Оправдание

     Мамку пятилетней Даши повели на расстрел, а девочка никак не могла понять, куда ведут её родительницу и каждый раз, когда солдат отмахивался от девочки, она упорно догоняла их, вцеплялась в сухую и горячую ладонь матери. В конце концов германцу надоело, он рассвирепел, но от удара прикладом, ребёнка спасла бабка Бельчиха. Подхватила на руки, унесла отбивавшуюся от нее и плачущую к себе в избу.

     Бельчихой была потому, наверное, что и отец, и дед у неё промышляли охотой на белок. Вот и фамилию в девичестве дали: Бельчихина. Так ли это или нет, никто на самом деле не знал. Предполагали. Да и бабкой молодая и здоровая Анна ещё стать не успела. Опять же, прозвали за постоянное кутание в какие-то ветхие старушечьи шали и за вечные короткие валенки, носимые даже летом.

     Вечером пришёл муж Максим. Аккуратно поставил винтовку в угол, а пиджак с белой повязкой на рукаве повесил на гвоздь, предварительно вытряхнув его, как он выражался, от жидовско-коммунистической вони. Хотел было сесть за стол ужинать, но увидев Дашку, уже давно успокоившуюся и игравшую с печеной картошиной, грубо спросил:

- Что это!?

Анна, накрывавшая на стол, стрельнув из-под чёрных бровей строгим взглядом, ответила ему:

- Сирота, теперь уж!

Максим промолчал. Тарелку с супом и краюхой хлеба вынес на крыльцо. Там и поел. От самогона отказался, что с ним, за полгода службы у немцев, ещё никогда не случалось. И весь вечер бродил по двору сумрачным. Только заночевать ушёл в дом. И ворочаясь под боком у жены долго вздыхал и охал. Не выдержал, сел, и, как-будто упершись жёлтым лицом в пол, глухо проворчал:

- Месть мне придумала, да? Чего же, получается, я, теперь, кровник ейный?

Анна села рядом. Она немного удивилась, что её муженек знает какие-то азиатские обычаи и такое странное слово. Никогда не отличался разумностью и добротой. Поженили их родители за неотступность Максима, который ходил по пятам, склоняя на замужество и сытый упрямый достаток, доставшийся ему от отца. Не любила Бельчиха своего мужа и не понимала его. А с приходом фашистов в село так и вовсе возненавидела. По дому она ещё хозяйничала, но от близости с Максимом давно отказалась.

- Нашёл о чем думать. Да у тебя, посчитай, все наши в кровниках ходят. Вот, смотри, теперь на неё. Внимательно, смотри! Живи и помни! - хотела ещё нечто добавить, но махнула рукой и, улегшись, отвернулась к стене.

     Максим, и правда, стал приглядываться к Даше, которая очень скучала по маме и часто, забившись в тот тёмный угол, куда ставилась винтовка, плакала. Приносил ей какие-то сладкие лакомства, которые ему, бывало, подбрасывали с барского стола германцы. Подарил свистульку, выточенную собственноручно из дерева. Создавалась впечатление: он решил перед ней хоть как-то оправдаться и загладить свою вину. Долго и серьёзно разговаривал с девочкой. Уверил в то, что её мама уехала по великой нужде и скоро вернётся. А если не вернётся, то Максим сам проводит Дашу к ней. Ей только подрасти нужно чуток.

     Девчушка перестала плакать, вытянулась за лето и стала обычным смешливым ребёнком, каким и была прежде до расставания с матерью. Она очень привязалась к Максиму. Тот стал чаще бывать дома, перестал пить. Усаживал Дашу на колени и что-то нежно шептал ей на ушко. А та, закатывала глазки и счастливо смеялась. Анна диву давалась: как изменился муж! Она за десять лет брака не смогла сделать то, что сделала, получается, их приёмная дочь.
"Надо бы своего завести!" - кусая губы в глупой ревности, подумывала она.

    Но однажды Максим пропал на пару дней. Приходили дружки полицаи, искали его. Пожаловал даже какой-то офицерский чопорный чин с тростью под мышкой. Угрожал, допрашивал о партизанах и далекой родне в чужой деревне за лесом. Анна держалась молодцом и отвечала:

- Ничего не знаю. Он у вас служит, и вам лучше знать, где мой муж.

Лишь струхнула, когда Дашка на глаза попалась немцу, играя с рыжим и злым котом. Тот, указывая тростью засмеялся, на плохом ломанном русском языке сказал: девочка, это хорошо! Скоро она поедет в Германию, трудиться на благо Рейха. Но может и не поехать, а лечь в ров рядом со своей маткой, если Анна не сумеет вспомнить и дать ценные сведения о пропаже Максима и партизанах. Бельчиха испугалась: До Даши мог дойти смысл слов, сказанных немцем. Но, Слава Богу, в этот момент она выбежала из дому в погоне за котом и ничего не услышала.

     Объявился Максим, но до избы не дошёл, а попал на три дня в местное гестапо. Оттуда вернулся избитым, исхудавшим, но, по-прежнему при оружии и должности. Он даже напился для виду. Лёг в сенях и всю ночь тихо проплакал.

     Житье продолжалось по-прежнему. Так прошла зима, наступила весна, а ближе к лету, немцы засуетились, стали злее и нервнее. Поползли слухи о скором приближении советских войск. И вот в один из погожих июньских деньков, к ним утром ввалилась ватага полицаев, потребовали девочку взять с собой. Максим вдруг повеселел. Напоил их самогоном. Даше радостно сообщил: идём к твоей маме!

    Анна так вся и обмерла. Упала на колени и обняла сапоги мужа, умоляя не забирать девочку. Максим вывел её с полицаями за избу и там избил, приговаривая, что это не её бабьего ума дело. У них приказ, его надо исполнять. Полицаи еле на ногах держались. Двое, узнав, что Максим сам проводит Дашку тут же ушли дальше пьянствовать, но трое твёрдо решили составить ему компанию.

     Расстрельные овраги были в полукилометре от села. Максим нес девочку на руках. Та была в приподнятом настроении и без умолку щебетала о предстоящей встречи с мамой. Максим отвечал ей под дружных гогот полицаев:

- Подожди, недолго осталось.

     В конце пути, он спустил её с рук. Выхватил охотничий нож, висевший у него на ремне, и скупо, но точно, как при разделке скота, по очереди, по самую рукоятку всаживал в пьяные туши, ничего не успевших понять провожатых. Даша в то время отвлеклась на поляну цветов и неумело крутила из ромашек венок. Вернувшись спросила, что случилось с дядями. Максим к тому времени уложил тела в ямку у развесистого куста, пошутил, мол, утомились хлопцы и прилегли отдыхать, а они вдвоём продолжат свой путь к маме.

     Им помешали те двое, сначала, вроде бы, отказавшиеся от конвоирования девочки. Они пошли за ними, почуяв неладное. Начали стрелять. Одна пуля задела Максима. Он закрыл девочку собой. Они упали в траву, напоенную запахами земли и маленькой жизни, где пели цикады, копошились муравьи, а шмели своим жужжанием дополняли весь этот уличный природный оркестр.

     Не дав испугаться Даше, Максим зашептал убеждающе быстро:

- Ползи, дочка, до леса, а после беги до развилки к старому зимовью, знаешь, там, грибов ещё бывает много.

- Знаю, папка! Мы раньше с мамой маслята собирали. Стреляют! Как же, ты? Страшно!

- Слушай дальше! Тебя встретит дед Федяй из деревни, что за рекой. Скажи ему: немцы уходят и оставляют у нас мало солдат с полицаями. Но через шесть, может, восемь часов в село войдут каратели и всех сожгут. Скорей, дочка! Есть несколько часов, чтобы спасти наших!

- И тётю Анну сожгут? - заплакала Даша.

-Всех! Быстрей, ну! Ползком, не поднимая головы, а там, беги!

     Уже застрочил пулемёт. Полицаи вызвали на подмогу мотоциклет. Но в высокой и мирной траве они потеряли беглецов. Даша добралась до леса и бежала что есть мочи в глубь чащи, размазывая слезы по щекам. Максим оставался на том же месте и редко отстреливался, экономя патроны. Не столько стремясь в кого-нибудь попасть, сколько отвлекая внимание, задерживая нападавших и выигрывая время.

    Небольшой партизанский отряд выступил внезапно. Под натиском ожесточившихся и обозленных людей, немцы бежали, прятались по изгородям и сараям. Партизаны наскоро погрузив съестные припасы, домашний скот и нехитрый скарб, торопились снова в лес со спасенными жителями села. Впереди обоза на телеге ехали в обнимку Анна и Даша.