого Демьяна —
Мне стало стыдно так, как будто я попал
 В блевотину, изверженную спьяна.
 Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос —
 Далекий миф; мы это понимаем,
Но все-таки нельзя ж, как годовалый пес
На всех и вся захлебываться лаем.
Христос — сын плотника, когда-то был казнен –
Пусть это миф, но все ж, когда прохожий
Спросил Его: «Кто Он?» Ему ответил он:
«Сын человеческий», а не сказал: «сын Божий».
Пусть миф Христос, как мифом был Сократ.
Так что ж! От этого и надобно подряд
Плевать на то, что в человеке свято?
Ты испытал, Демьян, всего один арест,
А уж скулишь: «Ах, крест мне выпал лютый!»
А это, когда б тебе Голгофский дали крест
Иль чашу с едкою цикутой?
Хватило б у тебя величья до конца
В последний час, по их примеру тоже
Благословлять весь мир под тернием венца
Иль о бессмертии учить на смертном ложе?
Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,
Ты не задел его нимало;
Разбойник был, Иуда был,
Тебя лишь только не хватало!
Ты сгустки крови у креста копнул ноздрей,
Как толстый боров,
Ты только хрюкнул на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов.
Но ты свершил двойной тяжелый грех —
Своим дешевым балаганным вздором —
Ты оскорбил поэтов вольный цех
И малый свой талант покрыл позором.
Ведь там, за рубежом, прочтя твои стихи,
Небось, злорадствуют российские кликуши:
«Еще тарелочку Демьяновой ухи,
Соседушка, мой свет, покушай!»
А русский мужичок, читая «Бедноту»,
Где образцовый стих печатался дуплетом,
Ещё отчаянней потянется к Христу,
А «коммунизму» «мать» пошлет при этом.
 
Николаев В.Ответ Есенина Демьяну Бедному//«Красное знамя».- 1991.- 31 дек. –
Хоть этот текст и подписан именем Есенина, но принадлежность его поэту очень и очень спорна. Да, Есенин к тому времени вернулся к своим народно-религиозным истокам. Но стиль явно не есенинский. И вообще написан даже с позиций такой  идейной сознательности, причём, советской, до которой и Берлиоз не дотягивался.

4. Б.Соколов. Булгаковская энциклопедия, 1997, с.348.

5.З.Тажуризина. Атеистическое движение в СССР в 20-30 годы.
 
6.Имеется в виду американский философ Уильям Джеймс, автор труда "Многообразие религиозного опыта". Критиковал высокомерное и предвзятое отношение представителей науки к религии, сделал предметом своих исследований психологическую сторону религиозных и мистических переживаний.   

7.Такого рода идейный винегрет был характерен для А.Богданова и А.Луначарского, которые, ко всему прочему, ещё были и "богоискателями", как и М.Горький.

8.Вспомним, с какой гордостью в «Собачьем сердце» профессор Преображенский говорит, что он – московский студент, то есть человек с высшим образованием, определяющим его принадлежность к русской интеллигенции, то есть гарантией благородства. А, как мы знаем, из «Мастера и Маргариты», «благородство обязывает» - ноблес оближ. Так вот, осознавая свою принадлежность к русской интеллигенции, Булгаков осознавал и ответственность, лежащую на ней. Всё говорит за то, что он воспринял статью Бердяева как вызов и как руководство к действию, писательскому действию. Тем более, что  в России по причине исторических обстоятельств функцию национальной философии всегда брала на себя художественная литература (в отличие от академической). В «веховской» статье Бердяев упоминает Достоевского и Толстого как писателей, в творчестве которых следует видеть задатки оригинальной национальной философии. Булгаков, думаю, добавил бы в этот ряд любимых Пушкина и Гоголя.

9. Сатирическим является также и образ профессора Преображенского из "Собачьего сердца", где тема "русская интеллигенция и народ" представлена парой - профессор Преображенский (носитель чисто позитивистского естественнонаучного мировоззрения) и Шариков.
10. Декадентами называли всех поэтов нового толка, которые прошли школу главного русского "дионисийца" Вячеслава Иванова, начиная с Бальмонта, Гиппиус, Сологуба, Кузьмина, включая  поэтов-символистов Брюсова, Блока, Белого и др.)
11. Впрочем, и обращение Булгакова к другим представителям русской религиозной философии (Вл.Соловьеву, о.П.Флоренскому, Л.Шестову, А.Ф.Лосеву и др.) тоже вполне отвечало требованию Бредяева о создании собственной философии, высказанное со всей определённостью в «Вехах»)   
12.С 10-15 июня 1929 года в здании московского Экспериментального театра (ныне Московского театра оперетты на углу улиц Кузнецкий мост и Большой Дмитровки) проходил II-ой Всероссийский съезд Союза безбожников, в ходе которого эта общественная организация была переименована в «Союз воинствующих безбожников».  На него был приглашён Владимир Маяковский. Посетовал на слишком «вегетарианский» характер форм борьбы с «опиумом для народа», он, в частности, сказал следующее: "К сожалению, товарищи, наша антирелигиозная литература еще слаба. (…) Мы можем уже безошибочно различать за католической сутаной маузер фашиста. Мы можем уже безошибочно за поповской рясой различать обрез кулака, но тысячи других хитросплетений через искусство опутывают нас той же самой проклятой мистикой. (…) Товарищи, обычно дореволюционные ихние собрания (С.И. – орфография сохранена в соответствии со стенограммой) и съезды кончались призывом «с богом»,- сегодня съезд кончится словами «на бога». Вот лозунг сегодняшнего писателя!".

13.Это азы понимания, рационализации живого. Восходящие к Платону, они получившие развитие в христианстве на основе принципа личности, но были преданы забвению (теоретически) в классической нововременной (декартовской) философии и (практически) в науке. Нет, понятие души продолжало «функционировать» в философии в качестве одного из основных её понятий, что создавало иллюзию её верности душе. Но в нововременной философии (из которой и на основе которой отпочковалась наука) душа интерпретировалась по принципу тела, натуралистически  (став в итоге предметом научной психологии). Знаменитое декартовское когито («Я мыслю, следовательно, существую»), предполагающая отделение души от тела,  – условие существования науки, точка зрения, на которой строится здание науки о всеми её научными достижениями. Но взятая как высшая, безусловная точка зрения она запустила такой мыслительный «механизм», который привёл к утрате душой её собственной живой сущности, к превращению её в натуралистически и механистически истолкованную «мёртвую душу».   Что обернулось соответственно и утратой понимания сущности живого, «забвением жизни» в философии и, как следствие, в человеческом сознании-мировоззрении вообще. Неудивительно, что  философия -  как принято считать, начиная с Л.Фейербаха и Ф.Ницше (а на самом деле с «Критики способности сужения» И.Канта и с изысканий И.Ф.Гёте) и до Э.Гуссерля и разномастных последователей его феноменологии включительно  была озабочена поиском и возвращением потерянного. А русская религиозная философия конца 19-го-начала 20-го веков, подхватив это (феноменологическое) направление и опираясь на опыт русской литературы, придала ему и свой особый импульс, и своё особое звучание-измерение.  Душевное.